Часть 5

Глава XXXV,

в которой рассказывается о нашем отплытии из Лиссабона, о том, что происходило на корабле, о прибытии во французскую гавань Гавр и о том, какая встреча нас там ожидала

Я успел собрать только часть нашего скарба и наказал слугам охранять дом до моего возвращения, сообщив им, что я должен отбыть во Францию по срочному делу. Старший слуга вызвался меня сопровождать, но я отказался, заверив его, что он пользуется моим особым доверием и окажет мне несравненно большую услугу, оставшись присматривать за имуществом, нежели отправившись со мной. Это объяснение совершенно его удовлетворило, и он пообещал мне, что по возвращении я найду дом в таком же порядке, как и при отъезде.

В день святого Иакова я сел на корабль под видом богатого торговца, путешествующего в сопровождении слуги‑индейца. Наш стотонный галеон вез во Францию оливковое масло и прочие товары. Путешествие было продолжительным, так как корабль по дороге в Гавр заходил в Опорту, Ла‑Корунью и Бурдеос.

Едва мы отчалили, лицо Сикотепека опять позеленело и у него началась рвота. Два дня его мучила морская болезнь, но на третий к нему вернулся нормальный цвет лица и он почувствовал себя лучше.

Увидев, что он повеселел, я наконец спросил о том, что хотел узнать у него еще в тот день, когда он убил Мартина ду Мелу, и о чем не успел поговорить из‑за спешки, в которой проходил наш отъезд.

— Скажите, Сикотепек, — обратился я к нему, когда мы остались на палубе наедине, — как же вы поняли, что сказал вам ростовщик, если вы не знаете португальского языка?

— Мы, мешики, обучаемся всему быстро, — отвечал он мне с улыбкой.

Но, поняв, что я ему не верю, тут же дал мне другое объяснение:

— Он так испугался, когда я сдавил ему шею, что, наверное, мог бы заговорить даже на моем родном языке. Однако в этом не было нужды: оказалось, что он знает испанский. Я говорил с ним по‑кастильски, и он отвечал мне на том же наречии. Так что потом мне пришлось его убить: он ведь догадался, что вы испанец, а вовсе не португалец.

— Этим злодеянием вы не только прогневили Бога, но и выказали неповиновение дону Эрнану, которому вы поклялись никогда больше не поднимать руку на христиан, — напомнил я ему.

— Признаться, меня гораздо больше страшит гнев Кортеса, нежели вашего Бога, — твердо заявил он, — но, впрочем, я думаю, что ничем не оскорбил ни одного, ни другого. Как можно оскорбить Бога, которого на самом деле не почитают, а лишь выставляют напоказ его изображения, как вы, христиане, это делаете в Мексике? Что же касается Кортеса, то ему я обещал не причинять вреда никому из испанцев. Обо всех христианах вообще речи не было, так что своего слова я не нарушил, и это вам отлично известно.

— Так вот из‑за чего вы так хотели знать, чем отличаются друг от друга испанцы, португальцы и французы?

— И из‑за этого, и еще кое‑почему, — с улыбкой отвечал Сикотепек, — но уж, во всяком случае, не из‑за Мартина ду Мелу, а из‑за Тристана, которого я горю нетерпением повидать.

— Ну, что касается этого человека, то я думаю, что губернатор выдал бы вам разрешение поквитаться с ним, даже если бы он был испанцем.

Плавание было в целом спокойным, хотя возле Ла‑Коруньи налетел сильный шторм, однако мы успели зайти в гавань и тем спаслись от самого худшего. У нас с Сикотепеком было довольно времени, чтобы побеседовать о самых разных предметах, так как путешествие растянулось более чем на месяц, и в порт назначения мы прибыли лишь на тридцатый день августа месяца 1524 года от Рождества Христова.

К Гавру мы подошли ночью, и капитан дожидался рассвета, чтобы зайти в гавань, так как местность была ему незнакома. Сойдя на берег, я вместе со своим названым слугой устроился на постоялом дворе, не возбудив ничьих подозрений. Гавр — большая гавань, где всегда много приезжающего и отъезжающего народа из самых разных стран. Тут множество рабов‑негров, но вот индейцев до сих пор здесь никто не видел.

Поэтому я старался, чтобы Сикотепек поменьше выходил из комнаты и не показывался на глаза посторонним. Однако всем известно, что фортуна все устраивает по‑своему, не считаясь с желаниями людей, и по ее прихоти на второй день по прибытии меня уложила в постель жестокая лихорадка. Меня мучил сильный жар, так что индеец, думая, что мне скоро придет конец, отправился за помощью к хозяину, но не решился заговорить по‑испански, чтобы не выдать, кто мы такие, а обратился к нему на языке нагуа. Однако как ни старался Сикотепек, тот ничего не понимал, так что индеец вынужден был силком потащить его в мою комнату, и эта сцена вызвала дружный смех всех присутствующих. Узнав о моем недуге, хозяин приготовил лечебное питье и послал за доктором.

Меж тем подвыпившие моряки, сидевшие в таверне, принялись насмехаться над Сикотепеком, индейская внешность которого была для них в диковинку. Вначале он не обращал на них никакого внимания, не понимая, что они говорят, но затем догадался, что они поносят его и унижают его достоинство. Однако, не желая усложнять наше положение, индеец решил, что не станет мстить им за бесчестье, несмотря на то что этого требовала его гордость касика. Он решил просто уйти, чтобы не слышать грубые шутки моряков, однако те, раздосадованные невозмутимостью индейца, ухватили его сзади за одежду и наградили пинком, отчего тарелка с супом, которую Сикотепек собирался мне отнести, полетела на пол. Этого оскорбления индеец не снес и, как настоящий воин, дал отпор, уложив ударами кулака нескольких дерзких обидчиков.

Шум поднялся страшный, так как Сикотепек вступил в схватку с шестью или семью матросами и при этом вышиб зубы по крайней мере половине из них. В таверне начался такой переполох, что, превозмогая жар, я спустился вниз, услышав вопли индейца, который, впрочем, и не думал просить пощады, но, напротив, угрожал на своем родном языке, что прикончит всех этих негодяев.

Увидев меня с обнаженной шпагой в руке, несколько моряков двинулись в мою сторону, вооружившись лавками и стульями, и наверняка оставили бы от меня мокрое место, если бы не вмешательство некоего кабальеро, который зашел в таверну пообедать и наблюдал за потасовкой, сидя в углу за своим столом. Этот человек, по имени Луис де Ловиса, выхватил ружье у одного из своих слуг и несколько раз выстрелил в воздух, так что все замерли на месте, как вкопанные.

Об этом происшествии позже рассказали мне Сикотепек и мой спаситель Луис де Ловиса. Сам же я был в горячке и когда поправился, то оказалось, что я вовсе ничего не помню. Так и осталось загадкой, как это я в таком состоянии смог спуститься по лестнице, да еще и вооружившись шпагой.

Глава XXXVI,

в которой рассказывается о нашей встрече с кабальеро Луисом де Ловисой, о том, кто он таков и как он помог нам добраться до Парижа в поисках маркиза де Оржеле

Прошло двадцать дней с тех пор, как дон Луис де Ловиса оказал нам помощь во время драки с моряками, которые все же изрядно поколотили нас, так как я был болен, а Сикотепек не мог один противостоять натиску стольких противников, хотя и был весьма искусен в борьбе. В Новой Испании обычаи таковы, что главной задачей в сражении является захват пленных, а не убийство врага, и поэтому индейцы прекрасно владеют искусством рукопашной схватки.

Здесь будет уместно припомнить, уже не опасаясь тем самым повредить конкистадорам, что всеми своими победами Кортес обязан именно этому обычаю индейцев. Несмотря на нашу малочисленность в сравнении с индейским войском, мешики сами лишали себя надежды одержать верх, стараясь непременно взять нас в плен живьем и принести в жертву у алтарей своих богов — и это вместо того, чтобы просто убивать христиан на поле боя своими страшными мечами и стрелами. Только благодаря этому сам Кортес дважды избежал гибели, когда мешики, окружив его со всех сторон, постарались захватить его в плен, хотя легко могли зарезать на месте. А если бы они это сделали, то мне не пришлось бы уже писать эти строки: умри Кортес, и никто бы из нас не уцелел в тот жестокой сечи.

Все это, впрочем, не имеет отношения к нашей повести, однако никогда не бывает лишним вспомнить былое, особенно если речь идет о героических подвигах, таких, как деяния Кортеса и его соратников. Но, впрочем, возвратимся в Гавр, где по прошествии двадцати дней, проведенных мною в беспамятстве из‑за жестокой лихорадки, я, слава Богу, наконец‑то возвратился к жизни, к вящей радости и облегчению Сикотепека, который уже воображал, как останется один‑одинешенек в чужой, незнакомой стране.

Индеец рассказал мне о том, что произошло за время моей болезни и как дон Луис пытался объясниться с ним, пробуя говорить на разных языках, в том числе и по‑испански.

— Однако я все время делал вид, что ничего не понимаю, чтобы не повредить нашему делу, — заключил он свой рассказ.

— Это было весьма разумное решение, — согласился я, — однако напомню вам, что по нашей легенде вы — мой слуга, подаренный мне испанскими отцами‑доминиканцами, так что ваше знание кастильского наречия не должно никого удивлять. Кроме того, языком этим владеют почти все торговцы и те люди, чье занятие вынуждает их постоянно разъезжать по разным странам.

