Два плацдарма независимости Южной Америки

Глава 6

История распорядилась так, что к концу XVIII в. наиболее интенсивно стали развиваться два южноамери­канских владения испанской короны, которые тогда уже привыкли считать «глухими углами» колониальной импе­рии,— генерал-капитанство Венесуэла и вице-королевство Ла-Плата. В первые века после конкисты в метрополии на эти земли обращали мало внимания: здесь не было ни обильных россыпей золота и драгоценных камней, ни серебряных гор, ни месторождений ртути, ни много­численного и миролюбивого индейского населения, которое можно было бы эксплуатировать. В XVIII же веке с раз­витием оживленных морских торговых отношений с Ев­ропой в городах Атлантического побережья незаметно, но очень быстро начинают набирать вес, влияние и силу самые передовые социальные слои той эпохи — торговцы, владельцы мануфактур, ремесленники. В этих владениях Испании процветают новые отрасли хозяйства, развива­ются новые формы социально-экономических отношений, гораздо более отвечавшие велениям нового времени, чем те, которые порождались рабским трудом на приходив­ших в запустение рудниках Перу, Новой Испании и Но­вой Гранады.

Когда в 1499—1500 гг. испанский мореплаватель Алонсо де Охеда совершал плавание вдоль северо-восточ­ного побережья Южной Америки, то у полуострова Пара- гуана испанцы увидели над водой большой поселок свай­ных хижин. Обширный залив к западу от полуострова был назван ими Венесуэла, что по-испански значит «Ма­ленькая Венеция»; это название позднее распространи­лось на весь южный берег Карибского моря между полу­островами Пария и Гуахира, а потом и на всю страну.

В 1520 г. конкистадор С. де Окампо основал первое на Южноамериканском материке поселение, названное им Нуэва-Толедо и которое с 1569 г. и до наших дней назы­вается Кумана. Затем был основан Коро и другие посе­ления, откуда испанцы начали продвижение в глубь стра­ны.

Но испанцы не встретили здесь ничего, подобного тому, что обнаружили Кортес в Мексике и Писарро в Перу,— ни государств с развитой организацией и куль­турой вроде государств ацтеков и инков, ни изобиловав­ших сокровищами городов. Здесь издавна обитали много­численные индейские племена — араваки, карибы, гуахиро, тимоте, куйска и другие, занимавшиеся охотой, рыболов­ством, порой примитивным земледелием.

Что касается драгоценных металлов, то и в этом ожи­дания пришельцев не оправдались. Правда, конкистадоры, в лихорадочных поисках золота продвигавшиеся вверх по течению рек, спустя несколько лет обнаружили места, где в речном песке содержался этот драгоценный металл, и пытались разрабатывать их, но золота оказалось мало, и это занятие скоро забросили.

Процесс испанской колонизации Венесуэлы, развивав­шийся в общем подобно тому, как это происходило и в других районах Америки, был прерван в 1528 г., когда император Карл V заложил большую часть территории страны немецкому банкирскому дому Вельзеров, получив взамен средства, необходимые для покрытия долгов. По­сланные Вельзерами в Венесуэлу Генрих Альфингер, Георг Шпейер, Николас Федерманн и другие немецкие авантюристы оставили мрачный след в ранней истории страны беспощадной жестокостью в обращении с индей­цами и безуспешными поисками легендарных богатых городов Мета и Омагуа, будто бы существовавших во внутренних областях.

В 1556 г. права Вельзеров «открывать, завоевывать и населять» новые земли были аннулированы, и колони­зация страны продолжалась снова испанцами. Одной из главных причин, обусловивших сравнительную вялость испанской колонизации Венесуэлы, было, несомненно, отсутствие золота. Однако земли этой страны оказались удивительно подходящими для возделывания таких цен­нейших культур, как сахарный тростник, табак и особен­но какао, а местная саванна с ее сочными травами да­вала огромные возможности для разведения скота.

Крупнейший венесуэльский просветитель Андрес Бельо (1781—1865) писал: «Вначале Венесуэла не имела тех качеств, которые делали привлекательными для испанцев другие страны Американского континента. Рудники не влекли испанские флоты и галеоны к ее портам, пло­ды ее земли стали известны в метрополии много позже. Но едва лишь ее сельское хозяйство стало развиваться, плоды примитивного земледелия завоевали рынки. Прав­да и то, что Испания мало обращала внимания на те свои владения, которые не обладали драгоценными метал­лами, и Венесуэла с одним своим какао должна была мало значить в системе торговли Нового Света; все вни­мание испанского правительства занимали Мексика и Перу, они же поглощали все товары испанского произ­водства... В течение многих лет Испания получала каракасское какао из других стран... не дававших метропо­лии самой прямо получать драгоценные плоды долин Венесуэлы»[159].

Итак, на протяжении двух первых веков (XVI—XVII) колониального периода своей истории Венесуэла была одним из самых «медвежьих углов» обширной колониаль­ной империи Испании. Это прямо отражалось и на со­стоянии культурной жизни Венесуэлы. В то время как в Мехико, Лиме, Санто-Доминго уже существовали уни­верситеты, возникали оригинальные литературные произ­ведения, формировались яркие школы в изобразительном искусстве, вся образованность в Венесуэле замыкалась в стенах немногочисленных монастырей францисканцев и доминиканцев, в иезуитских миссиях. Первые попытки учреждения в стране начального образования, о которых сохранились упоминания в исторических источниках, так­же были сделаны католическим духовенством. Так, из­вестно, что в 1600 г. в Трухильо имелась начальная школа, где учителем был маэстро Хуан Ортис Гобантес; школа была учреждена усилиями епископа города Коро Педро де Агреги[160].

Большой редкостью в Венесуэле XVI—XVII вв. были книги, особенно светского содержания. Дозволялся ввоз катехизисов, библий, молитвенников, литургических на­ставлений. Что же касается светской литературы, то, как и в других владениях короны, еще установлением 1534 г. строжайше запрещался ввоз в колонии «романов, в кото­рых речь идет о вещах непотребных и историях вымыш­ленных». Королевский указ 1585 г. специально требовал присутствия при досмотре кораблей доверенных лиц епископов и архиепископов, дабы установить, не прово­зятся ли запрещенные книги.

С развитием абсолютизма правительство метрополии по-новому стало оценивать возможности сельского хозяй­ства в колониях, видя в его успехах прямую выгоду для испанской короны.

Все эти новые веяния в колониальной политике Испа­нии оказали значительное влияние на развитие Венесуэлы в XVIII в., когда из разряда заштатной колонии она с учетом богатых возможностей ее хозяйства постепенно выдвигается на первый план.

Многие венесуэльские историки справедливо считают рубежом этого перехода Венесуэлы в новое качество на­чало деятельности так называемой Гипускоанской компа­нии.

