Место народных масс в войне за независимость

Тема 5.

Рассмотрение буржуазных революций через призму классической модели в якобинской Франции опиралось в том числе на тезис Маркса и Энгельса о решающем вкладе параллельных народных движений в очищение почвы для утверждения развитых буржуазных отношений. С одной стороны, классики, основываясь на своем формационном подходе, полагали, что, раз капитализм идет на смену феодализму, то в скорейшем разрушении всего феодального, в том числе форм эксплуатации, состоит главный интерес капитала. Но буржуазия класс, в лучшем случае лишенный героизма. Поэтому требовались кровавые действия народа, чтобы стереть сразу, как по волшебству, все феодальные руины с лица Франции и плебейским способом разделаться с врагами буржуазии. С другой стороны, обреченность народных движений на роль лишь вспомогательного момента самой буржуазной революции связывалась ими с незрелостью условий для долговременной победы низов, для перехода к более высокой ступени общественного развития, к коммунизму, но опять же в их собственном, научном понимании.

В теоретических разработках М.А. Барга, Е.Б. Черняка, А.Н. Чистозвонова и др. внесены многие коррективы в офранцуженный образ буржуазной революции вообще. Однако тезис о невозможности чисто буржуазной революции, о слиянии в ней и различных народных движений, а также об обреченности этих параллельных потоков лишь на вспомогательную роль в самой революции остался. По-видимому, это обусловлено тем, что западноевропейские революции в самом деле крайне трудно расчленить на отдельные составлявшие их потоки хотя бы в целях научного анализа.

Поскольку латиноамериканские революции поддаются такой операции гораздо легче, это позволяет более пристально вглядеться в черты народных движений, глубже проникнуть в суть их воздействия на содержание и характер буржуазной революции, а быть может, и уточнить их место в ряду уже известных исторических явлений данного рода. И в этом вопросе мы вплотную подходим к феномену революционного демократизма и к дискуссии 1987 г. о критериях его определения.

В ходе дискуссии известный специалист В.А. Дьяков на основе уже имевшихся результатов исследований данного явления не только в Европе и России, но также в Азии, Африке и Латинской Америке обобщил сущностные черты революционного демократизма: 1) Бескомпромиссная революционность, т.е. готовность бороться против социального, национального и религиозного гнета любыми, в том числе насильственными средствами; 2) Искренний и глубокий демократизм, выражающийся в последовательной и самоотверженной защите интересов трудящихся масс; 3) Вера в необходимость социалистического переустройства общества, как правило, на основе утопических, но иногда и научных теорий (курсив мой. Н.М.).

Какова же основа программы революционной демократии? В наиболее типичной обстановке, характерной для Европы и большей части азиатского материка, писал Дьяков, революционный демократизм является выразителем интересов крестьянства и других социальных слоев, ведущих борьбу против феодализма и его пережитков, за установление общественных отношений последовательно буржуазного характера. В этом качестве революционный демократизм никогда не мог и не может полностью оторваться, с одной стороны, от буржуазно-демократической идеологии, довольно восприимчивой к воздействию либерализма, с другой от различных теорий утопического социализма со всеми свойственными им прогрессивными и реакционными тенденциями (курсив мой. Н.М.).

В.Я. Гросул внес небольшую, но важную поправку к критериям Дьякова. Поскольку в эпоху перехода от феодализма к капитализму большинство населения составляло крестьянство, а его идеалом являлся не социализм, а крепкий мужик, равенство частной собственности, то к революционному демократизму, по его мнению, можно отнести и такие движения, которые, не ставя перед собой цели социалистического переустройства общества, руководствовались идеалом экономического равенства, т.е. эгалитаризма.

Для данного учебного пособия расхождения между Дьяковым и Гросулом не имеют принципиального значения, так как в Латинской Америке конца XVIII начала XIX в. можно с лихвой обнаружить массовые народные движения как с утопически-социалистическими, так и просто эгалитарными устремлениями. Поэтому все три предложенные критерия, а именно: бескомпромиссную революционность, искренний и глубокий демократизм, а также веру в необходимость социалистического переустройства общества или экономическую демократию, т.е. эгалитаризм, попробуем применить к более или менее четко обозначившимся освободительным движениям индейского общинного крестьянства, негров-рабов, а также свободного мелкопарцелльного крестьянства и городских низов. Цель же этой примерки критериев к народным движениям Латинской Америки состоит в том, чтобы проверить, действительно ли революционному демократизму вообще присущи тяготение к буржуазному демократизму и либерализму, а также к борьбе за общественные отношения последовательно буржуазного характера.

Подтема 5.1. Освободительная борьба индейских масс в войне за независимость

Индейские народы в борьбе против колонизаторов в XV-XVIII столетиях. Восстание Тупак Амару как крупнейшее выступление индейского общинного крестьянства в колониальный период. Причины, цели, объективное содержание и формы освободительной борьбы индейцев. Араукания и "империя" Сантоса Атауальпы (1742-1756) как наглядные примеры устремлений индейских народов.

 

Из всех этносов Ибероамерики на протяжении трех веков колониализма о независимости как о цели своей борьбы открыто заявляли только индейцы как те, что жили еще первобытнообщинным строем, так и те, что достигли азиатской стадии общественного развития. И к началу XIX в. они, следовательно, обладали уже трехвековым опытом освободительной борьбы. Легендарные страницы в летопись этого движения вписали многочисленные индейские племена Чили и Аргентины, называвшие себя мапуче людьми земли, но более известные под названием арауканов. В битвах с ними в 1553 г. сложил голову конкистадор и первый губернатор Чили Педро де Вальдивия, разгромленный арауканскими отрядами во главе с вождями Лаутаро и Кауполиканом. В конце XVI в. мапуче под руководством вождя Пелантаро уничтожили испанские крепости и очистили от колонизаторов всю территорию южнее реки Био-Био. При этом в сражении при Куралаве испанцы снова потеряли не только множество солдат, но и командующего генерал-губернатора Онеса де Лойолу. Арауканский вождь Кальфукута правил аргентинской пампой в течение 40 лет и доставил множество хлопот властям Ла-Платы. Именно в войнах с арауканами у испанцев появилась не свойственная им прежде стратегия оборонительной войны и именно в Чили зародилась система парламентов переговоров между индейцами и колониальными властями, которые обычно завершались подписанием очередного мирного договора. Такие договоры заключались в 1612, 1629, 1726, 1773, 1793 гг. и признавали независимость Араукании от испанской короны. О подвигах арауканов мир узнал из эпической поэмы Алонсо де Эрсильи-и-Суньиги (1533-1594) Араукана, считающейся первым чилийским и самым значительным художественным явлением всей латиноамериканской литературы XVI в.

На территории Панамы непреодолимое сопротивление колонизаторам оказали племена индейцев куна, которые на протяжении колониального периода сохраняли свою независимость, официально признанную испанскими властями в 1791 г. И, видимо, отнюдь не случаен тот факт, что в 1925 г. именно куна первыми из индейских народов Латинской Америки обрели автономию в рамках Республики Панамы.

В центрах крупных высокоразвитых индейских цивилизаций, где у испанцев имелись широкие возможности привлекать на свою сторону покоренные ацтеками или инками племена, конкиста тоже проходила отнюдь не легко. Покорение майя на полуострове Юкатан длилось 15 лет, с 1527 по 1542 г., а область озера Петен-Ица на юге полуострова и горные селения майя на территории Гватемалы оставались независимыми до конца XVII в. Покорение инков не закончилось с убийством Атауальпы, а продолжалось еще 40 лет. Видную роль в организации отпора колонизаторам сыграл инка Тупак Амару.

Но даже и тогда, когда сопротивление аборигенов было в основном сломлено, колонии не переставали сотрясаться мощными выступлениями индейцев. К их числу в Новой Испании можно отнести восстание племен теуа, которые под началом вождя Попе изгнали испанцев, разрушили укрепления, церкви и селения и в течение еще 12 лет, с 1680 по 1692 г., удерживали в своих руках целую провинцию Новая Мексика. В 1712 г. восстали индейцы Чиапаса, которые создали 20-тысячную повстанческую армию и во главе с Хуаном Гарсией, Гаспаром Пересом и Хуаном Лопесом в течение ряда месяцев отражали атаки карателей. На Юкатане в 1761 г. вспыхнуло одно из крупнейших восстаний майя, во главе которого встал Хасинто, принявший имя Канэк. В 1767 г. восстание в провинции Мичоакан под руководством Педро Сориа Вильяроэля охватило 100 индейских селений.

Перечень только крупнейших волнений индейского общинного крестьянства и кочевых племен можно приводить бесконечно, что не входит в задачу данного исследования. Важнее то, что порождавшие эти восстания причины не исчезали, а множились в процессе развития колоний. Чаще всего восстания вызывались подушной податью, тяжестью трудовой повинности, захватом общинных земель латифундистами и т.п. Но подчеркнем еще раз, что в отличие от других этносов индейцы выступали не только против отдельных злоупотреблений колонизаторов, но и проявляли стремление ликвидировать их глубинную причину, восстановив утраченную независимость.

Постоянное выдвижение индейцами лозунга независимости и героизм в борьбе за его воплощение в конце колониальной эры активно пыталась использовать в своих собственных интересах креольская верхушка, ради чего и применяла упомянутую выше хитроумную тактику присвоения истории Америки. Этот тактический маневр, внешнее сходство в требовании независимости у индейцев и у креолов, усилия официальных историков либеральной школы XIX в., многочисленные памятники, произведения литературы, искусства и т.д., посвященные Лаутаро и другим индейским вождям именно как героям независимости, оказывали и продолжают оказывать огромное воздействие не только на обыденное сознание латиноамериканцев, но и на научные исследования о войне за независимость. Проявляется это воздействие и в отечественной историографии, которая, за едва ли не единственным исключением В.М. Мирошевского, тоже рассматривает освободительную борьбу индейских народов в качестве чуть ли не главной составляющей могучего народного движения за независимость, а у отдельных авторов даже безусловно главной силы буржуазной войны за независимость.

Однако кажущееся сходство целей сразу же обнаруживает свою обманчивость при обращении к внутреннему содержанию лозунга независимости. В самом деле, а что понимали индейцы под колониализмом? Кого именно они считали колонизаторами и против кого обращали свой справедливый гнев? В чем конкретно состояла для них вожделенная независимость?

Ограбление туземных народов в ходе конкисты, насильственное разрушение самобытной материальной и духовной культуры, обращение в рабство, гибель миллионов людей от непосильного труда в рудниках и обрахе, от голода и эпидемий, все это волне объясняет и оправдывает ожесточенность борьбы индейского населения против своих поработителей. Ненависть ко всему европейскому была у него столь велика, что нередко во время восстаний индейцы нередко вместе с колонизаторами, их семьями, церквями и городами уничтожали также завезенный из Европы скот, сельскохозяйственные культуры, разрушали рудники, словом, очищали свою землю от всего неиндейского.

Дальнейшее развитие индейского освободительного движения еще отчетливее выявляет его характер и направленность, равно как и конкретных виновников бедственного положения индейцев. Потому что наивысший подъем этого движения приходится именно на XVIII век, когда на фоне общего процветания товарного хозяйства в Латинской Америке особенно резко обнажились социальные и расовые антагонизмы. Кочевые индейские племена именно в XVIII в. испытали на себе особенно неистовый натиск цивилизации в связи с быстрым расширением сельского хозяйства колоний на новые земли. Благодаря походам в пустыню, освоенная территория провинции Буэнос-Айрес выросла с 8.991 кв. км в 1744 г. до 31.398 кв. км в 1801 г. В Венесуэле и Новой Гранаде с 1751 г. развернулось умиротворение индейских племен мотилонов в Маракайбо, гуахиро в Рио-дель-Ача, куна в Панаме, чимилья в Санта-Марте. В эпоху освоения льяносов Венесуэлы местные кочевники стали именоваться в официальных документах неверными, мятежными и даже чужестранцами и испытали все прелести физического истребления и сгона оставшихся в живых индейцев в редукции. В Бразилии с 1798 г. была развязана война против индейцев ботокудо в Мату-Гросу и Сан-Паулу, равно как и всех других мятежных племен.

В районах проживания осколков древних индейских цивилизаций именно в XVIII в. заметно усилилось наступление на общинные земли. Кроме того, именно в XVIII в. общий рост предпринимательской лихорадки явил индейцам еще и репарто, когда торговцы с помощью чиновников индейских округов, коррехидоров, начали активно выкачивать деньги из общинных касс посредством принудительной продажи в общинах всевозможных, часто ненужных товаров по завышенным ценам. Так, в Перу только в 1746 г. коррехидоры продали таким образом товаров на сумму 10 млн. песо.

Если прибавить к сказанному соотношение регулярных и ополченческих формирований в вооруженных силах колоний, то станет понятно, что креольская верхушка выступала не только главным эксплуататором индейского общинного крестьянства, но также главным завоевателем неосвоенных территорий, умиротворителем кочевников и душителем многочисленных индейских восстаний. Поэтому освободительное движение индейцев никак не могло не затрагивать креольскую верхушку. Об этом свидетельствуют и конкретные программы крупнейших индейских восстаний, которые, помимо уничтожения наиболее одиозных форм угнетения миты, репарто, помимо требований возвращения отнятых общинных земель, ставили вопрос о независимости в совершенно ином смысле, нежели это делал гегемон войны за независимость креольская верхушка.

В XVIII в. не только у отдельных индейских вождей сохранялась приверженность к этническим чисткам, к изгнанию из Америки всех неиндейцев, включая и смешанные в расовом отношении категории населения, но все громче стали звучать призывы к реставрации древних индейских государств, разрушенных конкистой. В Мексике в 1761 г. вождь восставших майя Хасинто принял имя Канэк, родовое имя династии, правившей до испанского вторжения, и собирался короноваться под именем Король Хасинто Великолепный, маленький Мотекухсома. В 1767 г. в Мичоакане индейцы тараски восстали под руководством Педро Сориа Вильяроэля, являвшегося прямым потомком древних тарасканских правителей. В 1800-1801 гг. полыхало восстание в Тласкале под лозунгами независимости ради реставрации ацтекского государства. Под лозунгами восстановления индейской государственности в 1770-е годы проходило и восстание индейцев киче в соседней Гватемале.

То же самое наблюдалось в вице-королевстве Перу, где в Оруро в 1739 г. был раскрыт заговор индейских вождей различных районов страны во главе с касиком Велесом де Кордовой, потомком инкской династии. В написанном им Перечне обид заявлялось: Моя единственная цель восстановить Великую империю и монархию наших древних королей. В 1750 г. подобный заговор был раскрыт в Лиме, а в 1755 г. в той же Лиме выявлена группа заговорщиков, намеревавшихся добиться отделения от Испании и призвать на трон в Перу Филиппа I, короля южных и северных морей, одного из потомков инкской династии. Индейское восстание 1742-1756 г. в центральной сельве Перу, свергнувшее колониальные власти, завершилось созданием государства во главе с Сантосом Атауальпой, которое под натиском карателей отступило в Амазонскую сельву, где позже и затерялось.

Отвечала ли такая программа индейских восстаний интересам и целям буржуазного освободительного движения? Многие историки отвечают на данный вопрос утвердительно. Правда, большинство из них пытается показывать совпадение индейской борьбы с креольской на примере тех индейских движений, чьи вожди хотя бы на словах звали индейцев не к избиению, а к вовлечению в борьбу креолов, метисов, негров, самбо и мулатов. А самым удачным примером стремления индейцев к союзу с креолами в борьбе против испанцев считается крупнейшее индейское восстание 1780-1781 гг. в обоих Перу под началом Хосе Габриэля Кондорканки. В наивысшей точке своего развития оно охватило до 90 тыс. индейцев и отозвалось эхом восстаний в Новой Гранаде и Рио-де-ла-Плате. Оно сразу же приняло ярко выраженный социальный характер, и, как свидетельствуют материалы следствия, в ходе его немедленно отменялись ненавистные индейцам мита, репарто, алькабала, предавались огню обрахе, подвергались грабежу асьенды и т.д. Руководитель Кондорканки, принявший родовое имя своей династии Тупак Амару, не решился открыто провозгласить независимость, а действовал якобы от имени испанского монарха. Тем не менее сохранился его указ, свидетельствующий о стремлении к независимости, поскольку начинался он длинным титулом: Дон Хосе I, милостью божьей Инка, король Перу, Санта-Фе, Кито, Чили, Буэнос-Айреса и континентов, южных морей, сиятельнейший князь, сеньор цезарей и амазонок, владетель Великого Пайтити, посланец и податель благодати божьей и т.д.. В указе говорилось: Короли Испании узурпировали у меня трон и владения около трех веков назад, наложив невыносимое бремя на моих вассалов подушную подать, денежную оплату постоев, таможню, алькабалу, эстанко, десятину, кинто, вице-королей, аудьенсии, коррехидоров и других министров, одинаковых тиранов, продающих руками своих корыстолюбивых чиновников справедливость за деньги тому, кто набавит, кто больше даст, распространяя это и на духовные, и на светские должности, не опасаясь гнева божьего, уничтожая индейцев словно зверей, убивая всех, кого нельзя ограбить. Указом отменялись все налоги, за исключением десятины и примисии в пользу церкви, а также подати и кинто в пользу естественного короля. Кроме того, Тупак Амару давал свободу тем из негров-рабов, кто присоединится к его делу. Он также призывал под свои знамена мулатов, самбо, метисов и креолов, и это обстоятельство дало основание историкам считать, что восстание Тупак Амару представляло собой буржуазное национально-освободительное движение. Вынашивавшиеся Кондорканки планы реставрации древней инкской государственности, по мнению этих ученых, никак не означали перспективы возвращения в прошлое, а лишь служили средством мобилизации широких масс индейцев на борьбу с колониализмом. А на самом деле, подобно тому как, по мысли К. Маркса, во Франции революция 1789-1814 гг. драпировалась поочередно то в костюм Римской республики, то в костюм Римской империи, но тем не менее Камиль Демулен, Дантон, Робеспьер, Сен-Жюст, Наполеон... осуществляли в римском костюме и с римскими фразами на устах задачу своего времени освобождение от оков и установление современного буржуазного общества, точно так же в инкском костюме и с инкскими фразами на устах движение Тупак Амару было направлено на уничтожение основ испанского колониального режима.

Но, если индейские восстания суть буржуазная война за независимость (или неотъемлемая ее часть), если в инкских костюмах и с инкскими фразами они разрушали только испанский колониальный режим, то по логике вещей с уничтожением этого режима должны бы исчезнуть и инкские костюмы, и сама борьба индейцев за независимость.

Однако стоит приоткрыть занавес послевоенной латиноамериканской сцены и мы тут же убедимся, что индейские восстания суть такая же реальность независимых государств, как и колонии, и что рядятся они во все те же инкские костюмы и инкские фразы, по-прежнему добиваясь независимости и реставрации индейской государственности. В штате Сонора независимой Мексики в 1825-1833 гг. восставшие племена яки потребовали исключительных прав для себя на издревле принадлежавшую им территорию, а их вождь Хуан Игнасио Хусакамена объявил себя ниспосланным Девой Марией для реставрации власти Моктесумы путем создания федерации индейских народов и отвоевания индейских земель (у кого бы это, если испанцев уже нет?). В 1847 г. Юкатан охватило восстание майя так называемая война каст, длившаяся с перерывами до 1904 г. Возглавили борьбу умеренный касик Антонио Ай, ратовавший лишь за изгнание белых с индейской земли, и радикал бедняк Сесилио Чи, настаивавший на физическом истреблении всех белых (кого бы это, если испанцы уже 30 лет как изгнаны?). Не ясно ли теперь, как понимали индейцы независимость, с кем и за что боролись?

Нуждается в ревизии и вопрос о симпатиях индейских повстанцев в конфликте между креольской верхушкой и испанским колониализмом. Конечно, креольские идеологи немало потрудились над тем, чтобы, во-первых, представить деспотизмом 300-летнюю политику испанских властей в отношении индейцев, а во-вторых, нарисовать идиллическую картину креольско-индейского братства в войне за независимость, которая и была воспринята традиционной историографией.

Однако в реальной действительности различия между колониальными властями и креольскими революционерами в отношении к индейской проблеме были совсем иными. Королевская администрация, по крайней мере со времен Лас-Касаса, выделила пусть не все, но многие индейские народы в особое и весьма защищенное деспотическими законами сословие. Таким путем она стремилась их сохранить и постепенно, в процессе длительной аккультурации, подтянуть к уровню испанцев и креолов и интегрировать в колониальное общество в качестве самостоятельного и равноправного этноса. Напротив, уравнительный натиск креольской верхушки, добивавшейся устами предтеч немедленного разрушения сословных перегородок и введения равенства для индейцев, имел целью разрушить самобытный уклад их жизни (общинные формы землевладения и традиции взаимопомощи), экспроприировать общинников и ликвидировать индейский этнос в целом, улучшая его породу посредством метисации.

Не удивительно поэтому, что картине креольско-индейского братства в войне за независимость противоречат реальные исторические факты. Так, например, немецкий ученый Александр фон Гумбольдт, посетивший в 1799 1804 гг., т.е. накануне войны за независимость, целый ряд испаноамериканских колоний, свидетельствует: индейцы лучше относились к испанцам, чем к креолам. Не только английский историк Дж. Линч, но также иностранцы, жившие в Перу во время войны за независимость, свидетельствуют, что роялистская армия состояла в основном из индейцев. В Чили даже по признанию официальных кругов на стороне испанцев против патриотов сражались индейцы костины, включая знаменитого индейского бунтовщика Малило, анголины, а также те самые арауканы, борьбой которых против испанских конкистадоров так восхищались креольские революционеры. В Новой Гранаде и в 1810-1815, и в 1822-1823 гг. в роли Вандеи оказалась преимущественно индейская провинция Пасто.

Но даже в тех случаях, когда революционерам удавалось привлечь индейцев на свою сторону, методы достижения союза весьма отличались от традиционно изображаемой идиллии. Сегодня, пишет ОХиггинс Сан-Мартину, большую часть дня я посвятил касикам пехуэнчей, уговаривая и приглашая их к союзу, на который они согласились; я их щедро одарил, и теперь они предоставляют своих бойцов в наше распоряжение. Декрет Боливара о мобилизации от 7 января 1822 г. по новогранадской провинции Каука дает представление о том, как набирали войско для расправы с вандейскими жителями провинции Пасто. Согласно декрету, 1) всякому жителю провинции в возрасте от 15 до 35 лет приказывалось в 3-дневный срок встать в строй освободительной армии; 2) уклонившиеся от призыва подлежали расстрелу, а если им удавалось скрыться, то конфисковалось их имущество и в качестве заложников захватывались семьи. В случае необходимости применить армию для выполнения указанных мер, заключал Боливар, я приведу силу вполне достаточную, чтобы покарать мятежников и предателей. В борьбе с вандейскими индейцами революционеры применяли и тактику выжженной земли, когда, например, в декабре 1817 г. ОХиггинс отдал приказ перегнать весь скот на северный берег реки Био-Био и на 10 лиг от реки к югу вплоть до Итаты предать огню все дома и посевы. И, конечно, обрушивался на побежденных карающий меч революции, о чем повествует декрет Боливара от 13 января 1823 г., изданный в отношении уже повергнутой провинции Пасто. В нем заявлялось: Принимая во внимание: 1) Что кантон Пасто взбунтовался... без видимых на то оснований... 2) Что в мятеж оказались втянутыми практически все жители... 3) Что мятежники предпринимали необычайные усилия, чтобы удержаться; 4) Что город был взят силой после самого упорного и ожесточенного сопротивления... я решил декретировать нижеследующее: 1. Конфискуется и передается правительству собственность всех жителей кантона, которые в какой бы то ни было форме участвовали в мятеже в Пасто... 3. Той же мере подвергаются и те, кто, владея собственностью в провинции Пасто, остался в ней после начала восстания.

А сейчас попробуем примерить к индейскому освободительному движению иные костюмы критерии революционного демократизма. 1) Бескомпромиссная революционность? Думается, факты не оставляют сомнений в готовности индейцев в том числе к вооруженной борьбе. 2) Искренний и глубокий демократизм? И этого в борьбе индейцев имелось сколько угодно. 3) Вера в необходимость социалистического переустройства общества или хотя бы экономическое равенство? Думается, что сама община с ее регулярными земельными переделами, подавлением личности коллективом и т.п. является символом экономического равенства. А если прибавить к этому весьма развитую в древних индейских цивилизациях заботу о сиротах, инвалидах, вдовах и прочих социально наименее защищенных, то нельзя не согласиться с характеристикой азиатского строя как древнего или первобытного коммунизма.

Что же касается спора, являл ли собой революционный демократизм индейцев скачок в светлое будущее, хотя и в утопической форме, как думают одни ученые, или же он был, как считают другие, консервативным и традиционалистским в силу своей устремленности назад, в идиллическое прошлое, оставим специалистам по социализмам. Нам же важно подчеркнуть, что в любой из своих ипостасей индейское освободительное движение на интересующем нас отрезке времени покоилось на социальной борьбе общинного крестьянства и состояло в антагонизме как с той общественно-экономической системой, которую креольская буржуазия собиралась освободить от колониальных оков, так и тем более с той, которую она намеревалась создать либеральными преобразованиями. Иными словами, здесь перед нами не тяготение к буржуазному либерализму, а его отрицание революционным демократизмом.

Не лучше обстояли дела у индейского революционного демократизма и с борьбой за общественные отношения последовательно буржуазного характера, будто бы присущей всякому революционному демократизму. Вряд ли, видимо, к борьбе за такие отношения можно отнести противодействие кочевников распространению частной собственности на королевские земли или ожесточенное сопротивление высокоразвитых индейских народов предпринятому креольскими революционерами разрушению общинного землевладения. Но даже если речь идет о некой объективной тенденции движения на перспективу, то отличие условий Латинской Америки от условий Европы как раз и состоит в том, что здесь нет надобности строить догадки относительно этой перспективы, в том числе гадать, во что могло бы вылиться восстание Тупака Амару II. Достаточно лишь посмотреть на те общественные отношения, которые реально создавались победившими индейцами на освобожденных пространствах.

