Священник, не забывший предписаний христианской морали

- Татай ячан!.. — воскликнул дон Энкарно, повер­нувшись на стуле, и ударил ладонью по столу.

Наконец среди черных туч, сгустившихся над его го­ловой, блеснул луч света. Мысли дона Энкарно проясни­лись. И как он до этого не додумался раньше? Больше часа ломал себе голову, и хоть бы одна мыслишка. Тем­нота в комнате, темнота в голове: думай не думай, ничего не выходит. Но вот оно пришло — единственно правиль­ное решение, и, кажется, даже в комнате посветлело. Дон Энкарно снова выругался и снова стукнул ладонью по столу. Да, правильно. Так и надо сделать. Времени те­рять нельзя. Он был достаточно опытен в подобных делах и твердо знал: быстрота — половина успеха.

На супружеском ложе похрапывала жена. Нужно ей сказать. Она поймет, что другого выхода нет. Решение приобретало конкретную форму. Вместо того чтобы раз­деваться, дон Энкарно закурил сигарету. Блестящая мысль, осенившая его, и огонек сигареты, казалось, вспыхнули вместе. На мгновение перед взором дона Эн­карно всплыла прегадкая физиономия. Дон Энкарно с наслаждением смял бы ее в кулаке и выбросил, как ненужную бумажку, но нельзя было отмахиваться от вы­годы, которую сулила эта пакостная рожа. Неприятно, но что поделаешь. Здесь не до щепетильности, придется о ней забыть на время, надо быть дураком, чтоб отка­заться от таких денег. Да в конце концов, не в первый раз... Противно, конечно. Дон Энкарно даже топнул. В самом деле, больше часа ломал себе голову, когда все так просто. Жене придется немного похитрить и поломаться... Если бы не упрямство этого тупого индейца... Дон Эн­карно с раздражением ударил ногой по перекладине стола так, что она треснула. С шумным вздохом, от которого “по комнате пробежал ветерок, проснулась Элота.

 -Все думаешь об этом мошеннике? — спросила она, увидев, что муж сидит за столом.

Она понимала, что он не заснет, пока не сообразит, как заполучить деньги.

- Хесукристай ячан!.. — крикнул дон Энкарно.— Я заберу у него все до последнего сентаво!..

И он в нескольких словах рассказал жене о своем плане. Донья Элота ко всему привыкла, но каждый раз, когда убеждалась, что деньги для ее супруга дороже че­сти, выходила из себя. Однако она умела сдерживаться и всегда делала то, что он требовал.

- Значит, в воскресенье будем принимать гостей, — заключила она.

Наступило воскресенье. Чтобы достойно встретить приглашенных, донья Элота встала чуть свет. Она помо­лилась, но раздражение против мужа не проходило. Вайра еще крепко спала, но хозяйка грубо сдернула с нее одеяло.

- Имилья![45] Вот лентяйка! — закричала она над ухом девочки. — Валяешься до сих пор! Что, овчина к заду приросла?..

Вайра быстро вскочила с бараньих шкур, служивших ей постелью, и схватилась за метлу. Хозяйка тем време­нем задала корм свиньям и насыпала зерна для птицы.

Лучи утреннего солнца еще не коснулись крыши дома, а донья Элота уже успела разделать тушу освежеван­ного с вечера барана, выпотрошить кроликов и ощипать цыплят. Потом она с необыкновенным проворством на­дела новую черную накидку и выскочила на улицу,

Мгновение спустя открылась дверь опочивальни свя­щенника, и падресито с заспанным лицом, на ходу засте­гивая сутану, отправился в церковь к утренней мессе.

Оставшись одна, Вайра подошла к корзинке, в кото­рую хозяйка сложила куски баранины, и села. На глазах у девочки выступили слезы. Вчера она тоже плакала. За­кололи вожака ее отары, которого она так любила. Как быстро он бегал! А теперь его стройные ноги с копытцами валялись в углу, с них еще не сняли шкуру. Он родился у нее на глазах, и первые дни она на руках относила его на пастбище. Потом он вырос и стал вожаком отары. У него были самые крутые рога, каких Вайра никогда прежде не видела. Она любила его больше всех, больше овец и людей. Когда теперешний ее хозяин угонял скот со двора матери, последнее, что услышала Вайра, было призывное блеяние вожака, звавшего ее и Умана на помощь. И вот все, что от него осталось: куски мяса, ко­торые скоро сварят в чугуне. Мысли Вайры вернулись в далекое прошлое, в родную хижину, в горы, к тем го­дам, когда она была не служанкой, а маленькой хозяйкой. К тем временам, когда можно было бегать, кричать и смеяться, когда она не знала ни сварливой доньи Элоты, ни грозного дона Энкарно, ни падресито, который совсем замучил ее своим катехизисом. Катехизис Вайра не по­нимала, для нее он был темнее сутаны священника. «Верно, я еретичка, — думала Вайра. — Падресито гово­рил мне, что всякий, кто плохо подумал о священнике, пойдет в ад. Мне надо покаяться...» — И, позабыв о ба­ране, она с головой погрузилась в обычные утренние хлопоты.

Донья Элота вернулась так же быстро, как ушла. Казалось, не успела она добежать до церкви, как сейчас же бросилась обратно. Увидев, что Вайра ничего не сде­лала, хозяйка разозлилась:

- Чем ты тут занималась столько времени?.. — за­кричала она. — Хамелеонша проклятая!.. Наверно, чеса­лась, грязная индианка!..