Еще Сикотепек сообщил мне, что дон Луис почти неотлучно находился у моей постели до тех пор, пока ему не пришлось отправиться по делам в Париж, однако он обещал вскорости вернуться. Он также отказался от услуг врача, которого привел хозяин и который наблюдал меня в первые дни болезни. Взамен дон Луис прислал своего доктора и дал хозяину необходимые указания, а кроме того, вручил ему кошелек с золотом, чтобы обо мне как следует позаботились. По крайней мере, именно так понял происходящее Сикотепек, но он не мог ручаться за точность, ведь все говорили по‑французски, а с ним объяснялись знаками.

Дон Луис сдержал свое слово и появился на постоялом дворе уже через три дня после того, как ко мне вернулось сознание. Он был рад, узнав, что мне лучше, однако я чувствовал такую слабость, что все еще не мог самостоятельно спуститься в трактир, и Сикотепек приносил мне еду прямо в постель.

Я от всей души поблагодарил благородного человека за его спасительное вмешательство, и он отвечал мне с учтивостью, присущей настоящим кабальеро; хотя его родовое имя и не украшали аристократические титулы, он тем не менее был человеком состоятельным и пользовался покровительством многих знатных особ, в том числе и самого короля Франсиска.

Я узнал, что дон Луис — француз, хотя отец его родился в Швеции, королевстве, расположенном на севере Европы, где, как он рассказал мне, часто случаются сильные морозы и большую часть года все покрыто льдом и снегом. Отец дона Луиса был богатым торговцем и вел обширную торговлю с различными королевствами, расположенными к югу от Швеции. В конце концов, став владельцем большой торговой флотилии, он переехал в Париж, где заключил брак с француженкой. От этого брака и родился его единственный сын дон Луис. Отец его умер три года назад, дон Луис получил по наследству отцовское состояние и продолжил его дело.

В ответ я рассказал ему о себе, повторив легенду, сочиненную для нас Кортесом. Он с интересом выслушал мою историю, тем более что до этого целых двадцать дней не мог добиться ни слова от Сикотепека. Мы разговаривали по‑португальски и по‑испански; кроме этих языков он знал еще три, не считая двух родных — шведского и французского.

— Как же вы объясняетесь со своим слугой? — как‑то раз спросил он меня во время одной из наших бесед.

— Сикотепек немного говорит по‑испански, — солгал я, — он кое‑чему научился у братьев‑доминиканцев с острова Эспаньола. Я пока решил не обучать его португальскому, чтоб окончательно не сбить его с толку: он еще не освоил как следует даже один язык, не говоря уж о том, чтобы приниматься за второй.

Дон Луис похвалил меня за столь здравое рассуждение, и я, вдохновленный своей удачной ложью, поспешил сообщить ему, что знаю несколько слов на родном языке индейца. Это была чистая правда, но я, однако, во избежание подозрений, не сказал, что это был язык нагуа,  на котором говорят туземцы Новой Испании, а не карибское наречие, распространенное на островах.

Так, после всех этих милых и приятных бесед, мы подружились, и в конце концов он пригласил меня в свой дом в Париже. Поскольку я уверил его, что прибыл во Францию, чтобы открыть здесь торговлю, он предложил мне стать компаньонами и совместно вести дела как в Париже, так и во всей Франции.

— Благодарю вас за ваше любезное предложение, дон Луис, — отвечал я ему, — но не стану злоупотреблять вашим гостеприимством, лучше я постараюсь поскорее найти себе жилье в Париже. Я предполагаю пробыть здесь довольно долгое время, чтобы как следует устроить все свои дела, так что хотел бы снять дом с прислугой.

Дон Луис остался доволен моим ответом и предложил свою помощь в поисках подходящего дома.

— Что же касается нашего сотрудничества, — продолжал я, — то, поверьте, это великая честь и радость для меня. Но признаюсь, я прибыл во Францию в надежде отыскать здесь Феликса де Оржеле, которого мне отрекомендовали в Лиссабоне как человека, который может стать надежным компаньоном.

Я упомянул имя де Оржеле, чтобы проверить, знает ли его дон Луис. Безусловно, он знал его и они даже приятельствовали; при всем том, однако, дон Луис не смог скрыть своего разочарования: дружба дружбой, но ему было обидно терять хорошего компаньона. Я тут же пожалел о сказанном, так как вовсе не хотел потерять расположение дона Луиса, и не только потому, что он мог мне помочь добраться до Тристана, но и потому, что я искренне к нему привязался: человек он был благородный и щедрый и оказал нам бескорыстную помощь, защитил нас и всячески опекал, пока мы были в трудном положении.

Я решил не лишать дона Луиса надежды на то, что мы сможем начать общее предприятие, и поспешил успокоить его:

—Хотя мне и советовали пригласить де Оржеле в компаньоны, я тем не менее еще не связан никакими обязательствами, и он даже не знает, что я собираюсь отыскать его. И по правде говоря, познакомившись с вами, дон Луис, человеком честным и благородным, я все больше склоняюсь к мысли, что лучшего компаньона, чем вы, мне не отыскать во всей Франции.

Он был очень рад услышать эти слова, но поскольку время было уже позднее и я чувствовал сильную усталость, мы решили, что вернемся к этому разговору в его доме в Париже. Он прислал за мной свой экипаж и просил не откладывать приезд, но двинуться в путь, как только позволит здоровье.

Глава XXXVII,

в которой рассказывается о том, как мы отправились в Париж, следуя приглашению дона Луиса де Ловисы, и о том, как познакомились с маркизом де Оржеле

Через два дня мы сели в экипаж, присланный за нами доном Луисом, и отправились в Париж. Я все еще чувствовал слабость после перенесенной лихорадки, однако мы решили спешить, чтобы как можно скорее покончить с нашим делом.

Дон Луис так радушно принял меня, словно я был ему родным братом. Он обнял меня, наговорил множество любезностей и велел своим людям быть поучтивее с Сикотепеком. У дона Луиса был большой, просторный дом, и он отвел мне большую часть покоев с несколькими комнатами, кухней, конюшней. Места было много, и я разместился со всеми удобствами, а наш гостеприимный хозяин принялся настойчиво убеждать меня, чтобы я остался здесь на все время своего пребывания в Париже. По правде говоря, вряд ли мне удалось бы найти лучшее жилье, да еще такое, где ко мне относились бы с искренним радушием и с такой предупредительностью: дон Луис был человеком редкостной щедрости, простой в обращении и никогда не подсчитывал, во сколько обошлись ему гости.

Если Сикотепек был в восторге от увиденного в Лиссабоне, то Париж понравился ему не меньше. Город этот весьма велик, очень красив и устроен так, чтобы все в нем вызывало восхищение: множество дворцов, каменные дома французской знати, богатые и роскошные, а также обилие церквей, по числу которых Париж не уступает Лиссабону.

Однако здесь индеец был слишком взволнован, чтобы сполна насладиться созерцанием города. Сикотепек напоминал хищного зверя, выслеживающего свою добычу: нетерпение его все возрастало, он мечтал поскорее встретить маркиза де Оржеле и наконец, после столь долгого ожидания, воздать ему по заслугам. Я же постоянно твердил ему:

— Теперь более чем когда‑либо вам надлежит обуздать вашу жажду мщения: чем ближе мы к цели, тем легче из‑за малейшей неосторожности погубить все дело.

Эти и другие мои слова, исполненные здравого смысла, успокоительно подействовали на Сикотепека, и в нем все же возобладало терпение — добродетель, которой в первую очередь отличаются индейцы, так что, призвав на помощь всю свою выдержку, он ожидал, когда нам представится удобный случай.

Дон Луис и я постоянно вели беседы, в том числе и о торговых сделках, которые мы думали осуществить в ближайшие месяцы. Я сообщил ему, что до наступления зимы в Лиссабон из испанских Индий должны прийти мои корабли, груженные разными отварами, а также жемчугом и золотом. Всем этим я обязан‑де помощи братьев‑доминиканцев, которые, будучи слугами Всевышнего, тем не менее, к счастью, порой не гнушаются участия и в мирских делах. К тому времени я уже больше недели находился в его доме, и мы несколько раз посещали поместья самых знатных особ королевства. Однажды благодаря связям моего нового друга я побывал при дворе, хотя и не удостоился лицезреть самого короля; однако же дон Луис пообещал, что в следующий раз он непременно представит меня его величеству, который, как говорят, весьма покровительствует торговле. Я же подумал про себя, что лучше бы ему довольствоваться тем немногим, что он имеет, и не завидовать чужому достоянию, потому что с королем Испании он ведет себя как настоящий разбойник.

Чтобы не огорчать своего радушного хозяина, я больше не упоминал о маркизе де Оржеле, как ни торопил меня Сикотепек. Но как‑то утром дон Луис сам заговорил со мной о нем и извинился, что до сих пор не познакомил меня с маркизом. Он сообщил, что де Оржеле не было в Париже, так как он ездил куда‑то по делам, но теперь, по прошествии трех или четырех дней, он уже должен был вернуться.