Отвлекаясь от порядков, которые всякий раз реставрировали чилийские арауканы, мексиканские яки и другие им подобные племена, остановимся вкратце на любопытном и поучительном опыте царства всех царей Хуана Сантоса Атауальпы в Перу. Восстание вспыхнуло в 1742 г. в центральной сельве, где проживало много племен, но большинство составляли араваки, сведенные в 32 редукции по 300 жителей в каждой. В селениях было двойное управление: корону представлял испанский капитан, церковь миссионер-францисканец. За 60 лет христианизации индейцев научили производить товары мясо, животный жир, рыбу, хлебные злаки, воск, ремесленные изделия. Создаваемый ими прибавочный продукт шел на уплату десятины, содержание монашеских миссий и капитанов, финансирование экспедиций в сельву вниз по Амазонке, а также использовался в межпровинциальном обмене. В редукциях применялись и негры-рабы, в том числе в качестве стражников. Здесь проживали также мелкие торговцы из числа метисов, убежище от миты в рудниках, обрахе, на плантациях коки находили индейцы Сьерры.

Тяжелый труд, эпидемии не раз вызывали в сельве восстания индейцев амуэше, кампа, пиро, тороте, конибос и др. И Хуан Сантос, человек неизвестного происхождения, объявился здесь в мае 1742 г. неспроста, а уже имея за плечами многолетний опыт революционной агитации в сельве и Центральной Сьерре. Ему удалось убедить индейцев в том, что он являлся их законным монархом и был послан богом освободить их от тирании испанцев. Поднятое им восстание дало возможность Сантосу короноваться под именем Хуана Сантоса Уайны Капака Апу Инки, монарха этого царства и всех царей мира. Он объявил, что время испанцев кончилось и отныне наступило его время и что больше не будет ни обрахе, ни пекарен, ни рабства. И действительно, повстанцы смели францисканские миссии, их асьенды, всякие следы колониального режима. Но плантации коки были сохранены и играли ключевую роль в экономике государства, позволяя ему через торговцев-метисов обменивать коку на оружие. Основная масса населения империи состояла из индейцев самых различных племен, в том числе из Амазонской сельвы. Но все они были равны независимо от того, в какой степени успели подвергнуться христианизации и цивилизации. В пользу Сантоса Атауальпы, т.е. персонифицированного в его лице государства, индейцы отрабатывали миту, целовали монарху ноги. Идеология нового государства отличалась от идеологии всех других индейских восстаний в колониальном Перу, так как вобрала в себя все три сферы политической и религиозной мысли тогдашней эпохи: элементы христианства, андскую утопию и амазонскую мифологию. В 1752 г. Сантос пытался распространить свою власть и на Центральную Сьерру. Но преобладающим индейским населением были уанкас, давние враги инков, которые не приняли и нового инку. Лишь небольшая часть андских индейцев примкнула к Сантосу и ушла с ним в центральную сельву, где и обосновалась империя, позже затерявшаяся в Амазонской сельве.

Какой же строй был создан в империи Сантоса? Скорее всего, это был какой-нибудь индейский традиционализм. Но нам важно подчеркнуть, что он менее всего напоминал общественные отношения последовательно буржуазного характера.

Подтема 5.2. Освободительное движение негров-рабов в войне за независимость

Крупнейшие восстания рабов в колониальный период. Причины, цели, объективное содержание и формы освободительной борьбы рабов. Поселения беглых негров-рабов во владениях Англии, Франции и Голландии. Паленке и киломбо в Иберо-Америке. "Республика" Палмарис в Бразилии. Революция 1789-1804 гг. во французском СанДоминго: соотношение национально-освободительной борьбы и социальных движений.

 

Открытие и колонизация Америки положили начало складыванию системы международного разделения труда, в которой Африке вплоть до середины ХIХ в. предназначалась главным образом роль поставщика рабочей силы для рудников, плантаций и золотых приисков Америки. К началу ХIХ в. наиболее высокий удельный вес американских рабов наблюдался в зонах тропического земледелия Бразилии, испанских, английских, французских и голландских колониях в Карибском бассейне, в прибрежных зонах Венесуэлы, аудьенсии Кито, Перу, Новой Гранады. В этих районах и происходили частые восстания рабов.

В Бразилии за 388 лет существования рабства только крупных восстаний рабов историки насчитали более ста. Здесь же, на границе современных бразильских штатов Пернамбуку и Алагоас, с 1596 по 1708 г. существовало негритянское киломбо Палмарис, основанное беглыми рабами. Занятая им территория достигала 27 тыс. кв. километров, на которых проживало до 20 тыс. беглых рабов. Поскольку киломбо постоянно притягивало к себе рабов со всех обширных территорий Бразилии и даже Нидерландской Гвианы, колонизаторы прилагали огромные военные усилия для его ликвидации. В целом за период его существования беглые рабы сумели разбить 58 португальских и голландских карательных экспедиций. И лишь тогда, когда против Палмариса была брошена португальская армия, вооруженная артиллерией, он прекратил свое существование. Причем все ее жители предпочли умереть с оружием в руках, нежели снова превратиться в рабов.

В Испанской Америке наиболее широкий размах выступления рабов приобрели в конце ХVII в. под влиянием негритянской революции на французской части острова Гаити. Так, на Кубе, имевшей наиболее многочисленный испанский гарнизон, в 1798 1799 гг. крупными негритянскими восстаниями были охвачены Гавана, Тринидад и другие районы страны. В 1812 г. уже все центральные и восточные провинции острова оказались под контролем восставших негров,которых возглавил свободный негр, плотник по профессии Хосе Антонио Апонте-и-Улабарра.

К этим движениям следует прибавить многочисленные восстания на невольничьих кораблях еще по пути из Африки в Америку. Кроме того, как и в Бразилии, в испанских колониях широкое распространение получило бегство рабов от своих хозяев и основание ими собственных укрепленных поселений паленке в труднодоступных районах. Например, в 1810 г. в Венесуэле беглые рабы составляли 2,6% всего населения генерал-капитанства.

О том, какое содержание вкладывали негры-рабы в свободу, за которую они так упорно боролись, дает представление общественное устройство паленке в испанских колониях или бразильских киломбо, в том числе и Палмариса. Так, например, употребляемое историками название "республика" не соответствует тем отношениям, которые сложились в Палмарисе, ибо это было раннефеодальное негритянское государство с элементами родоплеменной организации и патриархального рабства. Во главе его стоял Ганга Замба (по некоторым источникам Замби или Зумби), т.е. Великий господин, который избирался пожизненно и которому поклонялись как монарху на коленях и со сложенными руками. Привилегированный класс состоял из приближенных монарха, как правило, его родственников, которых он назначал своими непосредственными помощниками или правителями более мелких киломбо. В Палмарисе применялся труд военнопленных, обращенных в рабство. Основная часть населения занималась сельским хозяйством (в меньшей мере ремеслом), вела меновую торговлю с близлежащими голландскими и португальскими, а также индейскими поселениями. Во время войн Палмарис заключал союзы с индейскими племенами. Беглые рабы брали себе в жены индианок. Нередко здесь оседали и индейцы, бежавшие от своих рабовладельцев.

Очевидно, что освободительная борьба негров-рабов в такой степени же соотносится с национальными устремлениями креольской буржуазии, как и освободительное движение индейского крестьянства. Видимо, нет особой нужды доказывать и то, что, как и индейцы, негры-рабы боролись прежде всего со своими непосредственными угнетателями. И поскольку эти угнетатели были в основной своей массе представлены креольскими рабовладельцами, включая и таких героев войны за независимость, как Симон Боливар, становятся понятными и тот ужас, который охватил креолов испанских колоний после негритянской революции на Гаити, и то, что во время национальных революций помощь рабов нередко позволяла колонизаторам одерживать крупные и даже решающие победы, и то, что после войны за независимость рабы не прекратили своей борьбы до тех пор, пока не добились полной отмены рабства.

Впрочем, наиболее красноречивые свидетельства о направленности негритянского освободительного движения дает революция негров-рабов во французской колонии Сан-Доминго (Гаити).

Гаитянская революция 1789 1806 гг.

Остров Гаити (Эспаньола) был открыт Колумбом в 1492 г. Испанской колонией Санто-Доминго он оставался до 1697 г., когда треть острова в западной части перешла к Франции и стала называться Сан-Доминго. Местные племена араваков и тайно были истреблены еще испанцами. Уже к 1537 г. из проживавших здесь, по разным оценкам, 100-400 тыс. индейцев в живых осталось лишь 600 человек. Новые, передовые колонизаторы уже к последней трети XVIII в. превратили Сан-Доминго в образцовую рабовладельческую колонию и крупнейшего в мире производителя сахара. На его долю приходилась 61 тыс. тонн сахара в год, в то время как на Ямайку 36 тыс. т, а на Бразилию 28 тыс. т.

В 1789 г. в Сан-Доминго насчитывалось примерно 512 тыс. жителей, из которых белые переселенцы и их потомки составляли 40 тыс. человек, свободные цветные 28 тыс. и рабы 440 тыс. Это население распределялось на территории страны неравномерно, в зависимости от расположения и уровня развития регионов.

Ведущее значение и в экономике, и по населению, и в военно-стратегическом отношении занимала северная провинция со столицей в Кап-Франсе. Она была освоена раньше других, располагала удобными портами, была менее уязвима во время войн с англичанами и безопаснее для ведения торговли. Сюда завозились лучшие из попадавших на остров рабов, здесь была более развита производственная структура, денежное обращение и т.д.

В западной провинции находилась столица колонии Порт-о-Пренс, где пребывала колониальная администрация. По территории она почти вдвое превышала северную провинцию, но уступала ей в численности населения. Хотя и здесь структура производства отличалась большим разнообразием, засушливые почвы для хороших урожаев нуждались в орошении.

Близость к английской Ямайке и уязвимость морских коммуникаций южной провинции Сан-Доминго обусловили более позднюю ее колонизацию и отставание от других. Несмотря на выплату властями премий работорговцам за ввоз в провинцию черных невольников, дефицит в рабах сохранялся и покрывался посредством контрабандной торговли с англичанами, голландцами, испанцами, а потом и американцами.

На вершине социальной пирамиды в Сан-Доминго находились высшие чиновники колониального аппарата, собственники крупных плантаций, сахарных заводов и рабов, агенты французских торговых компаний, крупные импортеры и экспортеры, все те, кого негры величали большими белыми. Часть из них составляли собственно французы, в особенности чиновники, высшее духовенство, торговые агенты, в меньшей мере крупные плантаторы, среди которых имелись и абсентеисты, проживавшие во Франции, но имевшие на острове плантации во главе с управляющими. В целом больших белых насчитывалось не более 4 тыс. человек.

Большинство белого населения составляли маленькие белые, образовывавшие весьма пеструю в социальном отношении группу. К ней принадлежали мелкие плантаторы, торговцы, ремесленники, как правило, владевшие несколькими рабами, мелкие гражданские и военные чиновники, врачи, адвокаты, служащие, квалифицированные рабочие и т.п.

Ниже находились свободные мулаты и вольноотпущенные негры так называемые цветные. Некоторые из них были весьма состоятельными людьми: цветным в целом принадлежало примерно 25% всех плантаций и 20% рабов. Прежде мулатов с 25-летнего возраста французские колонисты охотно отпускали на свободу, дабы в их лице иметь противовес огромной массе негров-рабов. Но королевский ордонанс 1674 г. запретил колониям освобождать всех детей рабов, независимо от оттенков кожи. Несмотря на зажиточность части цветных, все они были обязаны почитать даже самых маленьких белых. Если я повстречаюсь с богатым мулатом, описывал гаитянские порядки современник, он назовет меня господином, а не хозяином, как другие мулаты; я же буду звать его мой друг, дорогой; он пригласит меня к ужину, но, следуя правилам, не осмелится сесть со мною за один стол. С 1758 г. дискриминация мулатов была усилена рядом законов, запретивших им носить шпагу и саблю, покупать патроны, останавливаться во Франции, играть в европейские игры. В 1781 г. у богатых мулатов было отнято право называться господами. Единственной привилегией, которую признавали за ними белые, заключает историк С.Р. Джеймс, было ссужать деньгами белых.

В основании социальной пирамиды на Гаити находились рабы, которые отчасти являлись мулатами, но в подавляющем большинстве неграми. Их численность почти в 10 раз превышала число всех свободных людей. Основная их масса была занята в экспортном земледелии, в котором тяжкий ручной труд всего за несколько лет потреблял человеческую жизнь. Даже молодые и самые дорогие рабы в возрасте от 15 до 30 лет всего за 8-10 лет труда на плантациях, особенно обработки почвы мотыгами, теряли для хозяина всякую ценность. За таких рабов в 1785 г. отдавали по 2400 ливров. Но они не только успевали окупить свою стоимость и содержание, но и приносили в среднем по 350 ливров ежегодного дохода.

С переходом западной части острова под власть Франции меркантилистская система эксплуатации колонии постоянно укреплялась и ужесточалась. Во всех французских владениях в Карибском бассейне был введен в обращение колониальный ливр, на треть дешевле турского. Сюда запрещалось ввозить золото и серебро, что означало введение натурального обмена европейских товаров на колониальные. Тяжким бременем на колонистах лежали многочисленные налоги и поборы. Возмущали колонистов и пропорции неэквивалентного обмена. Например, местный индиго закупался по ценам в 8 раз ниже, чем на соседних английских островах, а 1,8 метра простой ткани обменивались на 60 фунтов табака, а следовательно, чтобы одеть себя и рабов, мелкий плантатор отдавал весь годовой урожай. Только в 1726 г. в торговой монополии Франции появилась маленькая брешь, когда колонистам временно было позволено торговать с испанской частью Гаити. Словом, причин для недовольства гаитянских плантаторов колониальным режимом было никак не меньше, чем у креолов Ибероамерики.

Однако же классовые и расовые противоречия в Сан-Доминго отличались куда большей остротой, чем в Ибероамерике. Это объясняется 11-кратным численным превосходством негров-рабов над белым населением острова, тяжелыми условиями труда и высокой смертностью у рабов, наличием в горных районах страны еще с XVI в., т.е. с испанского времени, поселений беглых рабов. При французах число последних возросло в 3 раза. Укрепленные селения марронов весьма досаждали колонистам постоянными вооруженными нападениями, между тем как все карательные экспедиции в период с 1522 по 1784 г. как при испанцах, так и при французах окончились неудачей.

Во все времена серьезным препятствием к единству негров в борьбе против своих угнетателей являлась разноплеменность завозившихся в Новый Свет африканских невольников. Не так-то просто было отыскать такие символы и ценности, которыми можно было бы объединить в один поток действия разобщенных марронов. Но в середине XVIII в. их возглавил выдающийся руководитель из числа беглых рабов Франсуа Макандаль, который сумел найти объединяющий негров стержень в религии воду, синтезировавшей в себе западноафриканские культы с католицизмом. Кроме того, Макандаль был талантливым организатором, обладал, как отмечали современники, удивительным красноречием, слыл провидцем и, надо заметить, удивительно точно предсказывал будущее. Рассказывали, что однажды на многолюдном собрании негров он вынул желтый платок и сказал, что желтыми были первые хозяева Гаити. Затем он достал белый платок и сказал: Вот нынешние хозяева Сан-Доминго. А после этого вытащил черный платок и заявил, что этот цвет символизирует будущих хозяев острова. Словом, с появлением Франсуа Макандаля разрозненные ручейки негритянского сопротивления стали стекаться в весьма грозный освободительный поток.

Нарастание недовольства и организованности сопротивления громадного большинства населения являло собой серьезную опасность для всей существующей системы общественных отношений, покоившейся на рабском труде негров. Ее сохранение в огромной мере зависело от прочности эксплуататорского блока и его взаимоотношений с другими категориями свободного населения, в том числе от единства цветных и белых плантаторов, их консенсуса с колониальными властями и метрополией в целом. Но ни в одном из этих компонентов классового господства на Гаити к концу XVIII в. не осталось даже и видимости согласия.

Как и повсюду в колониях Нового Света, буржуазия Сан-Доминго тяготилась меркантилистской системой монополий и запретов. Помимо прямое управление колониями, практиковавшееся во всех владениях Франции, не давало ей никаких легальных механизмов для защиты своих интересов от произвола колониальной бюрократии. Гаитянские плантаторы не имели вовсе представительных учреждений ни имевшихся в британских владениях колониальных собраний, ни даже органов подобных ибероамериканским консуладо или аюнтамьенто. Вся экономическая власть в Сан-Доминго была сосредоточена в руках интенданта, военно-политическая у губернатора. Хотя для поддержания внутренней и внешней безопасности на Гаити имелись не только регулярные французские части, но и колониальное ополчение из белых и свободных мулатов, его командный состав формировался исключительно губернатором. Военачальники обладали значительной властью над имуществом и самой жизнью подданных, но командирами ополчения нередко назначались маленькие белые с их органической ненавистью ко всякому богатству. Конечно, бывали добрые и злые губернаторы, хорошие и дурные военачальники, но скверной была вся система, оставлявшая такую свободу произволу бюрократии.

Отношения между предпринимателями разных оттенков кожи также были далеки от идеальных, как и отношения между белым и свободным цветным населением вообще. Препятствием к согласию являлись расовые предрассудки не столько белых буржуа, сколько маленьких белых. Чем менее удачливыми и богатыми являлись маленькие белые, тем с большим рвением они стремились сохранить свое превосходство над богатыми плантаторами из числа свободных мулатов и негров за счет ужесточения режима аристократии по цвету кожи.

Гаитянская революция началась не в 1791 г., как считается в традиционной историографии, а в 1789 г. На первом этапе, до осени 1792 г., она имела сугубо буржуазно-либеральный характер, весьма похожий на революции в Ибероамерике. Ведущую роль на этом отрезке времени играли белые плантаторы, которые добивались отмены французской торговой монополии и были полны решимости повторить опыт североамериканцев, если того потребовали бы обстоятельства.

В целом же о характере буржуазного освободительного движения на Гаити лучше судить по конкретным делам гаитянской буржуазии, в том числе деятельности ее выдающегося представителя, первого историка Сан-Доминго и других карибских владений Франции Моро де Сен-Мери (1750-1815). Он родился на Мартинике, куда его предки прибыли еще в XVII в. Получив юридическое образование во Франции и там же вступив в масоны, Сен-Мери продолжил свою карьеру в Сан-Доминго, где стал крупнейшим специалистом в области права, издав сборник французских актов по Антильским островам, и одним из влиятельнейших деятелей местной буржуазии. Снова оказавшись во Франции, Сен-Мери активно включился в революцию, был избран членом Учредительного собрания, от которого при поддержке гаитянского лобби, в том числе плантаторов-абсентеистов, сумел добиться образования Комитета по делам колоний. В комитет вошли депутаты от колоний Франции, которым было поручено проверять и отбирать законопроекты, касавшиеся колониальной политики Франции. Так плантаторы добились разрешения на создание в колониях местных ассамблей для разработки предложений и пожеланий колонистов по вопросам управления колониями.

В Сан-Доминго состоялись выборы в ассамблеи различного уровня: в церковных приходах формировались муниципалитеты, в каждой из трех провинций провинциальные ассамблеи, в целом для страны Колониальное собрание. Все эти органы включили в свой состав только наиболее богатых и влиятельных из белых колонистов. Колониальное собрание открыло свои заседания в городе Сен-Марк западной провинции в марте 1790 г. и сразу же объявило себя Всеобщим собранием французской части Сан-Доминго, опустив прилагательное колониальное. В нем зазвучали речи о двух нациях французской и гаитянской, которые хоть и составляли единую империю, обладали разными законодательствами и правами. А 28 мая собрание приняло своеобразную декларацию независимости, составив и отослав на утверждение в метрополию Основы конституции Сан-Доминго. Сей документ закреплял за собранием Сен-Марка все полномочия по разработке законодательства о внутреннем строе страны. В вопросах торговли он признавал законодательную инициативу метрополии, но при том условии, что принятые Францией акты подлежали утверждению собранием Сан-Доминго. Временно отменялись все ограничения на импорт в страну продовольственных и иных товаров первой необходимости, т.е. вводилась свободная торговля с иностранцами.

Таким образом, буржуазная революция на Гаити достаточно отчетливо показала, что ее целью была ликвидация абсолютной власти французской колониальной бюрократии над жизнью и собственностью местного человека и гражданина и замена ее, выражаясь современным языком, правовым государством. Основы конституции Сан-Доминго указывают и на экономические цели революции: замену старой меркантилистской системы производственных отношений новой, покоящейся на краеугольном принципе либерализма свободе торговли и предпринимательства. В борьбе за реализацию этих задач буржуазные силы Сан-Доминго во главе с белыми плантаторами неоднократно меняли тактику и средства: то они мыслили добиться их осуществления в рамках французского сообщества, то поднимали вооруженную борьбу за полную независимость страны, то склонялись к переходу Сан-Доминго под протекторат Англии или США. Сами же эти цели оставались неизменными.

Точно так же неизменным оставался расистский характер создававшегося буржуазией на Гаити правового государства, которое было призвано обслуживать интересы даже не класса буржуазии в целом, а только его белой части. В метрополии гаитянское лобби добилось от Учредительного собрания важной уступки в виде Инструкции, регламентировавшей выборы в колониальные представительные учреждения. Этот документ наделял правом голоса лиц старше 25 лет, обладавших недвижимой собственностью или проживавших в определенной местности не менее 2 лет и выплачивавших налоги. Не обратив внимания на требование некоторых депутатов дать четкое определение понятию лицо, собрание под тем предлогом, что в Век Просвещения смешно давать определения само собою разумеющимся вещам, оставило формулировку в нерасшифрованном виде. И собрание Сен-Марка провело выборы в полном соответствии с поступившей Инструкцией, уточнив лишь, что цветные не считаются лицами в избирательно-юридическом смысле.

Конечно, у белых и цветных плантаторов имелось немало точек совпадения, в том числе по проблемам независимости острова и сохранения института рабства. Но главные противники наделения мулатов политическими правами маленькие белые составляли довольно массовую и весьма полезную социальную опору буржуазной революции в Сан-Доминго. Именно они в марте 1791 г. сумели склонить к братанию французские войска, прибывшие для умиротворения белых сепаратистов, и благодаря этому вплоть до октября 1792 г. большая часть Сан-Доминго оставалась под властью белых революционеров и их собрания (иногда его называли и партией) Сен-Марка.

Расизм буржуазных революционеров оттолкнул мулатское сообщество страны. Осенью 1790 г. под руководством богатого плантатора Винсента Оже цветные попытались даже вооруженным путем добиться от французской колониальной администрации правильного толкования Инструкции, но были разбиты, а Оже с рядом своих соратников подвергнут колесованию. Однако в целом политические права им могла предоставить только революционная Франция, что и декретировало 15 мая 1791 г. Национальное собрание. В итоге цветные во главе с Риго, Пеншина и Бовуа создали собственные вооруженные силы из мулатов, а также рабов своих плантаций и покинутых бежавшими с острова хозяевами и выступали не за независимость, а за сохранение и укрепление связей с метрополией. Благодаря этому внушительному подкреплению французская колониальная администрация смогла перейти в наступление и осенью 1792 г. нанести ощутимое поражение революционерам Сен-Марка и побратавшимся с ними французским войскам. Иными словами, цветные помогали колонизаторам душить буржуазную национально-освободительную революцию в Сан-Доминго.

С 1791 г. берет свое начало самое массовое восстание негров-рабов, когда в ночь с 21 на 22 августа заполыхало множество плантаций по всей северной равнине. Если оценивать восстание по его отношению к буржуазно-либеральному освободительному движению Сен-Марка, к революционным событиям во Франции и даже к абстрактному лозунгу независимости, то во всем гаитянском обществе не сыскать силы более реакционной, нежели восставшие негры-рабы. Потому как накануне восстания состоялись сходки негров, на которых распространился слух, будто французский король повелел предоставить рабам Сан-Доминго 3 нерабочих дня в неделю для обработки их собственных наделов, но плантаторы острова и колониальные власти скрыли указ от народа.

Восставшие рабы получали помощь от испанцев Санто-Доминго, поскольку их руками Испания рассчитывала вернуть себе эту часть острова в начавшейся в марте 1793 г. войне с Францией. И если до этого белые плантаторы благосклонно относились к установлению в стране протектората Испании или Англии, то погромы белых, учиненные воевавшими на стороне испанцев неграми, окончательно склонили революционеров Сен-Марка к мысли связать судьбу своего движения исключительно с Англией.

Пониманию сущности негритянского освободительного движения помогает и его отношение к колониальной администрации Сан-Доминго, представлявшей хоть и метрополию, но все-таки революционную Францию. Когда после казни бывшего короля Франции существование французского режима из-за наступления испанцев оказалось под угрозой, присланные из Парижа комиссары Сантонакс и Польверель решили обратиться за подмогой к восставшим неграм. Негритянский вождь по имени Макайя, сославшись на то, что является подданным трех королей Франции, Испании и Конго, отказался вести переговоры с цареубийцами, пока французы не возведут на трон законного монарха. Обращение Сантонакса к Жану Франсуа, Биассу и Туссену, несмотря даже на издание им в июне, августе и сентябре 1793 г. декретов об отмене рабства, тоже не возымело действия все три вождя негров ответили, что до последней капли крови будут сражаться за Бурбонов, которым поклялись в верности до конца своих дней. Более того, когда берегов Сан-Доминго достигла весть о принятии 4 февраля 1794 г. французским Конвентом декрета о предоставлении рабам долгожданной свободы, Жан Франсуа и Биассу остались на стороне испанцев и по окончании войны эвакуировались на Кубу. Известно также, что Жан Франсуа за заслуги был удостоен титула испанского гранда и умер в Испании много лет спустя.