Донья Элота сшибла Вайру с ног, вцепилась ей в во­лосы и несколько раз ударила лицом об пол. Даже Вайра никогда не видела свою хозяйку в таком гневе. Но, несмотря на боль, девочка не пролила ни слезинки. Это разъярило донью Элоту еще больше. Она схватила длинную палку и принялась бить Вайру. Потом, отшвыр­нув палку, завопила еще громче:

- У-у! Дубленая шкура!.. Бесстыдные твои глаза!. Иди разводи огонь!

К десяти часам, по мнению доньи Элоты, все было готово к приему гостей. Ах, нет! На подносе, где стояла статуя святой девственницы Гвадалупе, она заметила пятно. Отчистив поднос, донья Элота зажгла свечу перед девой. Ну, теперь вроде все. Облегченно вздохнув, она причесалась, надела лучшую шелковую юбку и знамени­тые серьги. Вскоре появился дон Энкарно в сопровожде­нии сеньора коррехидора и его семейства. Донья Элота встретила гостей на пороге чичерии. Она рассыпалась в любезностях перед коррехидором, обняла его жену и перецеловала детей.

Коррехидор развалился в кресле у круглого столика, на котором красовалась массивная ваза с цветами. Но солнце светило ему в глаза, и он переместился в другое кресло, напротив портрета дона Энкарно. Все, кроме доньи Элоты, хлопотавшей по хозяйству, расселись во­круг почетного гостя, и вскоре за столом, как и полагает­ся, завязался разговор. Сеньор коррехидор любил погово­рить, и дон Энкарно, не отличавшийся, как известно, красноречием, изо всех сил старался поддержать беседу, безбожно путая кечуа с испанским. Супруга коррехидора, подобно всем женщинам, болтала без умолку; что же касается детей, то, хотя их было всего двое, они с успе­хом заменяли целую птичью стаю. В комнате стоял не­стройный шум, напоминавший звуки оркестра, когда музыканты настраивают инструменты. Вскоре перед гостями предстал падресито во всем великолепии про­винциального священника. Его любезный тон, правильно построенные фразы и сдержанные жесты придавали об­щему разговору светский характер. Как только беседа стала менее оживленной, а паузы удлинились, появи­лась донья Элота с подносом, уставленным рюмками с различными напитками и даже с коктейлями. До того как священник отслужил первую мессу, в этом доме не пили ничего, кроме прославленной чичи, но положение обязывает!..

— Рюмку аперитива, сеньор коррехидор, — с изыскан­ной вежливостью предложила донья Элота, подавая гостю рюмку и стараясь держаться как можно изящнее.

Коррехидор взял рюмку, наслаждаясь соблазнитель­ным ароматом, исходившим от темной жидкости. Пре­восходный гиндадо[46]. Коррехидор сразу почувствовал неприятную сухость в горле и непреодолимое томление в желудке, но из вежливости приходилось ждать, так как его жена и священник продолжали светскую беседу, в ко­торую дон Энкарно время от времени вставлял слово, правда, не всегда кстати. Все с равнодушным видом дер­жали рюмки в руках. Наконец коррехидор не выдержал.

- Ваше здоровье! — произнес он, приподняв рюмку, затем поднес ее к губам и неторопливо выпил. Живитель­ный нектар огнем разлился по его крови. Коррехидор, не удержавшись, причмокнул, потом крякнул, выражая восхищение прекрасным ликером. Глаза его увлажнились и радостно засияли. Священник смотрел на коррехидора со снисходительной улыбкой. Он, как и все остальные, лишь пригубил. Коррехидор, показывая на свою пустую рюмку, громогласно заявил:

- Сеньоры, ликер создан для того, чтобы его пили. Пейте же.

Все согласились с коррехидором. Элота вновь напол­нила рюмки.

После первых глотков языки развязались. Коррехидор оживился и болтал, не умолкая, пересыпая свою речь остротами. Разговор шел то на испанском, то на кечуа. Священник состязался с коррехидором в ораторском ис­кусстве и, когда чувствовал, что тот его забивает, прибе­гал к древней латыни. Донья Элота между тем то и дело выходила по хозяйству, а жена коррехидора занялась ребятишками, так как один из них успел отодрать от стены большой кусок обоев, а другой сбил свечку, горев­шую перед Гвадалупе.

По настоянию коррехидора выпили еще. Шутки и уморительные анекдоты одни за другими слетали с уст коррехидора и дона Энкарно. Священник смеялся вместе со всеми, однако на слишком вольные каламбуры смотрел неодобрительно. Уже после третьей рюмки ему показалось, что лицо жены коррехидора несколько напоминает непорочный лик Гвадалупской девы. Выпив еще рюмку, священник попытался отгадать тайну этого сходства. Он перевел взгляд с мраморного лика на лицо женщины. Перестав слушать остроты коррехидора и грубые шутки отца, он весь погрузился в созерцание. Странно! Ну что может быть общего? Лик святой был таким хрупким, нежным, а лицо женщины таким, земным. Один образ изваян из мрамора, другой сотворен из живой плоти... Он остановил себя и, чтобы отвлечься от этих греховных мыслей, вмешался в политический спор, возникший между его отцом и коррехидором... Политика... Итак, го­ворили о политике... Но разве возможно, чтобы взгляд земной женщины выражал такое же целомудрие, как и взор мраморной девственницы? И тем не менее это так. Какие большие восторженные глаза! Но они ни на минуту не оставались неподвижными, не то что у святой, им надо было смотреть за детьми...

