Культуру уничтожить нельзя

МАРИО БЕНЕДЕТТИ[75]: «КУЛЬТУРУ УНИЧТОЖИТЬ НЕЛЬЗЯ»^[76]

—Если сравнивать рассказы из сборников «Монтевидеанцы» и «Смерть и другие сюрпризы», то между этими книгами видна значительная разница. Чем ее можно объяснить?

— Существенных различий тут два. Одно связано со сти­лем, другое — с самими персонажами. Возможно, это объяс­няется тем, что изменилась сама страна и изменились монтевидеанцы — те, кого я знал, когда писал первую из книг, вышедшую в 1959 году. С тех пор и до написания «Смерти и других сюрпризов» прошло почти десять решающих для судьбы Уругвая лет. Персонажи «Монтевидеанцев» в какой-то степени перекликаются с действующими лицами «Пере­дышки» и «Стихов за конторкой», но скорее демонстрируют крушение идеалов в условиях бюрократической среды, рутин­ной жизни чиновников.

Когда-то я заявил — полушутя, полусерьезно, — что Уругвай является единственным в мире бюрократическим учреждением, разросшимся до размеров государства. В этом была доля правды: в стране с более чем трехмиллионным населением почти половина проживала в Монтевидео, а здесь единственный надежный заработок давала государственная служба.

Вполне понятно, что теперь мои персонажи изменились. События, происшедшие в Уругвае, сравнимы лишь с полити­ческим землетрясением, которое продолжается, обретая все более трагический характер, изменяя самосознание каждого монтевидеанца.

С другой стороны, в том же году, когда появились «Монтевидеанцы», произошла кубинская революция. Она многое значила для Уругвая, быть может больше, чем для любой другой латиноамериканской страны. Мы, уругвайцы, осо­бенно жители Монтевидео, в области культуры всегда стояли «спиной» к Америке, равняясь на Францию и Западную Европу в целом. Кубинская революция всех нас встряхнула, сильнее всего интеллигенцию. Впервые социализм «загово­рил» на испанском языке. И это имело огромное значение. Многие из нас приблизились к пониманию марксизма-лени­низма, многие впервые столкнулись с реальными проблемами Латинской Америки. Может быть, подобные проблемы еще не стояли перед народом Уругвая тогда с такой остротой, как впоследствии, но кубинская революция, показав, что можно сделать в небольшой стране, помогла нам понять и то, что происходит в нашей. Так начался довольно быстрый процесс обретения весьма важного сейчас политического самосозна­ния.

— В «Смерти и других сюрпризах» внимание читателей привлекает наличие элементов фантастики. Имеет ли это социальный смысл?

— Меня всегда интересовал жанр фантастики. В одной из моих предыдущих книг, «Этим утром», было несколько рас­сказов, которые можно квалифицировать как фантастиче­ские. В сборник «Монтевидеанцы» я их не включил, так как мне казалось, что они выпадают из общего строя, не гармони­руют с коллективным портретом одного города, который я пытался создать в этой книге. Напротив, книга «Смерть и другие сюрпризы» как бы демонстрирует различные стили, разнообразие приемов и персонажей, но скреплена одной темой — темой смерти. Думается, что эволюция стиля — обычное для каждого писателя явление.

— Иногда критики связывают широкое распространение элементов фантастики в литературе стран Ла-Платы с неко­торыми национальными особенностями Аргентины и Уруг­вая.

—Мне кажется, что авторов, создающих произведения в жанре фантастики, всегда было больше и они были творчески интереснее в Аргентине. В Уругвае они исключение; пожа­луй, единственным нашим писателем, который работал только в этом жанре, был Фелисберто Эрнандес. Другие, например Хуан Карлос Онетти или Мариа Инес Сильва Вила, некогда написавшие один или несколько фантастических рас­сказов, в основном обращаются к иным жанрам.

