Празднества и танцы Анд
«Сеньор де ла Канья». Более пятидесяти ансамблей принимают участие в представлении, которое разыгрывается перед троном «Сеньора де ла Канья». Словно подчиняясь железной дисциплине, бытующей на асьендах, индейцы исполняют свои танцы, будто воинскую [61] повинность, заполняя все узкие и пыльные улицы селения. Обычно один ряд танцоров состоит из трех ансамблей и насчитывает около четырехсот человек. Это зрелище очень многоцветное, завораживающее, противоречивое и впечатляющее. Вы видите одновременно совершенно различные импровизации танцоров, прибывших из самого сердца гор, переодетых нескладных людей, которые, впрочем, совершенно не обращают внимания на свои промахи и ошибки; приходят сюда и настоящие «дьяволы» с побережья, танцующие с особым, только им свойственным шиком, пристукивая каблуками с позванивающими на них шпорами. Можно здесь встретить и «чунчос»,[47] и «негрос»,[48] огромный человеческий водоворот, двигающийся в одном направлении, каждый со своей музыкой, звуки которой взлетают к небу вместе с другой мелодией, исполняемой на самых разнообразных древних и современных индейских инструментах. В длинной извивающейся процессии исполнители танцев ухитряются танцевать и отдыхать одновременно. С первого взгляда этот спектакль кажется абсолютно несвязаным, немного абсурдным и сумасшедшим: настоящая река людей, подчас разнородных, танцующих группами в пыли. Но вот по сигналу все прекращают танцевать и встают на колени. После окончания проповеди священника все вновь продолжают танцевать столь же энергично и темпераментно. Пары ловких, неутомимых «дьяволов» двигаются впереди и прокладывают дорогу, оглушительно [62] щелкая бичами. Они не танцуют, одеты в старинные костюмы испанских кабальеро или расшитые туники, их лица скрыты красивыми масками, большими прыжками устремляются они прямо в толпу, щелкают бичами, что-то выкрикивая резким голосом. Их боятся и расступаются перед ними. Они да «арадорес» (пахари) не принимают участия в танцах.
«Арадорес» образуют странную категорию людей, которую мне не доводилось встречать ни в одном селении. Эти настоящие пахари Сьерры не шьют свои костюмы специально для маскарада, как считают жители Косты. Это индейцы, одетые в современную одежду; один, изображающий быка, волочит «таклью» (плуг для пахоты на быках). «Арадор» управляется с «такльей», а «пусак»[49] идет впереди того, кто выполняет роль быка. «Пахарь» перепоясан ожерельями из зерен кукурузы, пшеницы и других злаков. «Бык» идет, волоча за собой плут и позванивая колокольчиком, сделанным из пустой железной банки. Так и идут они через всю процессию танцующих, иногда кто-то из «дьяволов» прокладывает им путь. Без отдыха, успевая по нескольку раз обойти всех танцующих под глуховатое дребезжание колокольчика среди абсолютно безразличной толпы, идут они, «засевая» землю, бросая семена в воображаемую борозду, которую они «прокладывают» среди танцующих.
Надо сказать, что огромное скопление танцоров не привлекает большого внимания индейцев с асьенд, которые составляют большинство [63] зрителей, собравшихся на праздник. Они предпочитают опрокинуть рюмочку-другую чичи, каньи[50] в огромном парке усадьбы или у лавчонок. Похоже, что и танцующие не столь уж охвачены чувством религиозного благоговения, что больше характерно для селений, расположенных высоко в горах. Зрители, сопровождающие процессию танцоров, состоят в основном из пеонов[51] с горных асьенд, зевак и туристов. Жители гор стараются держаться поближе к своим землякам. Группы танцующих с Косты окружают молодежь и рабочие. Вокруг приглашенных ансамблей никого нет. Индейцы-поденщики с долин и побережья спокойно наблюдают за развертывающимся зрелищем, не проявляя той зажигательности и упоения, которые так отличают их, когда сами они танцуют в родных селениях. Эти танцы напоминают им прошлое, потому что большая часть танцев — живое воплощение былой жизни прибрежных долин. Даже для индейцев это экзотический спектакль, словно пестрый и нелепый караван, прибывший издалека. А ведь именно в их селениях они были скопированы и привезены сюда на эту площадь. Что ж, изменились окружающая обстановка, одежда и сам образ жизни индейцев, и тотчас изменилось и их восприятие того, что должно было вызывать у них какие-то эмоции, затрагивающие, может быть, самые интимные струны индейской души, чтобы они почувствовали что-то очень родное, от которого были оторваны. [64] Где-то, правда, нет-нет да и проявится что-то затаенное, но очень уж робко и сдержанно.