Коррехидор, как и священник, был занят сравнением двух образов. Прямо перед ним висел фотопортрет дона Энкарно, а оригинал сидел как раз под своим изображе­нием. Смотря то на чоло, то на портрет, коррехидор размышлял: «Как подурнел этот человек! Как изменили его годы. Подумать только, чтб этот массивный мужчина с огромным животом, бесформенными, заплывшими жи­ром плечами, с безобразным, одутловатым, дрожащим, словно желатин, лицом был когда-то статным юношей, таким, как он изображен на портрете. Вот донья Элота совсем другое дело... Рядом с портретом мужа висит ее портрет. Какая она была красавица! Сейчас она подли­вает ликер в рюмки. Она почти не изменилась, разве что немного пополнела. Но на лице ни единой морщинки. Необыкновенная женщина!.. А ведь ей не так уж мало лет. Она похожа на золотистый персик, забытый на ветке. Если сорвать такой сочный персик, он по виду ничем не отличается от только что созревшего, зато ка­кой аромат, какая сладость!..» Коррехидор невольно вспомнил одно событие, когда стал сравнивать портрет доньи Элоты с оригиналом.

Коррехидор не случайно с таким увлечением рассма­тривал пышную чолу. Ведь он был не кем иным, как до­ном Седесиасом де Кодесидо, идальго до мозга костей, с которым мы уже познакомились. Его генеалогическое дерево корнями своими уходило в очень далекие времена. Да, поистине древний род. Такое знатное происхождение не приобретается за деньги. Стоит только понаблюдать за его манерами, вслушаться в его речь — и станет ясно, из какой семьи дон Седесиас. Конечно, он немножко поблек, его врожденное высокомерие постепенно улетучивалось, по мере того как таяло богатство. Вид его костюма, вполне, впрочем, приличного, не только не соответствовал знатности его происхождения, но подчеркивал следы прежнего величия. Никто, кроме дона Седесиаса, не мог с такой блестящей небрежностью сказать:

— Первый Кодесидо, прибывший в Америку, был маркизом... Прапрадед мой Санчо де Кодесидо был са­мым родовитым дворянином Вилья де Оропеса... Я дво­рянин с головы до ног...

Произнося эти слова, он властно смотрел на слуша­телей своими зелеными кошачьими глазами, и тогда все забывали, что они слегка раскосые и что лицо Кодесидо несколько смугловатое, а это служило неопровержимым свидетельством примеси индейской крови, унаследован­ной от предков. Иногда он вскользь упоминал о своем богатстве, которое, для него значило меньше, чем родословная. Однако пока он был богат и сорил деньгами, он познакомился со множеством утонченных наслаждений и пережил не одно опасное приключение. Роскошная звезда его судьбы находилась в зените, когда он вступил в брак с одной местной барышней. Она подарила ему не только преданное сердце, но и солидное состояние. Каза­лось бы, молодая жена должна была заставить мужа из­менить поведение, но ей не удалось повлиять на него. Бедняжка считала, что виновата ее внешность и особенно цвет кожи, наводивший на печальные размышления по поводу ее предков. Она надеялась, что материнство по­может ей укрепить семью, но природа отказала ей и в этой милости. К тому времени, когда ее легкомыслен­ный супруг промотал свое состояние и ее приданое впридачу, она заболела тифом и умерла весьма кстати, по­тому что ей в случае выздоровления не во что было бы одеться и нечего есть. После смерти жены блистательный мот, у которого не осталось ничего, что можно было бы продать или заложить, превратился в прихлебателя. Он шлялся из чичерии в чичерию, развлекая посетителей ядо­витыми шутками, пикантными анекдотами и неприлич­ными историями. Молодые чоло пожинали плоды его образованности и фантазии, платя за все, что он съедал и выпивал за их столом. В конце концов даже чичеры оце­нили дона Седесиаса и перестали брать с него деньги — ведь он был превосходной закуской, под которую хорошо шла чича. Именно в этот период своей богатой событиями жизни дон Седесиас и получил меткое прозвище Кхоскотонго [47]. Широкополая фетровая шляпа, которую он не­когда купил в городе и которая в свое время вызывала всеобщую зависть, приобрела поистине печальный вид, и прозвище настолько пристало к дону Кодесидо, что многие не знали его настоящего имени.

