Креольская верхушка как инициатор и гегемон войны за независимость

Тема 3.

Креольская буржуазия: ее генезис, складывание экономических интересов и обострение противоречий с метрополиями.

Предпринимательские организации и представительные органы местной буржуазии. Их роль в подготовке кадров для будущей независимой государственности стран Латинской Америки.

Либерализм и формирование идеологии креольской буржуазии колоний. Субъективное и объективное содержание общественного проекта местной предпринимательской верхушки.

Численность, состав и роль креольского ополчения в обеспечении внешней и внутренней безопасности колоний.

Во всякой революции сталкивается множество групп, сект, партий, каждая из которых выдает себя за выразителя чаяний всего народа. Если же какая-то из них оказывается у власти, она тут же приступает к мифотворчеству, убеждая себя и других в том, что и захват власти именно этой, а не иной группой и установление именно такого, а не иного режима и построение именно данного, а не какого-то еще типа общественных отношений суть воля народа и только народа. Конечно, и мифы являются ценным источником для изучения исторической реальности, но помогают они понять эту реальность лишь при том условии, что трезвым, не мифологизированным остается изучающий ее рассудок. К сожалению, так получается не всегда, а реже всего в познании революций.

Правда, в довоенные годы в отечественной историографии возвышалась фигура В.М. Мирошевского, который имел и не стеснялся противопоставлять свою особую точку зрения на войну за независимость мнению латиноамериканских коммунистов, включая самого Х.К. Мариатеги. Конечно, Мирошевский не был и не мог быть свободным от господствовавших теоретических схем, но он не приносил им в жертву саму латиноамериканскую реальность, пытаясь отразить ее объективно, во всей архисложности. В частности, он тоже понимал национально-освободительную войну как войну всей угнетенной нации против иностранных поработителей. Однако испаноамериканское общество, скорее, напоминало ему общество Южно-Африканской Республики. В нем он увидел и отразил столь острые классовые и расовые антагонизмы не только между креолами и остальными цветными, но также между индейцами и неграми, что говорить о национально-освободительной войне не приходилось. И, указав на крайне замедленное, по сравнению с США, складывание единой нации в Испанской Америке, он подчеркнул особое значение при таких условиях благоприятного внешнего фактора, чтобы борьба креолов-сепаратистов имела шанс на победу. С другой стороны, Мирошевский тоже отождествлял латифундизм и обусловленные им порядки в Испанской Америке с феодализмом, но для него была целиком очевидной и основная роль в войне... креольских помещиков и плантаторов, добивавшихся свободной торговли с иностранными державами. Понимая же, как непохоже им увиденное на то, что и в его время считалось буржуазной революцией, он ограничился в оценке войны термином испано-американский сепаратизм.

Его ученики М.С. Альперович, В.И. Ермолаев, С.И. Семенов, Л.Ю. Слезкин и другие, напротив, назвали ее не только освободительной войной, но и буржуазной революцией. Но тогда очевидное для Мирошевского стало невероятным для все той же якобинской схемы и тоже потребовало ревизии по всем ее канонам. В центр революции был помещен народ простые индейцы, негры, мулаты, метисы, креолы. Чтобы объединить все слои и этносы в могучем народном движении за независимость, пришлось, с одной стороны, смягчать классовые и расовые антагонизмы в колониальном обществе, на все лады превозносить те сюжеты войны, где классовая борьба низов как будто совпадала с борьбой буржуазных национал-революционеров, но не замечать тех, в которых массы громили их под самостийными или роялистскими знаменами, и гневно набрасываться на ту же классовую борьбу низов, когда, как в Венесуэле 1810-1815 гг., такой расклад сил оказывался слишком очевидным (в этом, кстати, тоже проступает французский сценарий, в котором роль отщепенцев из народа отводилась крестьянству Вандеи). С другой стороны, класс-гегемон (креольских помещиков и плантаторов, по Мирошевскому) пришлось отодвигать на задворки революции. И если в отдельных случаях концепция все же допускала к руководству народом-революционером выходцев из помещичьей среды, то никак не потому, что они латифундисты и плантаторы-рабовладельцы, а потому, что они служили... делу освобождения своих народов от колониального ига и объективно выражали интересы буржуазного развития (т.е. подобно тому, как буржуа Энгельс или дворянин Ленин служили совсем другому классу и объективно выражали именно его интересы).