Стараясь завоевать мое доверие, дон Луис рассказал, что маркиза очень любят во Франции, что он совсем недавно получил свой титул, пожалованный ему лично королем Франсиском за особые заслуги перед Францией и совершенные им подвиги при захвате испанских судов, которые шли из Индий и, можно сказать, ломились от золота. Подвиги эти стали известны всей Франции, которая праздновала свою победу. Всех этих подробностей ни я, ни Сикотепек не знали. Верный своей роли, я принялся превозносить новоиспеченного маркиза, хотя, видит Бог, у меня язык не поворачивался выговаривать его титул, заработанный таким недостойным способом.

На шестой день дон Луис объявил мне, что маркиз оповестил его о своем возвращении и что мы приглашены на праздник, который он устраивает у себя, чтобы отметить свой успех в делах, для улаживаниях коих он и отъезжал из Парижа; что это были за дела, дон Луис не стал мне рассказывать.

Сикотепека несказанно обрадовала долгожданная новость, и он уже хотел отправиться на поиски надежного кинжала, которым он мог бы вскрыть маркизу брюхо, однако я напомнил ему о том, что именно сейчас нужно проявлять особую выдержку и благоразумие, чтобы не потерпеть поражения и не расстаться с жизнью: ведь это было бы особенно обидно теперь, когда мы оказались у самой цели после долгих месяцев ожидания.

Назначенный день наконец наступил, и мы отправились к маркизу в экипаже дона Луиса. Сикотепек стоял на запятках вместе с другими лакеями. Маркиз жил в двух лигах от Парижа на великолепной вилле, вокруг которой были разбиты сады. Он держал охоту, выезжал бить фазанов, оленей, зайцев и кабанов и вообще по своим замашкам больше напоминал мексиканского короля, чем французского вельможу. Впрочем, позже я узнал, что Оржеле, будучи дворянским выскочкой, отнюдь не принадлежал к числу самой блестящей знати, представители которой вполне могли сравниться с самим королем обширностью своих земель и пышностью празднеств.

Могу вас уверить, что маркиз не поскупился, устраивая прием, и сумел поразить блеском и роскошью не только меня, но и всех своих друзей и знакомых.

— Должно быть, неплохой барыш получил дон Феликс, съездив по своим делам, если устраивает такое блестящее торжество, — заметил дон Луис, увидев столы, которые так и ломились от яств, груды подарков для приглашенных и бесчисленное количество лакеев, музыкантов и прочей прислуги.

Я же подумал, что эти «дела» вполне могли оказаться еще одним пиратским нападением на какой‑нибудь испанский корабль, однако, как оказалось, хозяин поместья уже бросил заниматься морским грабежом. Так я никогда и не узнал, что это было за «успешное дело»: меня оно не интересовало, а маркиз не стал мне рассказывать, хотя мы дали ему достаточно времени для того, чтобы успеть поведать нам обо всем.

У маркиза собралось столько гостей, что все происходившее больше напоминало батальную сцену, чем праздник. Я вовсе не преувеличиваю: многие вынуждены были стоять, так как сидений на всех не хватило, и хотя угощения буквально переполняли столы, казалось, что все собравшиеся умирали от голода и что еды не хватит на всех, так что развернулась настоящая битва за места поближе к еде. Самые предприимчивые заняли позиции возле выхода из кухни и набрасывались на слуг, которые с полными подносами направлялись к пирующим, так что до столов уже ничего не удавалось донести.

Несмотря на то что дон Луис предпринял попытку представить меня маркизу, на празднике было столько народу, что пришлось дожидаться конца ужина, чтобы маркиз принял меня. В ожидании этой встречи мне вдруг пришло в голову, что он может меня вспомнить и узнать, и тогда весь план, составленный Кортесом, рухнет в самый последний момент. Конечно, в Мексике я не принадлежал к сливкам общества и находился в основном среди солдат, но, тем не менее, я вполне мог несколько раз попасться на глаза Оржеле, точно так же, как и я частенько видел его еще в бытность в Новой Испании.

Наконец дон Луис, ненадолго меня оставивший, вернулся и возвестил о том, что настал тот момент, которого мы с Сикотепеком с нетерпением ожидали. Маркиз, восседая на высоком кресле, наподобие трона, установленном в углу залы, председательствовал на празднике, обозревая со своего возвышения все происходящее. Вокруг него толпились люди, как если бы он был настоящий гранд‑сеньор; как и в Новой Испании, он по‑прежнему окружал себя красивыми женщинами, но никто из присутствующих здесь дам не производил впечатления его супруги или возлюбленной, скорее все они были похожи на куртизанок, старавшихся всячески подольститься к богатому покровителю.

Дон Луис подвел меня прямо к маркизу и произнес:

— Дорогой друг, позвольте представить вам дона Родриго де Морантеша, поругальского торговца, с которым я уже имел честь познакомиться, хотя он совсем недавно прибыл в Париж.

Из уважения к дону Луису, который, хотя и не носил титула, был одним из самых почетных гостей на этом празднестве, маркиз поднялся со своего кресла, чтобы поприветствовать меня. Он взял меня за руки и заговорил со мною так, словно мы были знакомы целую вечность:

— Как я рад, дон Родриго, что вы почтили мой дом своим присутствием! Надеюсь, вам понравилось у меня. Выбирайте себе любую, каждая будет счастлива служить вам, — с этими словами он указал на женщин, которые во все глаза разглядывали нас, почтительно отступив на шаг от кресла маркиза. — Надеюсь, что позже нам удастся побеседовать в более спокойной обстановке.

— Я благодарен вам, сеньор маркиз, за то, что вы оказали мне высокую честь, пригласив к себе на торжество, — учтиво ответил я, склонив голову. — Я много слышал о вас и буду рад услужить вам всем, чем только смогу.

После обмена подобными любезностями, которые у меня вряд ли получится точно воспроизвести, я раскланялся с маркизом. Вскоре мы с доном Луисом сочли, что настало время возвращаться в Париж, хотя празднество должно было продолжаться и на следующий день, так что гостям были предоставлены покои для ночлега. Многие, впрочем, были настолько пьяны, что провели ночь на полу прямо в коридорах, а те, кто еще держался на ногах, бродили по залам неверным шагом или опирались на женщин, которые, надо сказать, были и сами не в лучшем состоянии.

Глава XXXVIII,

в которой рассказывается о том, как брат Эстебан, приехав в Толедо, принялся за поиски доньи Марианы, и о беседе, которая состоялась у него с доном Памфило Нарваэсом в Вальядолиде, где в то время находился весь императорский двор

Вскоре после того, как Сикотепек в Лиссабоне расправился с ду Мелу, брат Эстебан прибыл в Санлукар‑де‑Баррамеда, откуда направился прямиком в Толедо. Поскольку поручение, данное ему Кортесом, было тайным и касалось некой сеньоры, про которую не было доподлинно известно, является она изменницей или же нет, то Эстебан во избежание огласки не пожелал беспокоить королевских чиновников, но предпочел справиться о ней у своих братьев, монахов ордена Святой Девы Милостивой, которые приютили его в своем монастыре.

Когда настоятель монастыря узнал, что брат, недавно прибывший из Индий, интересуется этой дамой, удивлению его не было границ, и вначале он никак не желал говорить об этом. Эстебан, в свою очередь, не желал открывать причину своего интереса, поскольку помнил наказы Кортеса об особой секретности этого дела, так что несколько дней прошли впустую: настоятель был раздражен таким неподобающим монаху любопытством, а брат Эстебан не понимал, в чем причина его гнева, так как не знал, о какой великой распутнице идет речь.

Наконец по прошествии недели брат Эстебан решился расспросить одного из братьев, который явно проникся к нему симпатией. Монах этот, которого звали брат Педро, улыбнулся, едва заслышав имя доньи Марианы. Брат Педро был уже в летах, с седой головой, много повидавший на своем веку. Он не так давно вступил в орден, быв прежде храбрым воякой и отчаянным игроком и отличаясь всеми пороками, какие только могут быть у христианина. Но пути Господни неисповедимы, и Всевышний извлек его из пучины мирской скверны и, сотворив над ним чудо милосердия, привел на путь покаяния.

Я намерен коротко описать жизненный путь брата Педро, который до того, как стать монахом, был великим грешником, в назидание тем, кто, подобно ему, избрал торный путь греха. Быть может, они также решат принести покаяние и последуют примеру того, на ком Господь Бог наш явил всю силу своей благодати, пожелав не смерти грешника, но его исправления и превращения в мужа, украшенного многими добродетелями.

В миру брата Педро звали дон Артуро де Пергола, и он был человеком весьма дурного нрава. Он служил императору Карлу во время войны в Италии и был истинным солдатом — сильным, мужественным, отличавшимся редкостной отвагой и столь же редкостной жестокостью, жадным до золота и богатств и никогда не упускавшим своей выгоды. После каждой битвы он обыскивал трупы, даже своих павших товарищей, и снимал с них драгоценности. В захваченных деревнях он безжалостно убивал местных жителей, включая стариков, женщин и детей, и грабил их небогатые жилища. В перерывах между боями он предавался азартным играм и только посмеивался, если ему случалось проиграть то, что прежде удалось добыть мародерством и насилием.