Но можно подчеркнуть еще несравнимую документальную ценность праздника для тех, кто изучает обычаи индейцев, да и просто для приезжих. Праздник выливается в настоящую ярмарку тщеславия для хозяина асьенды, сумевшего организовать столь массовое и красочное зрелище. Для пеонов это — возможность отдохнуть и немного развлечься; пусть в их душах шевельнется что-то старое и родное.
Андские провинции Уамачуко, Отуско, Аскопе и Кахамарка поставляют рабочую силу для латифундий северного побережья. Большая часть индейских танцоров, принимающих участие в празднике, родом оттуда.
«Кондоры» — это индейцы, одетые в черные байковые штаны и рубашки из грубой хлопчатобумажной ткани, обутые в тяжелые индейские сандалии, выкроенные из автомобильных покрышек. Огромные крылья-капюшон из байки у них за спиной придают им поразительное сходство с хищной головой кондора. Танцоры тяжело переступают под звуки северной пинкульо или тиньи,[52] на которых играют индейцы асьенды, одетые, как и все в селении, в грубую хлопчатобумажную ткань. «Кондоры» специально наклоняются, чтобы крылья капюшона раскрывались во время танца. Иногда они сходятся с загадочным видом, похожие на настоящих кондоров, и расходятся тем же медленным, тяжелым шагом. На больших площадях андских селений эти [65] «кондоры», видимо, демонстрируют свое искусство во всем блеске под звуки музыки церковного колокола, в тени огромных темных гор, окружающих селения. Медленно танцуя, они всем своим видом подчеркивают, что они хозяева этого горного воздуха, этих священных вершин, упирающихся в самое небо, душа праздника, мифологический и вес же живой образ. Словно черные птицы, спустившиеся с гор на освещенную ярким солнцем площадь, в пыльной, потной и пестрой процессии танцующих они выделяются гордым и независимым видом, а когда становятся на колени, то и в самом деле напоминают кондоров, непонятно почему оказавшихся среди людей. С наклоненными головами, будто выжидая момента, чтобы взлететь и покинуть толпу перед «Сеньором де ла Канья», они танцуют допоздна, дойдя до дверей церкви асьенды, разбегаются и растворяются в толпе. Усталые, притихшие, бредут они среди толпы в полутьме площади. Уже совершенно другие люди рассаживаются на белых скамьях около домов и с отрешенным видом просят стакан чичи или порцию жареных морских свинок, едят и пьют, как простые индейцы. Перед пьяной толпой пеонов, этих «бывших» индейцев, оторванных от своих корней, но так и не прибившихся к другому берегу, «кондоры» засыпают с безразличным видом на грязных столах отшумевшего праздника или отходят в сторону, чтобы где-нибудь упасть в тени фикусов, что растут вдоль главной улицы селения.
«Ингас» (инки) живут в Отуско. Наряд их странен: несколько юбок, одетых одна на другую, причем каждая последующая короче [66] предыдущей. У женщин Отуско количество юбок является своего рода критерием благосостояния семьи, элегантности ее хозяйки. Чем больше юбок и чем они длиннее, меньше грудь и толще талия, чем шире и пышнее юбка (а это становится заметно только во время танцев уайно), тем богаче хозяйка. И когда она танцует на улице, юбки задорно повторяют дразнящий ритм ее гибкой фигуры. Но, на мой взгляд, юбки «ингас», нанизанные одна на другую, кажутся безобразной карикатурой на нарядные одежды кечуа времен империи.