Иными словами, если Мирошевский отразил войну, как видят ее глаза, то его ученики втиснули ее в идеологические рамки якобинской схемы. Что эти рамки обусловлены именно идеологией, показывает хотя бы полемика о революции во Франции между марксистами и ревизионистами. Вспомним, с каким отчаянием в ответ на, казалось бы, правомерную попытку буржуазных фальсификаторов дать буржуазное видение буржуазной же революции наши ученые доказывали, что не было и не могло быть чистых буржуазных революций, что они всегда включали разные, иногда параллельные, иногда сливающиеся революционные потоки борьбу крестьянства против сеньериального гнета и против обезземеливания в процессе первоначального накопления, против совмещения старых, феодальных, с новыми, буржуазными, формами эксплуатации, против налогового ограбления абсолютистским государством, продовольственные волнения и другие разнообразные движения плебса и т.д..

Если оценивать этот вывод с точки зрения обоснования идеологического тезиса о том, что именно народные массы являются источником всякой революции, то его категоричность выглядит оправданной. Но какова его научная ценность? Ведь суть проблемы не в том, участвовал или не участвовал народ в революциях, а в том, откуда берется и в чем состоит их буржуазный характер. И если такой характер им придает не буржуазия, а крестьянство и прочие слои плебса, если оказывается, что недопустимо считать буржуазной революцией революцию буржуазии и для буржуазии, то, во-первых, вряд ли этот довод обладает большей убедительностью, чем попытка, скажем, из столкновения десятков миллионов именно крестьян и рабочих, переодетых в серые шинели, выводить империалистический характер мировых войн. А во-вторых, что еще важнее, настраивая исследователей на идеализированный, народнический образ буржуазной революции, в особенности на поиски крестьянской аграрной реформы, такой подход мешает им увидеть и оценить собственно буржуазные свершения в революциях.

Непросто применить и критерии третьего потока мирового революционного процесса (национально-освободительного движения), выработанные на опыте стран Европы, Азии и даже Африки с их более или менее этнически однородными нациями, к национально-освободительному движению в Латинской Америке, где пестрота цветов и оттенков кожи навеяла мексиканцу Васконселосу образное сравнение с космической расой. Если, к примеру, поддаться увлеченности Б.Н. Комиссарова конфликтом между испанцами и индейцами и принять его утверждение, что при колониальном феодализме в Испанской Америке классовый антагонизм совпадал с расовым, поэтому классовая борьба неизбежно приобретала национально-освободительный характер, то война за независимость окажется перевернутой с ног на голову. Так, преимущественно креолы, т.е. американские испанцы, одержавшие под командованием А.Х. Сукре победу в решающей битве у Аякучо, станут колонизаторами, а побежденная роялистская армия, в которой лишь офицеры являлись испанцами, но в которую именно классовая и расовая ненависть к белым угнетателям позвала тысячи рядовых индейцев, напротив, обернется национально-освободительной. Аналогичным образом в полчище конкистадоров превратится Андская армия Сан-Мартина, а громящие ее тылы с юга Чили арауканы в освободителей. И так далее.

Эти и другие нонсенсы возникают, когда латиноамериканскую действительность вместо объективного анализа пытаются втиснуть в рамки теоретических схем, сформулированных на основе совсем другой действительности и нередко с весьма далекими от науки целями. Поэтому в данном параграфе мы оставляем в стороне народнический образ буржуазной революции и обращаемся не к движениям плебса, а к борьбе подлинного инициатора и гегемона войны за независимость креольской предпринимательской верхушки, которая и сама всячески пряталась за спину народа, и была там оставлена учеными в угоду господствовавшей схеме. В следующем параграфе, рассматривая эту освободительную борьбу там и тогда, где и когда она не слилась еще или не слилась вовсе с параллельными потоками народных движений, попытаемся определить, к каким изменениям она вела в Латинской Америке и как эти изменения соотносились с переменами на мировом уровне. Выяснив же таким образом, что являла собой латиноамериканская революция как революция буржуазии и для буржуазии, и выявив буржуазные итоги войны за независимость в целом, только после этого мы займемся вопросом о том, что представляла собой, каким образом и какое именно воздействие на конкретное содержание и характер революций оказала борьба низов.