Как я уже сказал, воевал он в Италии, и вот однажды они с товарищами ворвались в некий дом, собираясь ограбить его и унести все, что там было ценного. Хозяева в испуге бежали через заднюю дверь, однако в доме осталась одна женщина, которая была в тягости и потому не успела скрыться. Увидев ворвавшихся солдат, она проглотила кольцо, которое носила на пальце, чтобы уберечь от грабежа свое единственное достояние. Однако дон Артуро разгадал ее хитрость и начал ей угрожать, требуя, чтобы она отдала драгоценность. Поскольку она никак не могла этого сделать, он полоснул ее по шее и засунул руку прямо в окровавленное горло, чтобы достать кольцо, но, не найдя его там, разрезал ее пополам, добираясь до своей добычи. Он безжалостно вскрыл ей чрево, где находился ребенок, который должен был родиться со дня на день, и стал шарить там рукой. Но в этот момент из чрева вышел ребенок, чистый, не окровавленный, сияющий, словно младенец Иисус. Держа вожделенное кольцо, которое с такой беспримерной жестокостью старался получить дон Артуро, он обратился к злодею с такими словами

— Вот тебе то, что ты ищешь с такой безумной яростью и ожесточением. Возьми это кольцо, но знай, что в обмен на него тебе придется расстаться со своей душой, которой с этого момента навеки завладеет дьявол, ибо ты, как верный раб, преданно служил ему все эти годы.

Дон Артуро оцепенел от ужаса, услышав эти слова и узрев такое чудо, сотворенное ради него одного: больше никто из ворвавшихся в дом мародеров не видел чудесного младенца. Сердце безжалостного грешника впервые смягчилось, и он, раскаявшись в содеянном, покинул дом, оставив там не только кольцо, но и все бывшие при нем драгоценности и оружие. Он вернулся в Испанию босиком, изнуряя покаянием плоть во имя спасения души. Добравшись до Толедо, он вошел в монастырь Святой Девы Милостивой и с тех пор ни разу не покинул его. Говорят, он ведет жизнь, исполненную великой святости.

К этому самому брату Педро обратился Эстебан с вопросом, кто такая донья Мариана, и тот, предположив, что вопрос свидетельствует скорее о неведении вопрошавшего, чем о желании повидаться с ней, сообщил, что дама эта — не кто иная, как известная куртизанка, в постели которой перебывали все королевские придворные, и не только они, но и многие другие, в том числе и он сам, когда еще носил имя дона Артуро де Перголы. В заключение дон Педро выразил убеждение, что, будучи монахом, дон Эстебан наверняка и в мыслях не держал завязывать с ней какие‑либо отношения.

Получив эти разъяснения, брат Эстебан поспешил рассказать брату Педро, хотя сей праведник вовсе и не ждал от него никаких объяснений, что он пообещал кое‑кому в Индиях передать этой даме письмо от ее старого знакомого.

— Вам не удастся исполнить свое обещание, милый брат, — отвечал ему на это брат Педро. — Прошло уже несколько месяцев, как дама, которую вы разыскиваете, бесследно исчезла, и никто не знает, где она.

Все это стало мне известно от самого брата Эстебана, который рассказал мне об этом в Мехико, когда и он и я благополучно возвратились к дону Эрнану, чтобы дать ему отчет в том, как мы выполнили его задание.

С облегчением встретил брат Эстебан весть об исчезновении доньи Марианы, поскольку, будучи бесстрашным миссионером, отважно проповедовавшим индейцам Слово Божие, перед дамами он неизменно утрачивал всю свою смелость, особенно если эти дамы были к тому же куртизанками. И тогда брат Эстебан незамедлительно отправился в Вальядолид, где в это время находился весь императорский двор.

Разыскать Памфило де Нарваэса было делом нетрудным. А когда тот узнал, что монах прибыл в страну из Индий, он весьма ласково принял его в своем фамильном доме в Вальядолиде. Коварный капитан, не подозревая об истинной цели визита, расточал брату Эстебану любезности, предложил ему угощение и вино. Они побеседовали о разных вещах, прежде чем миссионер приступил к делу:

— Благодарю вас, ваша милость, за гостеприимство, с которым вы приняли меня в вашем доме, но боюсь, мне придется огорчить вас, заговорив о вещах не слишком приятных. Избежать этого разговора тем не менее не удастся, так как именно ради него мне пришлось отложить мою миссию в Индиях и проделать долгое путешествие в Испанию.

Услышав эти слова, Нарваэс насторожился и сразу помрачнел, однако важного вида не утратил и продолжал держаться, как подобает вельможе, еще не догадываясь, что монах собирается заговорить с ним о его преступлениях.

— Так говорите, зачем вы приехали, — произнес он.

— Я прибыл по поручению дона Эрнана Кортеса, чтобы от имени губернатора предложить вам вернуть то, что вам не принадлежит, то, что вы присвоили себе, находясь в Новой Испании.

— О чем вы говорите? — гневно воскликнул Нарваэс.

— Я говорю о драгоценном камне в форме колокола, с жемчужиной вместо языка.

— Я не понимаю…— упорствовал Нарваэс.

— Вы все прекрасно понимаете, сеньор, — ответствовал ему монах, возвысив голос так, чтобы его могли услышать люди, находившиеся в доме. — Речь идет о драгоценном изумруде, законный владелец коего желает как можно быстрее вернуть его себе, как он уже вернул четыре других изумруда, которые тоже были у него украдены.

Уверенность Нарваэса пошатнулась, когда он услышал эти слова, но, будучи человеком гордым и надменным, он не пожелал так быстро уступить.

— Повторяю, мне ничего не известно об этом камне, и хочу вас предупредить, что я не намерен терпеть подобные обвинения в свой адрес. Это вам дорого обойдется, хотя вы и духовная особа, так что советую быть поосторожней.

— Вас обвиняю не я, сеньор, но известный вам Хулиан де Альдерете.

— Какие же обвинения могут исходить от того, кто уже давно в могиле?

— Да, он действительно мертв. Но прежде чем предать свой дух в руки Создателя, он, зная, что его сообщники сговорились его убить, написал письмо, в котором признался во всех своих преступлениях и в своей измене. Хотите услышать, что говорится в этом письме, или, быть может, вы избавите меня от тяжкой необходимости повторять, а себя — выслушивать то, что вам и так прекрасно известно?

— Ты все лжешь, разбойник. Я начинаю думать, что ты вовсе не монах, а просто‑напросто вымогатель, решивший поживиться за мой счет, — прошипел Нарваэс, и рука его потянулась к кинжалу, который он носил за поясом.

— Сеньор, — возразил ему монах, который не утратил присутствия духа несмотря на эту угрозу, — я не собираюсь вступать с вами в какие‑либо пререкания. Все, что мне нужно, — получить назад камень. Больше я ничего от вас не требую. Если вы мне его вернете, то я обещаю, что больше не побеспокою вас и немедленно возвращусь в Новую Испанию. В противном случае письмо Альдерете попадет к императору, и он узнает все о вашем деле. Так что советую вам хорошо подумать и принять правильное решение.

Нарваэс, на которого произвели впечатление решимость и хладнокровие монаха, отпустил рукоять кинжала и взволнованно прошелся по зале, оценивая ситуацию. Как и предвидел Кортес, он, должно быть, понял, что хотя почти наверняка избежит наказания и сможет убедить весь двор и самого императора, что все это — гнусная клевета, но ему никогда не удастся вернуть себе доброе имя, на которое навсегда будет брошена тень — слишком уж серьезны те обвинения, которые могут быть ему предъявлены. Кроме того, как мы узнали впоследствии, как раз в это время Нарваэс рассчитывал добиться от императора разрешения на завоевание и освоение Флориды, и внезапное появление этого монаха, угрожавшего раскрыть его изменнические интриги, было сейчас совершенно некстати.

После долгого тяжелого раздумья Нарваэс вышел в соседнюю залу и возвратился с небольшим кошельком, который и вручил монаху. Брат Эстебан развязал тесьму и заглянул внутрь. Там находился изумруд в форме колокола и с жемчужиной, изображавшей колокольный язык. Миссионер молча поднялся и направился к двери, не сказав ни слова.

— Это подарок, который сделали мне мои друзья. Я не знаю, кто владелец этого камня, — поспешил пробормотать Нарваэс, прежде чем за монахом захлопнулась дверь.

Глава XXXIX,

в которой рассказывается о том, как завязалась моя дружба с маркизом де Оржеле и как я проводил время в беседах с ним с глазу на глаз в ожидании, когда представится удобный случай, чтобы Сикотепек смог осуществить свое мщение

Теперь, когда читатель знает, как брату Эстебану удалось добыть последний изумруд, украденный у Сикотепека, самое время вернуться в Париж и рассказать о том, что происходило с нами и маркизом де Оржеле, с которым, вскоре после посещения его дома, у нас завязались самые дружеские отношения.

Через несколько дней после того самого празднества, на котором дон Луис де Ловиса представил меня маркизу, этот последний прислал мне записку с приглашением встретиться в удобный для меня момент для разговора о делах. От дона Луиса он знал, что я — богатый торговец, прибывший с намерением открыть торговлю во Франции.