Разумеется, невозможно вечно жить на чужой счет. Все приедается; даже самые тонкие шутки и самые остроумные анекдоты нельзя слушать каждый день. По­степенно и Кхоскотонго приелся посетителям чичерии, его угощали уже не так охотно и, к его великому разочаро­ванию, все реже подносили выпить. Но нужда учит ду­мать. Голод и жажда открывают самые неожиданные горизонты, пробуждают дремлющие в человеке способности и приводят его к самым необычным поступкам. Так случилось и с Кхоскотонго, страсть к выпивке вынудила его заняться... политикой. Однажды в предвыборную кампанию кандидат в депутаты от правящей партии, чув­ствуя, что может провалиться, ибо чоло местечка наме­ревались голосовать за его противника, разыскал дона Седисиаса, который слыл человеком остроумным и кото­рого все знали, и побеседовал с ним, после чего тот стал горячо защищать правое дело, как называют свои де­лишки многие политические деятели. Чтобы отпугнуть сто­ронников оппозиции от избирательных урн, не потребо­валось даже прибегать к оружию. Правое дело с помо­щью дона Седесиаса победило, а через несколько дней защитник справедливости был вознагражден: он получил должность коррехидора, которая, казалось, была создана для него, как футляр для скрипки. Эта должность при­шлась ему по плечу, он чувствовал себя в ней, как в хо­рошо сшитом костюме. Кстати, о костюме. Дон Седесиас, конечно, сменил его, сменил он и пресловутую шляпу, но старое прозвище тем не менее осталось за ним. Однако оно, к радости народного избранника, нисколько не ме­шало активной и полезной деятельности нового коррехи­дора по искоренению вредоносного духа оппозиции. Но­вая женитьба благотворно повлияла на деятельность дона Седесиаса, а отдельные вспышки недовольства прави­тельством мобилизовали его бдительность. Он, как бор­зая, издали видел уши койота и, как койот, издали чуял запах порохового дыма. Выдержка в сочетании с хитро­стью и ловкостью помогали ему в борьбе с противником. Верность правительству и точное следование указанной линии искупали все недостатки, поэтому даже на посту коррехидора он мог безнаказанно выпивать. Лаконичное телеграфное сообщение, короткое письмо в правительст­венную газету — вот и все, что требовалось; поэтому и на выпивку времени хватало, и правительство было до­вольно доном Седесиасом. Незаметно он стал бессмен­ным коррехидором, внушавшим почтение и страх.

Ах, если бы воскресенья всегда начинались так, как сегодняшнее! Обычно по праздникам дона Седесиаса с самого утра одолевала скука, он не переставал зевать до слез. В такие дни улицы словно вымирали, все ухо­дили на рынок в соседнее селение и совершенно не с кого было взыскать штраф за провинность, Но как только на колокольне отбивали полдень, дон Седесиас кончал рабо­чий день и устремлялся в ближайшую чичерию или уез­жал в город, где напивался в полное, удовольствие. А это воскресенье началось необыкновенно удачно. И где? В доме Элоты. Нигде не было лучших напитков, и под­носили их в неограниченном количестве. Несмотря на свои годы, Кхоскотонго не разучился пить. После шестой рюмки он чувствовал себя так же, как после первой. Не то что его молодая жена, которая уже после второй рюмки была не в состоянии уследить за детьми... Только, коррехидор подумал об этом, как один из его отпрысков потянулся за сладостями и толкнул стоявшую на круглом столике вазу с цветами, она наклонилась и с жалобным звоном рассыпалась по полу. Донья Элота не смогла удержать сокрушенного возгласа, тогда дон Седесиас ударом ноги отшвырнул мальчишку от стола. Тот с такой силой шлёпнулся на пол, что потерял сознание. Все, кроме священника, мечтательно смотрящего на лик Гвадалупской девы, кинулись к ребенку. Жена коррехидора схватила сына на руки и разразилась бранью:

 -Скотина! Ты чуть не убил ребенка! Ведь это же твой сын, чудовище!.. И когда ты перестанешь лягаться, как дикий осел!..

Увидев, что мальчик не приходит в себя, она заплакала.

- Воды! — крикнула Элота. — Энкарно, скорее неси воды!

Пока бегали за водой, коррехидор сидел молча, каза­лось, он не понимал, что произошло. Наконец мальчик вздохнул и открыл глаза, но, поймав устремленный на него взгляд отца, вырвался из рук матери и бросился к дверям. Здесь он столкнулся с Вайрой, которая со ста­каном воды входила в комнату. Мальчишка упал, руки девушки разжались, и стакан разбился.

- Ничего страшного, — ласково проговорила донья Элота, взглянув на коррехидора. — На этот раз разбилась не ваза, а всего лишь стакан.

- Детям скучно со взрослыми, — вмешался священ­ник. — Пусть они пойдут во двор и поиграют с нашими ребятишками. Вайра, уведи их.

- Да, да, — поддержала донья Элота, мобилизуя свой скудный запас испанских слов. — Пойдите, дети, поиграйте с Фансито и Хуанором...

Вскоре благодаря коктейлям неловкость, названная грубостью коррехидора, исчезла, вернулось праздничное настроение. Дон Седесиас сел теперь рядом с доньей Элотой, а его жена напротив священника, который все чаще на нее поглядывал. Глаза женщины ярко горели, священник при каждом взгляде на нее находил все больше сходства между ней и Гвадалупской девой. Раз­горяченный вином, он решил не отступать.

- Мама, — сказал он, — не пора ли обедать?

Коррехидор не скрыл своего неудовольствия. Значит, конец коктейлям, а они несравненны. Кроме того, юбка сидевшей рядом с ним Элоты касалась его брюк и время от времени он задевал колено чичеры. Давно он не видел красивую чолу так близко. Годы берут свое, но пока у него еще хватит пороху!

Донья Элота, слегка пошатываясь, вышла распоря­диться. Вскоре два индейца внесли большой стол и поста­вили его посередине комнаты. На столе появились ста­ринные фарфоровые тарелки с разнообразными заку­сками и графины с чичей. Дон Энкарно по цвету сразу определил, что это была особая чича. Никто, кроме доньи Элоты, не знал секрета приготовления чичи такого вели­колепного цвета, напоминавшего цвет благородного топаза. Что же касается вкуса, то он отвечал самым стро­гим требованиям. Дон Седесиас задрожал от вожделе­ния. Ой тотчас же наполнил рюмку и потребовал, чтобы все последовали его примеру. Выпив, он еще больше оживился, заговорил еще громче и все чаще разражался заливистым смехом.