Эта компания была создана в 1728 г. испанским пра­вительством для монопольной торговли с Венесуэлой и просуществовала до 1785 г. Она была финансирована в основном купцами-басками из испанской провинции Гипускоа (откуда и пошло ее название), акционерами компа­нии были король Испании и некоторые из богатейших землевладельцев Каракаса. Гипускоанской компании были даны исключительные привилегии, взамен чего значитель­ная доля прибылей отчислялась короне; кроме того, ко­рабли компании обязаны были вести борьбу с голланд­скими контрабандистами, хозяйничавшими в то время у венесуэльских берегов.

Помимо общего оживления торговли, Гипускоанская компания способствовала дальнейшему развитию Венесуэ­лы. В стране начали широко возделываться хлопок, индиго и некоторые другие прибыльные в то время культуры. А. Бельо подчеркивал, что деятельность компании ожи­вила и укрепила связи Венесуэлы с американскими коло­ниями Испании — Мексикой, Кубой, Пуэрто-Рико и дру­гими. Развивалась торговля и с европейскими странами. «Европа впервые узнала,—писал А. Бельо,—что Вене­суэла — это не только какао, когда стали прибывать корабли компании, груженные табаком, индиго, кожами, бальзамами и другими удивительными товарами, которые эта страна предлагала промышленности, медицине и удо­вольствиям Старого Света»[161].

Когда в сентябре 1730 г. в венесуэльский порт Jla- Гуайра прибыли первые корабли Гипускоанской компа­нии, то один из фрегатов был гружен железом, свинцом, ветчиной, корицей, перцем, серой, бумагой, оливковым маслом, маслинами, мукой, водкой и... 26 сундуками с книгами[162]. Эти сундуки с книгами были чрезвычайно важным грузом. Испанский историк Р. де Бастерра, ис­следовавший этот парадокс — распространение освободи­тельных идей в колонии с помощью кораблей учрежден­ной короной Гипускоанской компании, так и назвал свою книгу — «Корабли Просвещения»[163].

Эффект проникновения самой новейшей просветитель­ской литературы в ранее отсталую колонию и в самом деле был значителен, если учесть, что до начала деятель­ности Гипускоанской компании венесуэльские порты были совершенно забыты: за 15 лет (1706—1721 гг.) из Испа­нии не пришло ни одного торгового судна в Ла-Гуайру, Пуэрто-Кабельо или Маракайбо[164]. С сентября же 1730 г. рейсы сюда кораблей из Европы стали регулярными.

Возникновение в передовой части венесуэльского коло­ниального общества широкого идеологического движения, сыгравшего впоследствии столь важную роль в завоевании независимости, как и в других частях испанской коло­ниальной империи, непосредственно связано с распрост­ранением идей европейского «века Просвещения».

Во второй половине XVIII в. в домах креольской зна­ти, судей и чиновников, немногих еще представителей местной интеллигенции возникают библиотеки, где, поми­мо произведений испанских просветителей Фейхоо, Кампоманеса и Ховельяноса, можно было встретить «Древ­нюю историю» Роллена и «Историю Карла XII» Вольтера. В библиотеке полковника Хуана Висенте Боливара — отца будущего Освободителя — находились, в частно­сти, такие книги, как «Ученые письма» и «Всеобщий кри­тический театр» Фейхоо, «Экономический проект» ир­ландского мыслителя Бернарда Уорда, «О богатстве наций» Адама Смита, «Теория и практика торговли и мо­реплавания» Херонимо де Устариса, «Ньютонова фило­софия» Сент-Гравсанда, «Естественная история» Бюффона и другие[165].

Знакомство с передовой литературой обусловливало критическое восприятие колониальной действительности Венесуэлы XVIII в., осознание пагубности для развития страны существовавших многочисленных экономических и политических запретов и ограничений. Формировалось новое поколение критически мыслящих, озабоченных даль­нейшими судьбами своей страны людей, подобных воспи­тателю Симона Боливара Симону Родригесу, Андресу Бельо, Хосе Мигелю Сансу. Это были люди, говоря сло­вами советского историка А. З. Манфреда, «принадлежав­шие к беспокойному племени неудовлетворенных... Мир, который окружал их, его общественные институты, со­циальные отношения, законы, право, мораль — все пред­ставлялось им несовершенным; они все брали под сом­нение, осуждали и критиковали»[166].

А между тем испанский просвещенный абсолютизм, по- новому расценивая место Венесуэлы в экономике коло­ниальной империи, проводил некоторые преобразования, отражавшие возросшее значение этой страны. Венесуэла была выделена в отдельную политико-административную единицу — генерал-капитанство; здесь были учреждены интендантство и консуладо (торговая палата). И, нако­нец, в Каракасе в 1721 г. был основан университет «по образцу и с полномочиями университета Санто-Доминго»[167], что должно было отвечать не только интересам церкви, но и потребностям колониальной администрации в гра­мотных чиновниках, судьях и т. д. В созданном почти на два века позднее университетов в Мехико и Лиме Каракасском университете отпрыски местной креольской аристократии изучали по преимуществу теологию, церков­ные каноны, философию, каноническое и гражданское право, латинскую грамматику и музыку. Лишь в 1763 г. на пожертвования граждан Каракаса в университете была учреждена кафедра медицины, где изучались начала гигиены, физиологии, патологии, терапии и паразитоло­гии, доктрины Галена, Гиппократа и Авиценны. Помимо теоретических занятий, студенты-медики проводили че­тыре года практики в больницах. Обучение здесь велось «без анатомических моделей и таблиц, без учебников, что не обеспечивало глубины знаний»[168].

Наиболее передовые профессора университета не раз предпринимали попытки приблизить систему преподава­ния к острым практическим вопросам, которые в тот период каждодневно ставила оживлявшаяся экономиче­ская и общественная жизнь колонии. Так, ректор Хуан Агустин де ла Торре в 1790 г. просил у королевской администрации разрешения преподавать в университете математику. Восемью годами позже падре Андухар пред­ставил в консуладо проект введения академического изу­чения физики, ботаники, естественной истории, рисунка и агрономии, в чем ему было отказано.

В целом же университет в Каракасе не смог стать центром культурной жизни, распространения образован­ности. «Из-за своего догматического характера в рели­гиозном смысле, ограниченного — в социальном и дискри­минационного — в расовом революционные философские идеи в университете не могли распространяться. Универ­ситет представлял собой учреждение... служившее бастио­ном самого консервативного колониального мышления»,— пишет венесуэльский историк[169].

Мигель Хосе Санс, близко знакомый с положением дел в университете накануне провозглашения независимости, писал: «Представляется, что вся наука ограничивается латинской грамматикой, аристотелевой философией, уста­новлениями Юстиниана... да теологией»[170].