Трудно описать радость, охватившую при этом и меня и индейца — ведь мы приехали сюда, чтобы покарать этого изменника и убийцу доньи Каталины, супруги дона Эрнана, и родных Сикотепека. Я попросил у дона Луиса разрешения покинуть его дом на два или три дня, чтобы погостить у маркиза: такое приглашение содержалось в его письме. Дон Луис, проникшийся ко мне искренним расположением, относился благосклонно ко всем моим затеям и не стал возражать против моего отъезда, хотя и посетовал, что будет тосковать без меня, поскольку уже успел привыкнуть к нашим ежедневным встречам и беседам. Со своей стороны, я еще раз заверил его в том, что мое желание вести с ним дела неизменно и что пребывание у маркиза никак на это не повлияет, ибо, дав слово, я никогда от него не отступаю и потому ничто не заставит меня отказаться от своего обещания и предпочесть другого компаньона.

В день отъезда, стараясь придать вес своим рассказам, а также приободрить и порадовать дона Луиса, я сообщил, что якобы получил известие о том, что на Азоры уже прибыли два моих корабля, каждый из которых вез тысячу арроб сахара с Ямайки, пятьсот арроб хлопка с острова Эспаньола и солидную партию золота и жемчуга. Хотя иностранные подданные не могли вести торговлю с испанскими Индиями, однако я сказал, что сумел добиться такого разрешения благодаря моей дружбе с братьями‑доминиканцами и тому, что моя мать была испанка. Мой благодетель был очень рад этим новостям и отпустил меня с легким сердцем, после того как я еще раз подтвердил свои обещания наладить совместную торговлю.

Маркиз де Оржеле принял меня в своем доме, больше похожем на дворец. Он всячески выказывал мне свое расположение, обращаясь со мной так, словно я был его близким родственником. Взяв меня под руку, он показал мне свой дом, на редкость богатый и до отказа заполненный самыми разными предметами роскоши. Некоторые из них, без сомнения, прибыли из Новой Испании, и мне нетрудно было предположить, каким образом они оказались у маркиза.

Чувствовалось, что дон Луис рассказал ему, кто я такой и какие дела можно со мной вести. Только в расчете на это маркиз и пригласил меня к себе. Впрочем, это полностью устраивало и меня и Сикотепека: мы рассчитывали войти в доверие к маркизу и затем, когда бдительность его притупится, воспользоваться удобным моментом.

Однако вскоре мы поняли, что нам будет очень нелегко осуществить задуманное, находясь у него в доме: он был постоянно окружен слугами и телохранителями, словно был не маркизом, а королем. Его охрана не дремала, и не было никакой возможности расправиться с ним так, чтобы мы тут же сами не оказались схвачены и убиты.

Наши дни проходили в праздности и забавах — так, как привык проводить свою жизнь маркиз де Оржеле. Мы беседовали о самых разных предметах, выезжали в его поместье, где в лесах обитали самые разные звери. Он любил псовую охоту, у него были хорошо натасканные гончие, и к тому же весьма свирепые, так что часто не было необходимости натягивать лук: свора вполне могла растерзать кабана без помощи стрелка.

Маркиз проникся ко мне доверием, но никак не решался на деловое предложение, зная, что у меня есть уговор с доном Луисом, и не желая ущемлять этого достойного человека. Однажды вечером он спросил меня, женат ли я, на что я ответил, что у меня была жена, но она умерла от лихорадки на Терсейре, так что теперь я вдовец.

— В таком случае вы не станете возражать против подарка, который я собираюсь вам преподнести, когда вы отправитесь в опочивальню, — произнес он, но больше, как я ни настаивал, ничего объяснять не пожелал, заявив, что этот подарок должен стать приятной неожиданностью.

Когда я вошел к себе в спальню, то обнаружил в постели женщину — она‑то и была тем самым подарком, что пообещал мне маркиз. От изумления я замер на месте, она же позвала меня нежным голосом и предложила лечь рядом с собой, уверяя, что явилась сюда только для того, чтобы доставить мне удовольствие. Все произошедшее повергло меня в смятение, особенно когда она сообщила, что зовут ее Мариана: я тут же понял, что передо мной та самая особа, которую должен был отыскать в Толедо брат Эстебан и которую мы считали любовницей маркиза. Мне было жаль, что она, словно раб на галерах, и здесь продолжает работать на проклятого предателя Тристана. Впрочем, жалость моя была неразумной: судя по тому, что Сикотепек узнал от Мартина ду Мелу, она и в Толедо была куртизанкой, так что это занятие было ее природной стихией.

Я не стал отказываться и улегся рядом с ней, но, видит Бог, поступил так только потому, что этого требовала моя роль, а вовсе не из‑за того, что меня прельстила донья Мариана, которая, впрочем, и впрямь отличалась удивительной красотой.

Беседуя с ней, мне пришлось использовать всю хитрость, на которую я был способен, чтобы заставить ее признаться, что она и есть та самая Мариана Лопес де Инчаусти, уроженка Толедо. Она же прониклась ко мне доверием, узнав, что я тоже в некоторой степени был ее соотечественником, так как моя мать — испанка из Бахадоса.

На следующий день маркиз спросил меня, понравился ли мне его подарок, и я в ответ рассыпался в похвалах его прекрасному вкусу, отметив исключительную красоту дамы. Тогда он решил, что наступил подходящий момент, чтобы поговорить со мной о делах: разговор этот он обдумал давно, а целью его было не что иное, как открытие торговли с испанскими Индиями. Он уже знал, что у меня для этого есть все возможности.

Я дал ему понять, что решение этого вопроса требует деликатности, поскольку я уже связан некоторыми обязательствами с доном Луисом. Однако, поскольку все это было всего лишь разыгранной мной комедией и на самом деле у меня не было ни судов, ни богатств, ни торговли с Индиями, я пообещал ему подумать, уверяя, что счел бы за честь сотрудничать с ним.

Кроме того, мне хотелось пустить ему пыль в глаза и придать себе важности и только затем открыто признаться в своей заинтересованности иметь его своим компаньоном и согласиться вести с ним дела, попросив его хотя бы некоторое время держать все это в тайне от дона Луиса.

Два дня спустя, во время охоты на косулю, мы скакали на лошадях с арбалетами в руках и остановились возле небольшого озерца, служившего животным для водопоя. Тут мне пришло в голову, что я могу убить его прямо сейчас, на этом самом месте. Однако я обуздал свой порыв, во‑первых, потому что разделаться с ним надлежало индейцу, а во‑вторых, потому что, убив маркиза, я, конечно, смог бы скрыться, но оставался Сикотепек, который в это время находился в доме: он не умел ездить верхом и никогда не сопровождал нас во время наших прогулок. Итак, воспользовавшись передышкой, я сообщил маркизу, что все обдумал и готов принять его предложение. Это его очень обрадовало, так что он даже заключил меня в объятия, словно я был его родным братом. Мы присели на камень, и тут он признался мне, что предприятие, которое он хотел бы затеять вместе со мной, весьма отличается от тех дел, которые ведет дон Луис, что оно гораздо более рискованное и идет вразрез с испанскими законами. Я изобразил на лице удивление, хотя этот человек уже давно ничем не мог меня поразить: я ожидал от него всего, чего угодно, особенно по части предательства и вероломства по отношению к испанцам. Я тут же подумал, что речь пойдет о пиратстве: он, вероятно, желал возобновить свои вылазки против кораблей нашего императора дона Карлоса. Однако маркиз заговорил совсем о другом:

— Я бы хотел получать золото непосредственно от индейцев, пользуясь кораблями, которые имеются у вас на Азорах, а впоследствии поднять восстание среди туземцев и, если получится, основать французские поселения к северу от реки Пальмас и во Флориде. Я могу подкупить кое‑кого из испанцев в Новой Испании и заручиться их поддержкой: вначале их помощь будет нам очень полезна. Итак, маркиз хотел снова приняться за старое, но теперь сам он собирался отсиживаться в Париже в полной безопасности. Он спросил меня, смогу ли я участвовать в таком предприятии и не станет ли помехой то, что в моих жилах течет не только португальская, но и испанская кровь.

— Голос крови здесь ни при чем, так как я всю жизнь прожил в Португалии и мне совершенно не за что испытывать благодарность к испанцам, за исключением разве что братьев‑доминиканцев. Я, как и вы, не люблю испанцев, ибо они постоянно чинят мне препятствия и не дают спокойно вести торговлю, — ответил я и, решив не останавливаться на этом, присочинил еще одну историю: — Ведь и крушение моего корабля произошло оттого, что мы налетели на подводный риф, спасаясь от преследовавших нас испанских каравелл.

Маркиза обрадовали мои слова, которые были чистой ложью и должны были лишь внушить ему доверие ко мне. И впрямь, чем беспардоннее ложь и нелепее вымысел, тем убедительней они становятся. Чтобы он не подумал, что я не принимаю его предложение всерьез, я решил указать ему на некоторые трудности, с которыми мы неизбежно должны были столкнуться в ходе нашего предприятия:

— Однако должен вас предупредить, дорогой друг, что не так‑то легко будет вступить в переговоры с туземцами без разрешения на то Кортеса.

В ответ маркиз лишь улыбнулся и сказал, что это он полностью берет на себя.

— Не беспокойтесь. От вас будут требоваться лишь корабли, идущие под португальскими флагами, и разрешение заходить в Азорские гавани. Кроме того, нам может быть полезно ваше знакомство с доминиканцами в Новой Испании.