Священник продолжал смотреть на жену коррехидора. До чего же она еще молода! Она годится дону Седесиасу Скорее в дочери, чем в жены. Священник вспомнил, как в детстве он часто видел беленькую хрупкую девочку, игравшую на улице с подружками. Он никогда не играл с ними. Он был сыном чоло, черномазым и босоногим мальчишкой, и ему запрещалось не только играть с бело­лицыми детьми благородных родителей, но даже близко к ним подходить. А теперь беленький ангелочек в голубом платье сидел с ним за одним столом, этот ангелок давно превратился в женщину. И какую женщину! Она была необыкновенно привлекательна. Как прекрасны ее огром­ные восторженные глаза! А детская, нежная улыбка и пышная, стройная фигура, исполненная соблазнительной прелести материнства. Казалось, лицо принадлежит не­винной девочке, а тело зрелой женщине.

Дон Седесиас был верен себе. Он ел за троих и пил рюмку за рюмкой. Элота знала его вкусы и совершенно покорила коррехидора собственноручно приготовленной лавой[48] и особенно бисте монтадо[49], после которого можно было выпить целую бочку. А чича, какая чича!.. Да, Элота была необыкновенной женщиной. Никто не гнал такой чичи, никто так не готовил, никто не умел так накрыть стол. Несмотря на полноту, она буквально пор­хала между столом и кухней. Какие глаза! Какие губы!.. Коррехидор приосанился. Он еще не сдал себя в архив, он еще может тряхнуть стариной. Как тогда... Жуя бифштекс и запивая его вином, он погрузился в воспоминания. Правда, особенно вспоминать было нечего... Вечер, когда он подарил ей шаль, сразу за этим свадьба чолы и дона Энкарно. Дон Седесиас поклялся тогда, что она будет принадлежать ему, несмотря ни на что, и желание это не казалось неосуществимым: дон Энкарно был постоянно в разъездах, а донья Элота сидела в своей чичерии. Но как назло все время что-нибудь мешало. Красивая чола всегда находила способ избежать решительного раз­говора. Однажды вечером в чичерии не было никого по­сторонних и дон Седесиас засиделся. На этот раз Элота была очень приветлива и вела себя просто. Она пила наравне с ним, без всяких ужимок и жеманства, а потом разоткровенничалась. Жаловалась на мужа, говорила, что он только о деньгах и думает, что ее он не любит и уже на второй день после свадьбы поехал скупать птицу. И вообще обращается с ней плохо, часто бьет... У дона Седесиаса просто слюнки потекли: он понял, что добыча в его руках. Но он не торопился. Они продол­жали пить. Наконец, почувствовав, что время пришло, дон Седесиас сказал без обиняков:

- Пойдем, Элота, к тебе, приляжем.

- Пойдем, Седесиас, — согласилась она.

Однако Седесиаса плохо держали ноги. С большим трудом он поднялся из-за стола. Чола же вообще не могла встать. Дон Седесиас, взяв в одну руку свечу, другой, как настоящий мужчина и кавалер, помог Элоте подняться. Но по дороге в спальню Элота свалилась на пол, а вслед за ней рухнул и Седесиас. Дальше в его воспоминаниях был провал. Дон Седесиас помнил лишь, что при первых проблесках зари он проснулся посередине улицы неподалеку от дома Элоты, обнесенного стеной и погруженного в суровое молчание...

С тех пор донья Элота из предосторожности стала закрывать чичерию в девять часов вечера. Если кто-нибудь из ненасытных поклонников чичи просил ее подо­ждать немного, она оставалась непреклонной.

- Я замужняя женщина, а муж мой в отъезде, — го­ворила она. — Увидят люди, что у меня так поздно горит свет, и будут обо мне плохо думать.

Только один раз дону Седесиасу удалось уговорить ее закрыть чичерию попозже, но пил он один.

- Ни капли в рот не возьму, — заявила она.— И ничего от меня не жди. Ты не смог овладеть мною, пока я была незамужней, на что же ты надеешься теперь?..

- Ах так!.. — вскричал дон Седесиас и бросился на нее.

Но донья Элота увернулась с ловкостью кошки и, схватив стакан, во весь голос закричала:

- Помогите! Помогите!..

В спальне проснулся и испуганно заплакал ребенок. Дон Седесиас понял, что должен немедленно уйти.

- У, грязная чола!.. — злобно процедил он сквозь зубы. — Пошла ты...

Больше он в ее чичерии не появлялся. Но время от времени он виделся с доном Энкарно, и тот всегда лю­безно приглашал его выпить. Приходилось принимать приглашение, хотя стоило ему встретиться с упрямой жен­щиной — и неугасимое желание вспыхивало в нем с прежней силой, несмотря на то что он был уже немо­лод. Отказаться от гостеприимства чоло было невоз­можно: во-первых, такой чудесной чичи нигде не найдешь, во-вторых, пренебрегать доном Энкарно не следовало, от него многое зависело...

