...Гватемала всегда в моем сердце
ЛУИС КАРДОСА-И-АРАГОН[55]: «...ГВАТЕМАЛА ВСЕГДА В МОЕМ СЕРДЦЕ»[56]
— Я буду говорить сегодня здесь не только о Гватемале, но и о Мексике. Как вам известно, долгие годы — так уж сложилась судьба — мне пришлось провести в Мексике. В 1944 году я возвратился к Гватемалу, однако после свержения демократического правительства Хакобо Арбенса вновь оказался вне родины. В Мексике прошла моя жизнь, здесь я много работал в области культуры. Ныне веду научную работу в Институте эстетики при Национальном автономном университете Мексики.
Я принес вам любопытный документ, опубликованный одной мексиканской газетой и затем перепечатанный в газете «Эксельсиор». Это манифест «Гватемальской армии бедняков». Манифест рисует панораму социально-политической борьбы не только в Гватемале, но и на большей части нашего континента. Революционное движение в моей стране расширяется. В нем принимают участие самые различные слои гватемальского народа — от индейцев, проживающих в горах и лесах, от жителей небольших селений до профессоров университета.
Полагаю, что в Гватемале скоро развернется, как и в Сальвадоре, политическая борьба широких народных масс, потому что те изменения, которые принесла в Центральную Америку никарагуанская революция (а она стала важным импульсом и оказала большое влияние на всю Центральную Америку, и в особенности на Гватемалу и Сальвадор), показывают, что перемены зреют, что борьба (может быть, и жестокая) близится, так как силы сопротивления растут. Вспоминаю кадры телехроники о войне в Никарагуа. Она стала подлинно народной войной, всколыхнувшей всю страну. Помню кадр: мальчик на баррикадах, с кирпичом в руке, и другой мальчик, с автоматом: в минуту затишья он играл в игрушки... Это дает нам представление о всенародном характере никарагуанской революции. Для нас это хороший урок, и мы надеемся, что он будет правильно использован...
Всю свою жизнь я тяжело переживаю поражение гватемальской революции. После контрреволюционного переворота в 1954 году я опубликовал книгу «Гватемальская революция», которая впоследствии неоднократно переиздавалась. В ней дан подробный анализ борьбы, наши действия, вызванные вероломством империализма, исследуются как бы изнутри.
— Мы публиковали воспоминания члена редколлегии нашего журнала Н. С. Леонова, который встречался с Че Геварой в Мехико. Гевара, находившийся в Гватемале в последние недели перед интервенцией, считал, что борьбу можно было продолжать.
— Я не был лично знаком с майором Геварой, хотя знал о его пребывании в Гватемале. Во время одного из моих приездов на родину молодые люди, руководившие тогда Домом гватемальской культуры[57], обратились ко мне за советом: «У нас здесь появился один аргентинец, врач по профессии. Очень странный, мы его совсем не знаем. Ему негде жить, и он просит разрешения остановиться здесь». Я ответил: «Я тоже с ним не знаком, но все-таки примите его». И хотя мы с ним так и не познакомились, каждый раз, когда на Кубе он встречал мексиканца или гватемальца, Че, уже будучи государственным деятелем, говорил: «Увидите Кардосу-и-Арагона, передайте ему привет — он помог мне найти кров в Гватемале».
— Вас, возможно, заинтересует эпизод, рассказанный Геварой Леонову, потому что он представляет интерес для истории Гватемалы. Спустя несколько дней после вступления в Гватемалу наемников во главе с Кастильо Армасом группа пьяных бандитов нанесла оскорбление гватемальским кадетам. Начальник военного училища вывел ночью личный состав курсантов в город и арестовал ядро «армии» Армаса. Комментируя этот факт, Гевара говорил: «Надо было Арбенсу или кому-нибудь другому из руководителей свергнутого правительства выйти из своего дипломатического убежища, поздравить полковника с победой, назначить его министром обороны и идти вместе вперед».
—Да, кадеты военного училища фактически разбили тогда наемников. Это движение получило впоследствии название «Движение 2 августа». Но у них не было никакой политической подготовки, и их легко обвели вокруг пальца, так что они не добились успеха.
Вообще в революционном движении 1944—1954 годов нами было допущено множество ошибок. Большинство военных, которые принимали в нем участие, составляли костяк прежней армии. Но мы называли их «армией революции», а Арбенса — «солдатом народа». Происшедшие с тех пор изменения в характере армии Гватемалы состоят в том, что, как и в ряде других стран, она не только охраняет интересы буржуазии и транснациональных монополий, но ее верхушка сама принадлежит к олигархии.