Восстание негров-рабов несло огромные материальные разрушения. Попытка комиссаров объединить белое и свободное цветное население Сан-Доминго против восставших рабов провалилась, а их стремление опереться на свободных мулатов, предоставив им дополнительные права, усилило национально-освободительные устремления революционеров Сен-Марка. С марта 1793 г. с востока развернулось наступление испанцев в союзе с гаитянскими неграми. А в разгар этого наступления, в сентябре того же года, на Гаити высадились англичане в помощь революционерам Сен-Марка. И к середине 1794 г. дни французского колониального режима в Сан-Доминго, казалось, были уже сочтены. Но именно в этот критический момент на помощь ему пришли негритянские отряды Туссена и некоторых других вождей.

Негритянское восстание начиналось под руководством Букмана, который вскоре погиб в одном из боев. Однако из среды рабов вскоре выдвинулась целая плеяда новых вождей. В их числе были и традиционные лидеры из числа марронов. Но подлинно массовый и организованный характер восстанию придали новые вожди Жан Франсуа, Биассу и, конечно же, Туссен. Они принадлежали к привилегированной верхушке рабов, каковую составляли прислуга, приказчики, надсмотрщики, квалифицированные работники. И в борьбу они включились не сразу, а лишь убедившись, что инициативу правящие круги из своих рук выпустили.

Руководящее ядро негритянского движения складывалось в 1792-1796 гг. вокруг Туссена, который с лета 1793 г. принял фамилию Лувертюр, подчеркнув тем самым свою роль в открытии перед рабами пути к новой жизни. Он родился в 1743 г. рабом, хотя отец его был свободным негром, в Бреде, крупной плантации на севере страны. В детстве Туссен был конюхом, долго служил кучером, а затем стал доверенным слугой управляющего поместьями Байона де Либерта. Отношения с управляющим позволили ему в 1776 г. получить свободу и даже обзавестись плантационным хозяйством с дюжиной рабов. Но еще важнее то, что эта дружба позволила Туссену приобщиться к культуре и передовым идеям того времени. Он, вчастности, читал Юлия Цезаря, а также сочинения аббата Рейналя. Все это и способствовало тому, что во главе негритянского движения Сан-Доминго оказался выдающийся лидер.

В отличие от Жана Франсуа и Биассу, Туссен принял сторону французского колониального режима в тот момент, когда пришло известие об освобождении рабов якобинским Конвентом. Сначала он внезапно ударил со своими отрядами в тыл испанцам и вынудил их убраться в Санто-Доминго, которое впоследствии по мирному договору 1795 г. перешло Франции. Затем к февралю 1798 г. негры очистили остров от англичан и тем окончательно сокрушили буржуазное национально-освободительное движение белых колонистов Гаити. В 1801 г., желая добиться отмены рабства на всем острове, Туссен без разрешения властей оккупировал испанское Санто-Доминго, ускорив его переход под опеку Франции.

Таким образом, проделав невероятные зигзаги, негритянское освободительное движение в конечном счете не только спасло, но также упрочило и расширило французский колониальный режим на весь о. Гаити. За выдающиеся заслуги перед метрополией Туссен был возведен в чин дивизионного генерала, назначен помощником губернатора и главнокомандующим всеми вооруженными силами Сан-Доминго. Декретом от 1 января 1798 г. французская Директория подтвердила свободу и равноправие бывших рабов, а сам Туссен Лувертюр предпринял и такие меры, которые в свое время стремились осуществить революционеры Сен-Марка. В частности, он подписал торговое соглашение с англичанами и открыл гаитянские порты для американских купцов, т.е. заменил французскую монополию свободой торговли.

Новую политическую надстройку была призвана возвести и разработанная по поручению Туссена конституция Сан-Доминго, принятая Центральной ассамблеей страны 1 июня 1801 г. и посланная на утверждение во Францию. Статья 1 безусловно признавала Сан-Доминго колонией и составной частью Французской империи, но руководствующейся особыми законами. Конституция закрепляла отмену рабства, провозгласив, что все люди рождаются, живут и умирают свободными и французами (ст. 3), а также устанавливала равенство людей независимо от цвета кожи (ст. 4 и 5). В документе нашел отражение и принцип неприкосновенности частной собственности наряду со всеми буржуазными свободами (ст. 12 и 13). Согласно конституции, внутренний строй колонии определялся законами, предложенными губернатором, но обязательно утвержденными Центральной ассамблеей Сан-Доминго (ст. 19 и 20). Административная власть поручалась губернатору, и на эту должность пожизненно назначался главком вооруженных сил Туссен Лувертюр, учитывая важные услуги, которые он оказал колонии в критические моменты революции (ст. 27 и 28).

Знакомство с конституцией 1801 г. как будто бы убеждает в правоте тех, кто наделяет революционный демократизм низов в целом тяготением к либерализму и общественным отношениям последовательно буржуазного характера. В самом деле, установлением свободы торговли и предпринимательства, защитой частной собственности и основных буржуазных свобод, с одной стороны, а с другой подтверждением запрета рабства и равенства негров конституция как бы приглашала капитал встать на свою естественную основу наемный труд. Не только приглашала, но и принуждала посредством законодательной власти Центральной ассамблеи и исполнительной в лице пожизненного губернатора, главнокомандующего вооруженными силами и вчерашнего негритянского вождя в борьбе с рабством. Иными словами, вполне возможно, что Туссен искренне желал декретировать в Сан-Доминго такие же общественные отношения, как и в послереволюционной Франции.

В этой связи уже на данном этапе опыт гаитянской революции дает возможность проверить истинность как минимум одного из компонентов якобинской модели буржуазной революции суждения о наиболее революционном пути развития капитализма в сельском хозяйстве. Потому что в Сан-Доминго негры, завоевавшие свободу оружием и ценой колоссальных потерь, помимо занятия контрабандой, мелкой розничной торговлей, бродяжничеством и т.п., в массовом порядке стали оседать на покинутых эмигрантами землях и создавать мелкие крестьянские хозяйства. Однако в результате выбора ими американского пути в стране не только не наступило быстрого буржуазного прогресса, но и начало стремительно деградировать то немногое, что еще оставалось от некогда образцового экспортного хозяйства. Потому что желание бывших рабов заниматься чем угодно, кроме труда на ненавистных плантациях, лишало это хозяйство рабочих рук и приводило к резкому падению общественного производства страны. В итоге спасенные неграми французские власти Гаити столкнулись с противоречием чрезвычайной сложности, в разрешении которого им надлежало сделать выбор между свободой негров и императивами производства.

Уже комиссары Сантонакс и Польверель, чья судьба целиком зависела от негритянских повстанцев, одной рукой были вынуждены давать рабам свободу, но другой заменяли рабство разновидностью крепостничества. Они в законодательном порядке пытались помешать массе освобожденных негров овладеть землей и орудиями труда, а также переходить с одних плантаций на другие. В этой политике самых горячих сторонников они нашли в среде цветных плантаторов, которые после бегства с острова значительной части белых землевладельцев претендовали на превращение в ядро господствующего класса гаитянского общества, особенно на юге.

На попытки ограничить завоеванную свободу негры отвечали бегством в глухие места и воссозданием селений марронов, открытым неповиновением властям и плантаторам, а чаще всего вооруженным сопротивлением, коль скоро они составляли основу армии. Это сопротивление поощрял и Туссен Лувертюр, что явилось одной из главных причин высылки им во Францию неугодных колониальных чиновников, а также гражданской войны 1799-1801 гг. между неграми и мулатами, в которой верх одержали негры во главе с Туссеном. Но став фактическим правителем острова, Туссен не мог не осознать, что наступление на обретенную рабами свободу вызывалось не одной лишь злой волей дурных чиновников и плантаторов, а обусловливалось и реально существовавшим противоречием между свободой и экономической необходимостью. Искренний противник рабства, вождь угнетенных и открыватель пути к новой жизни, Туссен не мог решать это противоречие иначе, как половинчато, с оглядкой, постоянными поисками гармонии между трудом и капиталом.

С одной стороны, в стремлении возродить производство он рядом декретов, в частности Регламентом обработки земли 1801 г., запретил бывшим рабам занимать покинутые плантации и основывать там будь то индивидуальные мелкие хозяйства или ассоциации для совместной, коллективной обработки земли. Напротив, он всячески пытался реставрировать крупное плантационное хозяйство и ради этого не только утвердил уцелевших на острове хозяев в правах собственности на плантации, но и обратился к эмигрировавшим плантаторам с призывом вернуться в страну, обещая гарантировать им неприкосновенность личности и собственности. Те же плантации, что так и не обрели своих старых хозяев, не делились на парцеллы, а целиком переходили в государственную собственность и управлялись чиновниками. Собственники и управляющие плантаций получали третью часть доходов, другая треть отдавалась в виде налога государству, а оставшаяся треть составляла фонд заработной платы работников. Негров Туссен в принудительном порядке возвращал на их бывшие плантации в качестве неимущих, но и несвободных пролетариев, запретив им покидать свои плантации и установив декретами железную дисциплину труда. Но, с другой стороны, Туссен запретил телесные наказания работников, а государство через уполномоченных комиссаров осуществляло повседневный контроль за плантаторами и управляющими, карая их за дурное обращение с работниками, хищения и прочие злоупотребления. Туссен лично вникал во все детали и в своей резиденции принимал ходоков с жалобами ото всюду.

Тем не менее напряженность в обществе нарастала с каждым днем. Ведь конкурируя со старыми плантаторами, нарождалась новая группировка землевладельцев из числа отличившихся офицеров армии, в основном вчерашних рабов. Новыми землевладельцами становились и правительственные комиссары по делам земледелия, которые превращались в крупных администраторов или арендаторов плантаций и начинали вести хозяйство за свой счет. Старые и новые плантаторы оказывали возрастающее давление на бывших рабов, все более урезая завоеванную ими свободу, а это не могло не вызывать глубокого недовольства новой аграрной системой как в обществе, так и среди основной массы военных. Уже Регламент обработки земли прямо указывал на неприятие этой системы молодыми неграми, не успевшими познать рабский труд на плантациях. С введением же Регламента в действие на севере страны, в этой колыбели негритянской революции, вспыхнуло восстание крестьян и солдат во главе с одним из офицеров Туссена и его приемным племянником генералом Муазом. И Туссену пришлось подавлять восстание с помощью силы и массовых расстрелов.

Так постепенно логика общественного развития Гаити превращала Туссена Лувертюра для недавних друзей по оружию из открывателя пути к светлой жизни в душителя их свободы. И неизвестно, как долго бы длилось это двойственное положение вчерашнего вождя восставших негров и, быть может, связанная с ним личная драма Туссена, если бы ему не помогла метрополия. Франция, уже выбравшаяся из собственной революции, внимательно следила за событиями в Сан-Доминго и тоже видела противоречивое состояние своей бывшей колониальной жемчужины. Но разрешить противоречие она вознамерилась не по-туссеновски, а по-буржуазному радикально и без лишних сантиментов. На Гаити был послан шурин Наполеона генерал Леклерк. С ним прибыли 34 тыс. солдат, возглавляемых 13 дивизионными, 27 бригадными генералами и множеством закаленных на европейских полях сражений офицеров. Со времен открытия Америки впервые пересекла Атлантический океан столь крупная военная сила.

Война приняла ожесточенный характер, и в своих письмах Леклерк был вынужден просить у Наполеона 12-тысячное подкрепление, признавая: Ничего подобного в Альпах я не видел! С огромным трудом ему удалось заманить якобы на переговоры, арестовать и выслать Туссена во Францию, где через год тот и умер в заключении. Но не последнюю роль в поражении Туссена сыграла социальная напряженность, вызванная созданным им режимом. На стороне французов сражались мулатские отряды Риго. Постепенно и наиболее видные из окружавших Туссена негритянских военачальников, такие как Кристоф и Дессалин, капитулировали и переходили на сторону Леклерка.

Но как только в Сан-Доминго стало известно о декрете Наполеона, реставрировавшем рабство негров в колониях, вчерашние рабы превратили свое социальное движение в национально-освободительное. Восстание началось в самой гуще гаитянских низов и на первых порах даже подавлялось вождями негритянской элиты Кристофом и Дессалином. Но по мере его развития один за другим негритянские вожди стали выступать против французов. Мулаты, все еще помогавшие французам в надежде стать господствующим классом Сан-Доминго, вскоре начали убеждаться в том, что после разборки колонизаторов с неграми настанет их черед, и тоже примкнули к восстанию. А возглавил сложившийся негритянско-мулатский блок и проявил лучшие качества полководца в освободительной войне негр Жан Жак Дессалин.

В 1791 г., в начале негритянского восстания, он был рабом у хозяина-негра по имени Дессалин в Кап-Франсе, помогая изготовлять черепицу. Примкнув к восстанию, Жак в качестве фамилии избрал себе имя прежнего хозяина. Он не умел и до конца жизни так и не научился писать и читать. Бывший хозяин часто называл Жана Жака упрямым мулом, но хорошим работником. Быть может, эти качества и помогли ему досконально освоить военное ремесло и стать со временем самым выдающимся негритянским генералом, превосходившим военным талантом даже Туссена, хотя и уступавшим ему во всем остальном.

Под его началом освободительная война завершилась блестящей победой. Негры и мулаты, правда, потеряли 60 тыс. человек, но зато вывели из строя 50 тыс. французов и вынудили их капитулировать 18 ноября 1803 г. Вслед за этим была обнародована декларация независимости, а с 1 января 1804 г. новое государство приняло название Гаити.

На этой победной ноте полагалось бы и завершить анализ гаитянской революции, если бы не одно важное с теоретической и практической точек зрения обстоятельство. Ведь до сих пор вчерашние рабы боролись с французским и местным не помнящим родства капиталом, от которого исходила угроза реставрации рабства и прочие неприятности. И если до независимостиотклонения негритянской революции от якобинской схемы еще как-то можно было объяснять феодальными устремлениями колонизаторов, то теперь, после их изгнания, возникает уникальная возможность проверить гаитянской практикой не только тезис об американском пути, но и другие краеугольные постулаты схемы: и о зависимости успеха буржуазной революции от накала борьбы низов, и о тяготении революционного демократизма к буржуазному либерализму, и о его нацеленности на общественные отношения последовательно буржуазного характера.

Тем более что правитель независимого Гаити Дессалин будто нарочно создал лабораторно стерильные условия для проверки. Уже 1 января 1804 г. в воззвании Свобода или смерть! Дессалин призвал негров воздать остававшимся белым колонистам ужасающую, но справедливую месть, какую должен вершить народ, гордящийся восстановлением своей свободы и ревностно ее охраняющий. Свершенная национальная месть была и вправду ужасающей: около 10 тыс. остатков белого населения, включая стариков, женщин и детей, были вырезаны под корень. Но дабы мир не подумал, будто учиненная резня была этнической чисткой, а не желанием народа искоренить всякую возможность реставрации французского ига, в живых были оставлены редкие колонисты немецкого происхождения, группа поляков из состава французских карательных войск, отказавшаяся убивать негров, да немногие белые женщины, ставшие ради сохранения жизни детей женами негров.

Так была обеспечена этническая, да и социальная однородность гаитянского общества, состоявшего отныне из огромного негритянского большинства, вчерашних рабов, и немногочисленных мулатов. Эту однородность закрепила конституция 1805 г., провозгласившая, что ни один белый, какой бы ни была его национальность, никогда не ступит на гаитянскую землю в качестве хозяина или собственника (ст. 12); что исключение делается лишь для натурализованных правительством белых женщин и их нынешних и будущих детей, а также немцев и поляков (ст. 13); что независимо от оттенков кожи все гаитяне впредь будут именоваться неграми и составлять единую семью, чьим отцом является Вождь Государства.

В рассмотренных деяниях негритянской революции в Сан-Доминго уже отчетливо проступают черты как минимум двух из критериев революционного демократизма. Во-первых, бескомпромиссная революционность, поскольку насилия в Сан-Доминго было столько, что перепись 1805 г., зафиксировав 400 тыс. населения, не досчиталась по сравнению с 1789 г. 112 тыс. человек (22% населения). Во-вторых, искренний и глубокий демократизм, потому как и отмена рабства, и изгнание колонизаторов, и даже убийство белых и овладение принадлежавшей им громадной земельной собственностью отвечали интересам свыше 90% населения страны, именно трудящихся масс.

Имели ли место в гаитянской революции социалистические или эгалитарные устремления? Многим ученым аграрная политика Дессалина кажется простым продолжением туссеновской реставрации крупного плантационного хозяйства и принудительного труда для бывших рабов, а также равного распределения доходов между собственниками (управляющими), государством и трудовым коллективом. На деле же она имела принципиальное отличие. Туссен не только допускал, но и, вероятно, искренне стремился поощрять развитие частного крупного хозяйства в земледелии, в том числе призывая бежавших белых плантаторов вернуться и вступить во владение своей собственностью. В политике же Дессалина стержневую идею составляло всемерное укрепление именно государственного сектора экономики. Декретом от 2 января 1804 г. он упразднил колониальные формы собственности, национализировал недвижимость всех белых как успевших бежать с острова, так и вырезанных в кампании национальной мести и для управления этим гигантским хозяйством (ведь до революции белым принадлежало 75% земельного фонда страны) учредил особый государственный институт Администрацию государственных владений. Перевод имущества белых собственников в государственный сектор был освящен конституцией 1805 г. (ст. 12 Общих уложений).

Эту общенародную собственность, конечно же, пытались прихватизировать высшие гражданские и военные чины из числа вчерашних негров-рабов либо прежние цветные плантаторы, широко практиковавшие подделку титулов на владение землей. Однако Дессалин организовал проверку документов, вернув в госсектор незаконно присвоенные владения. Да еще и пригрозил: Так же, как я велю расстреливать похитителей кур, продовольствия и скота, я буду приказывать казнить тех, кто попустительствует присвоению государственного имущества.

Этим Дессалин поставил нелегкую задачу и перед историками, включая М.С. Альперовича и Л.Ю. Слезкина как главных разработчиков концепции войны за независимость Латинской Америки в русле якобинской схемы. Ведь по всем канонам этой схемы негритянскую революцию в Сан-Доминго, осуществленную в аграрной стране и самым что ни на есть плебейским способом, полагалось бы назвать самой-самой буржуазной в Латинской Америке. Однако вместо американского пути она создала некое сочетание государственного латифундизма с принудительным, но в то же время и оплачиваемым трудом. Потому, столкнувшись с такой загадкой, эти ученые ограничились весьма обтекаемым тезисом о том, что принципиально буржуазное направление развития, определившееся победой революции, оставалось неизменным при самых неблагоприятных для этого развития поворотах в истории страны. Иными словами, они от неудобных вопросов изящно ушли, но нам от них никуда не деться. Какой же строй вырастал из революции в Сан-Доминго?

В его оценке нет и, видимо, не может быть однозначного мнения. Те из ученых, которые не обращают внимания на государственное начало этого строя, склонны считать его феодально-крепостническими порядками (Н.Д. Луцков). Те же, кто прекрасно уловил этатизм, считает Дессалина эпигоном азиатского способа производства (аргентинец Т.С. ди Телья). Но тогда в обоих случаях события в Сан-Доминго, привычно называемые гаитянской революцией, предстают вовсе и не революцией, а либо феодальной, либо раннерабовладельческой реакцией.

Тем не менее, вглядевшись повнимательнее в черты общественных отношений на послереволюционном Гаити, можно обнаружить в них и нечто другое. Ведь похоже на то, что самому Дессалину строжайшая охрана государственной собственности виделась как способ приобщения широких народных масс к совладению средствами производства. Он разъяснял: Негры и мулаты! Собственность, которую мы завоевали нашей кровью, принадлежит всем нам, и я хочу, чтобы она распределялась при соблюдении полного равенства. Даже если здесь перед нами всего лишь эгалитаризм, то по крайней мере отпадает необходимость называть революцию реакцией.

Но если на Гаити свершилась именно революция, то какая именно? Если это была буржуазная революция, вспомогательным моментом которой выступили негры-рабы, тогда при чем тут государственная собственность и принудительный труд? Где здесь буржуазные отношения, хотя бы и не последовательного характера? И неужели вспомогательной ролью низов в буржуазной революции может считаться полное истребление буржуазии, какое имело место в кампании национальной мести на Гаити?

Как видим, гаитянская революция ставила, ставит и будет ставить головоломные вопросы перед историками, потому что корень проблемы лежит в самой теории буржуазных революций. Якобинская схема не только идеализирует образ собственно буржуазной революции, но еще и отводит народным движениям в таких революциях крайне узкие рамки, которые не могут охватить многообразие всемирной истории. Да, в странах Западной Европы низам действительно не удалось овладеть инициативой в буржуазной революции более, чем на 13 месяцев (да и то, если якобинскую диктатуру позволительно отождествить с властью низов), и проявить себя чем-то большим, нежели просто вспомогательным моментом. Но подгонять по этой причине под якобинскую гребенку все буржуазные революции в мире равносильно попыткам моделировать глобус Франции.

К гаитянской революции можно и нужно подходить с иными мерками как к революции подлинно народной, демократической и по движущим силам, и по выдвинутой на поверхность элите, и по социально-экономическим и политическим устремлениям. С учетом конкретных пространственно-временных характеристик Сан-Доминго на рубеже XVIII-XIX вв., с учетом этносоциальных и психологических характеристик вершившего революцию народа в такой революции не могли не переплетаться причудливым образом элементы традиционализма и какого-нибудь светлого будущего.

Скажем, в государственном плантационном хозяйстве можно увидеть не только азиатский способ производства, ибо не исключено, что для его создателя Дессалина государственная собственность и собственность общенародная были, как для коммунистов ХХ столетия, тождественными понятиями. Точно так же в оплачиваемом работнике, который, однако, принуждается к труду и привязан к определенной плантации, можно увидеть не только воспроизведение испаноамериканского индейца-митайо, но и прообраз советского колхозника, которому в дохрущевский период отказывали в выдаче паспорта, дабы он не сбежал из своего колхоза.

Под стать такому социально-экономическому базису была и возведенная революцией политическая надстройка в форме весьма оригинальной монархии. С одной стороны, император мог назначать себе преемника, с другой корона была выборной, а не наследственной (ст. 23 и 26 конституции 1805 г.). Потому в фигуре монарха можно увидеть и традиционного африканского вождя, и прототип Генерального секретаря (ведь смог же в КНДР Ким Ир Сен передать пост генсека своему сыну Ким Чен Иру).

Далее, при императоре имелся Государственный совет, состоявший из 6 дивизионных генералов (они же правили шестью военными дивизионами, на которые административно делилась страна). В Госсовете тоже можно распознать черты традиционного для Африки совета старейшин племени, но ведь можно разглядеть и прототип Политбюро.

Трудовую семью отдельной плантации, чьим отцом уже туссеновская конституция 1801 г. назначила собственника или его представителя, наверное, можно назвать традиционной африканской общиной, но, видимо, можно назвать и прототипом колхоза или совхоза. А в единой семье, в которую все гаитяне без различий в оттенках кожи входили в качестве негров и которая возглавлялась Вождем Государства императором Дессалином, можно узнать и союз племен времен военной демократии, а можно ведь и новую историческую общность людей.

И даже внешне идентичные либеральным меры, например, упразднение конституцией 1805 г. господствующей религии, декларация свободы вероисповеданий и введение гражданского брака, на поверку не содержат ни грана буржуазного либерализма. Ибо о какой господствующей религии и о каком церковном браке может идти речь, где подавляющее большинство населения исповедует самые разнообразные африканские верования?

Иными словами, в негритянском освободительном движении Сан-Доминго, несомненно, присутствуют все существенные характеристики революционного демократизма. Потому гаитянская революция вполне может быть названа подлинно народной и демократической. Но этот революционный демократизм вовсе не был обречен на вспомогательную роль в буржуазной революции, и созданный им строй менее всего похож на последовательно буржуазный, да и на буржуазный тоже. Напротив, вырезав ядро буржуазии, негры строили на Гаити, скорее всего, пусть не научный, но зато реальный социализм. Впрочем, даже если признать более вескими аргументы о порождении революцией на Гаити феодально-крепостнических порядков (Н.Д. Луцков) или азиатского способа производства (Т. С. ди Телья), то все равно по любому из трех вариантов выходит, что страна не вышла на принципиально буржуазное направление развития (М.С. Альперович и Л.Ю. Слезкин), а наоборот, ушла от капитализма вообще (вопрос лишь в том, куда именно назад, вперед или в сторону).

Точно так же не подтверждается опытом гаитянской революции и тезис о тяготении революционного демократизма к буржуазному либерализму. Конечно, ради обретения свободы рабы, восставшие поначалу как ярые монархисты, затем не раз меняли врагов и союзников: то помогали испанцам завоевывать французскую часть острова, то, наоборот, на стороне французских колонизаторов изгоняли испанцев, душили революционеров Сен-Марка и громили высаживавшийся тем на помощь английский десант, то, наконец, разделались с французами и провозгласили независимость. Но ни на один миг за все долгие годы революции буржуазный либерализм, представленный на острове именно белым меньшинством, партией Сен-Марка, не прекращал оставаться для негров врагом номер один, пока не был беспощадно ими истреблен в ходе кампании национальной мести 1804 г.

И, наконец, еще одно немаловажное свидетельство гаитянского опыта о зависимости наибольшего успеха буржуазной революции и буржуазного прогресса от инициативы низов. Дессалиновский строй в своем первозданном виде просуществовал недолго. Недовольство нарождавшейся негритянской военно-бюрократической элиты и плантаторов-мулатов засильем общенародной собственности привело к гибели Дессалина в 1806 г. Страна была вынуждена заново пережить процесс первоначального накопления, главным образом посредством постепенного разворовывания общенародной собственности бюрократией.