Жена коррехидора почти ничего не ела и совсем не пила. Мысли ее были далеко, ее не интересовал разговор, который завязался за столом, да и разглаголь­ствования священника не больше. Время от времени их взгляды встречались, и тогда женщина опускала глаза.

Муж и тот обратил вниманйе на ее смущенный вид. Oн спросил:

- Что с тобой, Пасеса?

- Меня беспокоят дети, Седесиас. Мне кажется, Руди плачет...

- Не волнуйтесь, они обедают на кухне, — сообщила Элота.

- Да-а? — протянула жена коррехидора и снова за­думалась.

Оказывается, она думала о детях. Священник по­чему-то почувствовал, что это его задело. А он-то вообра­жал... «Еrrаrе humanum est»[50], — не без горечи подумал он. Наверное, так лучше. Ведь она замужняя женщина. А преподаватель теологии и морали в семинарии посто­янно твердил, что священник должен соблюдать осто­рожность даже в мелочах, его имя не может быть скомпрометировано скандалом, особенно связью с замуж­ней женщиной. «Clericus cum nupta, nunquam»[51],— грозно провозглашал наставник, и семинаристы цепенели от страха.

Подавленный этими мыслями падресито обратился к жене коррехидора:

— Мисеа [52] Пас... — он встретил ее влажный благодарный взгляд. — Мисеа Пас, вы любите своих детей, как ни одна мать на свете. Я вижу это....

- О да, падресито... В них вся моя надежда. Без них я не смогла бы жить...

И она взглянула ему прямо в глаза. Сердце его го­рячо забилось. «Нос erat in votis... Hoc erat in votis...»[53] — мысленно повторял он, чувствуя, как кровь стучит в висках.

Вдруг раздался пронзительный визг. Мгновение спустя в дверях появилась Вайра с насквозь промокшим маль­чишкой коррехидора на руках. Он попал в чан с бардой.

- Старший брат толкнул его,—со вздохом объяснила девочка на кечуа.

— А ты куда смотрела? — закричала донья Элота.

И пока мать раздевала мальчика, она одной рукой вцепилась Вайре в волосы, а другой отвешивала удары.

Пасеса не спеша переодевала сына в костюм хозяй­ского ребенка, а Элота со всхлипывавшей Вайрой уби­рали со стола. Стало скучно. Все темы разговоров были исчерпаны, Дон Энкарно клевал носом. Донья Элота, преследуемая взглядом коррехидора, хлопотала по хозяйству. Падресито безуспешно заглядывал в сонные глаза Пасесы, занятой сыном. Но вот дон Энкарно встре­пенулся:

— Неплохо бы поиграть в сапо... А, дон Седесиасний... Поиграем немного...

Все, даже донья Пасеса, с восторгом согласились. Правда, она никогда не играла в сапо, но столько слы­шала об этой игре, что знала все правила и надеялась не ударить лицом в грязь. В селении сапо было новше­ством. Несколько лет назад донья Элота привезла из города необычно громоздкое сооружение, предназначав­шееся для сапо. Увлекательная игра завоевала славу чичерии и скоро стала модной среди жителей селе­ния.

Для дона Седесиаса сапо не было новинкой, как и для других. Он научился играть в сапо еще в городе и, став коррехидором, не забросил его. Дон Энкарно, несмотря на свою тучность, тоже играл мастерски и каждый раз, когда выигрывал, радостно восклицал:

- Татай ячан!.. Куда посмотрю, туда и фишки пущу!..

Священник и тот, если в чичерии не было посетителей, не упускал случая потренироваться. Конечно, при посто­ронних ему не подобало развлекаться подобным образом, и, завидев приближавшихся завсегдатаев заведения, он недовольно ворчал: «Maurus in litoribus!» [54] — и удалялся к себе.

Но во время семейных праздников и перед такими гостями, как дон Седесиас, он любил блекнуть своей лов­костью. Таким образом, игроки не уступали друг другу в умении и сноровке.

Сооружение для игры в сапо помещалось в глубине террасы у внешней стены. Бросили жребий, и партнеры определились. Донья Элота от игры отказалась, ссылаясь на дела по дому, поэтому играли двое на двое: пожилые против молодых.

— Сегодня судьба благосклонна ко мне, — тихо ска­зал священник, наклонившись к партнерше и укладывая на ладони свинцовые фишки.

- Вы забываете о своей сутане, — слегка порозовев, прошептала Пасеса.

Священник смутился.

Завязалась упорная борьба, однако старики не отста­вали от молодых. Бронзовое сапо сразу проглотило фишку дона Седесиаса, за ней последовала фишка священника. Донья Пасеса неуверенно смеялась над своими прома­хами, но все же немного помогала партнеру. Первую партию, хотя и с большим трудом, выиграли молодые.

- Нам слишком везет в игре, — с печальной усмеш­кой прошептал священник, проходя мимо Пасесы. Она не взглянула на него, но опять покраснела. Дети, привле­ченные игрой, путались в ногах у взрослых. Коррехидор, промазавший в начале второй партии и потому злой, обрушился на них, но вовремя подоспевшая донья Элота увела детей на кухню. Чтобы игроки могли утолять жажду, хозяйка поставила на скамейку у стены большой кувшин чичи и поднос со стаканами. Дон Энкарно и дон Седесиас не забывали прикладываться, но донья Пасеса совсем не пила, и священник, стараясь ей угодить, следо­вал ее примеру.

