Народная метисская песня Перу

Колонизация, узаконив слепое превосходство всего испанского над индейским, закрепила тем самым роковое национальное расслоение всех жителей Перу, существовавшее в стране [31] до конца прошлого века, несмотря на то, что у власти находились президенты-метисы, такие, как Гамарра, Санта-Крус, Сан-Роман и Кастилья. Его влияние на духовное и социальное развитие перуанского народа сказывается и по сей день. Оно не допускало к управлению страной всех неиспанцев во время колонизации и всех небелых в первые годы республики.

Испанцы узурпировали все блага, обеспечиваемые преимуществами их привилегированного положения. В стране появился и окреп новый класс людей, происходивший также из привилегированного слоя, но со значительно большими правами на ответственные посты в государстве и на соответствующие блага, поскольку они родились и выросли на этой земле, неразрывно связаны с ней, знали ее лучше испанцев. Однако потребовались еще триста лет и крутые революционные преобразования, чтобы этот новый класс смог окончательно взять власть в стране в свои руки.

Продолжала жить и другая дифференциация, более варварская и безжалостная. Она укреплялась и господствовала повсюду с откровенной жестокостью, подавляя духовную свободу страны, как и в первые годы колонизации. Все индейское несло на себе печать самого презренного и самого грязного.

Между испанцами, правившими страной во времена колонизации, и их более поздними последователями, креолами, сменившими их у власти, не существовало столь уж большой духовной разницы: противоречия и борьба между ними носили исключительно политический характер. Поэтому революция освободительная явилась революцией политической, [32] принесшей, кроме смены правительственной системы, некоторое улучшение в экономическое положение страны, не произведя изменений в самой экономической системе. Незыблемыми со времен колонизации остались сам дух и мышление руководителей, не признававших у индейцев и метисов прав на существование.

Как уже говорилось, в перуанской Сьерре этот антагонизм между всем индейским и испанским носил особенно непримиримый характер. На Косте индеец легко и быстро расстался со своей оригинальной национальной одеждой, поскольку сразу почувствовал неизбежную необходимость этой ассимиляции, чтобы не исчезнуть. Данное обстоятельство еще больше обострило лишь наметившуюся дифференциацию между индейцами Косты и Сьерры.

После освободительной революции и во времена республики сельское хозяйство Косты очень быстро претерпело процесс индустриализации, поскольку существовал большой спрос на такую продукцию, как хлопок, сахарный тростник, виноград... Исчезали латифундии со своими отсталыми методами ведения хозяйства, и крестьянин Косты очень быстро превратился в полурабочего, более или менее легко освоился с обычаями современного западного мира, утвердившимися в городах побережья и особенно в столице республики.

Между крестьянином и сельскохозяйственным рабочим Косты, ведущими свою родословную от индейца, и владельцем, сеньором, прямым наследником испанских конкистадоров, уже стерлись те резкие различия, какие [33] существовали раньше между представителями высшего и низшего сословий, хотя крестьянин Косты еще помнил огромное богатство индейского фольклора.

В то же время в Андах сохранялась расистская иерархия, лишившая индейца и метиса всякой возможности преодолеть свою отсталость и нищенское экономическое положение.

«Деиндехинизация» коренного населения Косты самым отрицательным образом сказалась на его отношении к индейцам Сьерры. У населения Косты сложилось отрицательное отношение ко всему индейскому. В сознании испанизированного индейца Косты укрепился идеал своего духовного и экономического превосходства перед «горцами» как перед диким народом.

Таким образом, примитивная дискриминация все более осложнялась: в Сьерре белый потомок испанцев закрывал индейцу любую возможность преодолеть свою отсталость, этот антагонизм еще более углублялся пренебрежительным отношением жителя Косты к индейцам Сьерры. Под двойным гнетом расизма, подавляющим любые прогрессивные начинания, развивалось в Сьерре все метисское. Ничто не могло остановить это развитие. Метисация испанцев в Сьерре протекала довольно интенсивно, поскольку в столь отдаленные районы не проникали иммигранты. Однако потомки метисов, с каждым поколением все более многочисленные, должны были испытывать на себе всю тяжесть расовой несправедливости. Чтобы хоть чего-то добиться, они должны были очень резко и четко отмежеваться от всего индейского и занять промежуточное [34] положение между огромной массой индейцев и не столь многочисленной группой землевладельцев, потомков уже очень далеких креолов. Естественно, расистские предрассудки не имели у них столь глубоких корней, большинство метисов, так стремительно поднявшихся на более высокую социальную ступень, одевавших уже одежду из кашемира и плотного драпа, в своих мыслях и чувствах почти не отличались от индейцев: играли на чаранго,^[25] кене,^[26] пинкульо,^[27] мандолине, арфе, пели уайно^[28] и танцевали кашуа.^[29]