Это первоначальное накопление продолжалось весь остаток XIX века. Во всех опробованных вариантах, будь то в прусском или американском, при президентах или военных диктаторах, королях и императорах, этот процесс встречал ожесточенное сопротивление масс, то и дело выливаясь в восстания, мятежи, перевороты, гражданские войны, распад страны на провинции. Насколько же он был долог и мучителен в целом, легко судить по тому, как прыжок в царство свободы обернулся для Гаити, некогда богатейшей колонии Франции и крупнейшего в мире производителя сахара, деградацией до положения самого отсталого государства Латинской Америки, каковым остается страна и поныне. Интересно, однако, что при этом иностранные путешественники единодушно отмечали неудержимое распространение в независимом Гаити мелкого крестьянского хозяйства, несмотря на всемерное противодействие властей, а также больший достаток и меньшую интенсивность труда у подавляющего большинства населения, чем при французах.

Подтема 5.3. Освободительное движение свободного мелкопарцелльного крестьянства и городских низов: фермерский капитализм или крестьянский социализм?

Свободное мелкопарцелльное крестьянство и городские низы в освободительном движении: причины, цели и формы борьбы.

Движение под руководством М. Идальго и Х. Морелоса в Мексике (1810-1815). Движение под руководством Х. Бовеса в Венесуэле (1810-1815).

Парагвайский режим Х.Г. Родригеса де Франсии (1814-1840) как воплощение общественных идеалов мелкопарцелльного крестьянства и ремесленников.

 

Освободительное движение этих социальных слоев имеет особое значение для проверки теоретических подходов, разработанных на историческом опыте Европы. Потому что, в отличие от индейцев-общинников (осколков раннерабовладельческих цивилизаций) и негров-рабов (осколков рабовладельческих обществ), они в наибольшей степени отвечают классическим европейским меркам революционно-демократических движений.

До войны за независимость в Ибероамерике происходило множество восстаний и других выступлений свободного мелкопарцелльного крестьянства и городских низов. Но особую их активность вызвали сопровождавшие бурбоновские реформы усиление конкуренции импортных товаров на местных рынках, введение новых королевских монополий, особенно на табак, соль и водку, рост налогов. Куба в последней трети XVIII в. пережила восстания мелких табаководов вегеро. Борьбу против установления королевской табачной монополии вели венесуэльские крестьяне в Кумане, Гуайре, Каракасе, на острове Маргарита. Аналогичные волнения проходили в 1765 и 1773 гг. в Кито и Сантьяго-де-Чуко, во время которых в церквях спасались от разгневанной толпы не только колониальные чиновники, но и богатые креолы. В новогранадском восстании комунерос 1781 г., помимо ремесленников, участвовали и крестьяне-табаководы.

Как правило, вспыхивавшие стихийно восстания мелких крестьян и ремесленников не дорастали до выдвижения требования независимости, ограничиваясь обычно формулой Да здравствует король и долой дурных правителей! Но все же табачная, соляная, водочная и другие королевские монополии, налоговое бремя являли собой важные механизмы меркантилистской системы эксплуатации колоний. Поэтому в данном пункте требования мелкопарцелльного крестьянства во многом перекликались с аналогичными пунктами программ креольских буржуазных революционеров и создавали определенную основу для их возможных союзов в грядущей войне за независимость, т.е. союзов классического для Западной Европы типа.

Однако в целом движения мелкопарцелльного крестьянства и ремесленников отнюдь не были тождественны с буржуазным национально-освободительным движением, как не были они и в условиях Латинской Америки не могли быть просто плебейским способом разделаться с врагами буржуазии, всего лишь вспомогательным моментом самой буржуазной революции. Слишком многое разделяло эти два разные движения, в первую очередь социальные вопросы.

Конечно, в столь пестрой в этническом и социальном смысле среде, каковую составляли мелкие крестьяне и ремесленники, проявлялись и расовые конфликты с другими категориями населения. Так, вряд ли можно заподозрить в симпатиях к неграм и цветным мелких фермеров и ремесленников из числа маленьких белых Гаити. Нередко бывало и так, что мелкие свободные крестьяне принимали самое активное участие в разграблении земель индейских общин.

Однако еще больше свидетельств имеется о том, что основная масса мелких крестьян и ремесленников тяготела в своей борьбе к совместным действиям и с неграми, и с индейцами, и со всеми другими этническими категориями против господствующих классов в целом. В восстании комунерос в Новой Гранаде выделялось радикальное крыло во главе с крестьянским сыном, метисом Хосе Антонио Галаном. Хотя преобладали в его отряде индейцы-общинники, требовавшие возвращения узурпированных помещиками земель, Галан стремился объединить различные категории трудящихся под общим девизом Союз угнетенных против угнетателей. Поэтому в занятых его отрядом районах также отменялось рабство негров, конфисковывалось и распределялось среди простого люда имущество богачей и т.п.

Показателен в этом отношении также мятеж портных 1798 г., раскрытый колониальными властями в бразильском капитанстве Баия. Среди арестованных фигурировали 18 негров-рабов, 17 мелких портных из мулатов и метисов и 9 портных из креолов, 5 представителей креольской интеллигенции. Соответственно составу участников в заговоре определились два крыла. Умеренное ничем по сути не отличалось от заговора Тирандентиса и включало в свою программу провозглашение независимости Баии, установление республики, ликвидацию торговых монополий, открытие портов страны для иностранцев, образование независимой от Ватикана американской церкви. Радикальное же крыло отличалось выдвижением социальных требований, таких как отмена рабства негров, предоставление цветным и белым равных возможностей, установление наряду с республикой народной демократии.

Уже из приведенных примеров видно, что движение мелкого крестьянства и ремесленников по самой своей природе было борьбой социальной, классовой. И в таком характере их борьбы, в ее близости к социальным движениям других народных слоев, в частности негров-рабов или индейцев-общинников, уже содержалась принципиальная возможность серьезного расхождения с собственно буржуазным освободительным движением. Однако эти расхождения обернутся настоящей пропастью, если только вспомнить, в чем собственно состояли социально-экономические преобразования войны за независимость, и в особенности те из них, которые ремесленникам несли массовое разорение от конкуренции дешевых иностранных фабрично-заводских изделий, миллионам мелких крестьян из числа нелегальных пользователей королевскими землями массовую экспроприацию, тем и другим жестокие законы о бродяжничестве.

Столкновение мелкопарцелльного крестьянства с креольскими латифундистами проявилось уже с конца XVIII в., когда началась приватизация королевских земель и ничейного прежде скота в аргентинской пампе, новогранадских и венесуэльских льяносах и т.д. Ответные меры народных масс на раскрестьянивание (в том числе повсеместное создание отрядов народных мстителей) хорошо иллюстрируют их отношение к будущим освободителям народа от колониального ига. Но рамки учебного пособия не позволяют подробно рассмотреть этот процесс во всех странах континента.

По этой причине ограничимся констатацией того факта, что между буржуазией, с одной стороны, и мелкопарцелльным крестьянством и городскими низами с другой на рубеже XVIII-XIX вв. разгоралась настоящая классовая война. Суть ее состояла в столкновении народной собственности, защищаемой крестьянством (революционной демократией), и наступавшей на нее частной собственностью, всемерно поощряемой именно буржуазным либерализмом. Мелкие крестьяне, веками владевшие льяносами, пампой и прочей народной собственностью в Латинской Америке, так и не проявили отмеченную Лениным для крестьянства России, но часто относимую учеными к крестьянству вообще склонность рождать капитализм постоянно, ежедневно, ежечасно, стихийно и в массовом масштабе. Однако же наступлению капитализма они оказывали ожесточенное сопротивление и потому в войне за независимость отнюдь не собирались служить вспомогательным моментом.

Этот тезис наилучшим образом доказывает развитие освободительных революций в период 1810-1815 гг. в Мексике и Венесуэле, но особенно революция в Парагвае.

Мексика: народное освободительное движение

под руководством М. Идальго и Х. Морелоса (1810-1815).

Вице-королевство Новая Испания, которое к 1810 г. включало территорию не только современной Мексики, но и таких нынешних территорий США, как Техас, Нью-Мексико, Аризона, Калифорния, Невада, Юта и, сверх того, части штатов Колорадо, Оклахома, Канзас и Вайоминг, являлось подлинной жемчужиной колониальной империи Испании. Это была самая населенная часть Испанской Америки, крупнейший в мире производитель серебра, и отсюда испанская казна получала две трети всех колониальных доходов.

Тем не менее из учтенных 227,8 млн. песо валового продукта Мексики в 1810 г. на долю горнодобывающей промышленности приходилось всего около 28 млн., т.е. 12,3%. Львиную же долю давало сельское хозяйство 138,9 млн. песо (61%). В этой ведущей отрасли страны производились и экспортные продукты на общую сумму 5 млн. песо, в первую очередь кошениль. Но в основном сельское хозяйство покрывало внутренние потребности населения в зерновых, мясе, сахаре, молоке и сыре, а также снабжало ремесла и мануфактуры говяжьим салом, кожевенным сырьем, шерстью, хлопком и т.д.

Второй по валовому производству отраслью была обрабатывающая промышленность и ремесла, на долю которых приходилось товаров на сумму 61 млн. песо (26,8%), в том числе шерстяных и хлопчатобумажных тканей, кожаных изделий, обуви, мыла и др. Конечно, высшие слои мексиканского общества предпочитали европейские товары, но местная промышленность и ремесла одевали около 5 млн. человек из низших класов.

Население Новой Испании составляло 6 млн. человек, которое на 18% состояло из белых (испанцев и креолов в соотношении 1:70), на 12% из метисов, негров и кастас, к индейскому этносу принадлежало около 60% населения, в основной массе оседлые крестьяне-общинники, представлявшие осколки древних цивилизаций майя, ацтеков, сапотеков, тарасков и др.

Экономические успехи Мексики основывались на чрезвычайно высокой степени концентрации средств производства, в первую очередь земли, около 86% которой сосредоточили в своих руках хозяева 4.944 асьенд и эстансий и 6.684 ранчо. Такое положение складывалось в том числе за счет раскрестьянивания общинников и мелкопарцелльных крестьян. Оно и заставило немецкого ученого Александра фон Гумбольдта подчеркнуть в своих путевых заметках, что Мексика, как никакая другая из испанских колоний в Америке, была страной вопиющего неравенства. Если на Кубе, по его подсчетам, богачами слыли те, кто получал от 30 до 35 тыс. годового дохода, в Венесуэле 10 тыс., а в Перу 4 тыс. песо, то в Новой Испании среди богатейшей верхушки встречались такие, чей доход составлял 200 тыс. песо в год и более. А на другом полюсе находилось множество раскрестьяненных бедолаг, которых глава консуладо Веракруса Х.М. Кирос именовал праздношатающимися и бродягами, обвиняя в создании такого перенаселения в городах, что на каждую обутую ногу приходится десять сапожников.

Поэтому не удивительно, что на рубеже XVIII-XIX вв. самые разные силы в Мексике поднимали частые восстания и плели заговоры. Помимо упоминавшихся креольских заговоров и восстаний индейцев, стоит упомянуть восстание негров в Кордове 1805 г., несмотря на относительно малую численность в стране рабов. Бурбоновские реформы, особенно увеличение налогового бремени, вызвали восстания мелкопарцелльного крестьянства и городских низов 1783 г. в разных районах Мексики. Словом, назревал всеобщий взрыв, который с известием о пленении Фердинанда VII креольская верхушка попыталась превратить в свою революцию, потребовав от колониальных властей не признавать власти Испании, а передать всю полноту верховной власти вице-королю, а исполнительную аудьенсии и аюнтамьенто. В ответ испанское меньшинство осуществило государственный переворот, заменив вице-короля своим ставленником, а это лишь добавило поводов к разрастанию недовольства во всех слоях общества. К тому же в 1809-1810 гг. сельское хозяйство поразила засуха, вслед за которой пришел голод.

Искрой, от которой возгорелось пламя восстания, послужил обычный креольский заговор с целью создания правительственной хунты для управления страной от имени плененного Фердинанда. В нем участвовали очень богатые Игнасио Альенде и Хуан Альдама, весьма состоятельные торговец Педро Морено Абасоло, семейства Браво и Галеана, горнопромышленник Хименес, священник Сервандо Тереса де Мьер, сын испанского землевладельца Мина. Были среди заговорщиков и просто богатые Андрес Кинтана Роо, братья Матаморос, Леона Викарио, Мигель Идальго (несмотря на скромный пост священника), а также представители богатого среднего класса братья Игнасио и Рамон Лопес Район. Имелись среди заговорщиков и представители народных классов, включая молодого офицера скромного происхождения Висенте Герреро и выходца из бедняков-индейцев Педро Авенсио. Сеть заговора охватила Сан-Мигель-эль-Гранде, Керетаро, Гуанахуато, Селайю, Сан-Луис-Потоси, а центром его стал Керетаро, где упомянутый Альенде установил контакт с коррехидором Мигелем Домингесом. С керетарской группой заговорщиков был связан и священник Идальго.

Мигель Идальго-и-Костилья (1753-1811) родился в семье креола, управляющего асьендой. Окончив духовное училище, он стал в нем преподавателем, а затем и ректором. В 1803 г. предпочел перейти на скромную должность сельского священника в селении Долорес, провинция Гуанахуато. В этом районе, одном из центров добычи серебра, была велика доля выделившихся из общин индейцев, а также кастас и негров. Чтобы побудить индейцев улучшить свое положение за счет производства товаров, Идальго организовал в Долоресе гончарный, шелкопрядильный, дубильный, ткацкий и виноградный промыслы. В обращении с местными жителями Идальго был прост, мог говорить на нескольких индейских языках, превратил свой приход в настоящий дискуссионный центр, где обсуждались социальные вопросы. В своих взглядах Идальго склонялся к уравнительному разделу имущества.

Обладая ополчением, креольская верхушка надеялась легко, как повсюду в Испанской Америке, образовать революционное правительство. Первоначальный план, по признанию Альенде на суде по делу повстанцев, состоял в том, чтобы потребовать от вице-короля создания хунты в составе членов городских аюнтамьенто, адвокатов, священников и т.п. И только для поддержки этого плана в том случае, если бы правительство его не приняло и расправилось с первыми посланцами, было условлено... с несколькими лицами в Керетаро и Сан-Мигеле-эль-Гранде... иметь людей наготове, чтобы использовать силу в случае необходимости.... Дабы народные массы поддержали креольскую революцию, было решено, как уведомлял Альенде письмом Идальго, действовать, тщательно маскируя наши цели, ибо, если движение будет откровенно революционным, его не поддержит основная масса народа, а прапорщик дон Педро Септьен усилил это мнение, рассудив, что, если революция станет неизбежной, то, поскольку индейцы безразличны к понятию свобода, им надо внушить, будто восстание осуществляется исключительно ради пользы короля Фердинанда.

Однако раскрытие заговора и начало арестов среди его участников нарушили взаимодействие революционеров с ополчением. Спасаясь от преследователей, в ночь с 15 на 16 сентября 1810 г. Игнасио Альенде прибыл в Долорес к Мигелю Идальго. А на утро, в воскресенье, когда на ярмарку съехались крестьяне из близлежащих сел, Идальго обратился с призывом к восстанию знаменитым кличем в Долоресе.

Трудовой люд разных оттенков кожи охотно откликнулся на Клич в Долоресе, и уже через месяц в восстании участвовало от 50 до 80 тыс. человек. Но народ, и в особенности индейцы, перерос уготовленные ему креольскими руководителями рамки и начал чинить расправу над всеми белыми, не делая различий между испанцами и креолами. Особенно доставалось помещикам, каковыми в Мексике, как и везде в Ибероамерике, были главным образом креолы.

Плебейский способ борьбы низов, в том числе бессудные расстрелы, зверские убийства, разграбление собственности, очень скоро толкнул основную часть креольской верхушки во враждебный по отношению к восстанию лагерь. Даже в тех редких случаях, когда вождям восстания удавалось удержать массы от расправы над креолами и их жертвами становились только испанцы, это не снижало враждебности креольского сообщества. Когда при взятии Гуанахуато повстанцы расправились с 300 испанцами, креольское аюнтамьенто ответило энергичным заявлением, гласившим: Гнусных различий между креолами и испанцами... среди благородных, культурных и выдающихся людей этого города не делалось никогда... Европейцы были нашими родственниками, наши дочери и сестры вступали с ними в брак, они были нашими добрыми друзьями, и мы вели с ними наши дела. Наши интересы и наше богатство слились с их интересами и богатством и полностью зависели от них. Постигшая их беда стала и нашей бедой.

Отход креольской верхушки от восстания не мог не порождать внутренних трений и расколов в движении. В ноябре 1810 г. Альенде информировал Идальго: Индейцы совершенно выходят из повиновения. Следуя через Сан-Фелипе, я обнаружил трупы трех испанцев и креола, разрубленных на куски, хотя они имели пропуска, выданные Вашим Превосходительством; более того, индейцы ни за что не хотели разрешить священнику захоронить тела. Если за такие эксцессы никого не будут наказывать, наше дело пострадает, и, когда мы спохватимся и попытаемся прекратить их, мы будем не в силах этого сделать. А Идальго ответил ему: Нет, сударь, мы должны соблюдать осторожность, у нас нет других солдат, кроме них, а они нужны нам, чтобы защищаться. Если мы будем наказывать их, мы не найдем их тогда, когда они будут нам необходимы. Так начались и в дальнейшем все более углублялись разногласия между генералиссимусом Америки Мигелем Идальго и его соратниками из среды креольской буржуазии.

5 декабря 1810 г. Идальго издал указ, обязав судебные инстанции немедленно взыскать с латифундистов просроченные платежи по аренде земель индейских общин, а на следующий день новым указом потребовал от рабовладельцев под страхом смертной казни в 10-дневный срок дать свободу рабам, отменил подушную подать с кастас и всякие подати с индейцев.

Отвечали ли эти социальные меры интересам креольской буржуазии и развития капитализма?

Вряд ли смертельную угрозу этим интересам представляла отмена рабства негров, так как рабов в Мексике имелось сравнительно немного и сколько-нибудь значимой роли в экономической жизни общества они не играли. Упразднение подушной подати кастас и индейцев даже очень хорошо вписывалось в программы креольских революционеров не только Мексики, но и остальной Испанской Америки. Однако только при том условии, если бы и аграрные преобразования Идальго осуществлял в том же либеральном русле.

Идальго же поступил совсем иначе, ибо не только приказал взыскать просроченные арендные платежи за общинные земли, но также и вернуть эти земли индейцам, запретив сдавать их в аренду в будущем, ибо воля моя в том, чтобы ею пользовались только туземцы соответствующих селений. Иными словами, этим указом он как бы порывал отношения со своим классом и переходил на сторону индейского общинного крестьянства, чье главное требование и до, и после независимости, и даже в революции 1910-1917 гг. состояло в возвращении отобранных у общин земель.

Соответствовала ли такая позиция убеждениям Идальго или же он был вынужден считаться с силой обстоятельств?

Скорее всего, революция, осуществлявшаяся крестьянством и другим трудовым людом по всем законам классовой борьбы, не оставила Мигелю Идальго иного выбора. Игнасио Альенде, стоявший рядом, но под началом Идальго, еще мог позволять себе приводившиеся высказывания, с которыми, по-видимому, внутренне был согласен и Идальго. Но генералиссимус Америки, а главное, вождь угнетенных слоев народа, каковым предстал (или представил себя в Долоресе) Идальго в глазах своих бойцов, был просто обязан следовать вместе с массами, остановить или повернуть которые он был не в состоянии, и тем все более отдалялся от своего класса, увлекаемый бурным потоком самостоятельного народного творчества.

Это, кстати, подтверждается документами. В одном из своих писем, датированном 3 января 1811 г., Идальго распорядился продавать отобранную у европейцев собственность для нужд освободительной армии, а тех из испанцев, кто станет возмущаться, сеять бунт и мятежи предавать забвению, причиняя им смерть со всеми необходимыми предосторожностями в глухих и пустынных местах, дабы никто о том не догадывался. Позднее, уже представ перед судом, на вопрос о мотивах допущения грабежа имущества испанцев он отвечал, что знает: сия узурпация была не только несправедливой, но также вредной и противоречащей интересам самих креолов, однако же необходимость ее для восстания и для заинтересованности в нем плебса не дала им сомневаться в выборе средств его ведения. На вопрос о мотивах бессудных расстрелов Идальго отвечал: Не было иного мотива, кроме преступного попустительства желаниям армии, состоящей из индейцев и каналий. На вопрос же о том, был ли он уверен, что его движение не увенчается торжеством абсолютной монархии или другого такого же деспотизма, Идальго отвечал: Что вовсе не был уверен и что сегодня на основании опыта ощутил, что оно наверняка увенчалось бы одной из этих двух вещей, а потому он желал бы, чтобы все Американцы узнали об этом его заявлении, которое находится в полном согласии с тем, что он ощущает в своем сердце, тем более что он желает подлинного счастья своим соотечественникам....

Пока движение пребывало на подъеме и одерживало победы, креольское руководство не могло ни удержать Идальго от слияния с массами, ни сместить его как вождя революции без риска быть растерзанным рядовыми бойцами. Но когда последовали поражения от объединенной коалиции испанских регулярных войск и креольского ополчения, настал удобный момент и после очередной неудачи военное крыло повстанцев во главе с Альенде лишило Идальго командования. После этого он уже следовал со штабом, по его же признанию, в качестве пленника. Повстанцы отходили на север, к границе с США, где их руководители надеялись дать отдых бойцам, реорганизовать свои силы и рассчитывали на помощь американцев. Однако на пути к Техасу повстанцы были перехвачены роялистами, а их руководители казнены как Идальго, так и Альенде, Альдама, Хименес и другие.

После гибели Идальго общее руководство революцией осуществлял Игнасио Лопес Район, который вместе с другими представителями креольской верхушки составлял умеренное крыло движения. В городе Ситакуаро для координации действий Лопес Район создал Верховную национальную хунту Америки. Радикальное крыло движения возглавлял Х.М. Морелос, который хотя и являлся членом хунты, из-за разногласий с остальными членами в ее работе фактически не участвовал.

Хосе Мария Морелос-и-Павон (1765-1815) был сыном плотника, метисом, познал труд в асьенде с ранних лет, в молодости был погонщиком мулов. Как выходцу из самой гущи народа ему стоило много усилий и стараний получить образование. Окончив духовную семинарию, он в 1797 г. стал скромным священником. После Клича в Долоресе Морелос примкнул к восстанию и создал небольшой, но хорошо вооруженный и дисциплинированный повстанческий отряд на юге страны. Уже в ноябре 1810 г. Морелос заявлял: Для меня гораздо важнее выбрать ту силу, с которой я должен атаковать врага, нежели вести толпы людей без оружия и дисциплины. Это верно, что целые деревни следуют за мной в борьбе за независимость; но я не допускаю их, говоря, что более действенной их помощью является возделывание земли, чтобы давать хлеб нам, борцам, ушедшим на войну. Помимо чисто военных аспектов кампании, такая тактика давала Морелосу возможность надежнее контролировать свои отряды, не допуская мародерства и прочих эксцессов, свойственных индейским отрядам Идальго. И до середины 1812 г. Морелос и его отряд не трогали креольских помещиков.

Во многих вопросах согласие между умеренным и радикальным крылом движения до поры до времени было полным. В сентябре 1811 г. хунта в сообщении Морелосу оправдывала апелляцию к имени Фердинанда VII тем, что такой политикой мы добились того, что многие из войск европейцев дезертировали и присоединились к нашим войскам и что одновременно многие американцы, колеблющиеся из-за тщетного страха выступить против короля, стали нашими самыми решительными сторонниками. А в декрете Морелоса от 13 октября 1811 г. целью революции провозглашалось чтобы политическое и военное управление, которое находится в руках европейцев, было возложено на креолов, которые лучше будут охранять права господина дона Фердинанда VII. Морелос стремился также к единству мексиканцев всех оттенков кожи, для чего не только строго запретил бойцам своего отряда чинить грабежи, но и призвал индейцев и цветных в упомянутом декрете признать креолов соратниками в войне за независимость: Поскольку белые первыми из представителей вице-королевства выступили с оружием в руках на защиту уроженцев селений и прочих каст, соединившись с ними, то по этой причине белые заслуживают нашей благодарности, а не ненависти....

Расхождения между хунтой Ситакуаро и Морелосом касались социальных вопросов и четко обозначились во второй половине 1813 г. К этому времени стало очевидно, что креольская верхушка в целом не намерена менять своего отношения к восстанию, несмотря на преобладание в его руководстве выходцев из ее же среды, и что революционеры могли рассчитывать только на народ. Кроме того, внутри движения изменилось соотношение сил в пользу радикального крыла Морелоса. Это позволило ему объявить хунту во главе с Лопесом Районом утратившей легитимность и созвать новый конгресс в Чильпансинго, который объявил себя Верховным национальным конгрессом Америки и наделил Морелоса полномочиями руководителя революции.

Чильпансинганский конгресс сразу же отказался от имени Фердинанда VII, провозгласив абсолютную независимость Мексики. Кроме того, он установил разделение властей, упразднил подати и привилегии, отменил рабство и утвердил социальные заповеди революции, согласно которым издаваемые конгрессом законы должны были обязывать к верности и патриотизму, умерять роскошь и нищету, так что будет повышен заработок бедняка, который сможет улучшить свои обычаи и освободиться от невежества, грабежа и воровства. В октябре 1814 г. революционный конгресс в Апатсингане принял Конституционный декрет о свободе Мексиканской Америки. Этот документ мало чем отличался от буржуазно-либеральных конституций, уже знакомых нам по остальным странам Латинской Америки, что, видимо, связано с преобладанием в конгрессе представителей умеренного креольского крыла. Апатсинганская конституция декларировала государственный статус католической религии, принцип народного суверенитета, республиканский строй и принцип разделения властей, неприкосновенность личности, частной собственности и жилища, равенство перед законом, право на безопасность, приобретение и пользование собственностью, отмену наследственных привилегий, свободу предпринимательства, торговли и культуры, свободу слова и печати. Однако в одном пункте конституция все же отличалась от либеральных аналогов того времени. Она хотя и устанавливала непрямую систему выборов народных представителей, не вводила имущественных и образовательных цензов для участия в выборах.