Среди «ингас» трудно отличить женщин от мужчин, поскольку все одеты в юбки, а женщины подкладывают на животе подушку, чтобы скрыть бюст. Их головы покрыты чем-то вроде белой мантии или тюрбана «льяуто», увенчанного красным «солнцем», сделанным из дерева — солнцем инков, богом Тауантинсуйу. Грубые сандалии из автопокрышек дополняют костюм «ингас». Так и кажется, что это гротеск, грубая карикатура, невероятная пародия на инков, которая, несомненно, появилась позднее, уже в период колонизации и, может быть, была инспирирована самими конкистадорами. Правда, это довольно смелое предположение, но странный вид ансамблей невольно побуждает зрителей найти хоть какое-то объяснение.
Танцуют они под музыку пинкульо, универсального инструмента северных провинций. Музыка примитивна и монотонна, «ингас» танцуют маленькими прыжками, с трудом отрывая ноги от земли, что делает их похожими на старых и больных. Они идут, встряхивая своими многочисленными юбками под музыку [67] типичного северного уайно; во главе их — самый маленький и коренастый «инга». Он руководит процессией и несет нечто вроде штандарта, представляющего из себя длинный шест, увешанный серебряными монетами, на вершине которого сверкает изображение солнца инков, а над ним маленький деревянный петушок с вытянутой шеей, готовый вот-вот запеть. Этот петушок, маленький и несколько карикатурный, сидящий на солнце инков, — символ победы.
И завершает картину идущий рядом со жрецами солнца «куско» — безмолвный оборванный индеец, который составляет единое целое с «ингас». На нем маска из гипса или тканой шерсти, парик, сделанный из длинных спутанных волокон сача-сачи,[53] ниспадающих до середины спины. На маске — скорбное, задумчивое выражение. С «куско» свисает пряжа из волокон сача-сачи. С молчаливым и хмурым лицом, с грязно-серой сача-сачей на голове шествует он медленно и одиноко, в накинутом на плечи коротком и старом пончо, будто ему холодно.
В этом наряде «куско» кажется домовым, явившимся на праздник из ближайших глухих лесов, растущих в долинах, порождением скал, покрытых дикими травами, таким же подавленным и бесприютным. Нелепые фигуры, вынужденные шагать вместе с гротескной толпой этих обездоленных «ингас», они, по-видимому, должны символизировать исконных жителей [68] Куско, перед которыми и разыгрывается представление. С хмурыми лицами под землистыми париками из сача-сачи идут они, таща на шерстяной веревке что-то вроде мяча, сделанного из лоскутов. Весь вид их подчеркивает нищету.
Как и «кондоры», дойдя до дверей церкви, «ингас» расходятся и смешиваются в темноте с толпой. Несмотря на свои явно маскарадные костюмы, они почти не привлекают внимания. У домов они снимают их и, подойдя к какому-либо столику, угощаются чичей или водкой.
Праздник креста и танец «сихлья». В перуанских Андах деревья не растут. На горизонте в прозрачном теплом воздухе под ясным светом неба поднимаются обнаженные горы, высокие и крутые. Падающий свет лишь подчеркивает их суровый профиль и чистоту линий. В сумерках, когда солнце скрывается за горами, золотое сияние создает своеобразный ореол над очертаниями гор; их резкий контур четко вырисовывается на фоне неба до самых мельчайших деталей. Даже с большого расстояния на скалах, что венчают вершины гор или громоздятся у подножия, ясно видны резкие, угловатые линии, потому что там, по вершинам и обрывистым склонам, разливается золотой свет, как бы оттачивая контуры ущелий и скал.
На холмах, окружающих селения, сумеречный свет высвечивает огромный крест, который индейцы обычно воздвигают как символ хранителя и покровителя земли и селений. Огромные кресты сделаны из эвкалипта или ивы, довольно простой формы, стоят прямо на земле или венчают огромный алтарь из камней [69] или глины. Издалека, если не мешают горы, путник, приближающийся к своему селению, различает в первую очередь огромный крест на горе — первое, что приветствует его на родной земле. Это так называемый «основной» крест, так как на перекрестках дорог и окраинах селений в саванах из грубой хлопчатобумажной ткани стоят еще кресты поменьше, выкрашенные желтой или зеленой краской и указывающие начало или конец дороги. Путники снимают перед ними шляпы, водители грузовиков, перевозящие индейцев, притормаживают, как бы приветствуя их. У входа в церковь даже маленького селения всегда можно увидеть большой крест, приставленный к стене. Крест сделан со всеми непременными атрибутами: лестницей, коньком на крыше, пьедесталом, розгами, стаканчиком уксуса, саваном, туникой и копьем Иуды.