* * *

В начале XX в. метисское начало стало уже доминировать во всех, даже маленьких горных селениях. Лишь в столицах провинций и департаментов небольшая прослойка состоятельных людей, торговцев и служащих, считающих себя выше всего индейского, добилась, чтобы в их домах не было и духу индейских песен, танцев, музыки, языка кечуа. Зти люди как бы обрекали себя на плавание в бурном море: сохранить изолированность становилось все более нереальным.

Когда дороги связали Косту и столицу республики со всеми селениями Сьерры, метисы в огромном количестве хлынули в прибрежние города, добравшись и до ранее недостижимой и легендарной для них Лимы. Поняв значение [35] торгового обмена с Костой и столицей, люди горных селений, включая индейцев, словно проснувшись, принялись энергично строить дороги, ведущие к побережью. Связать все андские селения прямой дорогой с Лимой стало их страстным желанием.

В 1931 г. в Лиме насчитывалось чуть более 100 тысяч жителей гор, с 1931 по 1940 гг. население Лимы увеличилось на 150 тысяч. В 1940 г. в столице существовало более трехсот региональных организаций бывших горцев. На месте хлопковых полей, огородов, виноградников, окружавших столицу до конца двадцатых годов этого столетия, в 1940 г. появились кварталы бедноты и частные резиденции, построенные в самом современном стиле. Мимо них пролегли трассы. Конечно же, мы были бы неправы, если бы объяснили гигантский рост Лимы одним лишь нашествием жителей горных селений, которые прибывали в столицу нескончаемой чередой по новым дорогам. Среди них оказались предприимчивые люди, стремившиеся как-то улучшить свое положение. Богатые землевладельцы, прибывавшие на жительство в столицу, строили прекрасные дома в самых аристократических районах; те, кто победнее — в кварталах подешевле. Метисы соглашались на любую работу от портных и поваров до мажордомов, превращаясь тем самым в людей, влиявших на порядок в большинстве общественных зданий и частных резиденций.

И эти огромные массы, спускаясь с гор, несли с собой свою культуру, отмечали все свои праздники от дней рождения до пасхи и Нового года пением уайно и других индейских [36] песен. Они снимали целые сады для проведения своих праздников. Начинали их с танго, а заканчивали в больших компаниях уайно.

Это наступление на Лиму жителей гор совпало по времени с пробуждением общего интереса интеллектуалов к индейскому фольклору. Можно смело сказать, что в стиле Перу он возник именно под воздействием горцев, еще не порвавших живой связи с родными местами.

Спустя немного лет «Сьюдад де лос Рейес» — «Город королей», как называли Лиму, заполненный людьми с гор, стал забывать свое былое пренебрежение к горцам. Наиболее аристократические круги, знаменитые клубы все больше в своей деятельности уделяли времени для знакомства с программой индейской музыки. Именно там исполняли араскаскас, ярави, кашуа и танцевали индейские танцы «Крепыша» Гутьерреса, Мойзеса Виванко и других музыкальных идолов. Эта культура получила искреннее признание людей, которые каких-то десять лет назад не соглашались ни на что индейское для своего отдыха и совсем не воспринимали его как нечто по-настоящему художественное. Радиостанции страны пустились на поиски интерпретаторов музыки инков, поскольку там не знали, как иначе назвать песни, принесенные с Сьерры. Некоторые из певцов, такие, как Тани Медина, Мойзес Виванко, «Крепыш» Гутьеррес и другие завоевали признание и авторитет. В Лиме началось увлечение музыкой инков.