***

Колонии Нового Света то и дело сотрясались выступлениями обездоленных слоев населения. Негры убегали от хозяев, в глухих местах создавали укрепленные поселения - паленке или киломбо, нападая оттуда на соседние деревни и города или же вместе с рабами окрестных плантаций поднимая восстания, охватывавшие подчас по несколько провинций. Индейцы не оставляли попыток изгнать европейцев, вернуть утраченные территории и независимость. Конкретных врагов повстанцы обычно выявляли по цвету кожи и с обеих сторон проливалось немало крови. В зависимости от исторической памяти восставшего народа на освобожденной территории реставрировались либо африканские и индейские формы родового строя (крупнейшее в Бразилии киломбо Палмарис, Араукания в Чили и т. д.), либо азиатский способ производства с соответствующей индейской государственностью (например, в империи Сантоса Атауальпы в Перу в 1742-1756 гг.).

Но все эти движения, как правило, беспощадно подавлялись креольским ополчением при поддержке колониальных властей и нередко эксплуататоров всех цветов кожи. Подлинно же смертельная угроза колониальной системе исподволь назревала на ином фланге и при самом активном содействии самих колонизаторов.

Чем большие обороты набирал рассмотренный в главе 1 процесс развития товарного производства в колониях, тем быстрее формировался и креп в Новом Свете собственный слой предпринимателей. Конечно, не обязательно поголовно богатые и предприимчивые люди Латинской Америки принадлежали к европейской расе. Александр фон Гумбольдт свидетельствовал, что некоторые индейские семейства Мексики обладали имуществом в 160 и даже 200 тыс. песо, каковым в стране владели очень немногие из белых. Известно также, что во французском Сан-Доминго вольноотпущенным мулатам и неграм принадлежала четверть плантаций и пятая часть рабов.

И тем не менее в силу переселенческой природы колоний подавляющее большинство местных предпринимателей находилось в генетическом родстве с буржуазией европейской. К концу XVI в. в Испанской Америке креолов насчитывалось от 150 до 300 тыс., к середине XVII в. уже 659 тыс., а к 1815 г. от 3,3 до 4,3 млн. человек. К началу XIX в. они составляли большинство населения провинции Буэнос-Айрес (75%), Уругвая (72%), на севере Чили (69%), в департаменте Трухильо в Венесуэле (70%), в южном Перу и т.д. Параллельно приросту численности европейского населения расширялась экономическая активность в колониях.

Однако уже через одно-два поколения этот европейский капитал врастал в местную почву и интересы, забывал о родстве, становясь креольским не только по названию. К началу XIX в. в его руках находились многие торговые дома, примерно половина приисков и рудников, почти все мануфактуры и крупные частные земельные владения. И теперь в его среде все громче раздавалось требование отмены колониальных ограничений, введения свободы торговли и иных принципов либерализма.

К этому же времени едва уловимые различия между американскими европейцами и европейцами из метрополий начали перерастать в отчуждение и неприязнь. На бытовом уровне это проявлялось в употреблении креолами презрительных кличек по отношению к европейцам и в ответных колкостях европейцев, подобных той, что они и детей бы собственных любили больше, если б факт рождения в Америке не делал их креолами. На уровне самосознания у креолов складывалось ощущение принадлежности не к европейской, но к американской общности как особой нации. Когда же, указывая на индейцев, негров и т.п., европейцы изобретали для таких наций оскорбительные ярлыки (вроде нации макак в Бразилии), креолы, помимо прочего, отвечали присвоением истории других этносов. Они, например, до такой степени принимались восхвалять подвиги чилийских арауканов в битвах с конкистадорами в XVI в., будто имели к героизму индейцев самое прямое отношение.

Поскольку колонии Нового Света в течение трех столетий складывались в качестве аграрно-сырьевой базы промышленной Европы, то, как говорилось выше, цвет местного предпринимательства это не фабриканты, как в Англии, а именно шоколадные маркизы Венесуэлы и Кито, сахарократия Гаити, Ямайки, Бразилии, Кубы, владельцы плантаций индиго и кошенили Мексики, Гватемалы, Сальвадора, скотоводы венесуэльских и новогранадских льяносов, аргентинской пампы, Чили и т.п., а также горнорудные и торговые магнаты, которые нередко тоже были латифундистами. И в подавляющем своем большинстве латифундисты были именно креолами.