На черепичных крышах домов множество самых разных крестов из жести или железа, украшенных глиняной головой быка, — они также призваны охранять жилище. В некоторых районах кресты имеют свои специальные часовни и алтарь. Иногда сооружается целая стена, в которую встроен большой крест из дерева. В стене — две-три пустые ниши, а напротив них — маленькая площадка, окруженная кактусами или деревьями. Посредине каменных мостов, в самой широкой их части всегда красуется крест из белого камня. Над горными ущельями вечные крутые андские подъемы, как раз в том месте, где в конце тяжелых переходов отдыхают погонщики и скот, стоит в тени какой-нибудь скалы еще один крест поменьше. [70]
Усердие индейца, помноженное на суеверие и страх перед явлениями природы, покрыло крестами почти всю землю в этой стороне Перу. Поэтому праздник креста — всегда один из самых значительных всенародных праздников перуанской Сьерры.
В долине Вильканоты все селения торжественно отмечают его 3 мая танцами, фейерверком, музыкальными представлениями, пиршествами и корридами. В ночь на 1 мая индейцы охраняют крест, часовня, где он стоит, ярко освещена, а сами они танцуют, поют и молятся всю ночь. Крест убран цветами, время от времени взлетают ракеты и петарды. Музыканты без отдыха играют «Крус Велакуй» (Крест Бдения).
3 мая в столицах департаментов служат торжественную мессу. Из окрестных приходов, маленьких селений, хуторов несут сюда десятки крестов, хранителей дорог, полей, источников, мельниц. В этот день их убирают розами, гвоздиками, геранью и лилиями вперемешку с полевыми цветами, которые еще цветут в мае. Кресты вносят под грохот взрывающихся ракет и петард, под пронзительные звуки флейт и пинкульо на центральную площадь. Над толпой индейцев среди дыма ракет и пыли, которую поднимают сотни ног, плывут кресты, украшенные цветами.
Их выстраивают в ряд напротив основного алтаря, священник благословляет их на долгие годы. Мзда, которую получает священник за благословение, зависит от того, откуда принесли крест. В Урубамбе[54] плата [71] пропорциональна размеру креста: ризничий меряет его четвертями, и священник берет пять реалов[55] за каждую четверть — это самый высокий тариф. В центре страны цена более-менее твердая — один соль[56] за крест, независимо от размеров. Иногда, правда, могут сделать и скидку. Например, в Пампас, столице одной из провинций Уанкавелика, одним махом благословили около тысячи крестов. В Урубамбе берут не менее пятисот монет, а, поскольку это довольно высокая цена, приходские доходы в Урубамбе в этот день намного выше, чем в Пампас.
Окончилась месса, и индейцы вновь выстраивают кресты, словно на параде, чтобы снова пройти по тем же улицам, возвращая их на свои места, лишь останавливаясь у каждой лавки, где продается водка. Старейшины прислоняют крест к стене лавки и, скрывшись за дверью, до самой глубокой ночи «утоляют» жажду. Потом, напевая что-то неразборчивое, стараясь удержать равновесие с тяжелым крестом на плече, они продолжают путь. Иногда несущие крест, как по команде, прекращают петь и начинают все вместе плакать, жалуясь на судьбу, употребляя при этом слова, либо бессмысленные, либо далекие от того святого дела, которое они совершают. Забыв о кресте, спотыкаясь о камни и наталкиваясь на стены, так и бредут они в звездной тишине майской ночи. [72]
* * *
Наибольший интерес на празднике креста, как, впрочем, и на всех перуанских праздниках, представляют танцы. В Андах Перу тысячи народных танцев. Почти все они имеют доколониальное происхождение, но многие появились уже после конкисты. Когда испанцы прибыли в Перу, они были поражены огромным разнообразием народных танцев. Во времена колонизации и знать, и простой люд имели редкую возможность выразить в танцах свои таланты, чувства, понимание красоты. Танцы, кроме того, были, пожалуй, самым большим, самым возвышенным подношением, которое индейский народ и его покровители могли сделать своим богам. В них слилось все: и миф, и страсть, и жертвоприношение...