К концу 1815 г. объединенные силы испанских и креольских роялистов нанесли повстанческому движению существенный урон, Морелос попал в плен, был осужден и расстрелян. С этого момента широкое народное движение и вызванная им гражданская война в Мексике фактически завершились. Правда, в разных уголках страны продолжали действовать партизанские отряды патриотов, в частности на юге страны, где борьбу продолжал Висенте Герреро, а также в лесах и горах Веракруса, где борьбу вел Гуадалупе Виктория. Но эти разрозненные отряды уже не пользовались прежней народной поддержкой, возглавлялись выходцами из буржуазных, в том числе высших, кругов общества и ставили перед собой главным образом цели буржуазного национального освобождения.

Какой же характер имело народное движение во главе с Идальго и Морелосом?

В поисках ответа попробуем примерить к нему критерии революционного демократизма. 1) Бескомпромиссная революционность? Всеми учеными признается, что это движение было направлено против социального гнета. Революционного насилия в Мексике было тоже предостаточно, поскольку погибших в войне за независимость оказалось 600 тыс. человек или 10% населения страны, львиная доля которых приходилась именно на 1810-1815 гг.

2) Искренний и глубокий демократизм? Вряд ли подлежит сомнению, что отмена рабства, подушной подати индейцев и кастас, форм принудительной повинности в пользу частных лиц, возвращение отобранных у индейских общин земель, конфискация и распределение среди неимущих собственности богачей отвечали интересам именно широких масс трудящихся.

3) Была ли у движения устремленность к утопически-коммунистическим или эгалитарным идеалам? Можно согласиться с учеными, которые ни у Идальго, ни у Морелоса не обнаружили идеалов утопического социализма. Однако об их стремлении к эгалитаризму говорят не только декларации, но и конкретные свершения обоих вождей. В доказательство приведем еще один важный документ движения под названием Политические меры. Он появился в ноябре 1813 г. и являл собой инструкцию отрядам освободительной армии о необходимых действиях в занятых ими районах. В нем, в частности, предписывалось рассматривать в качестве врагов нации и приспешников партии тирании всех богатых, знатных и высших служащих, как гачупинов, так и креолов, потому как всем им их пороки и пристрастия дозволены европейской системой и законодательством. После занятия большого или малого населенного пункта войскам надлежало собрать информацию о проживающем там классе богачей, знати и чиновников, дабы тотчас же отнять все имеющиеся у них деньги и движимое или недвижимое имущество, распределяя половину отнятого среди местных жителей-бедняков, дабы завоевать расположение возможно большего их числа, сохраняя другую половину для фондов военной казны. Распределение отнятого имущества среди бедняков полагалось осуществлять поровну, чтобы никто не обогатился больше других и чтобы все оказывались обеспеченными... семенами, скотом и т.п. Эта мера должна распространяться также на золото, серебро и другие драгоценности церквей... В указанных населенных пунктах следует разрушать таможни, сторожевые посты и другие королевские учреждения, сжигая архивы, за исключением церковных книг. Шестой пункт Политического плана гласил: Сознавая, что для перестройки надо разрушить прошлое, необходимо без всякого сожаления и сокрытия предать огню все обнаруженные... заморские предметы. Седьмой пункт давал указание конфисковывать и делить все крупные асьенды, обрабатываемые земли которых превышают две квадратные лиги, так как реальная польза от земледелия в том, чтобы многие посвящали себя обработке отчужденного мелкого участка, который бы они могли содержать своим трудом и умением. Особая важность придавалась разрушению всех плотин, водных каналов, домов и других построек богатых асендадо, креолов или гачупинов. Пункт восьмой гласил: Должно сжигать также найденный табак, будь то в сыром или обработанном виде, внушая населению, чтобы оно освобождалось от этого столь отвратительного и вредного для здоровья порока. Наконец, все перечисленные методы предписывалось использовать в отношении рудников, разрушая их оборудование и хранилища металлов, не оставляя ни следа, а также сахарных инхеньо, ибо все, что нам пока нужно, это зерновые и другое продовольствие первой необходимости, дабы поддерживать жизнедеятельность и не пускаться в высшие проекты. В заключение выражалась уверенность в том, что, если план будет в точности выполнен, то победа будет за нами.

Иными словами, эгалитарные устремления несомненно тоже были присущи движению Идальго и Морелоса. Поэтому оно отвечает всем критериям революционного демократизма и может быть оценено именно как революционно-демократическое.

В каком же отношении это революционно-демократическое движение находилось к собственно буржуазной войне за независимость?

Поскольку в Мексике с самого начала освободительной революции явно обозначился разрыв между креольской верхушкой и народными массами, в историографии за движением креольской верхушки в лучшем случае признается стремление к политической независимости. В отношении же движения Идальго и Морелоса сложились два разных подхода. Одни ученые видят в нем и борьбу за независимость, и радикальную буржуазную революцию (М.С. Альперович). Другие же, ссылаясь на уважительное отношение индейцев к далекому заморскому монарху и непонимание участниками восстания собственно понятия независимость, смысл которого был ясен лишь последующим поколениям мексиканцев, усматривают в нем настоящую социальную революцию (Дж. Линч).

В вопросе об отношении народного движения к независимости, если брать именно отношение масс, а не вождей, вторая из приведенных точек зрения более обоснованна. Ее подтверждают не только приводившиеся письма Альенде Идальго и Лопеса Района Морелосу о необходимости скрывать от народа стремление революционеров к независимости, но и еще два документа Лопеса Района по поводу провозглашения независимости Чильпансинганским конгрессом в 1813 г. В представлении этому конгрессу Лопес Район описывает горький опыт Идальго, который имел неосторожность заявить в 1811 г. о намерении объявить полную независимость от испанского трона. В результате этого, писал Лопес Район, из его отрядов началось массовое дезертирство и переход на сторону врага множества его бывших бойцов, которые даже пытались захватить Альдаму и других видных руководителей. А когда Идальго и другие революционеры оказались в плену и были доставлены в Монклову, то массы народа встретили кортеж криками Да здравствует Фердинанд VII! и требовали головы революционеров. В личном письме Морелосу от 31 октября 1814 г., Лопес Район, повторив рассказ об опыте Мигеля Идальго, добавляет: Последующие превратности войны покрывали Родину то славой, то унижением, но, оставаясь неизменными в своих первоначальных чувствах, народные массы не склонили головы перед игом угнетателей, но и не проявили ни малейшего признака отказа от любви к авторитету Фердинанда. Все это я наблюдал лично целый год, в течение которого объездил большую часть основных провинций вице-королевства, и, зная, что таковым было всеобщее настроение, я настоял на том, дабы в Ситакуаро хунта решила править от имени Фердинанда VII. Этим мы сумели поднять революцию и атаковать наших врагов в их собственных редутах... Но допустим, что мы в конце концов побеждаем угнетателей. Несложный расчет показывает, что наше положение окажется слабым и уязвимым, и тогда огромная масса индейцев, до сих пор пребывающая в покое и единстве с остальными американцами от сознания, что речь идет лишь о ликвидации произвола властей, но не о выходе из-под правления Фердинанда VII, с объявлением независимости начнет укрепляться, и обученные опытом нынешней борьбы, они тогда предпримут усилия по реставрации своих древних монархий, как того в прошлом году дерзко потребовали тлакскальтеки в меморандуме на имя светлейшего господина Морелоса....

Наверное, можно согласиться с Дж. Линчем и в том, что в революционно-демократическом движении Идальго и Морелоса содержалась возможность настоящей социальной революции. Но остается все же вопрос, была ли эта настоящая революция буржуазной, тяготел ли мексиканский революционный демократизм к буржуазному либерализму, осуществлял ли он плебейским способом всего лишь вспомогательную роль в собственно буржуазной революции.

Буржуазно-либеральной, притом как в смысле ниспровержения существующей власти (колониальной администрации), так и в смысле разрушения старых отношений (замена меркантилистской системы свободой торговли и предпринимательства, а также трансформация на основе этого главного принципа либерализма всей совокупности общественных отношений в направлении рыночной экономики, гражданского общества и правового государства), такой мексиканская революция, скорее всего, должна была стать по замыслу затевавших ее креольских заговорщиков. И в ней народным массам заранее отводилась, как верно заметил Дж. Линч, роль пушечного мяса. Но эти планы разрушили сами народные массы, в первую очередь индейская беднота, которая выступила против богачей в целом, не различая испанцев и креолов, и развязала свою собственную социальную революцию, увлекая за собой Идальго и в чем-то даже Морелоса. Иными словами, с самого начала и до конца первого этапа войны за независимость (1810-1815) два разных классовых движения, две разные по составу и по целям движущие силы буржуазно-либеральная и народная, демократическая не слились воедино, а наоборот, столкнулись между собою.

Это обстоятельство и отвернуло от революции большинство креольской верхушки, которая объединила усилия с колонизаторами для разгрома мексиканского революционного демократизма. Весьма точную характеристику ее поведению дал мексиканский епископ-реформатор Абад-и-Кейпо, который в 1815 г. писал Фердинанду VII: Господствующая раса из числа уроженцев страны плела и постоянно плетет заговоры против европейцев, то есть против... метрополии. Если Испания и утратит свои заморские владения, то именно это станет тому первопричиной. Правда, при нынешнем восстании сохранили верность некоторые провинции, а наиболее знатная и богатая часть в Новой Испании почти вся выступила за правое дело и сражалась с повстанцами и своим богатством, и своею кровью. Но сей факт не устраняет указанную первопричину, а лишь доказывает, что просвещенные и здравомыслящие мексиканцы сражаются против восстания, ибо уверены, что если бы оно победило, то неизбежно наступила бы ужасная анархия, как в Сан-Доминго, которая с необходимостью вылилась бы в разорение страны.

Движение Х.Т. Бовеса в Венесуэле: реакция или революция?

Приватизация земли и скота в льяносах Венесуэлы началась еще во второй половине XVIII в. Она включала "чистку" льяносов от индейцев-кочевников, беглых негров-рабов и изрядного числа свободных охотников на одичавший скот так называемых льянеро. Освобожденные земли тут же захватывались богатой креольской верхушкой Каракаса, которые, как правило, являлись и крупнейшими плантаторами-рабовладельцами страны. С началом войны за независимость процесс приватизации бывших королевских земель, т.е. вытеснения народной собственности частной, был значительно ускорен Ордонансами льяносов провинции Каракас (1811), которые объявили землю и скот священной частной собственностью, а льянеро бродягами и ворами, подлежащими всевозможным наказаниям, вплоть до смертной казни. На этом же этапе войны в силу экономической необходимости креольские революционеры сочли возможным ограничить лишь работорговлю, но не само рабство негров, и не провозгласили даже декретов о свободном чреве, принимавшихся в других странах. Зато они развязали непримиримую борьбу с беглыми рабами, создав в этих целях специальную национальную гвардию, отлавливавшую беглецов в том числе в льяносах. Они, видимо, полагали, что оккупация Испании французами и обладание монополией на оружие (ополчением) в самой колонии помогут быстро справиться с сопротивлением низов.

Но этим буржуазные революционеры спровоцировали, с одной стороны, крупные негритянские восстания под лозунгом Да здравствует Фердинанд VII!, а с другой крупнейшее восстание льянеро 1813-1815 гг. во главе с Бовесом, которое практически без помощи испанских подкреплений сокрушило креольскую освободительную революцию.

В российской историографии до сих пор тиражировалась лишь точка зрения венесуэльских либералов, которые свели причины восстания к умелому разжиганию испанцами классовой и расовой ненависти к креолам во главе с Боливаром среди самой отсталой, забитой и темной массы населения. А потому само восстание изображалось кровавой оргией многочисленных банд... полудиких пастухов-льянеро... обманутых демагогическими обещаниями роялистов и подстегиваемых классовой ненавистью, которые поголовно уничтожали не только военнопленных, но и гражданское население, не считаясь с полом и возрастом жертв (М.С. Альперович).

На самом же деле движение льянеро носило глубоко народный характер, объединив в своих рядах ограбленное население льяносов пеонов, рабов, беглых негров и, конечно же, свободных охотников на одичавший скот. Пастухи-льянеро представляли собой весьма грозную в военном отношении силу. Однако по-настоящему могучим их движение стало лишь тогда, когда его сумел сплотить и направить обиженный революционерами бывший испанский офицер Хосе Томас Бовес. Для этого он в том числе ввел знаменитые квитанции на собственность.

Квитанции на собственность, означавшие наделение повстанцев домами и скотом, а не землей, многих ученых, привыкших к европейским представлениям, приводят к выводу, будто движение Бовеса вовсе не ставило вопрос об аграрной реформе. На самом же деле преимущество скотоводства в аргентинской пампе или венесуэльских льяносах по сравнению с европейским животноводством как раз и заключалось в том, что бескрайние земельные просторы с девственным плодородием почв и обилием естественных кормов находились в общем пользовании. При таких экстенсивных формах скотоводства богатство (средства производства) составляла не земля (при условии, что земельные владения не огораживались, как это имело место в Латинской Америке почти до конца XIX в.), а именно скот. По этой причине экстенсивное скотоводство не может подчиняться законам земледелия, и аграрная реформа в нем не может означать то же самое, что и при земледелии раздел крупных поместий на крестьянские парцеллы. Кроме того, нельзя забывать, что Ордонансы льяносов осуществляли буржуазную аграрную реформу, разрушая старое общественное отношение народную собственность и заменяя его новым частной собственностью кучки крупнейших земле- и скотовладельцев. Следовательно, применительно к условиям Венесуэлы конфискация скота и другого имущества у землевладельцев-креолов и их распределение среди льянеро в сумме с возвращением льяносам их прежнего качества народной собственности представляло собой отмену буржуазных аграрных преобразований и проведение крестьянской аграрной реформы (или контрреформы, что в сущности то же самое).

Как и любое вооруженное восстание низов, движение во главе с Бовесом сопровождалось грабежами, насилием, убийствами и другими эксцессами. Хотя сам Бовес пытался направить гнев льянеро только против креолов, рядовые повстанцы развязали классовую борьбу и против испанских угнетателей. Иное дело, что подавляющее большинство латифундистов-скотоводов являлись креолами, поэтому и досталось им больше других.

Тем не менее массовыми расправами над латифундистами и членами их семей движение Бовеса доказало свою бескомпромиссную революционность, т.е. готовность народных масс Венесуэлы бороться против... гнета любыми, в том числе насильственными средствами. Искренний и глубокий демократизм? Конфискация имущества угнетателей, фактическая отмена буржуазной частной собственности в льяносах и возвращение их снова в народную собственность и многое другое не оставляют сомнений в том, что это движение последовательно и самоотверженно защищало интересы трудящихся. Утопически-социалистические или эгалитарные идеалы? Как минимум эгалитаризм хорошо просматривается в возвращении льяносов снова в народную собственность, доступную, как в прежние времена, всем жителям страны, проглядывается также в конфискациях и перераспределении посредством квитанций на собственность имущества латифундистов и их скота как основного средства производства и т.д. Таким образом, по всем критериям массовое и глубоко народное движение под руководством Х.Т. Бовеса оказывается отнюдь не оргией полудиких бандитов, а самым настоящим революционно-демократическим движением.

Сопоставление двух революционно-демократических народных движений Идальго и Морелоса в Мексике и Бовеса в Венесуэле невольно наталкивает на размышления. Ведь оба движения и по составу, и по целям, и по методам их реализации, и даже по расправе над представителями одного и того же класса латифундистов (преимущественно креольских), по сути дела, идентичны. Оба движения не на словах, а на практике осуществляли радикальные социально-экономические преобразования в интересах самых широких слоев трудового народа, в том числе и аграрную реформу. И несмотря на это тождество, отечественная историография дает нам полярно противоположные оценки: самые последовательные буржуазные революционеры в мексиканском случае и банды головорезов в венесуэльском.

Что заставляет двум столь похожим общественным явлениям давать столь разительно несхожие оценки? Ответ, по-видимому, напрашивается сам собою: это абсолютизация значения лозунга независимости, т.е. формы, взятой совершенно в отрыве от того реального содержания, которое вкладывали в него массы. Вспомним, однако, откуда взялся и какое воздействие на народное движение в Мексике оказал лозунг независимости. Как ни велик был соблазн у революционеров, а также у историков представить его исторгнутым из самой гущи народа, приведенные выше факты ясно указывают на то, что вовсе не этим лозунгом руководствовались в своей борьбе народные массы. То же самое, в сущности, происходило и с народным движением 1813-1814 гг. в Венесуэле. Иными словами, ни роялистские руководители в Венесуэле, ни креольские вожди в Мексике в равной степени не смогли оседлать народную борьбу и удержать ее в узде своих интересов.

Все это подсказывает, что лозунги будь то Да здравствует независимость! или Да здравствует король! слишком ненадежная основа для оценки народного движения, тем более для полярно противоположных оценок явлений одного и того же порядка. Это говорит также о том, что народные массы имеют собственные интересы, чаяния, устремления и осуществляют их в том числе под чужим флагом, даже если знаменосцы искренне при этом верят, что поднятое ими знамя и есть реальная программа народного действия.

Таким образом, освободительную борьбу мелкопарцелльного крестьянства и городских низов Латинской Америки необходимо оценивать не с точки зрения тех, кто пытался всучить им свои знамена, а по их реальным интересам и реальной практике их осуществления. Разумеется, эти интересы во все времена состояли в земле, скоте и прочих средствах производства и условиях жизни, в обзаведении мелкими хозяйствами и т.п. Но, во-первых, ради собственных интересов это крестьянство, подобно неграм-рабам на Гаити ради завоевания свободы, могло сражаться и на стороне национальных революционеров (Мексика 1810-1815 гг.), и душить национально-освободительную революцию под лозунгами Да здравствует Фердинанд VII! (Венесуэла 1813-1814 гг.), и громить креольских революционеров вкупе с роялистами под самостийными флагами (Ла-Плата 1810-1835 гг.). А во-вторых, стремление к обзаведению мелким крестьянским хозяйством вовсе не тождественно тяге (даже объективной) к американскому пути.

Этот последний тезис наилучшим образом проверяется революционной практикой в Парагвае.

Парагвайская революция 1810-1840 гг.

Со времени колонизации Парагвай, одна из провинций Рио-де-ла-Платы, отличался значительным своеобразием. Во-первых, на его территории не было найдено никаких богатств, которые бы имели ценность для конкистадоров. Поэтому страна с начала конкисты использовалась как перевалочный пункт, находилась на задворках колониальной империи, ничего в метрополию не вывозила и пользовалась относительной самостоятельностью. Во-вторых, индейское оседлое земледельческое население, представленное племенами гуарани, хотя и находилось на стадии первобытнообщинного строя и матриархата, не истреблялось так, как в Карибском бассейне, и оказало большое влияние на формирование парагвайского нации.

Поскольку в стране не сложилось крупное экспортное хозяйство, испанские конкистадоры основывали здесь сравнительно мелкие земледельческие хозяйства чакры, предназначенные для пропитания самих конкистадоров. Главной рабочей силой в таких чакрах являлись женщины-гуарани, обычно10-20 работниц на хозяйство, хотя некоторые конкистадоры имели и по 70 работниц. Одновременно из-за оторванности Парагвая от испанского сообщества Америки эти женщины были также наложницами конкистадоров и матерями их многочисленных детей. Родившиеся таким образом метисы, которых в Парагвае по причине почти полного отсутствия чистых потомков испанцев называли креолами, воспитывались матерями-индианками, усваивая не только испанский, но и гуарани, а по достижении совершеннолетия становились самостоятельными владельцами чакр чакареро.

В эпоху господства в Парагвае иезуитов (1610-1767) индейцы были сведены в 30 редукций, в которых миссионеры позаботились о создании экспортного хозяйства, главным образом плантаций йерба-мате, вывозившегося в остальные провинции Рио-де-ла-Платы и почти всю Южную Америку. Миссии составляли отдельное административное образование, возглавляемое отцами-иезуитами, и ко времени изгнания ордена Иисуса из Америки там проживало 90.066 гуарани. На остальной же территории Парагвая по-прежнему преобладали мелкие и средние чакры.

С ликвидацией иезуитского ордена в 1767 г. мелкокрестьянская структура Парагвая даже упрочилась. Уже в 1785 г. испанцы, креолы и метисы, подавляющее большинство которых было именно мелкопарцелльными крестьянами, насчитывали 52.496 человек (72% населения провинции), мулаты и вольноотпущенные негры 6.667 (9%), рабы 3.843 (5%), индейцы 10.000 (13%). Редукции некоторое время еще сохранялись в первозданном состоянии. Но в 1803 г., обосновывая уравнительное давление креольского сообщества на общинную организацию гуарани, советник вице-короля Рио-де-ла-Платы Мигель Ластарриа настоятельно рекомендовал монарху предоставить индейцам свободу, передать им наделы в редукциях в частную собственность, ввести у них патриархат и установить торговлю между ними и испанцами. После всего этого, заключал Ластарриа, мы даже можем покинуть их, но, поскольку вследствие искоренения нынешней общинной системы останутся свобода, собственность и неприкосновенность личности, они никогда не придут к худшему состоянию, нежели то, в котором пребывают сегодня. Идя навстречу этим пожеланиям, король декретировал предложенную реформу во всех 30 бывших иезуитских миссиях, а парцелляция общинной собственности, в свою очередь, ускорила процесс метисации индейцев и их интеграции в креольско-метисное сообщество Парагвая.

Таким образом, за 300 лет колониализма здесь сложилась экономика с преобладанием свободного мелкокрестьянского хозяйства и сформировалось весьма однородное общество как в социальном (в большинстве мелкие крестьяне), так и в этническом отношении (в основном креолы-метисы). Из-за отсутствия в стране крупных латифундий парагвайская буржуазия в сельской местности состояла из плантаторов и скотоводов средней руки, а в главном городе провинции Асунсьоне из торговцев и интеллигенции. В этническом отношении это были испанцы, собственно креолы и метисы.

Как и остальные латиноамериканские колонии, Парагвай тоже испытывал иностранный гнет. Но осуществляла его не столько метрополия, сколько гораздо более крупная и мощная, чем парагвайская, торговая буржуазия Буэнос-Айреса. С одной стороны, парагвайская буржуазия была обречена на тесные отношения с Буэнос-Айресом, через который вывозилась основная часть ее экспорта, с другой посредническая функция столичных купцов позволяла им наживаться за счет парагвайцев.

Однородная крестьянская масса Парагвая по самой своей природе, даже не подозревая о существовании Руссо и других просветителей, тяготела к равенству. Но не формальному, а фактическому. Она испытывала тягу и к демократии. Но в ее подлинном значении как народовластия, суверенитета именно народа, а не горстки богатейших человеков и гражданинов. И с началом Майской революции на Ла-Плате, эта масса безошибочно распознала в либералах (тоже в истинном, а не вульгаризированном значении) Буэнос-Айреса не своего естественного союзника, а своего злейшего и опаснейшего врага.

В 1810 г. парагвайское крестьянство внесло большой вклад в разгром освободительной экспедиции генерала Бельграно из революционного Буэнос-Айреса. В мае 1811 г. оно приняло активное участие в свержении испанских провинциальных властей. Но крестьянство понимало также и то, что при всех торговых противоречиях с Буэнос-Айресом парагвайская буржуазия не могла развиваться без тесных связей со столицей, а значит, была склонна и к сговору с тамошними либералами. Все эти чаяния и страхи порождали в парагвайском крестьянстве жгучую потребность в собственном Робеспьере, каковым и стал выдающийся политический деятель Парагвая Хосе Гаспар Родригес де Франсия (1766-1840).

Он родился в семье артиллерийского капитана и торговца табаком родом из Бразилии, его мать принадлежала к креольской знати Асунсьона. Он получил образование в престижных колледжах францисканцев и доминиканцев, в 1785 г. окончил Кордовский университет, получив степень доктора теологии, и с тех пор предпочитал называться доктором Франсией. После недолгого преподавания латыни и теологии, он многие годы занимался адвокатской деятельностью и одновременно изучал философию Декарта и французских просветителей, в особенности Руссо и Монтескье. Наконец, с 1808 г. доктор Франсия как один из лучших юристов и самых образованных людей Парагвая оказался в руководстве кабильдо Асунсьона.

Первоначальный состав учрежденной в июне 1811 г. правительственной хунты отразил ведущую на данном этапе роль буржуазии: ее возглавил эстансьеро Фульхенсио Йегрос, а Франсия как будущий вождь мелкопарцелльного крестьянства и городских ремесленников стал лишь одним из четырех членов хунты. Между двумя классами парагвайского общества сразу же развернулась борьба по вопросу о статусе провинции и ее отношениях с Буэнос-Айресом. Буржуазия была готова поддержать конфедерацию при условии полного равноправия сторон. В октябре Парагвай подписал соглашение с Буэнос-Айресом о свободе речного судоходства, после чего парагвайская буржуазия, включая Йегроса и нескольких членов правительства, начала склоняться к поддержке столичных либералов. Самостоятельное развитие провинции отстаивали мелкие чакареро.

Пока Буэнос-Айрес позволял свободно вывозить йерба-мате и табак по рекам и дела парагвайской буржуазии шли успешно, ее представители в хунте имели преобладающее влияние. Франсия тем временем держался в тени, дважды выходил в отставку, хотя и вел большую работу по завоеванию поддержки низов. Но в 1812 г. Буэнос-Айрес ввел ограничения на судоходство и обложил парагвайский вывоз таможенными пошлинами и налогами. С этого момента буржуазия начала нести убытки, постепенно утрачивая экономическую и политическую инициативу. Тогда-то и настал час Франсии.