Произошла таким образом перестройка взаимоотношений между культурами Сьерры и Косты. Народная метисская песня покорила [37] столицу республики, самый большой город побережья, пользующийся большим влиянием и на другие города, где проживали землевладельцы, чиновники и коммерсанты, упрямо сохранявшие свое постоянное неприятие всего индейского.

Уайно — это след, оставленный метисским населением на дороге освобождения и созидания, по которой оно шло. В уайно отражено рее пережитое, грусть, радость, тяжелая борьба, возможность выхода в большой мир. Уайно, авторы которых неизвестны, но в чьих стихах мы чувствуем сердце народа, такое обнаженное и открытое, звучат на севере и юге, западе и востоке, на равнинах и высокогорьях, в предгорьях. Это — песня путника, одинокого, оторванного от большого мира и придавленного силой «апус» (гор). На равнинах поют уайно торговцы, шумные путники, говоруны, разъезжающие на грузовиках и в третьем классе вагонов поездов. В ней — голос индейцев-шахтеров Сьерро де Паско Коппер, литейщиков Ороти и Касапальки.^[30] Современные уайно имеют авторов Килко Уарака, Габриэли Арагона, Пончо Гомес Негрона, Эдмундо Дельгадо Виванко и Альфредо Магедо. В этих песнях метис превращается в знаменитого поэта своей провинции. В них поет ясная и чистая душа народа.

В истории уайно, которая является и историей народа, населяющего Анды, есть нечто основополагающее: музыка их мало изменилась, в то время как слова претерпели значительную эволюцию и приняли разные формы. [38]

Сегодня индеец и метис, подобно своим соотечественникам, жившим сто лет назад, находят в этой музыкальной форме внутреннее выражение своего духа и эмоций. Мелодии уайно, что поет сегодня индеец, такие же, как в старину, но от старинных текстов осталось немногое. Музыка претерпела едва заметные изменения, связанные в основном с некоторыми переделками. Да и новые уайно, что появляются как произведения известных народных композиторов — по сути дела, вариации на классические темы. Можно заметить также, что привнесенная извне музыка — джаз, вальс, марипера и другие жанры — с каждым днем все чаще в исполнении метиса приобретает ритм и тональность уайно.

По старинным уайно можно изучать процесс метисации так же, как возраст Земли, с той лишь разницей, что сами по себе уайно есть духовная история метисского населения.

Наступил такой момент, когда метис утвердился как личность, т.е. стал отличаться от индейца, сохраняя свое индейское происхождение и одновременно культивируя в себе многие черты, унаследованные им от испанцев, в частности, энергичность и чувство достоинства. Иными словами, народная уайно, не созданная вполне конкретным автором, появляется лишь тогда, когда уже сложился новый, отличный от прежнего народ. По тем же причинам в каждой провинции — свой поэт и народная музыка, пользующаяся особой популярностью лишь в данной местности. Своеобразие этих уайно настолько велико, что можно узнать и прочувствовать всю глубину народной души, но в них все равно чувствуется [39] биение сердца, голос и жизнь отдельного человека, непохожего на других, хотя их связывают общие радости и страдания.

Вот примеры народных индейских уайно. «Сельо Медина» (уайно из Айякучо): «Где ты встретил, о путник, дона Сельо Медину, покинувшего свою любимую и одинокого? — Я встретил его на вершине горы возле святилищ — под снежной порошей и градом хотел он себя похоронить. Спросил ли он тебя о своей любимой, из-за которой ему приходится принимать такие муки? В его скорбных глазах даже слезы иссякли, в его сердце застыло страдание. Воют погребальные ветры, несущиеся неизвестно куда».

«Кристальная река» (песня об Апуримак): «Кристальная река в больших утесах, слезы рыб золотых, плач бездонных пропастей. Глубокая река, текущая среди лесов, теряется в излучине пропасти, шумит на откосах, где укрылись попугаи. Далеко-далеко несешь ты меня, любимая река, с моей любимой девушкой среди скал, среди ливней!»

Ярави. Созданием нового вида народной музыки, совершенно не похожей на уайно, но имеющей неоспоримо индейские истоки, является ярави. Ярави создано населением метисским, сильно отличающимся от индейского на границе с Костой, в Арекипе,^[31] почти у истоков появления произведений первого метисского поэта Перу дона Мариано Мельгара, ставшего настоящим мучеником революции, самого крупного из всех перуанских романтиков. В Арекипе уайно поют и играют, какярави, [40] под нее не танцуют, а только поют, когда потеряна последняя надежда или на душе у поющего слишком тяжело.