Именно для креольских предпринимателей не только рынки колоний, но даже рынки метрополий стали тесными, именно для их дальнейшего роста был жизненно необходим свободный выход на мировой рынок. Именно на их стороне в конкуренции с европейцами оказывались преимущества в виде изобилия, дешевизны и девственного плодородия земель Нового Света и именно в их лице идеи либерализма нашли самых горячих поклонников, решительных борцов за такую полную свободу торговли и предпринимательства, которая была несовместима не только с иберийскими, но и любыми другими колониальными ограничениями.

Помимо места в колониальной экономике и экономической мощи, креольская верхушка Ибероамерики отличалась от других слоев колониального общества ясным осознанием своих интересов и целей, а также идеологической оснащенностью. Это объясняется, во-первых, высоким уровнем ее образованности. Если отвлечься от низшего звена духовенства, во все времена вбиравшего в себя лучших представителей из гущи народа, то можно без преувеличения сказать, что на рубеже XVIII-XIX вв. интеллигенция не столько была еще разночинной, сколько представляла собой интеллектуальную элиту самого экономически господствующего класса. Например, изучение социального состава студентов университета Каракаса в Венесуэле за период с 1799 по 1810 г. свидетельствует, что из 196 его слушателей 24% происходило из семей асендадо и еще 4% скотоводов, 17% из торговцев, 18% из военных, 7% из муниципальных чиновников, 8% из чиновников королевской администрации, 1% из духовенства, 0,5% из мелких государственных чиновников, 12,5% неустановленного статуса и только 1% из ремесленников. И это при том, что самые богатые семейства посылали своих чад на учебу в Европу, где Боливар, Ривадавиа, Бельграно, ОХиггинс и многие другие вожди войны за независимость не только получали блестящее образование, но и имели непосредственный доступ к передовым идеям эпохи.

Во-вторых, со второй половины XVIII в. распространению передовых знаний и идей весьма способствовали так называемые Экономические общества друзей страны, созданные сначала в Испании, а с 1781 г. в Маниле, Гаване и Сантьяго-де-Куба, Гватемале, Каракасе и других заморских владениях. Поскольку эти владения, как и сама метрополия, являлись преимущественно сельскохозяйственными странами, то участвовавшие в заседаниях обществ интеллигенция, предприниматели, чиновники, военные усваивали в первую очередь ту часть идеологии Просвещения, которую разработали физиократы, включая видных испанских просветителей Уорда, Ховельяноса, Кампоманеса и др. Впрочем, на этих заседаниях часто выступали и иностранцы, а их труды не только были известны, но и широко дискутировались в обществах. Основное внимание уделялось развитию земледелия, помехи которому виделись в неотчуждаемости майоратов, церковных и прочих владений, малом числе земельных собственников и их отсталом мышлении, в нерадивости, лени и прочих пороках низших классов. Распространению знаний и предпринимательского духа, по мнению членов обществ, должна была содействовать прежде всего предприимчивость высшего класса. Потому труд в поте лица рассматривался как абсолютная ценность, а упразднению подлежало все то, что этому мешало. В частности, превозносимая прежде католицизмом умеренность теперь оказывалась сродни инертности, а проблема нищенства должна была решаться с помощью жесткого разделения нищих на тех, кто действительно нетрудоспособен, и тех, кто может, но не желает трудиться.

Так что креольская верхушка Ибероамерики, несмотря на обилие в ее составе графов, маркизов, виконтов, давно уже не представляла собой паразитических феодальных сеньоров, а активно перенимала протестантскую этику и довольно-таки преуспела в этом. Свидетельством тому служит письмо непревзойденного знатока Испанской Америки рубежа XVIII-XIX вв. Александра фон Гумбольдта берлинскому коллеге, в котором, делясь откровениями об испанцах, т.е. креолах, Новой Гранады, ученый признавал: Мы, европейцы Востока и Севера, имеем особое предубеждение против испанцев. Но я прожил там два года, тесно общаясь со всеми классами... Полагаю, что эта нация, несмотря на деспотизм государства и церкви, шествует гигантскими шагами навстречу своему развитию, к формированию великого характера.

От всех других слоев колониального общества креольская верхушка отличалась высокой степенью организованности, которая позволяла ей оказывать куда более серьезное влияние на внутреннюю жизнь колоний, чем это принято думать. Еще с XVI в. именно креолы обладали органами местного самоуправления кабильдо или аюнтамьенто в Испанской Америке, муниципальными палатами в Бразилии. Формально эти органы являлись всего лишь городской администрацией, первичной судебной инстанцией, органом контроля над ценами и тарифами и т.п. Однако и они, случалось, демонстрировали, кто на подвластной им территории являлся хозяином: чиновники из метрополий или креольское сообщество. Так, например, в 1655 г. в Чили кабильдо Консепсьона сместило с поста губернатора тирана Антонио де Акунью-и-Кабреру.