Несмотря на безрассудство и нелепицу этого предложения, мне ничего не стоило принять его, порадовать маркиза, который стал считать меня своим сообщником. Следующей ночью он вновь прислал ко мне донью Мариану, от которой я узнал, что она живет не у маркиза, а в Париже и де Оржеле лишь посылает за ней при необходимости. Легко было догадаться, что точно так же, как и в моем случае, он вызывал ее для того, чтобы расположить к себе видных французских вельмож и прочих нужных людей.

Итак, я думаю, что Феликс де Оржеле раньше действительно относился к ней как к своей любовнице, и было это в то время, когда он не брезговал заниматься морским грабежом. Теперь же, став маркизом, он счел, что она не годится на роль его супруги, так что удалил ее от себя и использовал в качестве куртизанки в своих собственных интересах. Надо думать, что и она не оставалась при этом внакладе, так как за свои услуги, вне всякого сомнения, получала щедрое вознаграждение.

Глава XL,

в которой рассказывается о том, как нам наконец удалось осуществить задуманное, хотя мы уже были уверены, что наш обман скоро раскроется и станет известно, что у меня нет никаких кораблей, везущих во Францию товары из Индий

Маркиз де Оржеле начал подготовку к задуманному им предприятию. Он сообщил мне, что для этого ему необходимо заручиться поддержкой короля Франсиска и что, когда потребуется, он представит меня двору и самому королю, который будет благодарен мне за помощь в таком важном деле, как подрыв испанского владычества в Индиях. Я сделал вид, будто меня обрадовала эта новость, на самом же деле я был страшно удручен тем, что не могу подкрепить своих слов делом, предъявив своим «друзьям» обещанный корабль, груженный, например, сахаром: шло время, но ни одно мое торговое судно так и не появлялось, так что у дона Луиса и у маркиза могли возникнуть сомнения.

Прошло не менее двадцати дней с тех пор, как мы прибыли во владения маркиза. Сикотепек и я готовы были уже отважиться на все, что угодно, лишь бы осуществить мщение, даже если для этого нам самим пришлось бы расстаться с жизнью. Ведь гораздо хуже, если бы нашу игру раскрыли, догадавшись, что все рассказы о кораблях — сплошная выдумка, и нам в результате так и не удалось бы выполнить то, чего ожидал от нас дон Эрнан.

Но, как известно, фортуна переменчива, и если порой нам случается сносить тяготы из‑за ее прихотей, точно так же она может вдруг неожиданно вознести нас к вершинам успеха. Так и случилось в тот самый день, когда маркиз объявил мне, что назавтра мы с ним должны отправиться в Париж: наступал День поминовения усопших, и по традиции вся французская знать в полдень собиралась в соборе Парижской Богоматери на торжественную мессу. К нам прибыл королевский гонец, доставивший приглашение маркизу, и я тоже должен был непременно там присутствовать.

Мы оба, и я и индеец, узнав об этом, возликовали: в нас ожила надежда, что наконец удастся воздать по заслугам маркизу де Оржеле, хотя, по правде говоря, я не представлял себе, как мы сможем прикончить его при таком стечении знатных кабальеро, да еще посреди собора. Но мы решили — будь что будет, поскольку другой возможности нам бы наверняка не представилось: маркиз не покидал своих владений, и если бы мы расправились с ним прямо в его поместье, то ускользнуть оттуда у нас практически не было шансов.

Итак, мы отправились в Париж вместе с маркизом, не зная, что нас там ждет, и потому так и не составив никакого плана действий. Нам уже доводилось видеть собор Парижской Богоматери во время совместных прогулок с доном Луисом: здание это поражает своими размерами и роскошью. Каменная кладка и витражи просто восхитительны, и в целом он напоминает собор в испанском Леоне; главный вход парижского собора, пожалуй, более величествен, зато леонский собор превосходит парижский величиной башен и размерами шпиля. Расположен собор Парижской Богоматери на острове на реке Сене, соединенном мостами с обоими берегами. Размеры же его таковы: в длину не менее ста шестидесяти вар ^[12], и еще полстолька в ширину.

Оказавшись там, мы встретились с доном Луисом и другими знатнейшими особами королевства. Все ожидали короля, стоя на улице, — никто не мог зайти внутрь раньше самого монарха. Таков был обычай, если король Франсиск собирался присутствовать на торжественной мессе. Толпа у дверей собора была так велика, что поднялась страшная давка, и мы начали терять уверенность в том, что нам, прижатым со всех сторон, как сельди в бочке, удастся осуществить задуманное.

Наконец появился король в карете, украшенной золотом, в сопровождении огромной свиты из фавориток, слуг, мажордомов, церемониймейстеров, пажей и прочих приближенных, число которых было столь велико, что пронесся слух, будто он привез с собой всю дворцовую челядь вплоть до самого последнего поваренка. Конечно же, тут была и гвардия, пешая и конная, которая пролагала дорогу королевской свите.

Пропустив придворную процессию, мы заняли приличествующее нам место в соборе — в самых первых рядах, так как маркиза отличали при дворе. Дон Луис находился несколько позади. Мессу служили несколько епископов, и сопровождалась она торжественным пением, так как для французов День поминовения усопших — это важнейшее событие в году.

Сикотепек остался снаружи — его, простого слугу и к тому же индейца, не пустили в собор. Мы так и не уговорились, как нам поступить с маркизом, — хотя мы вначале и обрадовались, что наконец удалось выехать из его владений, но, похоже, здесь, в этом святом месте и при таком стечении народа, у нас было еще меньше шансов исполнить мщение, тем более что у меня вызывала отвращение самая мысль о том, чтобы убивать христианина в соборе.

Месса уже близилась к концу, когда ко мне пробрался индеец. Он проложил себе дорогу, бесцеремонно расталкивая толпу. Вокруг нас слышался глухой ропот: окружающих возмутило вторжение Сикотепека, который оказался чуть ли не у самого алтаря.

— Я знаю, как нам сделать то, ради чего мы сюда приехали, — прошептал мне на ухо индеец. — Вам только нужно будет найти способ задержать его здесь после службы, а уж я позабочусь обо всем остальном.

Поскольку в храме мог разразиться настоящий скандал, оттого что слуга‑туземец осмелился появиться в первых рядах богомольцев, я ограничился тем, что молча кивнул головой, и индеец направился к выходу.

По окончании мессы все дождались выхода короля: как и во всяком королевстве, именно ему принадлежит право первым входить в храм и первым покидать его. Тут маркиз взял меня под руку и стал жаловаться на неподобающее поведение моего слуги:

— Такое бесстыдство нельзя оставлять безнаказанным, дон Родриго!

— Вы правы, друг мой, — смиренно признал я, — однако, поверьте, он поступил так не по злому умыслу, но по неведению: он совсем недавно принял крещение, все еще плохо владеет португальским, и мне трудно объяснить ему, как надлежит вести себя во время святой мессы.

Вдобавок я намекнул маркизу, что Сикотепек осмелился войти в собор, так как спешил сообщить мне важнейшие новости, касающиеся нашего предприятия.

Маркиз захотел немедленно узнать, что это были за новости, но я сделал ему знак, чтобы он умолк, так как вокруг нас было слишком много людей. Все эти загадочные намеки возбудили любопытство маркиза, и мне было нетрудно увлечь его в укромный угол за одной из колонн собора, который уже начал понемногу пустеть.

Маркиз, теряя остатки терпения, принялся настаивать, чтобы я немедленно рассказал ему, что случилось:

— Ради всего святого, в чем дело? Вы сводите меня с ума!

Я осматривался по сторонам, делая вид, что боюсь, как бы кто‑нибудь нас не услышал; на самом же деле я просто пытался выиграть время и дождаться, чтобы мы с маркизом остались в соборе вдвоем.

— Что с вами? — вскричал он. — Все в порядке, нас никто не услышит.

Я понял, что должен наконец что‑нибудь ответить на упорные вопросы маркиза, иначе вся эта таинственность могла бы показаться нелепой, поэтому я брякнул первое, что мне пришло в голову:

— Видите ли, мои корабли…

— Что случилось с вашими кораблями?

— Плохие вести…

— Плохие? Что, они погибли в море?

— Хуже, — отвечал я, стараясь подогреть волнение маркиза.

— Что же может быть хуже? — спросил он в полном изумлении.

— Вы действительно не понимаете?

— Что я должен понимать? — закричал он вне себя. — Бросьте эту игру и скажите мне прямо, в чем дело?

— А дело в том, — произнес я, увидев наконец Сикотепека, который неслышно возник за спиной маркиза, — что правосудие неумолимо, и хотя порой медлит, но неизменно настигает преступника, и порукой тому — законы императора дона Карлоса, которые свято чтит дон Эрнан Кортес.

В этот момент Сикотепек зажатым в кулаке камнем нанес маркизу удар по голове. На лице маркиза так и застыло выражение удивления, в которое его повергли последние услышанные им слова. Потеряв сознание, он упал на пол. Индеец быстро оглянулся по сторонам и, убедившись, что никто не заметил случившегося, бросился к бездыханному телу француза.

— Дальше я все сделаю сам, — заявил он. — Я долго ждал, но теперь сполна сумею насладиться мщением, дон Родриго! Лучше уходите‑ка, пока еще есть возможность.

— Что ты собираешься с ним сделать? Убей его ножом, и поскорее, а потом бежим отсюда! — нетерпеливо прошептал я, хотя мне вовсе не нравилось, что мы вынуждены убивать христианина прямо в храме, поступая хуже самых отъявленных злодеев.