Стремление передовой части венесуэльского колониаль­ного общества к подлинно современному по тем временам образованию находило другие пути. Во второй половине XVIII в. в Венесуэлу, как и в другие колонии в Аме­рике, проникает характерный для «века Просвещения» в Испании тезис о «полезных науках». Так, испанский просветитель Кабаррус призывал к изучению «предметов только точных, полезных и практических». Вслед за ним Ховельянос писал о первоочередной важности «тех наук, которые называют полезными, поскольку именно они спо­собствуют процветанию государств... математики, минера­логии и металлургии, экономики». «Без этого,—отмечал испанский просветитель,— никогда не будут совершенст­воваться должным образом ни сельское хозяйство, ни ре­месла, ни торговые дела»[171].

В Венесуэле первые шаги к организации изучения «полезных наук» связаны с именами наиболее образован­ных военных из испанских или из местных, так называе­мых «милиционных», войск. Начало изучения математики относится к 1760 г., когда полковник корпуса инженеров Николас де Кастро просил и получил разрешение у гу­бернатора Каракаса на учреждение в своем доме «Акаде­мии геометрии и фортификации», где, правда, пополняли свое образование исключительно офицеры. Годом позже Мануэль Сентурион, капитан артиллерии из Ла-Гуайры, организовал «Военную академию математики». В 1808 г. в Каракасе появляется Инженерная школа, где ее осно­ватель полковник Томас Мирес преподавал основы ариф­метики, алгебры, геометрии, топографии, гражданского строительства, черчения и картографии[172].

И, наконец, в самый канун провозглашения независи­мости возникает Школа мореплавания в Ла-Гуайре. 14 июня 1811 г. «Газета де Каракас» (первое периоди­ческое издание Венесуэлы) напечатала программу заня­тий школы, а через три дня — уведомление о том, что занятия в ней начнутся 1 июля под руководством лей­тенанта флота дона Висенте Паррадо и дона Педро Мариа Иглесиас, которые будут обучать 26 молодых людей три часа утром и три часа днем[173].

К XVIII в. относятся первые шаги венесуэльской лите­ратуры. Отсутствие печатного дела обусловило тот факт, что первые литературные произведения, появившиеся в Венесуэле, оставались в рукописях и местное общество знакомилось с ними на устраивавшихся в домах местной знати тертулиях, где, помимо музицирования, любитель­ских спектаклей и других развлечений, происходили и ли­тературные чтения. Среди первых литературных произ­ведений венесуэльских авторов следует отметить истори­ко-хроникальную «Историю завоевания и заселения про­винции Венесуэла» X. Овьедо-и-Ваньоса (1659—1738), анонимную поэму «Эпическая черта» (1743), повествую­щую об отражении атаки английского флота; описание страны в книге «Зрелище Каракаса и Венесуэлы» фран­цисканского монаха Б. X. Терреро (1735—1802). Идеи Просвещения нашли отражение в сатире В. Салиаса «Война врачей» (начало XIX в.), в драме X. Д. Диаса «Инес», в стихах X. А. Монтенегро, в публицистике М. X. Санса.

Уже в начале XVIII в. в Венесуэле появляются мастера живописи, творчество которых формируется под влиянием испанских традиций и так называемой школы Боготы. В историю венесуэльского искусства вошли такие мастера, как Франсиско Хосе де Ларма-и-Вильегас, именуемый в документах эпохи «маэстро профессор искусства живо­писи», а также Хуан Педро Лопес, дед Андреса Бельо, зрелые работы которого относятся уже ко второй поло­вине XVIII в. Искусствоведы ценят в многочисленных живописных полотнах Лопеса «грацию, тонкость, вырази­тельность, изящество рисунка, изысканность компози­ции». Его влияние чувствовалось в работах современных ему мастеров не только Каракаса, но и других городов страны. Хуан Педро Лопес был известен также как скульптор и ювелир.

Возникновение значительных состояний у местных креолов-землевладельцев, которые в Венесуэле назывались «мантуанос», обусловило расцвет не только церковной, по и гражданской архитектуры. В Каракасе и Ла-Гуайре по их заказам строятся обширные особняки с богато укра­шенными в стиле барокко порталами, колоннами, арка­ми, балконами. Посетивший Венесуэлу на рубеже XVIII—XIX вв. А. Гумбольдт писал: «Улицы в Каракасе широкие и прямые и пересекающиеся под прямым углом, как во всех городах, основанных испанцами в Америке. Дома большие и выше, чем им следовало бы быть в стране, подверженной землетрясениям. В 1800 г. площади Альта-Грасия и Сан-Франсиско имели весьма привлекательный вид»[174].

А. Гумбольдт писал также: «В Каракасе восемь церк­вей, пять монастырей и театральный зал, вмещающий от 1500 до 1800 человек. В мое время (в 1800 г.—В. С.) он был устроен таким образом, что партер, где мужчины сидели отдельно от женщин, не имел крыши. Можно было одновременно смотреть на актеров и на звезды»[175]. Этот театр был построен в 1784 г. и назван «Колисео». По описанию другого современника, он имел партер, двойной ряд лож, среди которых особо нарядная — для губернатора и членов городского совета. Театр освещал­ся сотнями больших и малых масляных светильников. Среди богатого убранства особо выделялся расписной занавес с изображением Аполлона на Парнасе. В «Коли­сео», располагавшем хорошей бутафорией, декорациями и костюмерной, выступала постоянная труппа[176]. Здесь давали произведения А. Бельо, написавшего пьесу «Уте­шенный Каракас», Ф. Сальяса, X. Доминго Диаса, а так­же европейских авторов, большей частью переводившие­ся А. Бельо.

Ко второй половине XVIII в. относится и расцвет музыкальной культуры в Венесуэле, который музыкаль­ные критики (в частности, Эдуардо Лира Эспехо) назы­вают «венесуэльским музыкальным чудом». Средоточием этого «музыкального чуда» стала так называемая школа Чакао, организованная одним из членов семьи Боливар, священником Педро Паласиос-и-Сохо, в окрестностях Каракаса и представляющая собой музыкальное учебное заведение, давшее много хороших музыкантов. Там же, в Чакао, в 1750 г. была создана «Филармоника» — пер­вый в Южной Америке концертный оркестр. Школа Ча­као на многие годы стала местом музыкальных и вообще культурных досугов креольского общества Каракаса.

В 1786 г. к Паласио-и-Сохо из рук посетивших страну двух австрийских натуралистов — Бредмейера и Шуль­та—попали партитуры произведений Плейеля, Моцарта и Гайдна, а через три года австрийцы послали в школу Чакао некоторые инструменты, которых недоставало для исполнения этих произведений. Это была, пишет венесу­эльский историк, «первая классическая музыка, услышан­ная в Каракасе, она послужила образцом для любителей, которые скоро стали обожателями чудного гения этих авторов».