Мулиса. Есть другая прослойка населения, которая по каким-то только ей свойственным социальным и экономическим соображениям активно включилась в жизнь страны и, как следствие, быстрее прошла стадию метисации. Эти люди создали новый вид народной песни, чье индейское начало спорно, зато бесспорен ее метисский характер. Речь идет о мулисе шахтерских и крестьянских поселков центральной части Перу. В ней очень бедна мелодия и краток поэтический язык. Видимо, как в Арекипе, поют и танцуют под музыку уайно, в центральной части страны также чаще поют уайно, чем мулису.

Таким образом, уайно — универсальная песня индейцев и метисов Перу. Во все времена она являлась голосом их ума и сердца.

Интересно наблюдать за центром Перу, где впервые была создана метисская песня и принадлежала она конкретному автору. В конце XIX в. появляются мулисы Тармы, Хаухи и Сьерра де Паско,^[32] а на юге созданные определенным автором — лишь лет двадцать спустя. Причин этому множество, однако, полагаю, главная — в разнице темпов процесса метисации данных районов. В шахтерском и торговом районе центральной части Перу метисация прошла бурными темпами. Поспешность, с которой население этого района «обиспанилось», объясняется экономическими [41] причинами: крупные шахты в центральной части Перу, почти во всем департаменте Хунин, активная торговля, энергичная культура индейцев, сконцентрированная в основном на юге и меньше в горах. Население центра Перу с конца XIX в. больше поет на испанском, чем на кечуа. Сеньор Хосе Идальго^[33] издал в 1937 г. около 700 мулис, написанных известными авторами, и все они были на испанском языке. Содержание их является отражением испанского духа. Как и в ярави, в мулисе господствует романтический настрой, в ее рифмованных стихах можно без труда узнать стихотворный размер и дух испанской поэзии.

Народная авторская метисская песня появилась на юге страны много позднее. Мы уже отмечали, что авторские народные песни в Сьерре возникали под прямым воздействием метисов и развивались в зависимости от того, насколько активно метис начинал вмешиваться в жизнь своего района. В течение первых веков колонизации более быстро и эффективно происходила индехинизация конкистадоров, их адаптация к кечуа, нежели испанизация индейца. В южных Андах индейский праздник покоряет, совершенно трансформирует душу конкистадора. И все это — на фоне политического господства, с каждым днем все возрастающего. Одновременно крепла борьба, в которой испанский язык поглощал не только язык кечуа, но и его культуру. В силу этого процесс поглощения испанской культурой на юге Перу до сих пор не завершен. Неистребимая [42] энергия кечуа оставила свой глубокий след в душе испанизированного метиса. Этот человек с юга страны, несмотря на то, что его научили читать на испанском языке, предпочитает петь на кечуа. Именно поэтому народная метисская песня, написанная неизвестным автором, появляется на юге одновременно и на испанском и на кечуа, хотя поэтическая ценность уайно на кечуа, несомненно, выше испанской.

Килко Уарака и Габриэль Арагон — это два символа нового течения поэзии и народной песни юга Перу.

Килко Уарака. В уайно Килко мы узнаем и чувствуем все, что говорилось о метисе с юга. Килко Уарака не индеец, его настоящее имя Андрес Аленкастр. Он родился на берегу озера Ланги-Лайо, расположенном на высоте 4 300 метров над уровнем моря, в пустынной местности предгорий Анд у подножия Йанаоркко.^[34] Отца его убили индейцы во время одного из многочисленных восстаний. Трудно сказать, почему там рядом с дикой ишу на вершинах холмов, молча глядящих в воду озера, в крупных поместьях, простирающихся до горных снегов, растут пшеница, ячмень и картофель.