— Вам прекрасно известно, дон Родриго, что обычаи моего народа требуют, чтобы я поступил с ним иначе. Уходите, прошу вас.

С этими словам Сикотепек бросился прочь, взвалив на спину тело маркиза с такой легкостью, словно он весил не больше, чем птичье перышко.

— Подождите! — вскричал я.

— Уходите, дон Родриго, уходите, пока у вас еще есть время, — отвечал он мне, устремившись бегом по лестнице, ведущей на верх одной из башен собора.

Я вышел на улицу, которая все еще была заполнена народом. Поискал взглядом дона Луиса, но его нигде не было, так что я отправился к его дому. Хотя дома его не оказалось, слуги впустили меня, зная, что их хозяин относится ко мне как к своему родному брату. Я попросил, чтобы мне принесли бумагу и перо, и сел писать письмо моему другу. Он был французом, и мне приходилось все это время обманывать его, но это не мешало чувствовать к нему искреннюю привязанность. Я написал, что взял у него двух лошадей, которых не смогу возвратить, и предложил ему взамен все мое имущество, большая часть которого осталась у него дома. Я просил его, чтобы он не поминал меня лихом, и обещал вскоре прислать ему подробное письмо, из которого он узнает об истинных причинах, побудивших меня вести себя столь странным образом.

Я явно нервничал и выказывал крайнее нетерпение, что, конечно, не могло не озадачить слуг, однако они не пытались остановить меня и расторопно привели мне лошадей. Я вернулся к собору в уверенности, что Сикотепек уже исполнил свое мщение и наверняка сейчас занят тем, что старается спрятать труп маркиза где‑нибудь в храме. Однако я ошибался. С одной из башен вдруг раздался ужасный крик, который был мне слишком хорошо знаком: такие же крики я слышал во время нашего отступления из Мехико, когда по ночам туземные жрецы приносили наших товарищей в жертву диаволу на вершине своих капищ. Этот крик напоминал волчий вой, он наводил ужас на самых бесстрашных; вот и сейчас меня охватила дрожь, с которой я не мог совладать, хотя и знал, кого и за что Сикотепек подвергает этой страшной пытке. Вслед за тем с башни на землю упало чье‑то бездыханное тело: это было труп ризничего, который, видимо, застал индейца за выполнением его чудовищного ритуала. Наконец, наверху башни показался Сикотепек и сбросил вниз еще один труп — полностью раздетый и окровавленный. Он упал на землю, к ужасу горожан, наслаждавшихся солнечным днем прогуливаясь возле собора. Это был труп де Оржеле. Если бы я не знал этого, то никогда бы не смог опознать маркиза: с тела была содрана кожа, грудь вскрыта и из груди вырвано сердце, которое вскоре тоже полетело на мостовую. Вокруг кровавых останков начали собираться зеваки, а через некоторое время вниз сошел Сикотепек, облаченный в кожу освежеванного Тристана и с кинжалом в руке. Завидев это, все окружающие с криками ужаса бросились наутек, на ходу вознося мольбы Всевышнему, чтобы он смилостивился и защитил их от пришествия Антихриста. Сикотепек приблизился ко мне и указал на сердце маркиза, которое валялось на соборной площади:

— Я не стал его есть, потому что это сердце принадлежало злодею, но я надел его кожу, дабы почтить Тецкатепуку, который некогда спас мне жизнь, не позволив, чтобы меня принесли в жертву.

— Скорей на лошадь! — крикнул я, стараясь сдержать страх, охвативший меня при виде кошмарного одеяния, в которое облачился этот дьяволопоклонник.

— Нет. Уезжайте, дон Родриго, пока вас не схватили. Кроме того, я ведь не умею ездить верхом, — отвечал он и помчался по направлению к одному из мостов, что соединяли остров с берегом реки.

Крики на площади привлекли внимание стражников, и они поспешили к собору с копьями наперевес. Однако, увидев Сикотепека, который был уже на середине моста, они, конечно, решили, что перед ними сам дьявол, так что едва не лишились чувств от страха. И право, никто не посмел бы упрекнуть их в малодушии: если даже у меня встали дыбом волосы от этого немыслимого зрелища, то что оставалось простым парижанам, которые никогда не бывали в Новой Испании и ничего не знали о дьявольских жертвоприношениях мешиков и прочих ужасах, которые совершались (и до сих пор еще иногда совершаются) в тех краях.

Сикотепек, заметив стражников, устремившихся за ним и готовых нанизать его на свои острые пики, прыгнул с моста и скрылся под водой, так что преследователи не успели его настигнуть. Стражники и собравшиеся зеваки столпились у реки, высматривая, утонул индеец или нет. Сикотепек все не показывался из воды. Я же, воспользовавшись суматохой, сумел выбраться в город с другой стороны острова, на котором расположен собор.

Четыре дня было потрачено на поиски тела индейца: искали и с берега и с плота, но так ничего и не нашли. Дело неслыханное, так как всем известно, что утопленники рано или поздно всплывают на поверхность. С тех самых пор я иногда думаю, а не было ли чистой правдой то, что мне однажды рассказал Сикотепек — что индейские боги с самого детства хранили его от смерти и, быть может, под их защитой он и сейчас скрывается где‑то — кто знает где?

Однако я гоню прочь эти греховные помышления, ибо они, несомненно, внушены мне лукавым, и думать так — значит гневить Всевышнего.

Я пустил лошадь в галоп и быстро покинул пределы Парижа. По пути в Гавр я загнал двух лошадей. Там я попытался сесть на какой‑нибудь корабль, отходящий в Португалию или во Фландрию, но это мне не удалось. Я узнал, что меня разыскивают, так что пришлось добираться до Испании пешком. Опуская подробности моего путешествия, скажу, что я очутился в Вальядолиде в день празднования Рождества Христова в 1524 году. Пришлось мне терпеть и холод и голод, и помогли мне цыгане, которым я отдал оставшееся у меня золото. Затем я бежал в Толедо, вспомнив, что мы уговаривались в случае необходимости встретиться в монастыре Святой Девы Милостивой. Добравшись туда, я заболел. Брат Педро сообщил мне новости от брата Эстебана, который к тому времени уже возвратился в Новую Испанию, выполнив поручение, данное ему Кортесом. Что это было за поручение, брат Педро не знал. Он рассказал мне, что брат Эстебан прождал нас несколько месяцев, но, не дождавшись, решил вернуться в Новую Испанию. Однако же перед отъездом он предупредил монастырскую братию, что, быть может, его станет разыскивать португалец по имени Родриго Морантеш и при нем будет слуга‑индеец, и попросил монахов, чтобы они во всем нам помогли. Так они и поступили, так что на этот раз меня и в самом деле спасли и вылечили святые братья. У них я провел двадцать дней до полного своего выздоровления. Хотя до сих пор лихорадка время от времени возвращается, чтобы мучить меня, и даже сейчас, когда я пишу эти строки, я по‑прежнему страдаю от жестоких приступов этой болезни.

Я возвратился в Новую Испанию вместе с флотилией, которая вышла из севильской гавани Муэлас в месяце апреле в 1525 году от Рождества Христова — ровно год с тех пор, как мы с Сикотепеком отплыли из Сан‑Хуан‑де‑Улуа. По прибытии я узнал, что Кортес отправился в Гондурас, чтобы покарать Кристобаля де Олида, который поднял мятеж. Однако дон Эрнан оставил распоряжения на случай, если я вернусь в его отсутствие. Так что энкомьенду от имени Кортеса мне передал брат Эстебан. Он же показал мне все пять изумрудов, и я впервые увидел, как они смотрятся вместе. Губернатор велел возвратить их Сикотепеку или его родным. Но выполнить этот приказ Кортеса было невозможно: у индейца не осталось семьи, которой можно было бы передать его сокровище.

Я написал дону Луису де Ловисе и рассказал ему в письме эту историю, но не полностью, поскольку не мог раскрывать чужие тайны. Дон Луис написал мне в ответ, что его не слишком огорчила смерть маркиза де Оржеле, так как они не были близкими друзьями. Отношения, которые связывали их, были весьма поверхностными и касались в основном кое‑каких общих дел, так как дон Луис всегда считал его не кем иным, как разбогатевшим пиратом, сколотившим состояние весьма малопочтенным способом, а именно грабежом мирных мореплавателей.

Глава XLI,

в которой говорится о том, что случилось после описанных событий, и в этой связи упоминаются имена некоторых уже известных читателю особ

Прежде чем закончить это повествование, нужно рассказать еще кое‑что о событиях, имеющих отношение к некоторым героям нашей истории. Мне кажется, читателю будет любопытно узнать о них.

По возвращении моем в Новую Испанию я узнал, что Кортес отправился в Гондурас, чтобы наказать мятежного Кристобаля де Олида. Но против Кортеса выступил не только Олид, но и аудиенсия. Алонсо де Эстрада и некий Гонсало де Саласар, комиссионер, забрали всю власть и всячески старались повредить Кортесу. Снедаемые алчностью, они даже пустили слух, что Кортес убит в Гондурасе, и отобрали у многих энкомьенды, пожалованные им губернатором. К счастью, меня это не коснулось, так как на моей стороне был брат Эстебан, с которым Эстрада был в приятельских отношениях.