Игра продолжалась. При каждом промахе священ­ника дон Седесиас и дон Энкарно изощрялись в шутках, вызывавших взрывы смеха. Лица пылали, игроки уже опорожнили несколько кувшинов. Священник и донья Пасеса проиграли вторую и третью партии.

- Ну вот, нам и перестало везти, — сказала донья Пасеса, многозначительно улыбнувшись.

Священник хотел было сказать что-то игривое, но удержался, поймав на себе внимательный взгляд корре­хидора. К концу обеда Кхоскотонго охватило вновь вспыхнувшее желание, и он не сводил с Элоты своих похотливых глаз. Она чувствовала эти взгляды, и они вызывали в ней раздражение. Старый развратник! Ни годы, ни излишества не погасили его грязной страсти. Никого не стесняясь, в присутствии мужа и сына он пре­следует ее.

Во всем виноват Энкарно, жирный скряга! Ради денег он готов на все. Он сам затеял этот обед и, если что-нибудь случится, он один будет виноват. Сколько лет она отвергала домогательства Седесиаса, и вот Энкарно сам сводит их ради выгоды. Некоторые считают, что ста­рость — оплот добродетели, но похоже, что мужчины, во всяком случае многие из них, не знают усталости. Сам Энкарно тоже уже не молод, а вот не может справиться со своей слабостью к индейским девчонкам. Сколько их, жертв его необузданной пылкости, заявлялось к ней с плачем, угрожая жалобой коррехидору. Ради доброго имени сына приходилось деньгами откупаться от скан­далов. Но Энкарно это не останавливает. А сколько ста­канов она запустила ему в рожу... Мысли вихрем кру­жились в голове доньи Элоты, пока она готовила приправу к тушеному кролику... Даже пожилой жен­щине нет избавления от мужчин. И чего эта скотина, этот Кхоскотонго пристал к ней? У него такая молодая и красивая жена...

Игроки начали уставать от беспрерывного метания фишек в пасть сапо. Дон Энкарно заметил, что коррехи­дор заскучал. И, желая услужить важному гостю, он на ломаном испанском предложил:

— Татай ячан, хватит сапо... Дон Седесиасний, идемте в зал...

Когда шли в комнаты, он шепнул сыну:

- Падресито, гитарритайкита [55]...

Падресито, хотя и был самоучкой, играл превосходно. Еще семинаристом во время каникул от нечего делать он выучился играть на отцовской гитаре, с чувством испол­нял несколько местных танцев и, конечно, не одно мод­ное танго. Пел он тоже неплохо, но после посвящения петь страстные танго было неприлично. Однако у себя в комнате он почти ежедневно играл и пел, соблюдая из­вестную осторожность в репертуаре.

Когда-то дон Энкарно был прославленным гитаристом, но теперь пальцы его потеряли гибкость, огрубели и, как настоящий музыкант, он не отваживался брать инстру­мент в руки. Дон Седесиас никогда не играл хорошо, поэтому общество развлекал один падресито. Он пре­взошел себя — каждая песенка, каждый танец были поистине шедеврами. Дон Седесиас слушал, насупившись. Дон Энкарно взгрустнул. Он вспоминал свою молодость, те времена, когда его гитара, как волшебный ключик, открывала сердца молоденьких чолит. Жена коррехидора казалась зачарованной, несколько прозрачных слезинок скатилось по ее нежным щекам.

Потом вернулись в столовую. Не желая опять са­диться рядом с коррехидором, донья Элота бегала по хо­зяйству: то подавала соус, то убирала со стола. Каждый раз, входя в зал, она чувствовала, как под откровенными взглядами дона Седесиаса, в которых было что-то звериное, по ее спине пробегает дрожь. Донью Элоту охватило негодование. Во всем, во всем виноват Энкарно. Сам, своими руками толкает ее к коррехидору. Замучила его жадность... Но вот убрали со стола, и у доньи Элоты не было больше предлога, чтобы поминутно покидать гостей.

И все же долго она не усидела, коррехидор отправился за ней. Вернулись они под руку, и он заставил свою даму выпить полную рюмку. Веселье разгорелось с новой си­лой. Раздавались вольные шутки, двусмысленные намеки и непристойные анекдоты, сопровождавшиеся взрывами хохота.

По просьбе коррехидора снова зазвучала гитара. Падресито искренне и задушевно исполнил свое луч­шее ваиньо, но, к досаде священника, дон Седесиас вос­кликнув:

- Музыка без танцев ничего не стоит!

- Тата Токой ячан!.. — воскликнул дон Энкарно.— Ты верно сказал, дон Седесиасний... Давайте танцевать.

- Начинать вам и моей жене, дон Энкарно, — вели­кодушно предложил коррехидор.

- Нет, нет, сеньор коррехидор, — залебезил дон Эн­карно.— Ты первый начни. С Элотой... А ну, Элота!..

Коррехидор тряхнул стариной и лихо отплясал куэку с Элотой. Тучный дон Энкарно в паре с Пасесой танце­вал легко, хоть и выпил немало. Дошла очередь и до падресито. Отнекиваться и ссылаться на сан в этом обществе было бесполезно. Выхватив из рук священника гитару, коррехидор повелительно указал на жену.