К школе Чакао принадлежат не только музыканты, но и первые венесуэльские композиторы — Хосе Анхель Ламас, Каро де Боэси, Педро Ноласко Колон, Каэтано Карренью, создавшие не только религиозные произведе­ния — литургии, мессы, но и светские, включая симфо­нии[177].

Заметным событием в культурной жизни Каракаса стало прибытие в 1808 г. французской оперной труппы под руководством Эспеню. Это послужило поводом для создания первого в Венесуэле симфонического оркестра под управлением Хуана Хосе Ландаэты — одного из пред­ставителей большой семьи Ландаэта, давшей в ту эпоху немало мастеров искусства[178].

Как видим, у посещавших Каракас и другие города Венесуэлы в конце XVIII — начале XIX в. европейских путешественников (графа Сегюра, Франсуа Депона и других) были основания, чтобы достаточно высоко оце­нить культурную жизнь этой страны. Мы приведем слова А. Гумбольдта, обладавшего, как известно, удивительной остротой наблюдений. Он отмечал, что по сравнению с другими испанскими владениями в Америке в Каракасе нашел «больше осведомленности в вопросах политических связей между народами, более широкие взгляды на состоя­ние колоний и метрополии».

«Частые торговые сношения с Европой и положение на берегах Антильского моря... с несколькими выходами в океан,— продолжает Гумбольдт,— оказали могуществен­ное влияние на общественный прогресс... в прекрасных провинциях Венесуэлы. Нигде больше в Испанской Аме­рике цивилизация не приобрела больше сходства с евро­пейской... Во многих каракасских семьях я обнаружил знакомство с шедеврами французской и итальянской лите­ратуры, ярко выраженную любовь к музыке, которой с успехом занимаются»[179].

Эта политическая зрелость венесуэльского общества, равно как и ее причины, столь верно подмеченные Гум­больдтом, посетившим страну в тот самый момент, когда все здесь ожидали скорых и глубоких перемен, были свя­заны с резким обострением классовой борьбы, усилением патриотического движения за освобождение от колониаль­ной зависимости. В 1795 г. в Коро вспыхнуло восстание, в котором приняли участие негры, метисы и креолы. Восставшие требовали освобождения рабов, отмены нало­гов, установления республиканского образа правления. Восстание было жестоко подавлено. Но уже два года спустя в Ла-Гуайре и Каракасе был раскрыт заговор во главе с М. Гуалем и X. М. Эспаньей, которые под влия­нием идей Великой французской революции ставили своей целью свержение колониальной зависимости и провозгла­шение Венесуэлы независимой демократической респуб­ликой. В 1806 г. группа венесуэльских патриотов во главе со знаменитым Франсиско Мирандой предприняла попыт­ку, правда неудачную, поднять восстание против колони­заторов.

Однако распространение передовых идей в значитель­ной мере сдерживалось полным отсутствием печатного дела в Венесуэле, какого-либо периодического издания. Гум­больдт особо отметил, что во время его пребывания в Каракасе «не было типографии, ибо такого названия не заслуживают печатные станки, при помощи которых пытались из года в год издавать несколько страниц ка­лендаря или пастырские послания епископа»[180].

Попытки наладить печатное дело в Венесуэле пред­принимались передовыми представителями колониального общества еще в XVIII в. В 1790 г. адвокатская колле­гия Каракаса объявила о своем желании иметь типогра­фию. Вдохновителями этой идеи были уже известные нам лиценциат Санс, доктор Эспехо и другие. Были составлены сметы, собраны средства, имелись даже образцы литер. Однако после многолетней волокиты в консуладо и в мадридских канцеляриях разрешение на организацию типографии в Каракасе так и не было получено[181].

Первый печатный станок был ввезен в Венесуэлу с Тринидада в сентябре 1808 г. двумя английскими мастерами-печатниками Мэтью Галлахером и Джеймсом Лэм­бом вместе с нужным оборудованием и материалами. Их сопровождало несколько рабов, знающих печатное дело. Уже месяц спустя, 24 октября 1808 г., вышло в свет первое в Венесуэле периодическое издание — «Гасета де Каракас». Редактором и постоянным автором «Гасеты де Каракас» в первые годы ее существования (выходила до 1821 г.) был Андрес Бельо[182]. Ему же приписывается авторство первой печатной книги в Венесуэле — «Карман­ный календарь и всеобщий путеводитель для иностранцев по Каракасу на 1810 год» (1810).

Уже с самого начала издания «Гасеты де Каракас» на ее страницах настойчиво пропагандировались идеи национального самосознания, необходимости осознания огромных возможностей независимого развития страны; говорилось о неисчислимых богатствах ее земли, ее при­роды.

В первом же номере «Гасеты...», помимо официальных известий из Каракаса и других столиц американских коло­ний — Санта-Фе-де-Боготы и Гаваны, появилась рубрика «Чрезвычайные известия», где регулярно сообщалось о народном восстании в Мадриде, свергнувшем временщика Годоя[183]. В следующих номерах значительное место за­няли материалы о развитии сельского хозяйства, торговли,

о политических проблемах, печатались литературные про­изведения венесуэльских авторов и переводы зарубежных.

27 октября 1809 г. «Гасета де Каракас» напечатала написанный Андресом Бельо проспект его «Карманного календаря...», издание которого тогда готовилось. В обста­новке назревавших революционных перемен слова Бельо звучали как оптимистическое утверждение надежд вене­суэльского народа на скорые и счастливые перемены. «Провинция Венесуэла должна занять то высокое поло­жение, которое природа предназначила ей в Америке...— писал Андрес Бельо,— она должна занять и свое почетное место среди просвещенных народов Нового Света»[184].

У берегов современной Аргентины первые европейцы появились в феврале 1516 г. Это были испанские моряки экспедиции Хуана Диаса де Солиса, искавшей морской проход в «Южное море» — Тихий океан. Колонизация но­вых земель началась в 1527 г., когда Себастьян Кабот заложил на берегу реки Параны поселение Санкти-Спиритус; оно должно было стать опорным пунктом при про­движении конкистадоров в глубь материка. К этому вре­мени испанцы, хотя и весьма приблизительно, уже пред­ставляли себе контуры открытого ими континента. Они слышали миф о сказочно богатой империи «белого царя» и богатых драгоценными металлами «серебряных горах», которые находились где-то в центре этого континента,— миф, отголоски которого дошли и до наших дней. Boт туда-то, к «серебряным горам», и устремились люди Ка­бота. «Близость сказочной страны, притягательная сила неведомого, жажда обладания драгоценным металлом гнали вперед путешественников»[185]. Надежды конкистадо­ров отразились в названии, которое с тех пор носит об­щий эстуарий Параны и Уругвая — Рио-де-ла-Плата («Се­ребряная река»), а также в названии республики, воз­никшей позднее на его берегах,— Аргентина (по-испан­ски Архентина — «серебряная»).