Получив известия, что в его отсутствие в завоеванных землях начались волнения, Кортес поспешно возвратился в Новую Испанию. Он высадился в Веракрусе в месяце мае 1526 года от Рождества Христова, и в наших краях снова воцарился мир. Однако с того момента, как губернатор отправился в Гондурас, фортуна его переменилась.

Как раз в это время я поведал ему о нашем путешествии во Францию. Мой рассказ сильно порадовал губернатора, и не только потому, что он узнал о смерти маркиза де Оржеле, но и потому, что я успешно возвратился из опасной поездки. Впрочем, его радость была омрачена гибелью Сикотепека. Я также рассказал ему о доне Луисе и о его ответе на мое письмо, так что Кортес проникся к нему таким расположением, что позволил мне открыть ему всю правду и даже выдал ему разрешение каждый год отправлять из Новой Испании корабль, нагрузив его любыми приглянувшимися ему товарами. Так что теперь дон Луис — единственный французский торговец, получивший разрешение заходить в гавани Индий.

Как я уже сказал, звезда дона Эрнана начала клониться к закату с тех самых пор, как из Испании прибыл Эстрада, возглавивший здесь аудиенсию. Он чинил Кортесу такие препятствия, что тот наконец решился отправиться в Испанию и лично предстать перед императором. Дон Эрнан как раз готовился к отплытию, когда к нему пришла весть о кончине его отца, дона Марина Кортеса.

В месяце марте 1528 года от Рождества Христова Кортес отбыл в Испанию с большой пышностью, как настоящий гранд‑сеньор. Он заплатил за всех, кто пожелал отправиться в его свите или по своей надобности посетить родину. Когда мы уже подходили к берегам Испании, произошло несчастье: Гонсало де Сандоваль, плывший с нами, тяжело заболел и в конце концов скончался. Трудно передать охватившее нас горе: человек он был каких мало и погиб вовсе не от стрел индейцев, с которыми сотни раз выходил на бой во имя святой нашей веры, но от скверной лихорадки — этого бича всех конкистадоров, оказавшихся в Индиях.

Наш император дон Карлос, да хранит его Господь, принял Кортеса той самой осенью и пожаловал его титулом маркиза дель Валье, многими землями и вассалами и сделал его генерал‑капитаном Новой Испании и членом ордена Святого Иакова. Он также выдал ему разрешение на открытие и завоевание любых территорий в Индиях, с правом в дальнейшем быть губернатором всех новооткрытых земель.

Замечу, что Кортес получил точно такой же титул маркиза, как и Феликс де Оржеле. Сколь разнятся пути, идя по которым люди могут достигать одинаковой цели! Дон Эрнан обрел признание своими многочисленными победами и завоеваниями, которые сделали империю дона Карлоса столь обширной, что он мог по праву называться владыкой Вселенной. Кроме того, благодаря дону Эрнану многие язычники обратились в святую Христову веру и обрели спасение души, узрев свет, рассеявший тьму, в которой они прежде пребывали. Тристан же получил свой титул за морской разбой, низкий обман и прочие преступления, и то, что он был награжден за все эти злодеяния, стало вызовом законам Божеским и человеческим, так как истинно христианский государь никогда не стал бы венчать лаврами грабителя и вероломного негодяя.

Кортес воспользовался своим путешествием в Испанию, чтобы заключить брак с доньей Хуаной де Суньига, дочерью графа де Агиляра и племянницей герцога де Бехара, которые лучше всех защищали при дворе интересы Кортеса. В качестве свадебного подарка Кортес вручил донье Хуане пять изумрудов, оставшихся от Сикотепека. Злые языки говорили, что королева Изабелла невзлюбила нового маркиза из зависти: ей очень понравились изумруды, и она надеялась получить их в дар. В это трудно поверить, так как она была дамой высоких достоинств, всегда чуравшейся чрезмерной роскоши и низких страстей.

После свадьбы Кортес возвратился в Новую Испанию. На этот раз с ним поехали далеко не все из нас. Остался на родине и я, пишущий эти строки. Вновь ступив на родную землю, я уже не чувствовал в себе сил ее покинуть и на досуге решил описать все эти события: изложенные по порядку, они стали яснее и для меня самого.

ЭПИЛОГ

Обращаясь здесь к читателю, я хотел бы уведомить его, что цель этого эпилога состоит в том, чтобы, по прошествии нескольких лет, пролить дополнительный свет на описанные мною события.

Я завершил эту историю в 1529 году от Рождества Христова и придал ее тиснению в Вальядолиде. За то, что в ней содержались утверждения, пятнавшие честь дона Памфило де Нарваэса, владелец типографии был посажен в тюрьму, и только заступничество герцога де Бехара, союзника дона Эрана Кортеса, спасло несчастного от еще худших последствий. Я подвергся преследованиям, но поскольку мое настоящее имя в повествовании не упоминалось, мне удалось спастись, хотя и пришлось снова уехать в Новую Испанию.

Находясь там и в настоящее время, то есть в 1536 году от Рождества Христова, я узнал о смерти Памфило де Нарваэса, случившейся в ходе экспедиции во Флориду: он надеялся завоевать эту землю и привезти туда испанских поселенцев. Узнал я об этом от нескольких людей, выживших в том походе.

Теперь, когда весть о смерти Нарваэса подтвердилась и мне больше нечего опасаться, что придется расплачиваться за то, что я рассказал о нем всю правду, я могу открыть свое настоящее имя и кое‑что сообщить о себе: все это поможет читателю лучше понять смысл рассказанной мной истории. Эти сведения, к сожалению, не могли быть включены в первое издание, отпечатанное в Вальядолиде.

Родился я 28 мая 1485 года от Рождества Христова в маленькой деревушке возле Сантьяго в бедной семье крестьянина. Отца моего зовут Херонимо Коуто, а мать — Аной. Я был первым из родившихся у них восьмерых сыновей, и когда я появился на свет, меня окрестили в честь моего отца и моего деда.

Нужда вкупе с тем, что я был старшим сыном в семействе, вынудила меня покинуть родительский дом в поисках лучшей участи. Вначале я намеревался завербоваться в Италию, но в конце концов оказался в Севилье, где вместе с еще несколькими моими товарищами сел на корабль, шедший к берегам Индий.

Я отправился в Индии в 1502 году от Рождества Христова с доном Николасом де Овандо, который впоследствии оказался на службе у дона Памфило де Нарваэса. Вместе с Нарваэсом я прибыл в Новую Испанию, чтобы схватить Кортеса по приказанию губернатора Кубы Диего Веласкеса.

Родом я из Галисии и одинаково хорошо говорю и покастильски и по‑португальски. Именно это обстоятельство навело дона Эрнана на мысль отправить меня с Сикотепеком во Францию — предложение, которое я не замедлил принять. Теперь читатель понимает, почему мне удалось выдать себя за португальца, и если я вначале и выдумал, что родом из Медины, то в этом не было никакого особенного обмана. Так что Себастьян Домингуш прибег к версии о моей матери‑испанке только для того, чтобы объяснить, откуда у меня мог взяться галисийский акцент, который, несомненно, заметили бы настоящие португальцы.

Вначале я не хотел сознаваться в своем галисийском происхождении, так как в новой Испании было немного людей, приехавших из этой провинции, и потому всякий, кто знал меня, например Нарваэс, прочитав эту историю, мог бы легко догадаться, кто ее написал.

Следует рассказать еще и о том, почему я в трудный момент не воспользовался письмом, которое написал Кортесу Хулиан де Альдерете перед смертью и которое Кортес отдал мне, чтобы я распорядился им по своему разумению. Когда мне пришлось бежать в Новую Испанию, спасаясь от преследований правосудия, обвинившего меня в наглой клевете на столь знатную особу, как Нарваэс, я припомнил, что и сам Кортес, имея в руках это письмо, не решился показать его императору, так как не был уверен, что это поможет подвергнуть изменника справедливому наказанию. Если этого не сделал Кортес, то я вряд ли мог рассчитывать на то, что мне удастся выйти сухим из воды, не говоря уже о том, чтобы мне поверили, если я и предъявлю это, пусть и весьма убедительное, доказательство. Так письмо Альдерете и хранится у меня, и я ручаюсь, что в своей истории передал его текст со всею возможною точностью.

Не могу умолчать и еще об одном событии. Об этом происшествии я узнал, уже закончив свое повествование, но все же мне хочется вспомнить о нем, надеясь, что оно послужит уроком всем, решившимся враждовать с Испанией. Я имею в виду позорную смерть Жана Флорена, который имел дерзость напасть на сильную бискайскую флотилию: в итоге он был схвачен и приговорен к повешению в гавани Пико.

Историческая справка автора

Пять изумрудов, которые Кортес подарил своей супруге Хуане де Суньига, вновь оказались в Испании. Маркиз дель Валье привез их с собой, когда вторично и уже окончательно возвратился в метрополию. Кортес вернулся в Испанию в 1540 году, а на следующий год отплыл с императорским флотом для осады Археля, находившегося под властью турок. Многие испанские корабли были потоплены жестоким штормом возле Археля, и в том числе тот самый, на котором был Кортес. Конкистадору и двум его сыновьям, сопровождавшим его, удалось выжить, но вся команда погибла. Пропали и пять изумрудов, которые, надо полагать, находятся теперь на дне Средиземного моря.

---

^[12] Вара — мера длины (83, 5 см)