В одной из моих книг, «Необычные письма», есть часть, озаглавленная «Басни без морали». Басни выглядят фантасти­ческими, на самом же деле они были написаны в этом жанре, чтобы избежать цензуры, а цели я ставил вполне реалистиче­ские. Таким образом, читатель, который вник в суть дела, понял, что же написано между строк, а автор всегда мог сослаться на то, что это басни. Читатели сумели оценить их, а еженедельник «Марча», даже в момент усиления репрессий, смог их опубликовать.

— Видите ли вы связь между фантастической литературой и уходом писателя от действительности?

—Не всегда увлечение фантастикой означает уход от действительности. Конечно, она может служить средством отвлечения от реальности, но надо заметить, что такую же роль у некоторых писателей может играть и внешне реалисти­ческое произведение. Поэтому мне кажется, что едва ли можно связывать, по крайней мере в отношении уругвайской литературы, фантастику с уходом писателей от подлинных проблем жизни.

Что же касается рассказов из сборника «Смерть и другие сюрпризы», то некоторые из них, написанные в жанре фанта­стики (например, «Маятник»), по своему содержанию явля­ются политическими. Даже в моем романе в стихах «День рождения Хуана Анхеля» есть элементы фантастики — ведь за одни сутки герой переходит через несколько возрастов, что не очень-то реально. В то же время это роман точной полити­ческой направленности.

К сборнику «Смерть и другие сюрпризы» эпиграфом я взял строчки из стихотворения Антонио Мачадо, которые, как мне представляется, прекрасно выражают то, что я думаю о фанта­стическом и реалистическом элементах в литературе: «Врут без удержу больше из-за недостатка фантазии, ведь и правду надо вообразить!»

—После выхода в свет «Ста лет одиночества» Гарсиа Маркеса и других произведений новых латиноамериканских романистов в прессе заговорили о том, что литература конти­нента вступает в период возрождения. Считаете ли вы, что подобное явление связано с социально-политическими про­цессами в регионе?

—Вопрос довольно широкий. Он касается не только лите­ратуры, но также истории и социологии. Однако попытаюсь все же ответить. Начнем с того, что положение в различных жанрах латиноамериканской литературы неодинаково. На­пример, в прозе не наблюдается тех процессов, что имеют место в поэзии, — в первую очередь преемственность. Новые поэты не только не порывают с традицией, а скорее обога­щают ее. Напротив, в прозе наблюдается разрыв с прошлым. Для того великолепного поколения романистов, среди кото­рых фигурируют имена Ромуло Гальегоса, Рикардо Гуиральдеса, Хосе Эустасио Риверы, главным действующим лицом была природа: сельва для Риверы, саванна для Гальегоса, пампа для Гуиральдеса. Человек был лишь частью природы, даже игрушкой в ее руках.

В те времена европейские влияния медленно доходили до нас; как говорится, они плыли морем, а не летели самолетом. Тогда воздействие европейских литературных течений ощу­щалось в Латинской Америке лишь через десять-пятнадцать лет. Сегодня положение совсем иное. Ныне (особенно если говорить об отношениях между Латинской Америкой и Испа­нией) уже латиноамериканские прозаики довольно часто вли­яют на европейских.

Ряд наших критиков, с которыми я не согласен, утвержда­ют, что главным действующим лицом латиноамериканского романа является слово. Я думаю, это не так. Новое поколение писателей внесло в прозу большие изменения: главное место в ней занял человек. А природа, слово стали средствами рассказа о человеке Латинской Америки, о его проблемах, радостях и горестях, о главной особенности, определяющей облик латиноамериканца, —.его метисности.

Естественно, в связи с новым содержанием появилась иная писательская техника. И думается, что и в этом плане латино­американские новеллисты оказались на высоте. Однако мно­гие из тех, кто провел немало времени в Европе, подверглись сильному влиянию европейской культуры, в частности навы­ков и традиций французской критики. Ограничившись экспе­риментированием, они так и не установили связь с латиноаме­риканской действительностью. Возможно, они и создадут какое-либо модное течение, но, скорее всего, оно станет быстропреходящим.