Однако надежды испанских конкистадоров и в этом районе Америки не сбылись. Вместо городов «белого ца­ря» экспедиции, исследовавшие водные пути от Рио-де- ла-Платы в глубь страны (реки Уругвай, Парагвай, Па­рана и их притоки), нашли многочисленные индейские племена. Эти племена оказали конкистадорам упорное сопротивление, которое надолго задержало процесс испанской колонизации. Она проходила здесь вяло в от­личие от Новой Испании, Новой Гранады и Перу, где существовали развитые индейские государства. Пампа и «светлые леса» территории нынешней Аргентины были населены разрозненными и отсталыми кочевыми и осед­лыми индейскими племенами, численность которых дости­гала 800 тыс. человек. Испанцы частью истребили, частью постепенно поработили их. Здесь не было высокоразвитых обществ, подобных майя, ацтекам, инкам или чибча-муискам, поэтому индейцы Аргентины сыграли весьма незна­чительную роль в последующем формировании националь­ной культуры: они были ассимилированы потоками евро­пейской иммиграции.

Сопротивление индейцев испанскому завоеванию было особенно энергичным в районах, примыкавших к Атлан­тическому побережью, где кочевали воинственные племена группы хэт, пуэльче и другие. Основанный конки­стадорами в 1536 г. на западном берегу Рио-де-ла-Платы город Буэнос-Айрес (Пуэрто-Санта-Мария-де-Буэнос- Айрес — «Порт богоматери Добрых Ветров») был вскоре разрушен и вновь восстановлен лишь в 1580 г. Поэтому центр испанской колонизации в 1540-х годах переместил­ся к северу, в предгорья Анд, где обитали оседлые пле­мена диагитов, занимавшиеся земледелием. Сюда испан­ские конкистадоры пришли в 1543 г. из Перу, завоеван­ного ими десятилетием раньше.

Колонизация земель на территории современной Ар­гентины характеризовалась решительным преобладанием испанского или, точнее, креольского элемента в форми­ровании культурного облика страны вплоть до XIX в. Испанская культура проникала сюда двумя главными путями: с севера — из Перу — через Жужуй, Сальту, Тукуман; с востока — через Рио-де-ла-Плату и по тече­нию рек Парана и Уругвай. Здесь испанцы основывали города, становившиеся центрами экономической колониза­ции, распространения языка, европейского образа жизни, католической религии. В 1573 г. в пункте слияния этих двух потоков был основан город Кордова, самый значи­тельный культурный центр Аргентины колониального периода.

Кроме этих двух главных потоков колонизации суще­ствовал третий, менее значительный: из Чили через пере­валы южных Анд в Куйо, где в середине XVI в. конки­стадоры основали города Мендосу и Сан-Хуан.

Многочисленные, но мелкие города, возникшие на пу­тях испанской колонизации, в течение долгого времени — вплоть до середины XVIII в.— влачили жалкое сущест­вование. «Провинции Ла-Платы,— пишет М. Мёрнер,— представляли собой район второстепенный, находившийся в полном небрежении, особенно в отношении экономиче­ском. Центры белого населения, маленькие и разбросан­ные, были почти полностью изолированы друг от друга; вся территория к югу от линии, соединяющей Буэнос- Айрес и Мендосу, все то, что теперь является Уругваем, а также Гран-Чако, в то время представлявший серьез­ное препятствие для сообщений, оставались вне процесса белой колонизации, и такое положение сохранялось еще в течение долгого времени»[186].

Жесткая регламентация отношений Испанской Амери­ки с метрополией запрещала какую-либо торговлю в пор­тах Атлантического побережья. Европейские товары долж­ны были доставляться на Ла-Плату из Панамского порта Портобельо через перуанские порты Пайту, Лиму и далее через Потоси. Когда товары достигали поселений на Ла- Плате, их цена увеличивалась на 800—1000% по срав­нению с первоначальной. Об этом сообщалось в донесе­нии губернатора Ла-Платы, датированном 1599 г.[187] Города ла-платских провинций «были обречены на долгое время быть крайними тыловыми бастионами огромного вице­королевства Перу, а также служить для охраны торговли империи и границ с владениями Португалии. Лишенные возможности развертывать хозяйственную деятельность, обитатели Санта-Фе и Буэнос-Айреса должны были жить в глубокой изоляции, жертвуя своими интересами во имя законов и интересов метрополии. Это обстоятельство на­ложило особый отпечаток на процесс исторического раз­вития»[188].

Хозяйственная структура ла-платских провинций в XVI—XVII вв. была весьма несложной: примитивное скотоводство на побережье, феодальное земледелие во внутренних районах, которое велось на основе эксплуа­тации покоренного индейского населения, чрезвычайно слабые внутренние торговые связи между удаленными друг от друга городками. Внешнеторговые связи поддер­живались посредством контрабанды, которой активно занималось население Буэнос-Айреса, несмотря на жесто­кое преследование со стороны властей.

В первые века конкисты и колонизации культурная жизнь на Ла-Плате была весьма отсталой. Низкий уро­вень образования прибывших в колонию людей, трудности жизни в Новом Свете, отсутствие крупных населенных пунктов замедляли процесс культурного развития. Первые шаги на творческом поприще были сделаны людьми, при­надлежавшими к духовенству. Так, первой исторической хроникой в Ла-Плате считают рифмованные повествова­ния монаха-солдата Луиса де Миранды де Вильяфаньи, рассказывающие об основании Буэнос-Айреса и походах конкистадора Мартинеса де Иралы в Парагвай. Вторым произведением, относящимся также к чисто испанской литературной традиции, являются «Комментарии об Альваре Нуньесе Кабеса де Вака», написанные секрета­рем губернаторства Перо Эрнандесом и опубликованные в Вальядолиде (Испания) в 1555 г.

С началом колонизации ла-платских земель здесь появ­ляются образованные люди, как правило духовного зва­ния. Они записывают свои наблюдения относительно гео­графии, животного и растительного мира. Благодаря их трудам европейские современники познакомились с на­званиями новых стран, их климатом, реками, землями, получили некоторые сведения о растительном и живот­ном мире.

Внимательным наблюдателем был иезуит Педро Лосано (1697—1752), описавший свои страпствия от Тарихи и Жужуя до Буэнос-Айреса, от Риохи и Катамарки до Корриентеса и Асунсьона. Его труд имел типичное для той эпохи название: «Хорографическое описание земель, рек, деревьев и животных обширнейшей провинции Чако- Гуаламба, а также рек и обычаев несметных народов неверующих варваров, там обитающих, а также достовер­ные исторические сообщения о тех народах, которые тру­дятся на землях, завоеванных некоторыми королевскими губернаторами, и министрами, и иезуитскими миссионе­рами, приведшими эти народы к вере господа истинного». Эта книга, изданная в Кордове (Испания) в 1733 г., повествовала об орографии и гидрографии района Ла-Пла­ты, а также — с некоторыми фантастическими подробно­стями, взятыми у предположительных очевидцев,— при­водила обширные сведения о флоре и фауне, лекарствен­ных растениях, о племенах аборигенов, их обрядах и обычаях, резюмируя все это на уровне тогдашних зна­ний иезуитов в области естественных наук.