Ланги и Лайо — два селения, в каждом из которых насчитывается более двухсот жителей. Почти во всех песнях Килко Уарака вы найдете озеро Лайо и селение Лайо на берегу его. Сам поэт — человек, одетый в кашемир, владелец закусочной и ресторана около шоссе Куско — Арекипа, пролегающем на высоте [43] 4300 метров. Он носит португальскую фамилию. Килко высокообразован, но он неотделим от жителей Куско, чьим певцом он является. Кечуа живет в его душе с присущей ему стойкостью, со всеми оттенками современного кечуа, включившего в свой лексикон сотни смешанных слов. Как это ни удивительно, но уайно Килко обладают тем же содержанием, тем же духом и притягательной силой, что и народные уайно Анд, созданные неизвестными авторами. В них также слышится тоска и грусть, рвущая душу, привязанность к неповторимой красоте предгорий. В этих уайно слиты воедино внутренний мир и суеверный трепет индейца перед беспредельным могуществом гор, его каждодневные страдания от нищеты и заброшенности. Его внутренний мир — это страстное желание воплощения мечты, это стремление метиса, научившегося читать, жить новой жизнью, метиса, покорившего природу. Все эти духовные и эмоциональные силы помогают ему преодолевать трудности с энергией народа, недавно обретшего свободу, вышедшего на свою дорогу.

В уайно Килко, как и в народных, любящие символически изображаются то в виде облака, то в образе дерева, камня, туи или голубки. Эти уайно заставляют верить, что и землю, и птиц, и деревья можно так же крепко любить, как родителей, невесту. Подчас даже трудно понять, чему посвящена песня: абстрактному символу или же любимому человеку. В уайно Килко узы, которыми человек связан с родным народом, чувствуются сильнее, нежели ро всех песнях, что я слышал в индейских поселках. В них уже бьется новая жизнь метиса, [44] уверенного в своем будущем, сгорающего от нетерпеливого желания стать хозяином своей судьбы.

Вот его песни.

«Вильканота»: «Отец всех вершин — Вильканота, покрытый снегом, уйми свою бурю. И я расскажу тебе о своей жизни: нет у меня ни отца, ни матери, того, кто называл бы меня сыном. Я лишь ветер предгорий, что в Андах гуляет. Моя жизнь — вечный плач и стенанья. Поднимусь на твою вершину, снег ее своей кровью окрашу: рана в сердце моем, и алая кровь на снегу. Я от берега плот оттолкну и исчезну в озерных глубинах. Плот вернется один, а меня уже нет в этой жизни, суровой и чуждой».

«Плач сироты»: «Прекрасно облако, что небо приютило. Его уносит ветер. Но куда? Где ты сейчас, чтобы унять печаль мою большую? В доме моем — тишь, а в пампе голой лишь ветер-забияка гонит снег. Не встретишь ни души и не вернешь былого, хоть мир переверни.

О Лайо! Темна твоя озерная вода. Твои глубины унесли отца — им не вместить моих проклятий. И темная вода еще темнее станет от алой крови сердца моего.

Красная вода Пайякчума! Черная вода Кьерурума! Ты не течешь с вершин, укрытых снегом,— сочишься ты из раны сердца моего и боль мою себе передаешь. Темна твоя вода! А волны в ней — от боли и тоски моей. Как и меня, холодный лютый ветер преследует тебя.

Так вечно будет биться мое сердце о скалы горя». [45]

«Пукуча»:^[35] «Плачет пукуча: на склонах больших предгорий никак не найти ей высокой травы.

Плачет! Плачет! Ночь пришла, полная черных облаков. Начался снег. Аи, бедная пукуча!»

«Лайенито»:^[36] «Я — с берегов озера Лайо. Я ничего не боюсь ни в Куско, ни в Лиме. Оседлана моя послушная лошадь, хорошо подкована на все четыре ноги.

С вершин и ущелий дует ветер, облака обгоняя. А я, бравый молодец с берегов Лайо, рожденный волнами озера. Все мое — при мне: нож, переметная сума, лассо. Я всегда могу постоять за себя».

Габриэль Арагон. В небольших долинах испанский язык завоевал господство довольно быстро. Здесь, в укрытых от ветра селениях, конкистадоры нашли свое первое пристанище. Они поднялись на плоскогорье значительно позже, когда высоко в горах были открыты золотые и серебряные рудники. Лишь иногда они попадали туда, преследуя инкских повстанцев. Именно в долинах они построили свои лучшие резиденции и почти все города. Вероятно, поэтому метис и индеец равнин — люди веселые и общительные — легче усвоили испанский язык, нежели независимые и замкнутые индейцы предгорий. Поэтому новые уайно, созданные в долинах, звучат, как правило, на испанском языке.