С 1954-го каждые четыре года в Гватемале, точно так же, как это было при Сомосе в Никарагуа, проводятся так называемые «выборы», которые ничего не меняют в стране. По-прежнему царит режим свирепой тирании. Правители Гватемалы не боятся никакого международного расследования положения политзаключенных, потому что их, как таковых, и нет — все они на кладбище, у нас есть «лишь» политические убийства.
Заявления президентов о том что в Гватемале идет процесс демократизации, просто фарс, «шоу»... В прекрасной книге Э. Галеано «Вскрытые вены Латинской Америки» подробно показано, например, что 1966—1970 годы — время правления «гражданского» диктатора Монтенёгро — были периодом наиболее разнузданных политических убийств, самым кровавым четырехлетием в истории нашей страны.
Все разговоры о демократизации основывались лишь на том, что Монтенегро не был военным. Но какая разница — военный диктатор или гражданский? Не форма одежды определяет облик президента и режима. Самым значительном, самым демократичным государственным деятелем Мексики после Бенито Хуареса был генерал Карденас.
—Каково положение Университета Сан-Карлос?
— Наш университет по статусу является автономным университетом и в своей деятельности достаточно независим. Он всегда боролся на стороне народа, многие профессора подвергались преследованиям, многие были убиты или занесены в списки подлежащих уничтожению. И поскольку эти «приговоры» приводятся в исполнение, ученые покидают страну Нынешний ректор университета даже был вынужден обратиться в ООН за защитой.
— На кого чаще всего обрушиваются репрессии?
— У нынешних правителей Гватемалы разработан «селективный» метод выбора жертвы: когда видят, что кто-нибудь выделяется из массы в профсоюзах или в какой-либо иной организации, его уничтожают. Например, в 1978 году был убит генеральный секретарь Федерации университетских студентов за его «инакомыслие» — разумеется, с правительственной точки зрения. Если кто-то из профсоюзных лидеров начинает пользоваться авторитетом и возглавляет борьбу за права трудящихся, его тоже убивают.
Но все же борьба ширится. Бурные процессы охватили и деревню. Происходит быстрая «политизация» крестьян. Революционным силам удалось привлечь к участию в борьбе и индейцев. Партизаны, имеющие университетское образование, овладели языком индейцев и уже в течение шести лет ведут среди них политработу.
— Мы знаем, что часть вашей жизни связана с дипломатией, в частности с работой в Советском Союзе.
— 22 октября 1944 года, через два дня после начала гватемальской революции, на самолете, который предоставил мне генерал Карденас, я прилетел в мексиканское местечко Тапачулу и пересек с винтовкой в руке границу Гватемалы. На родине был избран в Национальный конгресс. Тогда было принято два моих предложения: объявить 1 Мая национальным праздником и установить дипломатические отношения с Советским Союзом. Однако вновь образованное мелкобуржуазное правительство Аревало было обеспокоено моей активной политической деятельностью, близостью к трудящимся, к студентам и потому решило выслать меня из страны. Я жил в те времена бедно, трудно, у меня было немало врагов. Аревало обратился ко мне с предложением стать посланником Гватемалы в Аргентине, представлять на юге континента новый режим: «Поезжайте в Буэнос-Айрес, это крупный культурный центр, расскажите о происшедших у нас изменениях». Я не согласился принять этот пост, мотивируя отказ тем, что лишь недавно вернулся на родную землю и хочу быть в Гватемале. Тогда президент сказал: «Вы много лет провели в Мексике, и у нас не могло бы быть лучшего представителя в этой стране, чем вы: в Мексике у вас налаженные отношения среди деятелей культуры, среди журналистов, интеллигенции». Я ответил: «Именно потому, что я столько лет прожил в Мексике, я был бы там плохим послом». Наконец, мне предложили Францию. Скажу вам, что самое соблазнительное для латиноамериканца — это быть послом в Париже. Но когда я отверг и это назначение, они уже не знали, что еще предложить. И тогда сказали: «В Советский Союз в ранге министра?» «Да!» — ответил я и немедленно выехал в СССР.