Но эта организованность и влияние креольских предпринимателей многократно возросли в XVIII в., когда возникли новые формы их организации с новыми функциями и размерами территории под их юрисдикцией. Прежде всего это происходило за счет объединения в союзы предпринимателей ключевых отраслей экономики с целью всемерного содействия развитию отрасли посредством внедрения передовой технологии и опыта, выделения кредитов, выработки проектов решений на правительственном уровне и т.д. Так, с 1740-х гг. горнорудную промышленность вице-королевства Перу контролировала Корпорация горнорудных торговцев, которая для финансирования отрасли в 1747 г. учредила специальную компанию, а в 1752 г. свой собственный банк. Скотоводческой отраслью Мексики еще с XVI в. заправляла Места, а вице-королевства Рио-де-ла-Плата созданная в 1775 г. Генеральная хунта асендадо. Выращивание индиго во всем генерал-капитанстве Гватемала находилось под опекой созданного в 1762 г. Страхового общества производителей индиго. Креольские латифундисты Венесуэлы, являвшиеся и крупнейшими скотоводами, и крупнейшими плантаторами-рабовладельцами, в качестве плантаторов входили в Генеральную хунту земледельцев, а в в качестве скотоводов составляли Генеральную хунту асендадо-скотоводов.

Второй и еще более важной формой организации предпринимательского класса стали новые консуладо. Прежде консуладо имелись только в Мехико и Лиме и выполняли функции купеческой гильдии, разбирая в основном тяжбы между купцами. Но со второй половины XVIII в. консуладо появились также в Маниле (1769), Каракасе и Гватемале (1793), Буэнос-Айресе и Гаване (1794), Картахене, Сантьяго-де-Чиле, Гуадалахаре и Веракрусе (1795). При этом кардинально изменились их состав и функции. Новым консуладо, во-первых, поручалась забота о всемерном содействии развитию как торговли, так и сельского хозяйства по причине теснейшей взаимосвязи между этими двумя первоосновами общественного счастья и процветания. C этой целью в них создавался совет правления, который с помощью целевых кредитов, улучшения сухопутных, морских и речных коммуникаций, разработки проектов необходимых экономике законов, составления подробной экономической статистики и прочих мер всячески развивал предпринимательство в ключевых отраслях. Иными словами, консуладо отныне являлись уже не просто купеческими гильдиями, а прообразом грядущих корпораций развития, своего рода министерствами по делам торговли, земледелия и промышленности в колониях.

Во-вторых, консуладо отныне ведали не отдельной отраслью, как генеральные хунты, а по существу, экономикой страны в целом. Свою юрисдикцию они теперь простирали не на отдельный город с окрестностями, как кабильдо, аюнтамьенто или муниципальные палаты, а сразу на несколько провинций, целое генерал-капитанство и даже вице-королевство. По сути дела, новым консуладо передавалась часть функций, относившаяся прежде к компетенции губернатора, аудьенсии и интенданта. Позволив креольской верхушке приобщиться на рубеже XVIII-XIX вв. к управлению целыми странами и приобрести в этой сфере ценнейший опыт, новые консуладо стали настоящими кузницами кадров государственного масштаба для будущей независимости. Именно из них вышли такие деятели войны за независимость, как аргентинцы Бельграно, Ларреа, Матеу, Кастельи, Виэйтес и Чиклана, венесуэльцы Санс, Паласиос, Лопес Мендес, Товар Понте, Россио, гватемалец Айсинена и другие.

В-третьих, изменение сущности и значения консуладо было итогом и крупных сдвигов в соотношении между группами предпринимателей. Прежде консуладо состояло только из торговцев, поскольку торговая форма капитала, как справедливо писал и Маркс, старше производительной формы капитализма промышленного капитала, который является основной формой капиталистических отношений, господствующих в буржуазном обществе. Но по мере утверждения капитализма производительный капитал подчиняет себе торговый, делая его лишь вытекающей из процесса обращения формой самого промышленного капитала. Видимо, получение латифундистами равного с торговцами представительства в новых консуладо Испанской Америки было обусловлено той же закономерностью развития капитализма. Это и приводило современников к выводу, что новые консуладо были скорее консуладо земледелия, нежели торговли.