Габриэль Арагон — наиболее яркий певец метисского населения долин, веселого народа, [46] живущего среди зарослей дрока, эвкалиптовых, ивовых рощ, кукурузных полей, звонких песен певчих птиц Перу. Габриэль принадлежал старинному испанскому роду Арагон де Сан-Пабло де Кача. Их семья была единственной, которая имела право представляться белому королю на празднике королей, ежегодно отмечавшемуся в Сан-Пауло 6 января.

Он, как и Килко, метис или индеец, как и Килко, автор драматических произведений, но с той лишь разницей, что Габриэль Арагон слеп и лишен возможности записывать свои уайно и, уж тем более, комедии. Поэтому он всегда в пути, он странствует от селения к селению со своим оркестром, носящим его имя и целиком состоящим из индейцев. Каждый музыкант в оркестре — еще и актер, но поскольку не существует ни готового, ни написанного либретто и сценария, Арагон объясняет индейцам оркестра сюжет своих комедий и сам же принимает в них участие как актер. Все произведения Арагона исполняются на кечуа и отражают жизнь индейцев. Поэтому музыкантам оркестра нет необходимости расписывать свои роли — они ведь представляют на сцене свою собственную жизнь и с каждой постановкой спектакль все более совершенствуется.

Я видел эти комедии Габриэля Арагона. В квартале Комбаната,^[37] где проживает тысяча жителей, в большом зале, без мебели, почти все зрители, заполнившие зал, были индейцы. Они следили за развитием действия с большим интересом и каким-то беспокойством, [47] которого я раньше в них не замечал. Вся жизнь индейского народа была здесь, в этом грубоватом сценарии. Не имелось ни малейшего искажения, преувеличения или притворства. И творилось это действо безграмотными индейскими актерами, даже не владевшими в необходимой степени испанским языком. Просто для того, чтобы показать свою собственную жизнь, они жили ею на сцене.

Габриэль Арагон — самый знаменитый музыкант долины Вильканоты. Он поет одинаково хорошо и на кечуа, и на испанском, и этим отличается от Килко Уараки. Но лучшие свои уайно он создал на испанском языке. Эта языковая двойственность у Арагона является его отличительной чертой. Если нужно было подробно описать жизнь индейцев в долинах, он писал драмы или комедии. Здесь уже, если ему не хватало испанского, он обращался к кечуа. Но когда речь шла только о чувстве, он предпочитал песню, и для этого ему больше подходил испанский.

Его уайно полны веселья. Лишь изредка промелькнет в них тревожная грусть, свойственная уайно Килко. Когда землетрясение разрушило Помаканчи, индейское селение, расположенное неподалеку от дома Арагона, он создал свою самую грустную уайно: «Ты была, Помаканчи, землей чудес, прохладной и надежной для твоих сыновей. С твоими окрестностями и твоей лагуной ты была прекрасна, как никто! Веселые и цветущие берега рек, где вырастали любовь и мечты! Какие веселые бродили мы по твоим рассветам, красивые в отраженье розовых твоих крыльев. Но бедные крылышки не могут уже летать, потому что [48] потеряли всю свою радость! На твоей башенке колокольчики звенели всеми радостными голосами.

Теперь они грустные и хриплые, раньше смеялись, плачут теперь, как я. Плачут колокольчики, плачут, как я, оплакивая погибший народ».

Во всех его песнях и комедиях живет радостный и прекрасный мир долин и селений, где страдают так же, как и на Сьерре, но небо, просторные поля и времена года не угнетают душу, и жизнь среди раздольных полей пшеницы и кукурузы не столь сурова и беспощадна. Это отразилось в песне «Неутомимый работяга», посвященной пригородному поезду, что ходит между Сикуани и Куско: «Неутомимый работяга, что ты видишь? — Простых девчонок-шалуний, лишающих меня покоя.

Хорошенькая булочница, ты везешь такой отличный хлеб, подари мне поцелуй.

Неутомимый работяга! Прошу тебя, привези ко мне этих милых девчушек, что дарят ласку и любовь!»