Куэка сменяла куэку, потом начали танцевать ваиньо. В разгар танца гитара замолкала, гитарист уда­рял пальцами по деке, кричал: «Аро! Аро!» — и под­носил каждому по рюмке. Танцующие выпивали и, держась за руки, образовывали круг, Это был старин­ный обычай, и отказываться не полагалось. Танцевали долго, и Элота, чувствуя, что теряет силы, притворилась пьяной. Как бы нечаянно, она пролила на пол несколько рюмок, которые ей поднес коррехидор. Заметив это, свя­щенник счел за лучшее отвести мать в спальню, где она с удовольствием улеглась. Танцы кончились, но гости не уходили и продолжали пить.

Было уже поздно, когда отяжелевший дон Энкарно заснул, не выходя из-за стола. Скоро захрапел и корре­хидор. Священник и Пасеса молча смотрели друг на друга. Оба были почти трезвы. Пасеса, часто дыша, не мигая, глядела священнику в глаза. Она была совсем близко. Стоит только протянуть руку. Какое-то змеиное очарование источали ее прекрасные восторженные глаза. Они, эти глаза, казалось, призывали: не медли! А может быть, ее муж только притворяется спящим? Падресито вздрогнул от мысли, что тот сейчас подымет голову. И все же, поколебавшись несколько мгновений, он негромко сказал:

- Мисеа Пас, я провожу вас до дому.

- Конечно, падресито, — согласилась она. — Я буду очень вам благодарна... Я не совсем хорошо себя чув­ствую... — и смущенно опустила голову.

Священник осторожно дотронулся до дона Седесиаса, но тот спал мертвым сном.

- Не будем будить его, — прошептал падресито.— Пусть выспится.

Они уже собирались выйти, когда донья Пасеса вспо­мнила о детях.

- Где они? — обеспокоенно спросила она.

Священник отправился на поиски. Он нашел детей на кухне, они крепко спали прямо на вязанках хвороста, возле постели Вайры. Падресито разбудил детей, растол­кал Вайру и приказал отвести их домой. Донья Пасеса отдала Вайре ключи и попросила не ждать ее: она плохо себя чувствует и пойдет потихоньку.

- Ах, как кружится голова... — простонала донья Пасеса, когда они вышли на темную улицу,

Сделав несколько шагов, она пошатнулась и взяла под руку своего провожатого. Со священником происхо­дило что-то странное. Робость охватила его, колени дрожали, в горле стоял какой-то ком, дыхание прерывалось. Он чего-то боялся. Донья Пасеса шла рядом и, крепко держась за руку священника, тесно прижималась к нему.

Ну, это слишком! Он хотел бы отодвинуться от нее, отойти подальше. Ему вспомнились наставления семинарских преподавателей. Связь с замужней женщиной может привести к скандалу! А для священника это равносильно смерти. Нет, нет! Ни за что! Святые Пура и Магдалина и маленькая Ноэми!.. Ведь Пас замужем, она жена кор­рехидора... Но как она красива! Во всем селении нет женщины лучше ее... Но у нее дети!.. Прекрасный цветок в чужом саду. Но в конце концов он тоже человек, он мужчина, мужчина из плоти и крови. О, эта неукроти­мая плоть! Он так старался усмирить ее. Он носил вла­сяницу, он занимался самобичеванием, как древние отцы церкви. Но власяница и самобичевание не помогли. Воз­держанием он только распалил себя и тем неудержимее бросался в женские объятия. Правда, он никогда не стре­мился стать отшельником, однако мать настояла, и он принял сан. Но что поделать, если обет безбрачия не для него. Он не в силах обуздать себя. Он так молод. У него еще будет время покаяться, а милосердие божие безгра­нично. Это милосердие простило и распутного Августина и блудницу Марию Египетскую, которыми теперь гор­дится святая церковь. И разве царю Давиду не был отпущен грех прелюбодеяния? Сам Христос просла­влял его.

Вдруг священник почувствовал, что Пасеса отпустила его руку и тело ее тихо скользнуло на землю. Ее пре­красное тело, ее круглые плечи, ее высокая грудь были теперь у его ног, внизу, на земле.... Но раньше, чем он успел опомниться, она с той же легкостью, с какой опустилась, вскочила и повисла у него на шее...

Несколько дней спустя дон Энкарно явился к коррехи­дору с жалобой на индейца, не заплатившего ему долг. Дон Седесиас, как всегда, был справедлив и неподкупен. К тому же все было ясно, как день. Когда должник воз­вращал долг, дон Энкарно расписывался на имевшейся у того копии долговой расписки. В данном случае под­писи не было. Следовательно, любые доказательства и любые свидетели ничего не стоят. Расписки дона Энкарно в полном погашении долга нет, значит, долг не погашен, кроме того, наросли проценты и пени. Протесты глупого индейца ни к чему не привели. Коррехидор держал его в подвале до тех пор, пока он не признал долг за со­бой. Тогда дон Седесиас выпустил его, взыскав, ко­нечно, в свою пользу солидный штраф за непослушание.

---

[45] Обращение к девочке индианке (кечуа).

[46] Вишневый ликер (исп.).

[47]  Засаленная шляпа (кечуа).

[48] Блюдо из маиса, сладкого картофеля и мяса (кечуа).

[49] Особо приготовленный бифштекс (исп.)

[50] Человеку свойственно ошибаться (лат.).

[51] Священник с замужней — никогда (лат.).

[52] Старинное вежливое обращение к замужней женщине (мел.).

[53] Это совпадает с моим желанием (лат.).

[54] Мавры на берегу (лат.).

[55] Гитара (кечуа),