Снова оказавшись членом правительственной хунты, доктор Франсия при поддержке народных масс провинций осуществил решительную подвижку власти, добившись к середине 1813 г. высылки из Парагвая наиболее искушенных в политике представителей буржуазии в правительстве, обвиненных в стремлении подчинить страну господству Буэнос-Айреса. Первый в истории Парагвая избранный национальный конгресс в 1813 г. еще сохранил двоевластие, назначив одним правительственным консулом Франсию, а другим Йегроса. Но уже второй конгресс, в котором депутаты на 80% являлись крестьянами, в октябре 1814 г. положил конец двоевластию и установил суверенитет народа (без кавычек), приняв решение о самороспуске конгресса и о возведении Франсии сроком на пять лет в ранг Верховного Диктатора Парагвайской Республики. Любопытно, что за наделение Франсии всей полнотой исполнительной, законодательной и судебной власти проголосовало две трети депутатов, из которых 7/8 представляли сельские районы. Иными словами, наделили Франсию диктаторскими полномочиями именно крестьянские депутаты. Достойна крестьянства и мотивировка решения, ибо депутаты исходили из того, сколь обременительным является для Народа содержание парламента и что заседать в нем приходится в такую пору, когда Сельские Люди посвящают себя... достойному занятию земледелием. Через 2 года Верховный созвал новый конгресс дабы утвердиться на посту пожизненно. И опять же единодушным голосованием всех депутатов, приняв во внимание полное доверие, какое заслужил у Народа гражданин Хосе Гаспар Франсия, конгресс утвердил Верховного в пожизненной должности, постановил распустить конгресс и впредь созывать его лишь тогда, когда Диктатор сочтет это необходимым.

Получив из рук крестьянства неограниченную власть, диктатор до самой смерти в 1840 г. так ни разу и не счел нужным созвать конгресс и посоветоваться с депутатами. Наоборот, он делал все для еще большего укрепления режима личной власти. Почуяв приближение своего конца, буржуазия сделала отчаянную попытку выжить и осуществить термидор, для чего организовала в 1820 г. заговор золотой молодежи, выходцев из ста богатейших семейств, с целью убийства Верховного. Организация заговорщиков была раскрыта и разгромлена: 16 ее главарей подверглись расстрелу, около 300 человек аресту, все их имущество конфискации. Семьи заговорщиков тоже преследовались, а выжившие в ходе репрессий остатки буржуазии Франсия сослал в глухие селения, где они были полностью отстранены от политики и внешнего мира и постепенно доведены до нищеты.

Сетуя на то, что в стране недостает людей, способных выполнять служебные обязанности, Франсия окружил себя послушными исполнителями собственной воли и создал бюрократический аппарат, функционировавший сверху вниз. Его министры финансов и внешних сношений были почти простыми делопроизводителями, чиновники сельских районов не могли ни в малейшей степени отступить от указаний Верховного. Со временем бюрократические структуры вытесняли представительные и в других ветвях власти. В 1824 г. Франсия упразднил выборные кабильдо муниципалитеты. Судопроизводство в провинциях оказалось в руках уполномоченных судей, простых назначенцев диктатора, а при сколь-нибудь серьезных проступках приговор выносился самим Верховным без предварительного следствия, судебного разбирательства, права апелляции и прочих формальностей.

Постепенно на Парагвай опустился и железный занавес, страна, ревностно охранявшая свою независимость от Аргентины и Бразилии, полностью изолировалась от внешнего мира. Многократно сократилась ее внешняя торговля, прекращались дипломатические отношения с другими государствами, церковь была полностью подчинена государству и утратила всякие связи с Ватиканом. Парагвайцам запрещалось не только выезжать из страны, но даже обмениваться корреспонденцией с заграницей. Всякий въезжавший в страну иностранец тщательно допрашивался и в случае возникновения малейших подозрений тут же интернировался. Такая участь постигла, например, известного французского натуралиста Эме Бонплана, который, попав в Парагвай, несмотря на протесты многих правительств Европы и Америки, смог покинуть страну лишь 9 лет спустя.

Помимо аппарата чиновников большую роль в жизни страны играли репрессивные органы. После заговора 1820 г. в армии не осталось офицеров старой школы, их заменили выходцы из низов, готовые выполнять любые приказы Верховного. Тайная полиция сплела в обществе такую широкую сеть осведомителей, что у очевидцев складывалось впечатление, будто одна половина парагвайцев следит за другой. Кроме того, в стране не издавались газеты и книги, а для проезда из одной части страны в другую требовались специальные пропуска.

Сделаем в этом месте изложения паузу, чтобы отметить важный момент. Итак, не только во всей Латинской, но и в Америке в целом невозможно сыскать страну, которая бы лучше Парагвая отвечала критериям американского пути (ведь на юге США господствовало рабовладельческое плантационное хозяйство). Как нигде более также, парагвайское крестьянство сыграло в революции выдающуюся роль. Потому эта революция, как никакая другая в Ибероамерике, должна была бы отвечать всем канонам якобинской схемы и породить самые-самые буржуазные результаты. Тем не менее реальные ее плоды, как отчасти уже видно из рассмотренных итогов, оказались абсолютно другими.

Это расхождение между постулатами общей теории буржуазных революций и реальной практикой в Парагвае обусловило серьезные разногласия между учеными и в оценке парагвайской революции. Ведь в уже рассмотренных деяниях революции явно проступают бескомпромиссная революционность, а также искренний и глубокий демократизм. Потому многие историки характеризовали режим Франсии именно как революционно-демократическую диктатуру. Но М.С. Альперович выстроил концепцию войны именно на якобинской схеме, а она требовала искать в революции разрушение феодализма или его остатков. Поскольку в Испанской Америке искоренение латифундизма состоялось только в Парагвае, то, по мнению ученого, именно в деятельности парагвайского диктатора особенно отчетливо и наглядно проявились... черты освободительного движения американских колоний Испании. Так парагвайская революция оказалась своеобразной незавершенной буржуазной революцией сверху. Поскольку тезису о самой-самой буржуазной революции в Парагвае слишком очевидно противоречит реально возникший из нее общественный строй, то главную черту этого строя тотальное подчинение государству всех сфер жизни парагвайского общества пришлось назвать неким проявлением своего рода этатистской тенденции (курсив наш. Н.М.).

Сформулируем неудобные вопросы заново. Какой строй вырос из парагвайской революции? Какой характер имела революция? И что это за своего рода этатистская тенденция там и тогда, где и когда буржуазные революции обеспечивали переход к капитализму свободной конкуренции с его государством в роли ночного сторожа?

Подчеркнем лишь те черты общественного строя Парагвая, которые имеют существенный характер и признаются всеми историками, включая самого М.С. Альперовича.

В результате революции в Парагвае был установлен государственный контроль и даже монополия во внешней торговле. Внутри страны частная торговля была низведена до уровня городского базара, а остальные звенья обмена и распределения также огосударствлены. Государство диктовало цены, создавало свои магазины, нормировало отпуск дефицитных товаров и бесплатно распределяло среди бедняков скот, одежду, продовольствие, домашнюю утварь и т.п., чтобы подтянуть их к среднему уровню. Иными словами, торговая политика Верховного была полной противоположностью принципу свободы торговли.

Все ученые отмечают тотальное вмешательство государства в производственную сферу. Оно воплотилось, во-первых, в создании государственного сектора, занявшего ключевые позиции во всех отраслях. В сельском хозяйстве широко известны 64 эстансии родины крупные государственные скотоводческие хозяйства, вроде совхозов в бывшем СССР, обеспечивавшие страну мясом, кожевенным сырьем и т.д. В обрабатывающей промышленности создавались казенные мануфактуры. Кроме того, непосредственная хозяйственная деятельность государства проявилась в крупномасштабных общественных работах по строительству и обустройству городов, мостов, железной и шоссейных дорог, каналов и т.п. (Кстати, на государственных предприятиях и общественных работах трудились не столько наемные рабочие, сколько негры-рабы и особенно заключенные, быть может, тоже враги народа). Во-вторых, мелкий крестьянский и ремесленный секторы также находились под жестким контролем государства, которое устанавливало, сколько, чего и почем производить, а качество в изготовлении изделий стимулировало в том числе и репрессивными мерами (доктор Франсия любил лично посещать воскресные ярмарки в Асунсьоне, проверяя цены и качество товаров).

Все ученые отмечают радикальнейшую аграрную реформу правительства Франсии. Она, во-первых, состояла в экспроприации владений церкви и монашеских орденов, всех испанских и почти всех креольских помещиков, в национализации конфискованных и бывших королевских земель в Парагвае (а это едва ли не 98% территории страны). За счет части национализированного фонда создавались государственные хозяйства. Другая его часть предоставлялась безземельным и малоземельным крестьянам в бессрочную аренду за символическую плату, но с обязательством возделывать арендуемые участки, в том числе засевать культурами, какие указывало государство, и без права продажи полученной земли. (Это очень напоминает аграрную реформу в России по Декрету о земле 1917 г.).

Скудные, но равные материальные условия жизни парагвайцев дополнялись духовным равенством. Парагвай первым в Латинской Америке ввел обязательное и бесплатное начальное образование, Франсия проявлял заботу о строительстве школ и материальном обеспечении учителей. И современники свидетельствовали, что в Парагвае крайне редко можно было встретить мужчину, не умеющего читать и писать. Но дать большего всем государство было не в состоянии, а более высокий уровень образования для некоторых нарушал равенство и увеличивал число диссидентов. Видимо, поэтому Франсия и ликвидировал в 1822 г. все среднее и высшее образование в стране.

Таким образом, в Парагвае времен доктора Франсии утвердилась не свобода торговли и предпринимательства, а ее прямая противоположность тотальное огосударствление и торговли, и производства, т.е. то, что еще недавно имело место в нашей стране и называлось Административно-Командной Системой. Фундамент общественных отношений Парагвая составляла не буржуазная частная собственность (каковая практически исчезла), а ее противоположность общенародная, государственная собственность. Даже когда часть ее отдавалась в бессрочную аренду мелкокрестьянскому и кустарному сектору, она и тогда оставалась под неусыпным контролем государства. Полностью огосударствленной оставалась и финансовая сфера страны. Вольнонаемный труд, конечно же, использовался и в Парагвае (как использовался он в любой стране реального социализма), но основу трудовых отношений составлял все же не он, а труд самостоятельных крестьян и ремесленников, негров-рабов и заключенных (кстати, труд рабов и заключенных в идеальном государстве не исключал Томас Мор, а место ГУЛАГа в трудовых свершениях сталинских пятилеток общеизвестно).

Словом, во всем Новом Свете конца XVIII начала XIX вв. аналог экономическому строю, созданному парагвайской революцией, можно найти только в государственном плантационном хозяйстве на Гаити во времена Дессалина. Но зато в XX в., несмотря на столетнюю дистанцию, его существенные черты просматриваются повсюду, где процветал реальный социализм. Иными словами, своего рода этатистская тенденция на самом деле не только не являлась особенно отчетливым и наглядным проявлением черт освободительного движения американских колоний Испании, но, даже наоборот, не имела ничего общего с капиталистической рыночной экономикой, создававшейся преобразованиями в других странах Ибероамерики, являясь ее отрицанием и прямой противоположностью.

Напротив, та общественно-политическая надстройка, которая, по мнению М.С. Альперовича, не только не имела ничего общего с демократией, но и являлась ее противоположностью и отрицанием, в действительности представляла собой демократию в ее самом что ни на есть подлинном значении. Ведь демократия это власть народа, и ее конкретное выражение зависит от устанавливающего ее народа, от того, как данный народ понимает народовластие. Выше отнюдь не случайно заострялось внимание на том факте, что возвело к власти и наделило Франсию чрезвычайными полномочиями именно парагвайское крестьянство, считавшее непозволительной роскошью для народа содержать парламент и заседать в нем во время посевной и уборочной страды. Крестьяне же вообще, как очень тонко подметил Маркс на опыте Франции середины XIX в., тем и отличаются от буржуазии, что они неспособны защищать свои классовые интересы от своего собственного имени, будь то через посредство парламента или через посредство конвента. Они не могут представлять себя, их должны представлять другие. Их представитель должен вместе с тем являться их господином, авторитетом, стоящим над ними, неограниченной правительственной властью, защищающей их от других классов и ниспосылающей им свыше дождь и солнечный свет. Политическое влияние парцелльного крестьянства в конечном счете выражается, стало быть, в том, что исполнительная власть подчиняет себе общество (курсив мой. Н.М.). Конечно, наверное, не одно только крестьянство обладает подобными свойствами. Но сходство режима доктора Франсии, созданного не столько Верховным, сколько самим крестьянством, с реальным социализмом при Сталине, Мао, Ким Ир Сене и др., вероятно, указывает на то, что иным социализм и не мог быть в крестьянских странах, во всяком случае пока они таковыми оставались.

В свете сказанного гораздо отчетливее проступает теперь та грань, которая делает Франсию тираном для историков либерального направления и демократом для марксистов. Ибо первые, говоря об отсутствии в Парагвае демократии (народовластия) и о страданиях народа, понимают под этим народом горстку человеков и гражданинов, т.е. буржуазию. Вторые же, не отрицая диктаторской формы режима, говорят о защите им интересов совсем другого народа народа без кавычек, подавляющего большинства населения.

Таким образом, парагвайская революция имела своей главной движущей и руководящей силой мелкопарцелльное крестьянство. Она утвердила в стране общественный строй, покоившийся не на свободе торговли и предпринимательства, а на огосударствлении торговли и производства, не на буржуазной частной собственности, а на собственности государственной в сочетании с собственностью мелких крестьян и ремесленников, не на формальном, а на фактическом равенстве парагвайцев. В качестве надстройки над этим обществом была возведена не буржуазная республика (или конституционная монархия), а тоталитарная диктатура, подавлявшая личность отдельного человека и гражданина в интересах большинства. Стало быть, такая революция не может называться не только самой-самой буржуазной, но и буржуазной вообще. Скорее всего, парагвайская революция являлась подлинно народной, демократической, а выросший из нее общественный строй разновидностью крестьянского реального социализма.

Отсюда вытекает и вывод об отношении революционной демократии к буржуазному либерализму. Режим доктора Франсии умер вместе с ним в 1840 г., но созданный революцией общественный строй с некоторыми косметическими изменениями сохранялся вплоть до 1870 г. Однако же на протяжении всех 56 лет (1814-1870) парагвайский революционный демократизм ни разу и ни в малейшей степени не проявил тяготения к буржуазному демократизму и либерализму, а также к общественным отношениям последовательно буржуазного характера. Напротив, народ Парагвая был весьма доволен своим существованием, боялся, но и чтил Верховного, а потом и его последователей, а главное был готов на величайшие жертвы, чтобы защитить созданный строй от посягательств именно буржуазных либералов как своих, так и соседних государств. И потому, чтобы осуществить экспорт собственно буржуазно-либеральной революции в Парагвай и вернуть его на столбовую дорогу развития Латинской Америки, либералам двух южноамериканских гигантов, Аргентины и Бразилии, пришлось уничтожить в войне 1864-1870 гг. от 3/4 до 6/7 населения страны, включая и мальчиков старше 12 лет.

Тема 6. Содержание, характер и движущие силы войны за независимость

Социально-экономическое содержание национально-освободительных революций в Латинской Америке.

Движущие силы и характер революций. Диалектика напионально-освободительной и классовой борьбы в революциях 1810-1826 гг.

Соотношение общеконтинентального, регионального и национального в освободительных революциях 1810-1826 гг.

Итоги и всемирно-историческое значение национально-освободительных революциях в Латинской Америке.

 

В результате испанской и португальской колонизации осуществлялись не только грабежи. Как и повсюду в Новом Свете, ибероамериканские колонии с самого начала создавались как сырьевая периферия Европы, и с помощью европейских капиталов в них складывались экспортные отрасли хозяйства, основанные на передовых для того времени технических, организационных и прочих достижениях. Доходы этих отраслей, в свою очередь, стимулировали появление хозяйств, поставлявших в экспортные центры всевозможные товары из самых отдаленных уголков колоний, способствовали тем самым и формированию внутреннего рынка.

Точно так же принципиально одинаковыми во всей Америке являлись механизмы ограбления колоний метрополиями, покоившиеся на системе меркантилистских ограничений. Потому нигде в Новом Свете колониальный режим не сводился лишь к политической зависимости, а составлял и базис, и надстройку колониального общества. Его разрушение, следовательно, являлось разрушением меркантилистской основы всей системы производственных отношений и охранявшей ее надстройки, т.е. политической революцией. Следовательно, одним только уничтожением колониализма все освободительные войны в Америке трансформировали как базис, так и надстройку и потому заслуживают оценки как революции, даже если бы только этим и ограничились.

В основе латиноамериканских освободительных революций лежали не сами по себе события в метрополиях или влияние новых ведущих держав мира, а не менее объективный, чем в Америке Северной и других буржуазных колониях, процесс роста производительных сил, ускоренный в особенности со второй половины XVIII в., и обострения на этой почве их конфликта с колониальной системой меркантилистских ограничений. Бреши, пробивавшиеся, расширявшиеся и множившиеся в колониальных редутах в течение всего XVIII в., были результатом не только могущества иностранной, в первую очередь английской, торговли, но также и рвавшегося ей навстречу товарного производства в ибероамериканских колониях. Это двойное давление, извне и изнутри, образовывало молот и наковальню, которые именно совместными усилиями сокрушили в конечном счете иберийский колониальный режим.

Какова социально-экономическая природа этого внутреннего давления? Автор далек от утверждения, будто Латинская Америка сразу же превратилась в капиталистическую, едва лишь на ее берега ступила нога конкистадора. Чтобы стать господствующим общественным отношением, выплеснувшемуся в Америку европейскому, а потом и не помнящему родства креольскому капиталу предстояло еще слишком многое там искоренить, истребить, испепелить и слишком многое построить. За 300 лет колониальной эпохи в этой области, конечно, удалось достичь многого. Однако доделывать предстояло еще так много, что не только война за независимость, но и либеральные революции второй половины XIX в. занимались серьезными преобразованиями буржуазного характера.

Главные направления преобразований в надвигавшейся войне за независимость заключались в решении двух разных, но взаимосвязанных комплексов задач. Во-первых, рост товарности колониальных экономик поставил задачу интеграции Ибероамерики в новую систему мирового хозяйства, выстраивавшуюся на фундаменте краеугольного принципа политэкономии либерализма свободы торговли и предпринимательства. В качестве же основного препятствия такой интеграции разрушению подлежал колониальный режим с его меркантилистскими монополиями, запретами, ограничениями, регламентациями, налогами.

Второй комплекс задач в самом общем виде состоял в том, чтобы всю совокупность социально-экономических отношений Латинской Америки привести в соответствие с той же свободой торговли и предпринимательства. Это предполагало глубокую перестройку всей совокупности общественных отношений, и прежде всего тех, которые сложились вокруг таких из главных факторов производства, как земля и труд.

Относительно первого из названных факторов производства земли буржуазные задачи войны за независимость состояли в том, чтобы устранить помехи превращению ее в товар. В этой связи упразднению или максимально возможному сокращению подлежали формы неотчуждаемого землевладения церковные и монастырские владения, майорат и общинные земли. Наряду с приватизацией громадных массивов неосвоенных королевских земель, отмена неотчуждаемости владений означала бы складывание более или менее полноценного рынка земли или, иными словами, превращение всей или, по крайней мере, значительной части земельной собственности в частную собственность буржуазного типа, при которой земля является свободным объектом всякого рода экономических сделок (отчуждения, продажи, дробления, дарения, сдачи в аренду и т.п.). А такое содержание буржуазных аграрных преобразований не только не предполагало разрушения феодального латифундизма, а наоборот, было немыслимо без существенного увеличения числа и размеров частных земельных владений.

Что же касается задачи формирования нормального рынка труда, т.е. рынка не просто свободной наемной (каковая всегда имелась), а достаточно многочисленной и дешевой рабочей силы, то и в этом вопросе основное препятствие развитию капитализма состояло не в феодальном латифундизме, а в неосвоенных королевских землях, которые вместе с землями индейских общин и редукций все еще оставались народной собственностью и обеспечивали миллионам людей вполне удобное, по их понятиям, и независимое существование. Без экспроприации общинников и мелких нелегальных землепользователей ни развитое товарное производство, ни развитое товарное обращение еще не делали капитал господствующим производственным отношением, и по этой причине ему приходилось широко применять принудительный труд. Буржуазным революциям предстояло довершить так называемое первоначальное накопление хорошо известными по Европе методами, а именно: насильственной экспроприацией непосредственных производителей и их принуждением к наемному труду законами о бродяжничестве. Тем самым и в данном вопросе буржуазной революции предстояло не уничтожать, а наоборот развивать и далее феодальный латифундизм, многократно увеличивая число и размеры крупных частных владений.

Проделанный анализ социально-экономических противоречий в колониях и вывод о двуедином комплексе надвигавшихся изменений не оставляют места идиллическим картинам креольско-индейско-негритянского братства в войне за независимость и подсказывают существование в реальной действительности Ибероамерики начала XIX в. совсем другой, куда более сложной композиции противоборствовавших сил. Кто же с кем и за что боролся в войне за независимость?

В качестве объективных задач войны за независимость искоренение колониального режима, включение в новую систему мирового хозяйства на основе свободы торговли и предпринимательства, а также трансформация всей совокупности общественных отношений отвечали в наибольшей мере интересам креольских латифундистов. Это объяснялось самим их положением в колониальном производстве, которое в течение 300 лет развивалось в тесной связи с Европой, к началу XIX в. переросло отведенные ему колонизаторами рамки и для дальнейшего роста нуждалось в свободном выходе на мировой рынок. Правда, латифундистам, связанным с внутренним рынком колоний (а многие из них являлись и владельцами мануфактур), свободная конкуренция в пределах мирового хозяйства внушала и опасения за судьбу местных мануфактур и ремесел. Однако же латифундистам ведущих, сырьеэкспортных отраслей экономики такая конкуренция не сулила ничего, кроме заманчивой перспективы быстрого процветания за счет сравнительных преимуществ климата, изобилия, дешевизны и девственного плодородия земли в Новом Свете.

Креольская верхушка оказалась достаточно образованной, чтобы уловить едва наметившуюся тенденцию мирового развития, определить место своих стран и просчитать свои выгоды в будущем мировом порядке. Это оказалось возможным благодаря не поверхностному знакомству с протестантской этикой, а весьма глубокой проработке трудов физиократов и Адама Смита, в том числе в Экономических обществах друзей страны. Потому идеи либерализма, очертившие контуры грядущего международного разделения труда, были для креольской верхушки не очередной модой, вроде сюртука, а готовой программой действия.

По мере роста экономического могущества быстро возрастала и организованность креольских латифундистов, особенно со второй половины XVIII в., когда возникли отраслевые корпорации, генеральные хунты и новые консуладо. Все это увеличило вес и влияние креольской верхушки, позволяя ей реализовывать свои интересы, даже если в итоге повышалась социальная напряженность и вспыхивали массовые восстания низов.

Все сказанное позволяет заключить, что в лице креольских латифундистов буржуазное освободительное движение находило не отдельных диссидентов, готовых возглавить борьбу народа-революционера, а такого же своего адекватного инициатора и гегемона, каким в Европе выступала, видимо, промышленная буржуазия. Иными словами, надвигавшаяся буржуазная революция была именно революцией латифундистов и для латифундистов. Поскольку же перестройка общественных отношений на принципах свободной конкуренции (свободы торговли и предпринимательства) неизбежно вела к ухудшению положения низов и обострению социальных противоречий, то для такой буржуазной революции идеальной движущей силой являлось колониальное ополчение, чью ударную силу составляли опять-таки руководимые латифундистами вооруженные отряды.

На первом, самом откровенном, этапе войны за независимость (1810-1815), когда параллельные потоки народной борьбы либо не успели еще, либо не смогли вовсе замутить освободительную борьбу креольской верхушки Ибероамерики, наиболее четко проявляется направленность революционных преобразований. Во всех рассмотренных случаях креольская верхушка не только проявила понимание стоящих перед обществом задач и решимость в их выполнении, но еще и реально осуществила широкий комплекс экономических, социальных и политических преобразований. И везде она руководствовалась при этом рецептами классически буржуазной доктрины либерализма. Этим же она очертила контуры чисто буржуазной революции, которые в самом общем виде представляли собой следующее:

1. Снятие меркантилистских оков с торговли и производства и утверждение свободы торговли и предпринимательства.

2. Разрушение посредством отмен, приватизаций, экспроприаций, борьбы с бродяжничеством и т.д. старых форм поземельных, трудовых и товарно-денежных отношений и их замена новыми буржуазной частной собственностью (рынком средств производства), рынком наемной рабочей силы и денежным рынком (кредитно-финансовой системой). Иными словами, осуществлялась закладка основополагающих конструкций в фундамент рыночной экономики.

3. Разрушение старого сословного общества и его замена обществом гражданским.

4. Низвержение старой деспотической власти и построение правового государства.

Окончательные итоги войны, то есть уже после завершения второго этапа (1816-1826), не нарушили выявленных направлений преобразований ни в одной стране Латинской Америки (за исключением только Гаити и Парагвая, а также остававшихся до 1898 г. колониями Кубы и Пуэрто-Рико).

Стоит особо подчеркнуть, что нигде латиноамериканские революционеры не проявили якобы присущую буржуазии трусость, непоследовательность и т.п. или якобы тождественные либерализму излишнюю терпимость, снисходительность, вредное попустительство. Совсем напротив, нигде они не стесняли себя в выборе средств и ради быстроты, полноты и чистоты воплощения либеральной доктрины, ради торжества цивилизации и, разумеется, своих классовых интересов не останавливались ни перед чем ни перед принесением в жертву территориальной целостности и суверенитета своих стран, ни перед применением революционного насилия и массовым кровопролитием, даже если это грозило ответным насилием со стороны патриотически настроенной части верхов или народных масс, а то и расправой с радикал-реформаторами.