Остается добавить, что, как и генеральные хунты, многие консуладо располагали собственными вооруженными формированиями. В частности, консуладо Каракаса добилось разрешения на учреждение 14 кавалерийских и пехотных торговых рот для отлова беглых рабов и охраны плантаций. По меньшей мере финансирование подобных отрядов осуществляли консуладо Лимы и Гаваны.

Наконец, не последнее значение для выдвижения креольской верхушки Ибероамерики на ведущую роль в освободительных революциях имело и то, что экономическая мощь, идеологическая оснащенность и высокая организованность дополнялись еще и военной силой, вполне достаточной для воплощения в жизнь самых смелых замыслов. Дело даже не в отдельных вооруженных отрядах, находившихся на службе у консуладо или генеральных хунт, а в структуре и порядке формирования колониальных вооруженных сил в целом. Как говорилось выше, крупные регулярные соединения из метрополий были не по карману ни одной из держав. Потому немногочисленные гарнизоны регулярных сил были разбросаны по крепостям, имевшим стратегическое значение при отражении внешней угрозы. Охрану же всей территории колоний, покорение новых районов и поддержание внутреннего порядка осуществляло главным образом местное ополчение, многократно превышавшее численностью регулярные гарнизоны. В Чили на 1.976 солдат королевских войск приходилось 15.856 бойцов ополчения, состоявшего из пехотных, кавалерийских и артиллерийских частей. В Перу на две роты королевских солдат общей численностью 238 человек только в Лиме приходилось 2.519 ополченцев, да еще в остальных провинциях было расквартировано по драгунскому полку численностью 720 бойцов каждый. Регулярные силы в Новой Гранаде насчитывали около 3.600 солдат, из которых 1.380 постоянно дислоцировались в Картахене, а остальные в Панаме и Боготе. Между тем ополчение состояло из 8.800 пехотинцев и артиллеристов, а также 1.300 кавалеристов.

Формированием регулярных войск занимались исключительно королевские администрации. Но, несмотря на их желание комплектовать войска уроженцами метрополий, даже на офицерских должностях в регулярных частях оказывались и креолы. Потому не удивительно, что среди 28 военных, арестованных за участие в республиканском восстании 1817 г. в округе Параиба-ду-Норти бразильской провинции Пернамбуку, фигурируют 10 военных регулярных частей в чине от капрала до капитана. Стало быть, и сравнительно небольшие силы регулярных войск не были надежной военной опорой метрополий.

При комплектовании ополчения власти тоже стремились назначать уроженцев метрополий хотя бы на офицерские должности. Но ополчение содержалось на средства креольской верхушки, а за их расходом ревностно следили органы местного самоуправления. Поэтому такая политика властей встречала непреодолимые помехи и потерпела окончательный крах в конце XVIII в. Показателен в этом смысле Полк Королевы, созданный в 1794 г. в округе Сан-Мигель-эль-Гранде провинции Гуанахуато в Новой Испании (Кстати, это один из главных центров подготовки мексиканскими креолами вооруженного восстания 1810 г.). Он содержался на деньги местных землевладельцев, причем 90% необходимой суммы выделили два самые богатые и породнившиеся между собою креольские семейства де ла Каналь и Ландета. Формально командира полка и его заместителя назначал сам монарх, но по существовавшей практике продажи должностей оба поста достались членам семейств де ла Каналь и Ландета. Точно так же командиров всех 12 его рот назначал лично вице-король, однако же по представлению аюнтамьенто. В итоге во главе 8 рот оказались члены тех же двух семейств, а остальных другие видные жители округа.

В ополчении раздельно существовали креольские, индейские, мулатские и негритянские подразделения. Однако создание цветных батальонов вызывало протесты со стороны креолов. И хотя цветные части сохранились, удельный вес их был сравнительно невелик. В Перу, к примеру, в ополчении Лимы состояло 1.133 мулата и 402 негра против 984 белых. Зато на долю остальных провинций приходилось всего 240 ополченцев из мулатов и 60 негров, между тем как в каждой из них имелось по драгунскому полку из 720 бойцов. Кроме того, на время индейского восстания Тупака Амару на средства консуладо Лимы был сформирован еще один полк численностью 1.000 бойцов. Если учесть, что и в цветных батальонах офицерами являлись в основном креолы, то станет ясно, что именно они составляли ударную силу всего ополчения. Потому типичной в войне за независимость была такая картина, в которой сложилось любопытное разделение труда: отцы латифундистских семейств в основном занимались социально-экономическими и политическими преобразованиями, а их сыновья, племянники и внуки, почти сплошь офицеры гарнизонов и ополчения, служили вооруженной десницей революции.