На Ла-Плате в тот период работал врач и ботаник галисиец Педро Монтенегро (1663—1728), тщательно занимавшийся сбором и описанием местных лекарствен­ных растений. Его гербарий с оригинальными рисунками был издан в Европе и считался одной из лучших бота­нических работ об Америке.

Однако наиболее значительный вклад в изучение ла- платских провинций колониального периода сделал иезуит Хосе Санчес Лабрадор (1717—1798), профессор Кордов­ского университета, а затем миссионер среди индейских племен к северу от Рио-де-ла-Платы, человек энциклопе­дических для своего времени знаний. Его работы по гражданской истории и истории церкви, зоологии и бо­танике, астрономии и физике, этнографии и лингвистике сохранили определенное значение до наших дней.

К середине XVIII в. большая часть населения ла-платских провинций, численность которого, по-видимому, не превышала 200 тыс. человек, проживала в сельской местности. Оно было сгруппировано в маленьких (около 1 тыс. человек), удаленных друг от друга городках с отсталой экономикой натурального типа.

Искусственная изоляция от мировых торговых путей, редкие — раз в один-два года — сношения с метрополией, постоянная необходимость в самых элементарных предме­тах обихода и т. п. обусловили зарождение собственного, порой значительного, ремесленного производства. Экстен­сивное сельское хозяйство и ремесло основывались на полурабском труде. На севере и западе страны примене­ние массового труда индейцев позволило аккумулировать некоторые излишки примитивного производства, возник­шие в ходе простейшей переработки сырья. Эти излишки, нуждавшиеся в сбыте на внутреннем либо внешнем рын­ках, шли на побережье, в Буэнос-Айрес, в Верхнее Перу. Природные условия побережья позволили значительно развиться скотоводству, продукты которого также нуж­дались в сбыте.

В этой ситуации быстро возрастает роль Буэнос- Айреса. «Из скромного второстепенного центра он стано­вится все более и более торговым городом, все более активным портом»[189]. Еще до ослабления таможенного режима через Буэнос-Айрес шла оживленная контрабанд­ная торговля. Губернатор Андонаэги докладывал в сере­дине XVIII в.: «Большая часть населения (Буэнос-Айреса.— В. С.) открыто занимается торговлей, не разбирая происхождения товаров»[190]. А монах Педро де Паррас в 1749 г. писал, что Буэнос-Айрес «с каждым днем все более расширяется и растет и, по-видимому, в скором времени сможет соперничать с двором Лимы»[191]. В самом деле, если в 1744 г. Буэнос-Айрес без окрестностей на­считывал 10 056 жителей (белых, индейцев и негров), то в 1779 г.— 24 205 жителей, а в 1797 г.—40000[192].

В целом же на остальной территории колонии, по сло­вам аргентинского историка Н. Р. Бустаманте, «сущест­вовало заметное различие между районами, сталкивались два типа экономики и социального развития и — более того — два типа культуры: одна традиционная, унаследо­вавшая жизненные идеалы, нормы, ценности испанского происхождения, ревниво охранявшиеся; и другая, уже до­вольно рано подвергавшаяся обновительному влиянию космополитического характера как в плане торгово-эко­номическом, так и в идеологическом, исходившему из передовых стран Европы, в особенности из Англии и Франции»[193]. Основными носителями этих двух направ­лений в ла-платских провинциях были феодалы-землевла­дельцы внутренних районов и зарождавшаяся торговая буржуазия Буэнос-Айреса.

Рост экономического значения Буэнос-Айреса и при­мыкавших к нему районов, а также необходимость их военной защиты перед лицом растущей агрессивности английского капитализма побудили в 1776 г. испанскую корону к созданию вице-королевства Рио-де-ла-Плата. Из второстепенного торгового центра Буэнос-Айрес стано­вится столицей. Спустя два года этот город получает право свободной торговли с метрополией, а в 1784 г.—ввоза иностранных товаров.

Вместе со все расширявшимся потоком товаров на Ла- Плату доставлялись и европейские книги. Прямое знаком­ство с трудами идеологов французской революции оказы­вало сильнейшее влияние на формирование революцион­ного сознания, уже подготовленного изменившимися материальными условиями в колонии. Прогрессивная ин­теллигенция Ла-Платы зачитывалась произведениями Вольтера, Монтескьё, Руссо. Особенное впечатление про­изводила идея «естественного права». Один из выдающихся руководителей борьбы за независимость Аргентины — Мариано Морено (1778—1811) видел в «Общественном договоре» Руссо «философию для Америки». В составленном им знаменитом документе «Меморандум скотоводов» идея «естественного права» интерпретируется примени­тельно к аргентинской действительности. Переведенный Морено «Общественный договор» стал одной из первых книг, напечатанных в Аргентине в 1810 г. сразу же после Майской революции; тогда же он был распространен в ка­честве школьного учебника[194].

Надо отметить, что оживлению и прогрессу культурной жизни на Ла-Плате способствовали также научные экспе­диции, прибывавшие из Испании, где во второй половине XVIII в. наблюдался некоторый подъем науки и искусст­ва. Во главе этих экспедиций стояли такие видные уче­ные, как физик, математик и географ Диего де Альвеар, морской инженер Феликс де Асара, их сопровождали многочисленные и образованные специалисты, снабжен­ные новейшими по тем временам инструментами. Многие из участников экспедиций оставили научные труды о при­роде и географии Ла-Платы. Большое значение на разви­тие культурной жизни колонии оказало пребывание у бе­регов вице-королевства научной кругосветной экспедиции капитана Александра Маласпины (1789 г.), в составе ко­торой были ученые, художники. Некоторые из участни­ков этих экспедиций впоследствии вернулись на Ла-Плату, стали участниками борьбы за независимость.