Таким образом, проделанный анализ полностью подтверждает принципиальную правоту ученых-первопроходцев М.С. Альперовича, И.Р. Григулевича, В.И. Ермолаева, Н.М. Лаврова, С.И. Семенова, А.И. Штрахова и других, доказывавших, что война за независимость Латинской Америки являла собой не только антиколониальную, но и буржуазную революцию. В то же время полученные результаты несколько расходятся с оценками старших коллег главным образом в трех частных, но важных вопросах о церкви, латифундизме и главной движущей силе.

У этих предшественников война за независимость была по своим историческим задачам антифеодальной. И ее главной движущей силой... были народные массы, невзирая на то, что им крайне редко удавалось поставить в повестку революции вопрос о конфискации латифундий и проведении других демократических преобразований, а также несмотря и на то, что наиболее отсталые слои подчас не видели разницы между испанскими колонизаторами и креольскими землевладельцами и что в отдельных случаях они даже сражались на стороне испанцев. Однако, поскольку война не привела к коренной перестройке социально-экономической структуры стран Испанской Америки, поскольку крупное землевладение в основном осталось в неприкосновенности, латифундисты и католическая церковь полностью сохранили свои позиции и поскольку большая часть крестьянства продолжала подвергаться жестокой эксплуатации, а индейцы и негры при помощи имущественного и образовательного цензов... фактически лишались политических прав, то она носила, по существу, характер незавершенной буржуазной революции.

Во-первых, о позициях церкви. Разумеется, в период консервативного отката буржуазных революций (30-60-е гг. XIX в.) почти везде в Латинской Америке церкви и монашеским орденам было возвращено многое, хотя далеко не все из отнятого революционерами. Но это никак не опровергает того факта, что позиции церкви и монашеских орденов в войне за независимость все же были подорваны.

Во-вторых, полученные результаты позволяют уточнить, что в войне за независимость крупное землевладение (латифундизм) не просто в основном осталось в неприкосновенности, а весьма и весьма выросло и по числу и по размерам хозяйств за счет деления майоратов, скупки конфискованной церковной и монастырской собственности, распродажи государственных и даже муниципальных земель, разграбления земель индейских общин и редукций. Но именно ради этой коренной перестройки социально-экономической структуры, и в частности радикальной буржуазной аграрной реформы, а не ради некой конфискации латифундий и других демократических преобразований задумывалась и вершилась война за независимость и прежде всего в этом, а не в некой антифеодальной направленности состоял ее буржуазный характер.

В-третьих, анализ характера социально-экономических преобразований ясно показывает, что они осуществлялись не народом, но против него. Конституции, отстранившие от участия в политике имущественными цензами громадное большинство населения, тем самым недвусмысленно очертили портрет того человека и гражданина и состав того народа, которыми и для которых вершилась война за независимость.

Совершенно очевидно, что лозунги французской революции, откровенно заимствованные латиноамериканскими революционерами, воплотились в странах Латинской Америке не совсем или совсем не по-французски. Полученные результаты исследования, конечно же, могут быть использованы и для того, чтобы во имя мнимой универсальности якобинского представления о буржуазной революции снова объявить свершения войны за независимость не совсем или совсем не буржуазными и вернуться к креольскому сепаратизму, как у В.М. Мирошевского. Однако проделанный в работе анализ подсказывает иное направление мысли.

В крохотной (по сравнению с Америкой) Западной Европе капитализму и либерализму крупно повезло в том, что грязную работу за них раскрестьянивание и борьбу с бродяжничеством успел проделать абсолютизм. В сумме с привычкой считать истинным, настоящим только сделанное в Европе это обстоятельство, видимо, и создает иллюзию о тождестве объективной потребности капитализма вообще не с раскрестьяниванием, а с конфискацией латифундий, либерализма вообще не с жесточайшим насилием над народом, а с излишней терпимостью, снисходительностью, вредным попустительством, а наибольшего успеха буржуазной революции вообще с осуществлением народными массами разрушения феодализма и других демократических преобразований. Между тем на огромных просторах Нового Света абсолютизм не только не сумел сам обеспечить необходимые капитализму условия, но еще и активно мешал их осуществлять местной буржуазии, особенно в индейском вопросе. Потому ради торжества идей того же либерализма и развития того же капитализма буржуазным революциям в Латинской Америке, их руководящей (латифундистам) и главной движущей силе (креольскому ополчению) все пришлось делать самим и таки вымарать руки и грязью и кровью.

Иными словами, для конкретных условий Латинской Америки XVIII - XIX вв. осуществленные в войне революционные преобразования, несомненно, были адекватны и капитализму, и либерализму, и буржуазной революции. Потому уже в этом пункте полученные результаты исследования позволяют говорить об уязвимости прежнего представления о буржуазной революции, выстроенного на опыте Франции (или Европы). Ведь беря явление в привязке к условиям Европы и по существу игнорируя отличие от них условий других стран и континентов, такой подход вынуждает проводить различие там, где в действительности имеет место тождество. То есть вместо того чтобы увидеть, как по-разному проявляет себя в разных условиях один и тот же феномен, он заставляет в различных проявлениях этого феномена видеть различные феномены.

Точно так же не адекватна реальной буржуазной революции народническая часть якобинского определения, представляющая народные массы главной движущей силой революции, а социальные завоевания, вырванные у буржуазии или навязанные ей самим народом, некой объективной потребностью самого капитализма. Проделанный в работе анализ параллельных потоков освободительного движения борьбы индейцев, негров-рабов, мелкопарцелльного крестьянства и городских низов подсказывает ряд соображений принципиального характера. Можно согласиться с мнением ученых старшего поколения о том, что могучим стимулом для возникновения массовых движений низов являлись социальные противоречия внутри колониальных обществ. Однако следует подчеркнуть, что их обострение с особой очевидностью наметилось со второй половины XVIII в. и было связано с реформами по либерализации торговли и невиданным взлетом товарного производства.

Непосредственными причинами возникновения крупных социальных движений являлись разворачивавшееся обезземеливание индейцев в результате наступления латифундий на общинные земли, начинавшаяся ликвидация народной собственности в ходе бурной приватизации реаленговых земель и, как результат, активизация походов в пустыню, умиротворение кочевых индейских племен, массовая экспроприация нелегальных землепользователей, свободных охотников на одичавший скот и т.д., а также законы по борьбе с бродяжничеством и резкое ужесточение режима рабского и всякого иного труда.

Большинство массовых народных движений Латинской Америки, несомненно, обнаружило в себе бескомпромиссную революционность, т.е. готовность бороться против социального, национального и религиозного гнета любыми, в том числе насильственными средствами, искренний и глубокий демократизм, выражающийся в последовательной и самоотверженной защите интересов трудящихся масс, веру в необходимость социалистического переустройства общества или как минимум экономическое равенство, т.е. те признаки, которые упоминавшиеся в работе В.А. Дьяков и В.Я. Гросул считали универсальными для революционного демократизма (включая и Латинскую Америку). И в этом качестве массовые социальные движения низов, конечно же, оказывали воздействие и на войну за независимость Латинской Америки, в том числе вносили свой вклад и в ее конечные результаты.

Тем не менее конкретное содержание социально-экономических и политических преобразований в войне за независимость, сама природа социальных противоречий в латиноамериканских обществах и обусловленные ими расклад сил и характер их столкновения вынуждают к определенным коррективам общепринятой схемы, в соответствии с которой массовые социальные движения низов считались обреченными на роль лишь вспомогательного момента самой буржуазной революции, на то, чтобы плебейским способом разделаться с врагами буржуазии (К. Маркс и Ф. Энгельс), а революционный демократизм неизбежно испытывал тяготение к буржуазному демократизму и либерализму, а также к борьбе за установление общественных отношений последовательно буржуазного характера (В.А. Дьяков).

Во-первых, неуместны, на наш взгляд, попытки отождествлять социальные движения, будь то индейцев, негров-рабов или мелкопарцелльного крестьянства и городских низов, с войной за независимость (или ее назреванием). Ибо война имела четкие хронологические границы, между тем как социальные движения, не меняя своего качества, происходили всегда не только до и во время, но и много позже завоевания независимости.

Во-вторых, соглашаясь с исследователями старшего поколения в том, что народные массы участвовали в войне за независимость, оговоримся, что иного выбора у них и не было. Хотя бы потому, что ни национальные революционеры, ни роялисты широкими принудительными мобилизациями населения в воевавшие армии и жестокими карами уклонявшихся, дезертиров и их семей не позволяли народным массам оставаться в стороне. Уже только по одной этой причине тот факт, что именно широкие слои трудящегося населения... вели вооруженную борьбу, одерживали победы и гибли на полях сражений или при труднейших переходах через горы (М.С. Альперович, В.И. Ермолаев, И.Р. Лаврецкий, С.И. Семенов), нельзя считать достаточным основанием для их характеристики как главной движущей силы могучего народного движения за независимость. Ведь как минимум то же самое можно сказать и о противостоявшем ему целых 16 лет роялистском движении.

В-третьих, даже если абстрагироваться от рекрутских наборов и концентрировать внимание лишь на социальных интересах как побудительных мотивах вовлечения масс в войну за независимость, то и тогда приходится признать, что низы отнюдь не собирались подчинять собственные интересы интересам инициатора и гегемона войны за независимость или его противникам. Поскольку именно социальные интересы, а не общенациональные ценности, являлись определяющей константой массового поведения, то племена кочевников, индейское общинное или свободное мелкопарцелльное крестьянство, ремесленники, негры-рабы и т.д. ради достижения своих интересов могли сражаться и на стороне национальных революционеров (Мексика 1810-1815 гг.), и подавлять национально-освободительную революцию под лозунгами реставрации колониального прошлого (Венесуэла 1810-1815 гг., Гаити 1791-1801 гг.), и громить креольских революционеров вкупе с роялистами под самостийными флагами (Ла-Плата 1810-1835 гг.). Впрочем, даже в тех случаях, когда низы сражались под знаменами независимости, это никак не мешало им расправляться не с врагами буржуазии, а с буржуазией в целом, в том числе и даже прежде всего с креольской буржуазией гегемоном войны за независимость. Однако же наибольшего успеха в реализации социальных требований народные движения добивались отнюдь не тогда, когда они сливались или развивались параллельно с борьбой буржуазных национал-революционеров, а прежде всего тогда, когда они обрушивались на класс-гегемон буржуазной революции под какими угодными флагами. Так, в Мексике в 1810-1815 гг. крестьянство, несмотря на национальные знамена в руках Идальго и Морелоса, вершило расправу над креольскими помещиками и даже толкнуло их в лагерь роялистов. Тогда же в Венесуэле льянеро, а в Новой Гранаде индейские крестьяне оказали большую помощь в разгроме национал-революционеров. На Ла-Плате крестьянская монтонера делала то же самое под самостийными флагами. Но зато именно в этих случаях в конечных итогах войны за независимость присутствует хотя бы наделение землей рядовых бойцов освободительных армий, чего не было в других странах. Стоит также сравнить итоги войны за независимость в Венесуэле, где вандейские негры-рабы в 1810-1815 гг. восстали в тылу у освободителей с лозунгом Да здравствует Фердинанд VII!, но в 1816 г. таки вырвали себе у национал-революционеров декрет о свободном чреве, с результатами революции в Бразилии, где негры-рабы не только не помешали, но и помогли своим фазендейро черными батальонами быстро завоевать независимость и, как результат, дождались аналогичного декрета лишь в 1870 г.

В-четвертых, ни одно из рассмотренных массовых социальных движений в Латинской Америке ни в малейшей степени не проявило тяготения к буржуазному демократизму и либерализму. Но зато в борьбе и кочевых племен, и индейцев-общинников, и даже мелкопарцелльного крестьянства и городских низов можно обнаружить бесчисленное множество случаев враждебного отношения к буржуазному либерализму, вплоть до поголовного физического уничтожения носителей либеральной идеологии (например, в кампании национальной мести 1804 г. на Гаити). И объясняется это тем, что и походы в пустыню, и разрушение общинного землевладения, и экспроприация народной собственности у миллионов мелких нелегальных землепользователей или охотников на одичавший скот, и стремление оттянуть или растянуть во времени отмену рабства негров ради экономической целесообразности, и законы против бродяжничества и общее ужесточение режима труда, словом, все то, что вызывало обострение социальных противоречий и массовые восстания и движения, в условиях Латинской Америки исходило именно от буржуазного либерализма и составляло главное социально-экономическое содержание трансформации общественных отношений в ходе войны за независимость.

Наконец, нигде в Латинской Америке ни кочевые племена, ни индейцы-общинники, ни негры-рабы, ни даже мелкопарцелльные крестьяне и городские ремесленники не предоставили доказательств того, что массовые революционно-демократические движения боролись за общественные отношения последовательно буржуазного характера. Вполне возможно, что для условий Европы, не знавшей длительного существования ни огромных пространств, населенных только кочевыми племенами, ни очагов народной свободы, подобных империи Сантоса Атауальпы в Перу, паленке в Испанской Америке и киломбо в Бразилии, венесуэльским льяносам, аргентинской пампе и другим районам преобладания народной собственности на землю и скот, ни даже подлинно народных революций, которые бы не обрывались буржуазными термидорами спустя 13 месяцев, вполне может быть, что для таких условий завоевание отдельных уступок со стороны господствующих классов (вроде того, как в Венесуэле негры своими восстаниями ускорили решение вопроса об отмене рабства, а борьба венесуэльских льянеро, аргентинских гаучо или мексиканских крестьян предопределила появление декретов о наделении землей простых солдат освободительных армий), выступало пределом мечтаний и потому кажется сущностью революционного демократизма.

Но для условий Латинской Америки, где все перечисленное было и где, следовательно, народные массы обладали достаточным пространством и временем для самостоятельного исторического творчества, как раз завоевание отдельных уступок являлось вспомогательным моментом, лишь побочным результатом деятельности революционной демократии и никак не исчерпывало ее сущности. Однако же везде, включая обе истинно народные революции на Гаити и в Парагвае, продуктом борьбы революционной демократии оказывалось установление (притом реальное, а не гипотетически объективное) таких общественных порядков, какие могли означать либо возврат к некоему традиционализму, либо же скачок в будущий реальный и тоталитарный социализм, словом, что угодно, только не общественные отношения последовательно буржуазного характера, да и буржуазного тоже.

В свете сказанного, становится очевидным тот факт, что и в данном вопросе европейские мерки тезисы о крестьянстве как о естественном союзнике буржуазии и прочие связанные с якобинской схемой элементы не обладают достаточной универсальностью и не работают в конкретных условиях Латинской Америки XVIII - XIX вв. Если они и представляют ценность, то лишь для тех условий, когда, как в Англии и в остальной Западной Европе уже после раскрестьянивания и борьбы с бродяжничеством или же как в США в XIX и в той же Латинской Америке в XX в., возникновение настоящей промышленности (а не агроэкспорта) и формирование на этой основе внутреннего (а не внешнего) рынка создают густую сеть товарно-денежных отношений, пронизывающих все поры общества. Вот тогда-то крестьянству (уже совсем другому крестьянству) крайне трудно уйти от капитализма назад, вперед или в сторону, а капитализм оказывается не только в состоянии переварить крестьянскую аграрную реформу, но и в какой-то мере заинтересован в ней как в одном из условий необходимого ему расширения внутреннего рынка.

Но для Латинской Америки XVIII-XIX вв., где содержание общественной трансформации ради развития капитализма (агроэкспорта) состояло не в наделении крестьян землей, а в их раскрестьянивании, где имело место не взаимное тяготение буржуазного либерализма и революционного демократизма, а по сути война буржуазии против громадного большинства народа, европейские критерии способны лишь искажать реальную действительность континента, выдавая за самое-самое буржуазное то, что на деле являлось антибуржуазным, за феодальное то, что выстраивалось по рецептам классически буржуазного либерализма, за кровавую оргию многочисленных банд... полудиких пастухов-льянеро то, что в действительности было глубоко народным, и за народное то, что по своей сути являлось антинародным.

Сегодня многое меняется на глазах. В жарких дискуссиях по поводу юбилея французской революции миф о ее классическом характере, похоже, развеян и в нашей стране. На смену якобинской модели грядет иное понимание как буржуазных, так и всяких других революций. Каким оно будет, не подвергнется ли вновь деформации в угоду очередной модной идеологии, найдется ли в нем место для латиноамериканской специфики во многом будет зависеть и от нынешнего поколения студентов, которым предстоит стать отечественными латиноамериканистами. Так что пришло время для решительного поворота в исследованиях от идеологии к науке.

Россия и война за независимость Латинской Америки. Война за независимость в Латинской Америке не могла пройти для европейских государств незамеченной. Она разрушала колониальную систему на огромной территории Западного полушария, где начало этому разрушению положили английские колонии в Северной Америке и французское Гаити.

Россия была активным участником тогдашних международных событий. Русская Америка граничила с испанской Калифорнией. Опыт показывал, что власть Мадрида в колониях не прочна и что есть претенденты на владение ими. Когда началась война за независимость в Латинской Америке, Россия переживала, по словам Пушкина, дней Александровых прекрасное начало, отмеченное некоторыми либеральными чертами. Тиски континентальной блокады заставляли царское правительство искать новые рынки, в частности те, откуда могли поступать колониальные товары.

Сильным толчком к подъему освободительного движения в Испанской Америке послужило желание Наполеона распространить свою власть и на эту часть испанских владений после того, как он возвел на испанский трон своего брата Жозефа. Колонии отказывались признать власть узурпатора. Одновременно созревала решимость добиваться независимости.

8 января 1810 г. в инструкциях Ф. А. Палену, назначенному посланником в США, Александр I выразил уверенность, что испанские колонии образуют одно или несколько независимых государств. В феврале Государственный совет постановил открыть прямую торговлю с Бразилией, куда бежал от Наполеона португальский двор. Переговоры, начатые по этому поводу, закончились подписанием торгового договора.

Первые известия о войне за независимость достигли Санкт-Петербурга в июле 1810 г. В августе о них сообщили русские газеты. С сентября о событиях в Латинской Америке начали поступать донесения русских дипломатов. Наиболее подробную информацию содержали депеши, присылаемые из США Ф. А. Паленом, сменившим его там А. Я. Дашковым и генеральным консулом Козловым. Они точно определяли причины войны за независимость, выражали уверенность в конечной победе испаноамериканских патриотов и считали, что создавшееся положение выгодно торговым интересам России.

В октябре 1810 г. советник русского посольства в Париже К. В. Нессельроде отказался поддержать идею французского министра иностранных дел герцога Кадорского, когда тот, настаивая на строгом соблюдении Россией условий континентальной блокады, заявил, что восставшие испанские колонии должны рассматриваться как вражеские... .

В сентябре 1811 г. при переводе Палена посланником в Рио-де-Жанейро ему предписывалось при возможных встречах с представителями восставших колоний убедить их в выгодности для их стран торговли с Россией. Для этого следовало льстить их самолюбию, искусно рисуя перспективы того, что русское правительство, очевидно, охотно признает их новый политический статус, особый упор делать на то, что они уже теперь могут рассчитывать на благоприятное отношение к их торговцам, независимо от того, какое правительство будет ими управлять.

Власти восставших колоний также делали шаги для установления прямых торговых отношений с Россией. В связи с этим в октябре 1811 г. Государственный совет обсуждал проект приказа об открытии портов для кораблей Испанской Америки. Подготовкой к обсуждению занимались сам царь, канцлер Н. П. Румянцев, государственный секретарь М. М. Сперанский и министр финансов Д. А. Гурьев. Государственный совет принял решение об отсрочке открытия прямых торговых отношений с испанскими колониями в Америке, пока не будут официально признаны их правительства.

Целый ряд обстоятельств не позволил тогда Румянцеву, главному инициатору обсуждения, настоять на утверждении задуманного проекта. Хотя Россия сильно тяготилась континентальной блокадой и конфликт с Францией был не за горами, обе державы оставались союзницами. Неизбежность разрыва с Францией заставляла считать испанских Бурбонов, свергнутых Наполеоном, соратниками в назревавшей войне с ним. Испанский король Фердинанд VII не только не собирался признавать независимость своих восставших колоний, но и предполагал полностью вернуть себе власть над ними. Этот сложный узел запутывался еще больше отношениями, которые существовали между Россией, Англией и США. С последними поддерживались традиционные дружественные отношения и велась оживленная торговля (США зачастую выступали посредниками в доставке на русский рынок колониальных товаров). Англия формально считалась врагом, но с ней не порывали тайных торговых и политических связей. Подобно Испании, в ней видели потенциального союзника в предстоящей борьбе с Францией. В то же время между США и Англией, которые активно торговали с восставшими испанскими колониями, назревал острый конфликт, завершившийся в июне 1812 г. открытием военных действий. Не последнюю роль в решении Государственного совета сыграла неприязнь ретроградов из этого учреждения к гнусному делу восставших.

В марте 1812 г. Румянцев вел переговоры с американским консулом Гаррисом, который передал канцлеру письмо от находившегося в Лондоне представителя восставших колоний Мендеса. Последний призывал русское правительство признать их независимость. Румянцев просил консула передать, что он сам не изменил своей точки зрения по данному вопросу и что Александр I проявляет глубокую заинтересованность в прогрессе в направлении самоуправления, который происходит в Южной Америке. Канцлер добавлял: в данный момент царь вынужден воздержаться от признания. Гаррис в донесении о состоявшейся беседе высказывал уверенность в том, что после признания независимости испанских колоний Великобританией царь, не колеблясь, последует столь достойному примеру.

От установления коммерческих связей все же не отказывались. Положение о торговле на 1811 г. разрешало ввоз в Россию колониальных товаров; в марте 1812 г. Государственный совет утвердил проект О дозволении складки колониальных товаров (вошло в новое Положение о торговле). В феврале того же года директора Российско-Американской компании, которая управляла русскими владениями в Западном полушарии, предписали правителю Русской Америки А. А. Баранову послать в пограничную Калифорнию корабль для установления с ней торговых отношений.

Условия, в которых оказалась Россия в результате заключения франко-русского союза и объявления Наполеоном континентальной блокады, - заставляли ее правительство видеть в восставших испанских колониях возможных торговых клиентов, столь необходимых стране, толкали к установлению контактов с возникавшими государствами Испанской Америки. Утверждение проекта, представленного Государственному совету, явилось бы косвенным признанием независимости этих государств. В тот период Россия была единственной державой, где в высших официальных кругах рассматривалась такая возможность.

Если позиция царского правительства определялась прежде всего стремлением учесть и использовать к своей выгоде возможные результаты крушения испанской колониальной империи в Америке, то у прогрессивно мыслящих людей России отношение к этому событию определялось сочувствием к угнетенным жителям колоний, чья судьба походила на горькую долю русского крестьянина.

Еще до восстания испаноамериканских патриотов бесчеловечное отношение колонизаторов к индейцам и рабам-неграм с негодованием осуждали русский просветитель Н. И. Новиков, издатель Академических известий П. И. Богданович, знаменитый баснописец И. А. Крылов, поэт П. П. Сумароков, а также известный русский мореплаватель Ю. Ф. Лисянский, в 1795 г. побывавший в Вест-Индии. В большей или меньшей степени это были, используя слова А. Герцена, представители великой весны девяностых годов, во многом подготовившие движение декабристов. В начале XIX в. испаноамериканская тема использовалась Вольным обществом любителей словесности, наук и художеств для критики русской крепостнической действительности.

Когда в Испанской Америке вспыхнуло восстание, то, учитывая расстояния, тогдашние средства сообщения и характер подцензурной русской прессы, которая, как правило, использовала материалы иностранных изданий, можно сказать, что это восстание получило довольно широкое освещение в русских газетах и журналах. Они критиковали колониальную политику Испании, выражали сомнение в возможности для нее вернуть свое господство над колониями, положительно отзывались о борьбе патриотов. Один из наиболее либеральных журналов того времени поместил, например, в январе 1812 г. заметку, в которой говорилось: В кратковременных, но кровопролитных битвах приобрел Новый Свет свою независимость... Вся Америка свободна, и счастливые обитатели величайшей и прекраснейшей части света с торжественною радостию приветствуют первый день 1812 года... Уже и современники сорвали плоды новой свободы: инквизиция уничтожена, индейцы объявлены свободными; снята с них тяготная подать; обещана им полная свобода по торговле, и торг невольниками прекращен совершенно. Все состояния, все религии будут иметь одинаковые права; учредятся благодетельные учреждения, как и в Северной Америке, и водворены будут европейские искусства и науки.

Таким образом, используя внешний либерализм царя, наиболее прогрессивная часть русского общества обращала против самодержавия возможность говорить о зле народного угнетения в Латинской Америке. В целом эта тенденция, как и тенденция в политике правительства установить торговые отношения с восставшими колониями создавали атмосферу доброжелательности к делу освобождения этих колоний.

Отечественная война и поход русской армии отвлекали внимание Петербурга от событий в далеком Новом Свете и не стимулировали к занятию четко выраженной позиции в вопросе о восставших колониях. Союз с Испанией подразумевал признание ее прав на колонии с теми поправками, которые были внесены в них конституцией 1812 г. Установление в Испании абсолютизма в 1814 г. при сохранении испано-русского союза подразумевало признание неограниченной власти Фердинанда VII в заморских испанских владениях.

Все это время русская дипломатия и официозная пресса по-прежнему учитывали серьезность возникшего в колониях движения за независимость и необходимость для испанского правительства считаться с новыми условиями в Америке. Временные успехи испанцев в войне с патриотами и создание в 1815 г. Священного союза не вызвали немедленного изменения точки зрения. Отношение царского правительства к войне за независимость в Латинской Америке в период с 1812 по 1816 г. можно считать позицией безучастного наблюдения, определяемого собственными военными и первыми послевоенными заботами.

Крайне реакционные меры, к которым прибегали в Мадриде после возвращения туда Фердинанда VII как во внутренней, так и в колониальной политике, настораживали русских дипломатов в отношении способности Испании действовать, сообразуясь с реально существовавшими условиями. Русский посланник в Испании Д. П. Татищев 7 июня 1816 г. писал царю о Фердинанде VII: После долгих лет плена этот государь, когда он взял бразды правления, был абсолютно несведущ в моральных склонностях нации, им управляемой, так же как в ее нуждах и ее ресурсах. В ноябре того же года руководитель министерства иностранных дел граф Иоан Каподистриа констатировал: ... Испания, несомненно, говорит вздор, когда ведет речь как о своих малых, так и о своих больших делах.