Насколько же боеспособным было колониальное ополчение в Ибероамерике? Конечно, голландцам, французам и англичанам удалось отнять у иберийских колонизаторов ряд территорий. Но это в основном были мелкие и сравнительно малонаселенные островные владения. И захватывались они только при подавляющем перевесе сил (в 1797 г. остров Тринидад с гарнизоном в 600 человек был захвачен английским десантом численностью свыше 6.000 солдат, да еще при поддержке целой эскадры). Там же, где размеры территории и численность населения позволяли вводить в действие ополчение, даже самые крупные интервенции неизменно терпели провалы. Так, например, захваченную голландцами в 1630 г. северную Бразилию к 1654 г. отвоевали практически сами бразильцы. В Новой Гранаде в 1741 г. сокрушительное поражение потерпели англичане при попытке овладеть портом Картахена, потеряв 5.349 человек погибшими и умершими от болезней, да еще 1.710 ранеными, между тем как потери новогранадцев составили 93 убитых и 250 раненых. На Ла-Плате именно ополчение, и прежде всего батальоны патрициев из Буэнос-Айреса, наголову разгромили англичан, дважды пытавшихся в 1806-1807 гг. отнять колонию у Испании весьма крупными силами (в частности, экспедиция генерала Уайтлока насчитывала 12 тыс. солдат, большое количество артиллерии, 20 военных и 90 транспортных судов).

Эти победы, придавшие патриотам Латинской Америки уверенность в своих силах, не случайно рассматриваются как победы общенациональные. Но они же свидетельствуют и о том, что и в военном отношении креолы были подлинными хозяевами своих стран, способными силами колониального ополчения легко свергнуть режим колонизаторов и успешно отражать атаки достаточно крупных экспедиций из метрополий. Видимо, в этом могуществе, а не в слабости креольской верхушки коренилась причина ее увлеченности заговорами, которые десятками и даже сотнями плелись на рубеже XVIII-XIX вв. во всех уголках Ибероамерики.

Таким образом, в качестве объективных задач войны за независимость разрушение колониального режима, включение в новую систему мирового хозяйства, возводившуюся на основе принципа свободы торговли и предпринимательства, и трансформация в соответствии с этим же принципом всей совокупности общественных отношений отвечали в наибольшей мере интересам креольских латифундистов. Это объяснялось самим их положением в колониальном производстве, которое в течение 300 лет развивалось в тесной связи с Европой, к началу XIX в. переросло отведенные ему колонизаторами рамки и для дальнейшего роста нуждалось в свободном выходе на мировой рынок.

Креольская верхушка оказалась достаточно образованной, чтобы уловить едва наметившуюся тенденцию мирового развития, определить место своих стран и просчитать свои выгоды в будущем мировом порядке. Это стало возможным благодаря не поверхностному знакомству с протестантской этикой, а весьма глубокой проработке трудов физиократов и Адама Смита, в том числе в салонах Экономических обществ друзей страны. Поэтому идеи либерализма, очертившие контуры грядущего международного разделения труда, креольская верхушка выбирала не как очередную модную теорию, а восприняла осознанно как руководство к действию.

Все сказанное позволяет заключить, что в лице креольских латифундистов буржуазное освободительное движение находило не отдельных диссидентов, готовых возглавить борьбу народа-революционера, а такого же своего адекватного инициатора и гегемона, каким в Европе выступала, видимо, промышленная буржуазия. Иными словами, надвигавшаяся буржуазная революция была именно революцией латифундистов и для латифундистов. Поскольку же перестройка общественных отношений на принципах свободной конкуренции (свободы торговли и предпринимательства) неизбежно вела к ухудшению положения низов и обострению социальных противоречий, то для такой буржуазной революции идеальной движущей силой являлось колониальное ополчение, чью ударную силу составляли опять-таки руководимые латифундистами вооруженные отряды. Устраивать из буржуазной революции праздник угнетенных с его баррикадами, непредсказуемыми жакериями, робеспьерами и т.п. креольской верхушке Латинской Америки было абсолютно незачем.