На корабле добрался из Стокгольма в один из портов Финляндии, а затем из Хельсинки — поездом в Москву, сделав недельную остановку в Ленинграде. Тут я хотел бы рассказать немного о моих тогдашних впечатлениях. Был февраль 1946 года, в гостинице было очень холодно, полагаю, из-за нехватки топлива. В первый же день моего приезда в Ленинград я узнаю, что можно попасть в Театр оперы и балета им. С. М. Кирова на «Хованщину» Мусоргского. Мне дают билеты и говорят, что по выходе из театра будет ждать такси. Еще уходя из гостиницы, я запасся бумажкой, на которой нарисовал улицы, обозначил повороты направо, налево, арки, площади, мосты (в Ленинграде ведь столько мостов!). И вот вечер после спектакля, дьявольский холод, тьма — и никакого такси. А я ни слова не говорю по-русски, так же как и теперь... И с бумажкой в руках, ни разу не свернув в сторону, нахожу гостиницу «Астория»...
— Сколько времени вы пробыли в СССР?
— Шесть месяцев. Поводом к прекращению отношений стало сокращение палатой депутатов конгресса Гватемалы бюджетных ассигнований. И хотя фактического разрыва отношений с вашей страной не произошло, после 1946 года посол в СССР больше не назначался.
Когда я получил телеграмму о сокращении бюджета, я послал конгрессу весьма резкое открытое письмо. По прибытии в Париж узнаю, что в Гватемале письмо не опубликовано. Но так как архив был со мной, из Парижа вновь посылаю текст письма конгрессу, и на сей раз его публикует одна из газет. Так что по возвращении в Гватемалу я попал в крайне враждебную атмосферу в руководящих кругах.
Хотел бы рассказать также о пребывании в ранге посла в Чили. У власти там тогда находился реакционный президент Гонсалес Видела, Президент Аревало инструктировал: во всех возникающих конфликтах стойко противостоять правительству Чили, в то же время избегая разрыва отношений с этой страной. В одной из телеграмм в Гватемалу я докладывал, что положение в Чили осложняется, что, возможно, в здании нашего посольства окажутся политические беженцы, что мне нужна поддержка правительства.
30 марта 1948 года в Боготе открылась IX Панамериканская конференция. От имени Гватемалы я подписал на ней Документ о создании Организации американских государств. В это время и произошли события, известные под названием «боготасо»[58]. Так вот, в организации восстания обвинили... меня. Эти «обвинения» напечатали все газеты Боготы. Создалась опасная для меня ситуация. Возбуаоденная толпа реакционеров сожгла мой автомобиль, гватемальская делегация разъехалась, но я остался и подписал все последующие документы конференции, уже под тяжестью нелепого обвинения. Естественно, я не мог вернуться в Чили как посол Гватемалы.
— Как возникло такое обвинение?
— В Мексике, в газете «Эксельсиор», появилась заметка подписанная неким Карлосом де Негри. Он был, по всей вероятности, агентом ЦРУ и, во всяком случае, шантажистом. «Новость» подхватили международные агентства, и в газетах Колумбии она появилась под заголовком «Кардоса-и-Арагон — виновник „боготасо”».
— Вас травили как левого деятеля...
— Конечно! Ведь мною была выпущена книга о Советском Союзе — «Возвращение к будущему». Это, быть может, несколько торопливо написанная хроника, своего рода репортаж, но она проникнута дружеским чувством к советскому народу.
Тогдашнее правительство Гватемалы отказалось предоставить мне какую-либо работу. И я вновь уехал в Мексику, занялся там журналистикой, жил в большой бедности, пока не был назначен послом Гватемалы во Франции.
В связи с этим вспоминается еще один, «непротокольный» эпизод из моей дипломатической практики в Париже. Однажды, в 1949 году, в дверь моего дома позвонил человек с бородой и усами и спросил: «Вы меня узнаете?» Я долго его рассматривал и сказал: «Нет, не узнаю. Кто вы?» Очень довольный этим, он отвечает: «Я Пабло Неруда! Прошу тебя, укрой меня, я приехал в Париж, чтобы принять участие в I Всемирном конгрессе сторонников мира». А мы с ним были старые друзья. Неруда остался, конечно, жить в моем доме, где пробыл на нелегальном положении около трех недель. Вскоре к нему присоединилась его жена. Вечерами Пабло читал нам еще не изданную тогда «Всеобщую песнь», мы открывали бутылку шампанского и беседовали до самого утра. Незабываемое время!