Иногда «специалисты» по культурному проникновению США в страны континента используют для достижения своих целей элементы западноевропейской культуры — они знают, что в интеллектуальных кругах Латинской Америки привер­женность к ней сильнее, чем к американской, и беззастенчиво играют роль соблазнителя. Например, представители школы французского структурализма, или течения, которое поначалу получило название «новая критика», а затем «старая новая критика», главное внимание уделяли технике слова. Эти кри­тики до такой степени повлияли на французских писателей так называемого «нового романа», что многие из них сейчас уже ничего не могут дать читателю. Думается, что одним из факторов, обусловивших значительный успех латиноамери­канских романистов на книжном рынке Западной Европы, является то обстоятельство, что читатель хочет, чтобы ему о чем-то рассказали, и, к счастью, мы, латиноамериканские писатели, все еще это делаем.

— В 60-х годах, в период подъема освободительного дви­жения на континенте, получила развитие одна из форм воору­женной борьбы — герилья. Тема городской партизанской войны нашла яркое воплощение в творчестве ряда видных писателей, оказавших в этом плане немалое влияние на дру­гих. Считаете ли вы, что тема революции сохраняет свое зна­чительное место в творчестве писателей?

— Хотя в последние годы революционному движению на континенте нанесен определенный урон, мы уверены, что это поражение временное. Однако можно утверждать, что лишь в последнее время наши писатели «созрели» для воплощения темы революции. Всегда необходима некоторая временная дистанция для художественного отображения действительно­сти — очень трудно писать непосредственно по следам собы­тий. Пожалуй, наиболее успешное освоение революционной темы мы наблюдаем в жанре рассказа.

— Можно ли считать, что из трех членов семьи Будиньо в романе «Спасибо за огонек» самый молодой, Густаво, «пере­шел» в качестве одного из главных персонажей в роман «День рождения Хуана Анхеля» ?

— Можно, но действие романа «День рождения Хуана Анхеля» завершается в самый разгар борьбы, это произведе­ние и не пораженческое, и не триумфалистское. Мы надеем­ся, что добрые побуждения не всегда должнь; терпеть пораже­ния. Моя книга рассказов «С тоской по родине и без нее» в какой-то степени тоже является продолжением романа «День рождения Хуана Анхеля». Надеюсь дожить до того дня, когда можно будет написать роман о победе.

— Вы писали, что уже не думаете, как раньше, будто писа­тель должен быть носителем критического сознания рево­люции. Не могли бы вы прокомментировать это высказы­вание?

— Оно связано с часто повторяющимся в интеллектуаль­ных кругах континента утверждением, что, мол, интеллиген­ция является носителем критического сознания революции. Признаюсь, и я одно время тоже примыкал к этой точке зрения. Позже факты все больше убеждали меня в том, что я ошибался. Сейчас я думаю, что если писатель-революционер и выступает носителем критического сознания революции, то не потому, что он писатель, а потому, что — революционер. Противоположный пример — писатель-реакционер, который при этом может быть хорошим писателем. Об этом свидетель­ствует творчество аргентинского прозаика Хорхе Луиса Бор­хеса.

— Кого из латиноамериканских прозаиков прошлого вы более всего почитаете?

— Из писателей моей страны, да, пожалуй, и всей Латин­ской Америки, мне дороже и ближе как читателю Орасио Кирога. Он оказал влияние на многих латиноамериканских прозаиков. Обычно говорят о влиянии Фолкнера на твор­чество Хуана Рульфо, я же считаю, что в Рульфо больше от Кироги, чем от Фолкнера. Конечно, Фолкнер оказал большое влияние на писательскую технику Рульфо, и в «Педро Парамо» видно сильное воздействие романа «Авессалом, Авесса­лом!» и других произведений американского прозаика. Что же касается тем, ракурса, в котором они рассматриваются, то мне кажется, что «Равнина в огне» принадлежит к книгам, наибо­лее приближающимся к повествовательной манере Кироги. Кроме того, Кирога культивировал лаконизм языка, он ставил только то слово, которое было совершенно необходимым. Мне представляется, что его влияние ощущается в лучшем, на мой взгляд, произведении Гарсиа Маркеса «Полковнику никто не пишет» именно в плане лаконизма выразительных средств.