Русская пресса в 1812-1816 гг., сохраняя верность испано-русскому союзу, тем не менее даже в самый трудный для патриотов 1815 г. освещала события в Испанской Америке весьма объективно. Приводимая ею информация ни в коей мере не могла создать впечатление о безнадежности дела патриотов. Тем более сказанное относится к близкому будущим декабристам Сыну отечества.

Так, в феврале 1815 г. помещенная в нем заметка гласила: Фердинанд VII по возвращении своем не только не содействовал мирному присоединению Америки к отечеству, но разными поступками своими совершил ее совершенное отделение от онного... Что может сделать корпус в 10000 человек (недовольных солдат), который Фердинанд туда отправил за шесть месяцев перед сим, в сей стране, в сем чуждом климате, против неисчерпаемых богатств и силы республиканцев, имеющих 60 000 человек со 100 пушками и собственными флотилиями, особливо когда в испанской Вест-Индии господствует недовольствие.

Газетные и журнальные известия подтверждались свидетельствами очевидцев событий в Испанской Америке. Русские мореплаватели И. Ф. Крузенштерн, Ю. Ф Лисянский и О. Е. Коцебу, чьи корабли заходили в порты Бразилии и заморских владений Испании, в один голос сообщали о дурном управлении ими и о царившем там недовольстве. Лейтенант С. Я. Унковский, который с кораблем Суворов посетил Испанскую Америку в 1815 и 1816 гг., записал в Калифорнии, рассуждая о положении Испании: Это некогда сильное государство с каждым годом начинает упадать, и колонии во всех частях света, столь богатые, близки к отпадению по причине совершенного уничтожения ее морских сил. А вот его перуанская запись: Во время пребывания нашего в Лиме власть королевская в колонии уже колебалась, и повсюду и повсеместно составлялись общества креолов и мулатов, противящиеся правительству, особенно в Чили. Это движение весьма распространилось, и поминутно инсургенты одерживали верх над королевскими войсками, но в Лиме еще было спокойно, хотя брожение умов очень заметно.

Суворов был тот самый корабль, который послала для торговли с Калифорнией Российско-Американская компания. Ко времени его прибытия И. А. Кусков, помощник Баранова, основал в марте 1812 г. неподалеку от крайнего испанского поселения Сан-Франциско небольшую русскую колонию Росс. Два года полулегальная торговля между русскими и калифорнийцами шла, не вызывая осложнений. Так Россия разрушала один из главных устоев политики Мадрида запрещение иностранцам торговать с испанскими колониями. Одновременно она оспаривала у последней право на владение еще не заселенными территориями, принадлежность которых не была окончательно определена, но на которые это касалось, в частности, Росса испанцы явно претендовали. Такая возможность, как и возможность торговать с Калифорнией, возникла благодаря слабости испанцев в Америке и невозможности для метрополии оказать им поддержку.

Процесс постепенной поляризации общественных сил России, начавшийся со второй половины XVIII в. с развитием процесса разложения феодализма, к 1816 г. дошел до той степени зрелости, в атмосфере которой могла возникнуть первая русская революционная организация Союз спасения", с которого и начинается в собственном смысле этого слова движение декабристов. Указанная поляризация отмечается и в подходе различных общественных сил к войне за независимость испанских колоний, она влияла на выводы, которые делались из оценки этой войны применительно к собственной стране.

В апреле 1816 г. будущий декабрист Н. И. Тургенев записал в дневнике: Испания воюет со своими американскими колониями... Пример Англии, как видно, не послужил на пользу Гиспании. Колонии свергнут с себя тяжкое иго, и потомство ничего, кроме скаредного деспотизма, с одной стороны, и любви свободы, с другой, в сих происшествиях не увидит... Пора бы, кажется, удостовериться, что деспотизм не может преодолеть свободы, как скоро народ ее иметь желает.

Как в недоступной для цензуры дневниковой записи Н. И. Тургенева обнаруживается взгляд будущих декабристов на войну в Латинской Америке, так в скрытой дипломатической переписке, относящейся к тому же году, обнаруживается намек на ту политику, которая выражала стремление царского правительства перенести охранительные идеи Священного союза через океан. Такой намек обнаруживается в нежелании принять представителя объявившей независимость Мексики. Царь, получивший сообщение о весьма проблематичной возможности его приезда, повелел ни под каким видом не допускать нежелательного путешественника в Санкт-Петербург и вообще в пределы России.

Правительства стран, победивших Наполеона, с 1816 г. главным принципом своей дипломатии сделали легитимизм. В нем нашли выражение клерикально-монархические идеология и политика, служившие охранительным целям, подавлению свободомыслия и революционного движения во всем мире. Внутри стран-победительниц воцарилась реакция. Тем временем испаноамериканские патриоты вновь взяли инициативу в свои руки и начали сильно теснить войска испанских колонизаторов, которым встретились дополнительные трудности. В декабре 1816 г. армия португальского короля, находившегося в Бразилии, оккупировала испанскую колонию Восточный Берег (Уругвай). Мадрид обратился к главным европейским державам с жалобой на действия португальцев и с просьбой о посредничестве как в деле урегулирования спора с Рио-де-Жанейро, так и в конфликте с колониями.

Обращение Испании с просьбой о посредничестве дало русскому правительству повод сформулировать свои тогдашние взгляды на борьбу, шедшую за океаном. Эти взгляды были изложены в инструкциях Татищеву от 27 апреля 1817 г. Высказывалось мнение, что вопрос об испанских колониях решать лучше путем переговоров, чем путем силы. Трудно было бы представить возможным восстановление власти метрополии над ее колониями принудительными мерами. Время вообще и дух времени препятствуют этому; тем более что силы, которые Его Католическое Величество смог бы использовать для такого результата, были бы очень недостаточными или, если бы этими силами была бы даже решена их несоизмеримая задача, как можно предвидеть, успех не был бы ни прочным, ни продолжительным. В качестве средств примирения колоний с метрополией рекомендовались переговоры непосредственно между ними, коллективное посредничество других держав или посредничество третьей державы, предпочтительно Англии, которую Испания должна поощрять своим доверием.

Царь отдавал предпочтение Англии главной сопернице России в борьбе за влияние на ход международных дел, учитывая ряд обстоятельств. Англия сильнейшая на море контролировала коммуникации между Португалией, Испанией и их колониями. Авторитет Лондона для португальского правительства был почти непререкаем всегда, а особенно после того, как это правительство перебралось в Бразилию под охраной английских кораблей. Форин оффис постарался бы использовать свои услуги, чтобы стимулировать Испанию открыть для иностранцев (а следовательно, для Англии в первую очередь) торговлю с ее колониями, что было бы на руку России, в частности Российско-Американской компании. Объявление Испанией свободы торговли с ее колониями можно было бы использовать в качестве аргумента в пользу их примирения с метрополией.

Новое в отношении войны за независимость в Латинской Америке по сравнению с тем, как это формулировалось в 1811 г., заключалось в том, что тогда за основу русская дипломатия брала факт неизбежности разрыва всех связей метрополии с ее колониями. Теперь проявлялось желание предотвратить этот разрыв, используя мирную инициативу. Посредничество как нельзя лучше отвечало этому желанию. Оно позволяло использовать интересы и козыри Англии, а также свой высокий престиж в международных делах и свое особое влияние на Испанию (Мадрид искал у Санкт-Петербурга защиты своих легитимных прав, а тот видел в укреплении Испании противовес растущей мощи Лондона).

Складывалась соответствующая ситуация. Она осложнилась действиями Мадрида. Фердинанд VII обратился к Александру I с просьбой продать ему несколько военных кораблей. 27 мая 1817 г. из Санкт-Петербурга был направлен ответ: исключительное сотрудничество России в деле восстановления власти Испании в Америке не только поставило бы в ложное и опасное положение испанскую монархию, но также лишило бы Россию возможности быть ей полезной сейчас или в будущем; желательным представляется коллективное и единодушное сотрудничество союзных держав. Королю следовало бы отказаться от покупки кораблей. Если он настаивает, Россия может продать их при соблюдении следующих условий: объявить другим державам о мотивах покупки немедленно по отбытии кораблей из России; постараться улучшить к этому времени отношения с Англией; договориться с ней, в частности, в вопросе об отмене работорговли в испанских владениях; доказать Лондону, что покупка кораблей не политический акт, связывающий Россию и Испанию особыми отношениями, а оказание русским правительством помощи Мадриду в деле восстановления испанского флота. В личном письме Фердинанду VII от 4 июня царь вновь убеждал его отказаться от идеи покупки кораблей.

Кроме прочего, позиция Александра I определялась новыми подтверждениями факта расширения и усиления освободительной борьбы в Латинской Америке. Она распространилась на Бразилию, где в марте 1817 г. восстала провинция Пернамбуку. Обо всем этом доносили в Санкт-Петербург русские дипломаты. Наиболее влиятельный из них, посол в Париже К. О. Поццо ди Борго, делал вывод: Вместо того чтобы упорствовать в своих бесполезных атаках, Испания должна бы представить Европе план примирения с ее колониями, в основе которого лежало бы улучшение местного управления, предоставление привилегий провинциям и большие удобства для торговли.

20 августа 1817 г. Форин оффис направил державам меморандум, в котором излагались условия участия Англии в посредничестве: отказ Испании от работорговли, всеобщая амнистия, предоставление жителям Испанской Америки равных прав с жителями метрополии, свобода торговли с Испанской Америкой. Особенно подчеркивалось, что Англия ни при каких обстоятельствах не будет участвовать в посредничестве, предполагающем вооруженное вмешательство или умиротворение колоний силой.

Тем временем Фердинанд VII продолжал настаивать на своем предложении о покупке русских кораблей. Татищеву был передан проект Конвенции, в которой указывалось число желаемых судов и предлагаемая сумма. Давалось обязательство отменить работорговлю, а обещанные за это Лондоном 400 тыс. ф. ст. израсходовать на приобретаемые корабли. Не дожидаясь утверждения конвенции Александром I, из Мадрида перевели первые деньги в один из английских банков. Испанская уступка Англии и сразу же начатая выплата денег при тогдашних финансовых затруднениях России склонили царя согласиться на предложенное королем.

25 сентября Татищева известили о скором выходе из Ревеля пяти линейных кораблей и трех фрегатов. Однако, опережая их выход, к посланнику в Мадрид шла депеша, в которой ему вменялось в обязанность еще раз довести до сведения короля, что конвенция лишь Акт о продаже, а ни в коем случае не политический акт. Из ее текста соответственно изымалось все, что могло бы быть истолковано иначе. Преодолев сопротивление Фердинанда VII, Татищев добился его согласия на внесенные поправки и переименование документа.

Эта сделка не вызвала возражений даже со стороны Англии. Там, кроме прочего, понимали, что восемь кораблей не решат исхода борьбы, что их продажа ускорила согласие Испании на заключение договора с Англией об отмене работорговли. Поэтому, когда русский посол в Лондоне граф X. А. Ливен 7 ноября 1817 г. уведомил английское правительство о выходе в море проданных Испании русских кораблей, оно отнеслось к этому совершенно спокойно. Более того, министр иностранных дел Кестльри заверил посла, что корабли на пути в Испанию при заходе их в английские порты встретят доброжелательный прием. Так позже и случилось.

Иначе говоря, вопрос о продаже кораблей не сказался на ходе переговоров, которые державы вели по поводу посредничества. Эта продажа при известных условиях могла укрепить позицию Испании, начнись миротворческая акция. В России надеялись на это. Мадрид, однако, высокомерно отказался от посреднических услуг, предложенных Англией и одобренных другими великими державами. Русские дипломаты встретили этот шаг Испании с огорчением и досадой. Он зачеркивал попытку царя своим ответом на английский меморандум как-то сблизить позиции Лондона и Мадрида, Мадрида и Рио-де-Жанейро, обходя при этом вопрос о применении силы, настаивая по-прежнему на преимущественной активности Англии и на необходимости для Испании ввести в управление колониями элементы конституционного режима.

Русским дипломатам и царю пришлось испытать не только огорчение, но и конфуз. Корабли, проданные Испании, оказались непригодными для дальнего плаванья. Пришлось производить замену. Для правительства в Санкт-Петербурге конфуз в какой-то мере компенсировался желаемым пополнением казны. Для Испании он был еще одним моральным уроном, финансовой и военной потерей (новые корабли не были эффективно использованы). Успех же в заокеанской войне заметно склонялся в пользу патриотов. Зимой 1817-весной 1818 г. США начали оккупацию испанской Флориды.

Англия и США, используя бессилие Испании и успехи борцов за независимость, расширяли торговлю с восставшими колониями, тем самым вольно или невольно подрывая позиции и престиж первой, укрепляя позиции и престиж вторых.

От февраля 1818 г., когда в Кадисе бросили якоря русские корабли, до Аахенского конгресса, открывшегося в сентябре того же года, Александр I продолжал убеждать Фердинанда VII передать официально Соединенным Штатам Флориду, которая фактически им уже принадлежала, за что можно было получить от них определенную материальную компенсацию, а может быть, и дипломатическую поддержку. Царь убеждал короля пойти также на уступки Англии и восставшим колониям для сохранения последних возможностей к организации посредничества для умиротворения заморских испанских владений. Подводя итог неофициальным переговорам, состоявшимся на самом конгрессе по поводу испанских дел, Кестльри писал: Общим мнением, кажется, является, что сила ни при каких обстоятельствах применена быть не может и что Испания в качестве предварительной меры должна предоставить своим южноамериканским провинциям, оставшимся ей верными, максимум выгод, которые посредники будут уполномочены предложить провинциям, охваченным восстанием. В беседе с Кестльри Александр I без всяких возражений согласился, что применение каких-либо санкций не должно входить в условия посредничества, соответствующие указания были даны русским дипломатическим представителям за границей.

Испанское правительство, не приглашенное на конгресс и недовольное позицией собравшихся в Аахене держав, полностью отказалось от идеи посредничества и решило бросить все силы и средства на покорение колоний. В связи с этим русским дипломатам 12 апреля 1819 г. был направлен циркуляр, где говорилось: ... мы аплодируем этому замыслу, если Испания учла всю его обширность и если она уверена, что она в состоянии одна вынести его тяжесть. Этому ироническому замечанию сопутствовала рекомендация напомнить Мадриду о полезности даже теперь учитывать законные пожелания и интересы колоний. Когда Париж два месяца спустя попытался заинтересовать царя планом создания в Испанской Америке монархий во главе с принцами французского дома Бурбонов, царь решительно отверг предложенный план. Он считал его особенно неуместным в момент, когда в Мадриде ожидают больших результатов от готовившейся в Кадисе военной экспедиции в Испанскую Америку. Александр I заявил к тому же, что его точка зрения по вопросу о восставших колониях совпадает с точкой зрения английского кабинета.

Испанские экспедиционные силы не вышли из Кадиса. Этому помешали брожение в войсках, эпидемия желтой лихорадки, а затем революция, направленная против режима, установленного в стране Фердинандом VII.

Пока царское правительство вело конфиденциальные переговоры о возможном посредничестве между Испанией и ее заморскими владениями, русская пресса продолжала регулярно сообщать о продолжавшейся между ними войне. Наметившаяся ранее поляризация общественных сил страны продолжалась, и это сказывалось на отношении к описываемым событиям. Официозная пресса (Консерватор импарсиаль, Дух журналов, Вестник Европы) выражала надежду на благоразумие Фердинанда VII, а в связи с этим на благополучное для него разрешение вопроса о колониях. Надежда то возрастала, то ослабевала, пока не угасла с известием о несостоявшейся экспедиции и начавшейся в Испании революции. Сын отечества всеми доступными средствами пропагандировал дело испаноамериканских патриотов, отражая мнение участников зреющего декабристского движения.

Освободительное движение в Испанской Америке и Бразилии сыграло немалую роль в формировании революционного мировоззрения декабристов, послужило богатым материалом для иносказательной критики самодержавия и крепостничества, позволяло преодолевать тяжелые минуты мрачных раздумий над судьбами собственной страны. Н. Тургенев в упоминавшемся дневнике записал 24 мая 1817 г.: Что вижу я в отечестве?.. Тяжелая действительность убивает воображение и надежду. Когда же в Россию пришло известие о восстании в Пернамбуко, он замечал: Мир совсем не покоен. Бунты в Бразилии, заговоры в Португалии, борьба в Вюртемберге продолжают доказывать, что последние происшествия в Европе были сильнее людей, которые их производили и которые должны были их отвратить или утвердить, дабы тем или другим способом дать новую жизнь свету, Сходные мысли содержались в одном из ранних стихотворений В. Ф. Раевского Смеюсь и плачу. Испаноамериканская, гаитянская и бразильская тематика находила отражение в произведениях и записях В. К. Кюхельбекера, А. А. Бестужева.

В 18181819 гг. в Европе сложилась революционная ситуация. В 1820 г. вспыхнула революция в Испании. Одновременно совершался все больший поворот к реакционному курсу в политике царского самодержавия, получивший свое особенно зримое выражение в жестоком подавлении восстания Семеновского полка, в отказе помочь грекам, поднявшимся против турецкого ига.

Несколько специфическим было отношение к испанской революции. Она была ненавистна, но вначале предполагалось, что она выполнит те задачи, на разрешение которых в свое время рассчитывали, уповая на разумность Фердинанда VII. Кроме того, полагали, что при определенном повороте событий удастся вновь вернуть свое влияние на испанское правительство, да еще потеснить Англию на Пиренейском полуострове. Поэтому выжидали. На отношении к восставшим испанским колониям сказались дополнительные факторы: согласие некоторых колоний вести с кортесами переговоры об условиях предоставления независимости заморским владениям Испании, четко обнаружившийся перелом войны за независимость в пользу патриотов, европейские события (греческие, неаполитанские, пьемонтские, португальские и проч. ).

В результате в России возобладало мнение о полной потере Испанией ее колоний, поколебавшееся было в 18171819 гг. Это мнение укрепилось из-за обнаруживаемого Англией намерения признать независимость испанских колоний и признания этой независимости Соединенными Штатами Америки 8 марта 1822 г.

Когда в России узнали об этом шаге, то решили, как это формулировалось в инструкциях министерства иностранных дел русским дипломатам, что неотвратимая сила вещей привела к тому времени, когда народы Южной Америки должны отделиться от своей метрополии и что США действовали, лишь подчиняясь закону настоятельной необходимости. Более того, царское правительство советовало Парижу последовать примеру Вашингтона в отношении Гаити, что Париж и сделал в 1825 г., признав независимость этой страны и приобретя тем самым политические и материальные выгоды.

Иначе говоря, правительство в Санкт-Петербурге вернулось в вопросе о судьбе колоний к мнению 1810-1811 гг. Но, занимая гораздо более консервативную позицию в общих вопросах внутренней и внешней политики, оно, хотя и не противилось американскому признанию независимости испанских колоний и советовало сделать подобный шаг Франции, само было далеко от мысли действовать в этом направлении. Оно, как и в 1812-1816 гг., занимало в отношении восставших колоний позицию безучастного наблюдения, но если тогда вынужденного войной, то теперь занятое своими внутренними и внешними делами, понимая слабость Испании, твердость Англии и Соединенных Штатов, нежелание держав Священного союза осложнять и без того запутанное международное положение вопросом о дальнейших американских событиях.

Напротив, очень далека от безучастности была позиция самого радикального крыла русского общества. Клонившаяся к победе патриотов война в Латинской Америке вошла неотделимой частью в тот комплекс влияний, которые испытывали декабристы во время испанской революции. Рождение и упрочение государственности в бывших колониях Испании сыграли немалую роль в формировании взглядов декабристов на формы, методы и конечные цели собственной борьбы, повлияли на их опыты составления конституционных проектов.

Весной 1822 г. открылась сессия кортесов, на которой их председателем был избран Риего. За Фердинандом VII установили надзор, поскольку он пытался организовать заговор. Державы Священного союза решили, что испанская революция вышла из законного русла и следует повторить пьемонтский и неаполитанский варианты сведения счетов с нею. По решению Веронского конгресса вторжение в Испанию возлагалось на французские войска.

Еще до этого Лондон разослал меморандум, в котором получили развитие прежние взгляды Англии на вопрос о войне в Латинской Америке и где указывалось, что признание возникших там государств вопрос скорее времени, а не принципа. Эта мысль была решительно подтверждена Англией на самом конгрессе 24 ноября 1822 г. Герцог Веллингтон писал в отчете премьер-министру Каннингу, что державы недалеки от признания новых правительств в Америке, если это будет соответствовать их интересам.

Однако главным интересом держав тогда были испанские дела. В апреле 1823 г. французская армия пересекла испанскую границу. В октябре Фердинанд VII вновь оказался у власти. Пошли слухи о возможности вооруженной интервенции Священного союза в пользу испанского короля для подчинения ему восставших колоний. Нет доказательств, подтверждающих основательность подобных слухов. Но почва для рождения слухов имелась. Ее составлял ряд компонентов. Главный действительная интервенция держав Священного союза в Испанию и возвращение неограниченной самодержавной власти Фердинанду VII. Это давало Мадриду надежду на помощь в деле восстановления его легитимных прав на Испанскую Америку. Англия и США проявляли в связи с этим беспокойство за свои коммерческие интересы в тех краях. Англия и ранее была очень мнительной в вопросе о возможном активном, а тем более военном вмешательстве европейских держав в дела Испанской Америки. Теперь, когда в Кадисе стоял французских флот, эта мнительность возросла и могла питаться даже фантастическими слухами, служить их распространению, тем более что в Лондоне знали о возрождении у правительства Франции идеи поставить во главе новых государств Латинской Америки французских принцев. Естественно, что возможные шаги Священного союза и Франции прежде всего тревожили испаноамериканских патриотов.

Слухам в значительной мере был положен конец после того, как французское правительство в октябре 1823 г. заверило Лондон в том, что Франция считает абсолютно безнадежным привести Испанскую Америку в состояние ее прежней зависимости от Испании, что Франция не имеет какого-либо намерения или желания воспользоваться настоящим положением колоний или настоящим положением Франции в отношении Испании, чтобы приобрести для себя какую-нибудь часть владений в Америке или добиться каких-нибудь исключительных преимуществ. Париж не только успокаивал Англию, но и готовил почву для сближения с восставшими колониями, дабы не дать англичанам в одиночку воспользоваться возможными от этого выгодами.

Не помышляя ни о каком самостоятельном вмешательстве в дела колоний, тем более военном, правительство в Санкт-Петербурге после восстановления власти Фердинанда VII, следуя политике легитимизма и желая приостановить признание независимости испанских колоний Англией, сочло возможным возродить идею посредничества, если Испания обратится с соответствующей просьбой, готовая пойти на уступки.

Вся тогдашняя ситуация мешала осуществлению идеи посредничества, а с течением времени все больше. В Испанской Америке армия Фердинанда VII несла одно поражение за другим. У Мадрида не было ни средств, ни сил для продолжения борьбы. В то же время он упорствовал в нежелании поступиться чем-либо. В Англии премьер-министром стал Каннинг, намеревавшийся, как только удастся, осуществить признание независимости восставших колоний. Франция все более склонялась к установлению контактов с ними. 2 декабря 1823 г. США выступили с известной доктриной Монро. В начале следующего года Англия отказалась от участия в посредничестве. В декабре 1824 г. испанские войска в битве при Аякучо потерпели сокрушительное поражение в войне с патриотами, тогда же Англия признала независимость испанских колоний. В следующем году, как упоминалось, Франция признала независимость Гаити, а Португалия независимость Бразилии.

Идея посредничества, возрожденная успехом интервенции Священного союза в Испанию, вновь потерпела крах, на этот раз окончательный. Условия для ее претворения в жизнь в 1823-1825 гг. были гораздо менее благоприятны, чем в 1817-1819 гг. Еще несколько лет велась дипломатическая переписка о возможной перемене владельца Кубы, сохранявшей верность Испании.

В 1828 г. Россия признала независимость Бразильской империи после признания ее Португалией и в связи с монархическим характером правления, что согласовалось с принципом легитимизма. В России уже правил Николай I, независимость стран Латинской Америки утвердилась.

Вопрос о событиях в этих странах долгие годы не фигурировал в политике Санкт-Петербурга как достойный пристального внимания, как вопрос, на решение которого она могла реально претендовать.

В то время, когда царское правительство тщетно пыталось вернуть к жизни идею посредничества, декабристы продолжали расширять свои знания о Латинской Америке и о шедшей там борьбе. Их представления обогатились собственными наблюдениями. Д. Завалишин и Ф. Вишневский побывали в Западном полушарии, участвуя в кругосветном походе корабля Крейсер. М. Кюхельбекер и Ф. Лутковский плавали в Америку в составе экипажа Аполлона. В. Романов посетил Русскую Америку и Калифорнию на корабле Кутузов. Эти путешествия позволили декабристам воочию убедиться в крушении испанского и португальского господства на Американском континенте, укрепить свою веру в созидательные результаты освободительного движения. В армии С. Боливара сражались волонтеры из России. Известны имена отличившихся: Иван Миллер, Иван Минута и Михаил Роль-Скибицкий, который участвовал в битве при Аякучо и был награжден.

Подводя общий итог, можно сказать, что на всем протяжении войны за независимость в Латинской Америке правительство России придерживалось нейтралитета. До Отечественной войны 1812 г. это был доброжелательный нейтралитет по отношению к освободительной борьбе патриотов. В 1812-1816 гг. беспристрастный, в 1817-1825 гг. более или менее недружелюбный. Но во всех случаях нейтралитет. Либеральный лагерь русского общества все годы войны в Латинской Америке с большим интересом и сочувствием следил за шедшей там борьбой. Декабристы находили в ней достойный пример, извлекая из нее уроки.