Неруда беспокоился, сможет ли он выступить публично — ведь он въехал в страну по фальшивым документам. Но с помощью Пикассо и французского поэта Жюля Сюпервьеля удалось все уладить и получить заверения префектуры Парижа в том, что преследовать Неруду не будут. Так Неруда появился на открытии конгресса, где было основано великое движение за мир. Пабло оставил мне тогда на память свои фальшивые документы — удостоверение личности и паспорт: копии их я передал советскому литературоведу В. Н. Кутейщиковой и Володе Тейтельбойму — он опубликовал их в журнале «Араукария». А подлинники отдам в Музей Пабло Неруды, когда он, несомненно, будет создан в Чили.
— Вы много и плодотворно занимались мексиканской и мировой живописью. Какова современная живопись Мексики? Продолжаются ли традиции великих муралистов?
— Этап мексиканского мурализма полностью совпадает с эпохой революции 1910—1917 годов, со всеобщим политическим подъемом в стране, который, по моему мнению, закончился вместе с правлением Лacapo Карденаса. Ныне эпоха мурализма практически завершилась. И хотя стенные росписи продолжают создаваться (например, Артуро Гарсиа Бустос расписывает правительственный дворец в Оахаке, на своей родине), в них нет уже тех чувств, которые характеризовали творчество великой тройки, да и среда лишена того горения которым были освещены те годы. Но работы Ороско, риверы и Сикейроса пользуются огромной популярностью и сейчас. Во Дворце изящных искусств в Мехико прошла выставка работ Хосе Клементе Ороско, включавшая около 900 его произведений (каталог к ней написан мной). Ранее она демонстрировалась в Париже, затем — в Испании. В настоящее время в Мексике большое признание получил талантливый живописец Руфино Тамайо. Недавно в Нью-Йорке, в Музее современного искусства Гугенхейма, состоялась крупная выставка его работ. В Национальном музее современного искусства в Мексике открылась выставка молодого, но уже всемирно известного художника из Оахаки Франсиско Толедо.
Политическая борьба носит иной характер, изменились средства воздействия на массы. Сейчас политические и социальные идеи наиболее эффективно распространяются средствами массовой информации — радио, телевидением. В мексиканском искусстве есть циклы, которые соответствуют определенной социальной ситуации в стране. Каждое направление принадлежит своей эпохе. Например, такие русские художники, как Малевич, о котором я написал книгу, и его современники, интересны тоже в контексте эпохи времени крупнейших социальных преобразований в России. Неудивительно, что в такие бурные годы яростно спорят о дальнейших путях развития живописи.
Помню открытую дискуссию, которая велась в Мехико в 1937 году в Лиге революционных писателей и деятелей искусства Мексики. В ходе ее я выступал в защиту права художника, стоящего на революционных позициях, на свободу самовыражения. Моим главным оппонентом в тот момент выступал Хуан Маринельо, с которым мы были близкими друзьями.
— Расскажите немного о вашей книге, посвященной Малевичу. Как возник ее замысел и какова концепция?
— Я очень много читал о русском и советском искусстве и литературе начала века и первых послереволюционных лет. Мы серьезно спорили в Мексике по тем же проблемам, которые были затронуты на Первом всесоюзном съезде советских писателей (август 1934 года).
Работая над книгой о Малевиче, я много времени уделял вопросу эволюции искусства в период революции. В результате чего и как именно пришел Малевич к абстрактному искусству...
— Вы рассматриваете творчество Малевича как логическое завершение определенного течения или как отправную точку?
— На этот вопрос отвечает уже само название книги: «Малевич. Заметки по поводу одного дерзания в духе Икара».
— Означает ли это, что вы рассматриваете творчество Малевича как единичное явление?
— Нет, я считаю, что это течение в искусстве имеет глубокие корни. В литературе, быть может, самым выдающимся его представителем был Стефан Малларме, чье творчество породило множество сложных проблем. У него немало текстов, где он говорит о «магии белого листа», о страхе, который испытывал перед чистым листом бумаги, и о мысли, как его заполнить. Вспоминается также Пикассо, который много работал над этюдами к своим картинам. Он часто говорил мне — я имел счастье быть его другом, — что ему больше всего хотелось, натянув на раму холст или положив перед собой бумагу, нанести на них цветовое пятно. Затем этот мазок сам по себе «требовал» от него еще чего-то, и он наносил мазок другого цвета, и тогда эти два мазка «просили» нанести еще одну линию и т. д.
— Ваш интерес к русской живописи простирается и далее периода 20-х годов?
—Да, я стремлюсь по возможности быть в курсе всего, что связано с русской культурой. Всевда питал большую любовь к русской культуре, к русскому народу, к его литературе, с которой, к сожалению, знаком не очень хорошо.