Все эти новые веяния встретили благожелательное отношение со стороны вице-короля Хуана Хосе де Вертис-и-Сальседо, возглавлявшего колониальную админист­рацию с 1778 по 1784 г. С его именем связано основание в 1783 г. Колледжа Сан Карлос в Буэнос-Айресе, первого учебного заведения такого типа в колонии. По свидетель­ству современника-англичанина, этот колледж «по своим учебным планам и методикам обучения походил на Окс­фордский университет»[195]. Сюда принимались 10-летние мальчики, умевшие читать и писать, являвшиеся закон­норожденными и обладавшие свидетельством о христиан­ском вероисповедании и «чистоте» испанской крови. Кол­ледж готовил юношей к поступлению в университеты. Хотя преподавание в целом носило догматически-религиозный характер, «постоянное общение между учащимися, чтение переходивших из рук в руки запрещенных книг французских философов объединяли их и способствовали формированию в среде молодежи, наиболее остро пережи­вавшей стесненные условия колонии, революционного по­литического сознания»[196]. Впрочем, наиболее прогрессив­ные преподаватели колледжа знакомили своих учеников с передовыми течениями в науке: физическими воззрения­ми Декарта, теорией Ньютона и т. д. В Колледже Сан Карлос учились М. Бельграно, М. Морено, Б. Ривадавия и другие выдающиеся представители общественной мысли Аргентины.

Экономическое и социальное развитие Ла-Платы в кон­це XVIII в. обусловило необходимость подготовки собст­венных кадров квалифицированных специалистов, в пер­вую очередь морского дела, коль скоро Буэнос-Айрес быстро превращался в крупнейший торговый порт Атлан­тического побережья Южной Америки. После много­летних усилий в 1792 г. в Буэнос-Айресе состоялось тор­жественное открытие Мореходной школы (академии, как ее иногда называют), хотя фактически занятия в ней на­чались лишь в 1800 г. Первым директором школы был Педро Антонио Сервиньо, один из сотрудников Феликса де Асары, который оказал поддержку в организации этого учебного заведения. Число учащихся Мореходной школы было ограничено (в 1802 г. сдавали экзамены всего 16 че­ловек) .

В Мореходную школу допускались только чисто­кровные испанцы и креолы, умеющие читать и писать. Курс обучения включал геометрию, тригонометрию, ал­гебру, основы механики, гидрографию, космографию, об­ращение с инструментами, арифметику, а также длитель­ную практику на кораблях. Хотя существование Мореход­ной школы было недолгим, сам факт ее деятельности сви­детельствовал о твердом намерении жителей Ла-Платы впредь самим заботиться об обеспечении нужд своей стра­ны. В уставе школы, который редактировался Мануэлем Бельграно, задачи ее были определены как «изучение на­уки о мореплавании, подготовка молодых людей к благо­родной и полезной деятельности; те же, кто не будет за­ниматься мореплаванием, получат здесь самые нужные знания для будущей жизни, будь то торговля, военное дело или какое-либо другое занятие»[197].

В Буэнос-Айресе возникают и другие учебные заве­дения, имеющие практический уклон,— математические школы, медицинская школа, высшие медицинские курсы, школа рисования. Однако все они существовали недолго и число их учащихся было невелико.

Подъем культурной жизни, расширение просветитель­ской деятельности способствовали появлению в Ла-Плате первого светского печатного издания — газеты «Телеграфо меркантиль» (1802 г.). Она печаталась в типографии «У сиротского приюта» на станках, доставленных в Буэнос-Айрес из Кордовского университета после изгнания иезуитов.

Выше мы уже упоминали имя Мануэля Бельграно. Этот замечательный представитель аргентинской общест­венной мысли заслуживает того, чтобы остановиться на нем особо, поскольку в его деятельности отразились мно­гие стороны напряженной интеллектуальной жизни Ла-Платы накануне революции и в первые годы борьбы за независимость. Судьба Бельграно очень типична для пе­редовых ла-платских интеллигентов той эпохи.

Крупнейший государственный деятель и мыслитель Аргентины Доминго Фаустино Сармьенто назвал Бельграно зеркалом великой эпохи в истории страны, зер­калом Майской революции, ознаменовавшей свержение колониального господства Испании в этой части Южной Америки. «Вся жизнь Бельграно,— писал Сармьенто,— является олицетворением, если так можно сказать, рево­люции за независимость... Бельграно воплощал в себе просвещенную Америку в той степени, в какой это было тогда возможно, Америку, еще неопытную в военном ис­кусстве, но стремящуюся к победе. Еще до того, как Бо­ливар, Альвеар и Сан Мартин принесли сюда искусство побеждать, Бельграно... принес добрые социальные идеи, стремление к прогрессу и культуре»[198].

На формирование политико-экономических взглядов Бельграно большое влияние оказали труды Адама Смита и современных ему испанских экономистов — Кампомане­са, Кампильо, Кабарруса, а также знакомство с трудами французских энциклопедистов — Де Бейля, Монтескьё, Руссо и Вольтера. Сам Бельграно вспоминал впоследст­вии: «Когда в 1789 г. я находился в Испании, и француз­ская революция вызвала изменение образа мыслей, в пер­вую очередь среди людей образованных, с которыми я об­щался, мною овладели идеи свободы, равенства, неприкос­новенной собственности. Я увидел тиранов в тех, кто пре­пятствует тому, чтобы все люди пользовались равными правами, которыми бог и природа их наделила»[199].

В 1794 г. молодой Бельграно был назначен секрета­рем созданной в Буэнос-Айресе Торговой палаты. Бель­грано выступал за свободу торговли со всеми странами, которые захотели бы торговать на взаимовыгодных усло­виях и смогли бы продавать товары, нужные для эконо­мики Ла-Платы.

Взгляды Бельграно на социальное и экономическое развитие страны были высказаны в написанных им в этот период «Мемориалах», и прежде всего в первом из этих интереснейших документов, которые не только представ­ляют огромную историческую ценность, но и содержат идеи, не потерявшие определенной актуальности и для се­годняшней Аргентины. Первый из «Мемориалов», напи­санный в 1796 г., называется «Общие меры по улучшению сельского хозяйства, оживлению промышленности и по­кровительству торговли в сельскохозяйственной стране». В этом труде, впитавшем в себя передовые экономиче­ские идеи эпохи, молодой автор изложил смелый план независимого развития мануфактурного производства и сельского хозяйства, внутренней и внешней торговли, сво­бодной от ограничений, план разветвленной системы все­общего и бесплатного образования народа.

Бельграно предложил создать бесплатные школы для детей в сельской местности, для того чтобы, по его сло­вам, «воспитывать в них любовь к труду, так как в стра­не, где царит праздность, приходит в упадок торговля и водворяется нищета»[200]. Революционной для той эпохи была идея создать в городских предместьях школы для детей бедняков, предоставляя им образование, которое было необходимо для развития промышленности и сель­ского хозяйства.

Бельграно придавал огромное значение изменению по­ложения женщин в колониальном обществе. Он намере­вался приобщить их к работе в мастерских по выделыва­нию льняных тканей и т. п., «поскольку от благосостоя­ния, которое будет следствием привлечения женщины к труду, произойдет изменение нравов, распространяющее­ся на остальную часть общества»[201].

Заботы Бельграно о создании мореходной, торговой, сельскохозяйственной, учительской школ, а также пропа­ганда передовых философско-педагогических идей пред­ставляли собой попытки глубоких культурных преобра­зований.