— Можно ли утверждать, что в суровых условиях, сложив­шихся в стране, уругвайская литература продолжает суще­ствовать?

— Об этом мы узнаем тогда, когда смогут вернуться на родину те, кто сейчас вне ее. Тогда мы сравним все, что сделано каждым из нас, находящимся в эмиграции, с тем, что создано писателями, оставшимися в стране. Сегодня ответить на этот вопрос затруднительно — ведь большая часть уруг­вайских писателей живет в изгнании, а те, кто остался на родине, находятся в заточении или вынуждены молчать. И даже если пишут, то не могут опубликовать написанное.

В одном я уверен: на всех нас трагическая действитель­ность Уругвая оказывает самое непосредственное влияние. Трудно представить писателя моей страны, который бы сегодня создавал произведения, прямо или косвенно не связанные с происходящими в Уругвае событиями. Исключе­ние может составить лишь небольшая кучка правых писате­лей. Впрочем, их немного, и среди них нет крупных мастеров. В этом мы также, кстати, отличаемся от Аргентины, где все­гда была группа крупных писателей правых взглядов.

Что касается меня, то моя книга «С тоской по родине и без нее» как раз посвящена тому, как отразились трагические события в Уругвае на судьбах людей, на жизни семьи, на отно­шениях между отцами и детьми, даже на интимных отноше­ниях между любящими. Мы не были готовы к эмиграции, как другие народы континента, например парагвайцы. Так уж издавна повелось, что мы сами принимали изгнанников из дру­гих государств Латинской Америки, и то, что треть более чем трехмиллионного населения Уругвая эмигрировала из страны, — поистине исключительный факт в современной истории. Одни уехали по политическим мотивам, другие —- из-за голода и безработицы. Все это находит отражение в тех произведениях, которые удалось нашим писателям опублико­вать за это время.

_  - Нет ли у уругвайских писателей, находящихся в изгна­нии, какого-либо центра, где они могли бы собираться для обсуждения назревших проблем?

— Наши связи в настоящее время затруднены из-за усло­вий, в которых живет большинство писателей (кроме тех, кто обосновался на Кубе, — кубинцы проявляют исключитель­ную солидарность со всеми политическими изгнанниками). Тяжел удел тех, кто эмигрировал в другие страны Латинской Америки или же в Западную Европу. Многим писателям, переводчикам, журналистам пришлось там начинать с нуля и, чтобы заработать на жизнь, идти на службу, подчас не имеющую ничего общего с их делом. Все это разъединяет нас. Но из этого факта можно извлечь и нечто позитивное. Большая часть уругвайцев нашла прибежище в латиноаме­риканских странах. В Европу выехать у них не было средств, большинство эмигрировало в Аргентину — это дешевле все­го. Когда же и в Аргентине началась волна репрессий, они перебрались в другие страны континента, Что-же получилось? Раньше представители средних слоев если и совершали какое-нибудь «стоящее» путешествие, то обязательно в Евро­пу. Почти никогда они не ездили в соседние латиноамерикан­ские страны. Сегодня сложившееся положение вынудило нас знакомиться с ними, устанавливать новые связи. И вот теперь выяснилось: многие правительства или ставят перед нами множество препятствий, или изгоняют из страны, или депор­тируют, или выдворяют, в то время как народы этих стран проявляют удивительную солидарность. Справедливость требует отметить, что некоторые правительства также оказывают поддержку политэмигрантам И теперь мы особенно глубоко смогли сами оценить ту солидарность, кото­рую традиционно оказывал политическим беженцам Уруг­вай.

В то же время полагаю, что нет таких репрессий, которые смогли бы уничтожить культуру, хотя они могут нанести ей большой урон. Я завершил на Кубе составление антологии «Поэзия загубленных», в которую вошли стихи двадцати восьми латиноамериканских поэтов, погибших по политиче­ским мотивам на нашем континенте за последние годы. Одни из них были поэтами, принимавшими участие в революции, Другие — революционерами, писавшими стихи, но в книге они стоят в одном строю.