—Поступает ли в Мексику информация о современной советской литературе и литературоведении?
— Весьма недостаточная, и многие интереснейшие книги еще неизвестны мексиканскому читателю. Например, только здесь, в Москве, я прочитал книгу Леонида Гроссмана о Достоевском. Мне кажется, что это одно из лучших произведений о великом русском писателе.
—А что еще написано вами в последнее время?
— В одном из крупнейших издательств Мексики, «Фондо культура и экономика», года два назад вышел большой однотомник «Полное собрание стихов и некоторые прозаические произведения». В нем собрана большая часть моих стихов. Мы, испаноязычные поэты, подходим к поэзии с несколько иных позиций, чем, например, русские поэты. Когда-то существовало четкое разделение на поэзию и прозу. Но ведь поэзия — это как электричество, это жизненная сила, воплощение чувств и воображения. Иногда это удается выразить лучше прозе, чем поэзии. Поэтому в Латинской Америке не редкость, что произведение создается как будто в прозаической форме, но по существу — это поэзия, а по форме — верлибр, так называемый свободный стих. Мне кажется, что одними из основных книг французского XIX века в этом плане стали произведения Рембо «Сквозь ад» и «Озарения», где стихи вкраплены в основной прозаический текст. Их можно считать самыми выдающимися произведениями французской литературы прошлого века в жанре стихотворений в прозе. Они повлияли на всю мировую литературу, и мне кажется, что и Маяковский испытал их воздействие.
Мои поэтические произведения, наверно, не очень ясны, думаю, даже туманны. Но стихи на политические темы я не пишу по причинам для меня довольно основательным. Во-первых, потому, что у меня они плохо получаются. Уже одного этого достаточно, чтобы их не писать, не так ли? Во-вторых, я уважаю как саму поэзию, так и читателя, которому была бы адресована такая поэзия. Мои социально-политические тексты написаны прозой, их у меня сотни страниц. При этом я стараюсь быть предельно ясным, стремясь к сжатому и прозрачному слогу.
—А к какому жанру относится ваша книга «Гватемала, линии ее руки» ?
—Я считаю ее книгой эссе с большим поэтическим насыщением. Но она несет и важное политическое содержание. Однако специально для того, чтобы ее не соотносили с определенным временем, так как она хронологически никак не претендует на злободневность, я не затрагиваю в ней событий гватемальской революции. Параллельно я работал над книгой «Гватемальская революция». Книги эти написаны в совершенно разных жанрах: одна — взращенная на почве поэзии, другая — чисто политическая, ставшая, как мне говорят, классическим трудом по истории гватемальской революции. А сейчас у меня вышла новая книга очерков.
— Чему она посвящена?
— В основном я затрагиваю в ней темы развития культуры, всего того, что представляется мне ценным в области искусства и литературы.
— Чтобы создать хорошие стихи, по-видимому, не обязательно помнить о своей национальности. Но все же хотелось бы спросить вас: ощущаете ли вы себя гватемальским поэтом? Например, Мигель Анхель Астуриас всегда помнил о своих гватемальских корнях, даже об индейских, Роберто Обрегон Моралес —также. А вы?..
— Мне кажется, тут нет проблемы. Есть произведения, где фольклор занимает главное место. Полагаю, что в фундаментальных произведениях фольклор вторичен. Но национальность, происхождение, народ, к которому ты принадлежишь, — все равно это проявится, даже в самых, казалось бы, абстрактных вещах. Одно из моих сочинений, опубликованное в гватемальском университетском журнале «Алеро» — в номере, целиком посвященном моему творчеству, — называется «Что значит быть гватемальцем». Оно завершается такой стихотворной строкой: «Я гражданин Млечного Пути...» Этой Фразой я раскрываю понятие всемирности человека, после того как говорил о своей принадлежности к определенному народу-племени.
— Возвращаетесь ли вы к гватемальской тематике?
— Я никогда не оставлял деятельности, связанной с моей страной, с моим народом. Я не ощущаю себя изгнанником потому, что Гватемала всегда в моем сердце.
[55] Кардоса-и-Арагон, Луис (р. 1904) — известный гватемальский писатель, эссеист, искусствовед, дипломат. После победы гватемальской революции
[56] Интервью, данное в редакции журнала в конце
[57] Дом гватемальской культуры — объединение прогрессивных гватемальских писателей, созданное после победы революции 1944 года.
[58] «Боготасо» — народное восстание в Колумбии. Оно началось 9 апреля