С самого начала возникновения активного революцион­ного движения на Ла-Плате Бельграно выступает в пер­вых рядах патриотов. Основанная им газета «Коррео де комерсио де Буэнос-Айрес», провозгласившая своей зада­чей способствовать изучению наук, философии, истории и искусств, стала трибуной объединенных в тайное обще­ство революционеров, средством пропаганды их освободи­тельных идей. Самая идея создания этой газеты состояла в том, чтобы воспитать убежденных борцов за независи­мость, подготовить ла-платское общество к свободному от колониального ига самостоятельному развитию.

Не будучи профессиональным военным, Бельграно сме­ло берется за оружие, когда понадобилось защищать мо­лодое независимое государства от карательных экспеди­ций испанских колонизаторов. В тяжелый для молодого государства момент, когда испанские войска находились на пути к цитадели освобожденных провинций Ла-Платы Буэнос-Айресу, армия патриотов под командованием Бельграно ликвидировала смертельную угрозу подавления ос­вободительного движения, одержав 24 сентября 1812 г. блестящую победу над превосходящими силами колониза­торов. Эта битва под стенами Тукумана имела огромное значение для дальнейшего развития и успеха движения за независимость на Ла-Плате.

Мануэль Бельграно, как мы уже говорили, был наибо­лее типичным представителем того поколения прогрессив­ной интеллигенции Ла-Платы, поколения сложного, под­час противоречивого и непоследовательного, которому по праву принадлежат столь значительные заслуги в идеоло­гической подготовке Майской революции 1810 г., в завое­вании независимости и становлении нового латиноамери­канского государства — Аргентины.

Но было бы несправедливо умолчать и о других наи­более выдающихся представителях этого замечательного поколения аргентинцев. Разработанная ими революцион­ная идеология, по словам аргентинского историка-марксиста К. Ломбарди, «находится в русле идейных течений, порожденных буржуазией в XVIII в. и выразившихся в «Энциклопедии» и в трудах английских и французских мы­слителей... Эти идеи находились в авангарде мышления эпохи, и именно этими идеями вдохновлялись люди, на­чавшие в 1810 г. революционную борьбу»[202]. Наиболее прогрессивная часть молодежи из кругов креольской интеллигенции и торговой буржуазии Буэнос-Айреса, «якобинцы» (Хуан Хосе Кастельи, Хуан Хосе Пасо, Бер­нардо де Монтеагудо и др.), объединялась вокруг пламен­ного революционера Мариано Морено. Для самого Морено характерны были революционная страстность, твердые де­мократические убеждения, последовательные, без всяких колебаний. Социально-философские взгляды Руссо он использовал для разрушения феодальной иерархии и по­строения демократического общества на основе равенства всех граждан. Вслед за французским мыслителем Мариано Морено утверждал, что суверенны не правительства, а на­роды, коль скоро «подлинный суверенитет народа заклю­чается всегда и только в его всеобщей воле».

По наблюдению К. Ломбарди, «первые шаги Майской революции напоминали славные времена Великой фран­цузской революции. Кастельи вместе с молодыми офице­рами войск патриотов выступал против тирании королей, против террора инквизиции, против засилья реакционного духовенства. По мере того как эти войска шли вперед, они распространяли идеологию якобинской группы из Буэнос-Айреса»[203].

Молодые руководители Майской революции остались в памяти народа Аргентины как поколение, открывшее новую эпоху исторического развития своей страны, про­гресса ее национальной культуры. Этим благородным идеям суждено было жить и развиваться.

[159] Bello A. Resumen de la historia de Venezuela. Caracas, 1958, p. 3.

[160] Documentos para la historia de la educacion en Venezuela. Cara­cas, 1968, p. XV.

[161] Bello A. Op. cit., p. 5—6.

[162] Siso Martinez J. M. Historia de Venezuela. Mexico, 1956, p. 145.

[163] Basterra R. Los navios de la Ilustracion. Madrid, 1970.

[164] Gil Fortoul J. Historia Constitucional de Venezuela. B., 1907, t. 1, p. 74.

[165] Documentos para la historia..., p. XXXI—XXXII.

[166] Манфред A. 3. Наполеон Бонапарт. М., 1980, с. 15.

[167] Siso Martinez J. M. Op. cit., p. 211.

[168] Ibid., p. 213.

[169] Salceao-Bastardo J. L. Historia fundamental de Venezuela. Cara­cas, 1977, p. 171.

[170] Gil Fortoul J. Op. cit., t. 1, p. 88.

[171] Documentos para la historia..., p. XXVII.

[172] Salcedo-Bastardo J. L. Op. cit., p. 170—171.

[173] Gazeta de Caracas, 1811, 14 abr., 17 abr.

[174] Гумбольдт А. Указ. соч. М., 1963, т. 1, с. 418.

[175] Там же.

[176] Siso Martinez I. М. Op. cit., р. 214—215.

[177] Arellano Moreno A. Op. cit, p. 59; Siso Martinez J. M. Op. cit., p. 215—216.

[178] Венесуэла: Экономика, политика, культура. М., 1967, с. 356.

[179] Гумбольдт А. Указ. соч., с. 430—431.

[180] Там же, с. 431.

[181] Febres Cordero G. /. Tres siglos de imprenta у cultura venezolana, 1500—1800. Caracas, 1959, p. 211.

[182] Salcedo-Bastardo J. L. Op. cit., p. 173.

[183] Gazeta de Caracas, 1808, 24 oct.

[184] Ibid., 1809, 27 oct.

[185] Busaniche J. L. Historia Argentina. Buenos Aires, 1965, p. 16.

[186] Morner M. Op. cit, p. 29.

[187] Ibid., p. 25.

[188] Busaniche J. L. Op. cit., p. 108.

[189] Lombardi С. M. Las ideas sociales en la Argentina. Buenos Aires, 1964, p. 23.

[190] Цит. по кн.: Busaniche /. C. Op. cit, p. 219.

[191] Ibid., p. 186.

[192] Ibid., p. 215; Hombres de la Argentina. Buenos Aires, 1962, vol. 1, p. 14—16.

[193] Ibid., p. 14.

[194] Arciniegas G. Op. cit, p. 319—320.

[195] Цит. по кн.: Abad de Santilldn D. Op. cit, t. 1, p. 322.

[196] Lombardi С. M. Op. cit., p. 25.

[197] Ibanez /. Op. cit, p. 94.

[198] Цит. по кн.: Mitre B. Historia de Belgrano у de la Independence Argentina. Buenos Aires, 1950, p. 9.

[199] Цит. по кн.: Hombres de la Argentina, vol. 1, p. 37—38.

[200] Lombardi С. M. Op. cit, p. 28.

[201] Ibid.

[202] Ibid., p. 26.

[203] Ibid., p. 30.