— Что вы считаете подлинным новаторством в литерату­ре?

— Думается, что в каждой исторической ситуации возни­кает свой тип новации. Зависит это также от традиций, на которые опирается писатель, от приверженности к творчеству тех или иных классиков. Ведь, осваивая новую тему, каждый из нас исходит из различных тенденций, и способности к нова­торству у разных писателей разные. Я не в состоянии дать общую формулу, которая годилась бы для всех. Думается все же, что молодой писатель, сформировавшийся в условиях социализма, сильно отличается от своих коллег, живущих в странах капитала. Даже сформировавшиеся в одинаковых условиях писатели одной страны отличны друг от друга. Кроме того, способность к новаторству зависит и от твор­ческого направления, к которому примыкает писатель.

Есть период, когда молодой автор, будучи еще студентом, осваивает культуру, учится ее ценить и наслаждаться искус­ством и литературой. Наконец наступает момент, когда он ощущает необходимость внести что-то новое по сравнению с тем, что было создано до него. А так как каждый приходит к этому своим путем, то и действуют они в разных направле­ниях.

В этом плане хотелось бы отметить творчество кубинского прозаика Лисандро Отеро. И если ему еще не удалось создать совершенного романа, то все же он один из тех, кто находится на верном пути.

А вот роман кубинца Солера Пуига «Ночной хлеб» я счи­таю одним из лучших латиноамериканских романов, вышед­ших после кубинской революции, за исключением, быть мо­жет, романов Карпентьера. Впрочем, «Ночной хлеб» Солера Пуига поднимается до уровня мастерства Карпентьера. В этой книге Солер Пуиг много экспериментирует, роман написан не в ключе традиционного реализма, хотя, разумеет­ся, в нем немало реалистических элементов. Как с точки зрения литературной, так и социальной, политической и исто­рической это прекрасный роман. Это не только мое мнение, но и мнение многих писателей, так же горячо встретивших роман.

— Как вы считаете, сколько может продлиться существу­ющее положение в Уругвае?

— Чтобы ответить точно, нужно быть астрологом. Но все же я выскажу свое мнение. Иногда люди, пережившие то, что выпало на долю Уругвая, становятся нетерпеливыми и ожида­ют, что вот-вот произойдет чудо и все разрешится. Но в поли­тике чудес не бывает, в политике есть только процессы. За де­сять предшествующих перевороту лет уругвайский народ обрел такую политическую сознательность, которой он нико­гда не достигал за всю свою историю. Я бы даже осмелился утверждать, что если творческая интеллигенция беспощадно преследуется (достаточно вспомнить запрет еженедельника «Марча», закрытие театра «Гальпон»), то только потому, что впервые культура дошла до самых глубин народных масс. Вот почему на деятелей культуры, на высшую школу обрушились столь жестокие репрессии: диктатура поняла опасность того подлинного диалога между писателем и читателем, между художником и зрителем, который имел место в предшеству­ющие годы.

Не создавая себе иллюзий относительно влияния деятелей культуры на судьбы страны, я думаю, что свою скромную, но значимую роль писатели и деятели искусства Уругвая сыгра­ли, содействуя подъему самосознания нашего народа. И я верю, что сыграют в будущем, которое уже недалеко. Изме­нения в стране неизбежны. Разумеется, это не может про­изойти в одну ночь, но мы верим в скорую победу.

[75] Бенедетти, Марио (р. 1920) — уругвайский прозаик и поэт, литературовед и критик. Автор романов «Передышка», «Спасибо за огонек» (рус. пер. 1969), «День рождения Хуана Анхеля». Стихи Бе­недетти на русском языке опубликованы в сб. «Поэты Уругвая» (1974) и «Поэзия Латинской Америки» (1975), а книга его расска­зов — в 1977 г.

^[76] Интервью взято в Москве в 1978 г.