Колонизация не смогла уничтожить удивительные артистические данные индейцев, несмотря на жесточайшие меры, направленные на подавление любых проявлений народного искусства. Скорее наоборот: влияние испанского мира лишь обострило художественное чутье народа, разнообразие его выражения. В сравнительно короткое время индеец смог добиться решительной и неожиданной для своих преследователей победы — именно индейцы стали лучшими мастерами своего дела в колонии, единственными художниками, скульпторами, архитекторами и ремесленниками.
Танец в определенной степени также способствовал росту национального самосознания. Недовольство порабощенных людей, их протесты против угнетения, отчаяние способствовали [73] появлению десятков различных танцев. В них они могли мстить, высмеивать своих угнетателей, издеваться над ними открыто.
Танец «сихлья» — именно танец протеста. Сейчас он постепенно исчезает из многих селений. В «сихлье» заключена самая острая, едкая насмешка над испанской и республиканской «юстицией». Это танец судей, танец палачей. На индейцах — накидки или сюртуки, котелки или цилиндры. Они нагружены кипами старинных свитков или древних книг в кожаных переплетах. Все очень старое и заношенное. Зеленые накидки все в заплатах и лохмотьях, котелки и цилиндры мятые, в дырах, книги рваные и засаленные, и только кнут настоящий и новый. Танцуют под особую музыку, исполняемую на арфе, скрипке, мандолине или кене. Все в масках, изображающих испанцев такими, какими они предстали в воображении художника: усы, бакенбарды и длинные седые бороды, идиотское выражение лица с печатью порока, с длинными или короткими красными носами. Все маски вызывают заразительный хохот зрителей и участников. Индейцы танцуют, распахивая накидки и выставляя напоказ кнут и книги. Танцующие невольно напоминают при этом огромных вампиров. Танцуют, пока не удастся затащить в круг какого-либо случайного прохожего. Как только один из судей ставит «преступника» на колени, главный судья кладет ему на голову книгу, листает ее, как бы подыскивая нужную статью «кодекса» и ткнув пальцем в книгу, поет серьезным низким голосом: «Сейчас ты увидишь, сихлья, наказание божие, сихлья, сейчас ты [74] увидишь, сихлья, твой страшный поступок, сихлья!»
Другие «судьи» также подпевают хором, кружась при этом вокруг обвиняемого, повторяя то же обвинение и поддавая ему книгами и кнутом.
«Судьи» пляшут свой ликующий танец-гротеск вокруг «преступника», иногда останавливаясь, чтобы лишний раз насладиться видом обвиняемого, и снова продолжают танцевать с еще большей страстью.
Варайок[57] — настоящий индеец, серьезно и спокойно смотрит на все происходящее, стоя на некотором расстоянии от танцующих.
Вот так изображают индейцы всех судей, перед которыми им довелось предстать, чтобы выслушать приговор о лишении свободы, о заключении в тюрьму за кражу скота или за все нераскрытые преступления, происшедшие от колонизации до наших дней.
Однако танец «сихлья» постепенно исчезает, потому что меняется понемногу и правосудие. Как знать, может быть, через некоторое время исчезнут совсем эти живописные танцы-гротески с улиц и площадей индейских селений.
Крест в Пампас и танец «махеньо». Огромные кресты, которые индейцы ставят на вершинах гор, освящаются единожды обязательно на паперти церкви. Затем сотни индейцев с большим трудом несут их, подгоняемые криками тех, кто взялся руководить этой [75] церемонией, и подбадриваемые местными музыкантами. Они долго поднимаются в гору, делая кратковременные остановки, ео время которых поют свои песни. Крест, водруженный на вершине и обращенный к селению, остается там раз и навсегда, господствуя над окрестностью. Жители ближних домов, хижин, поместий считают себя под его защитой. В лунные ночи крест хорошо виден. В дождливые дни редкие лучи солнца нет-нет да и упадут на вершину и стоящий на ней крест. Тогда индейцы думают, что лучи танцуют вокруг креста, прячась среди камней, служащих ему пьедесталом, или, притихшие, смотрят оттуда на ливень и поселок, скрывшийся за потоком воды.
Но есть одно селение, которое освящает свой «мученический» крест каждый год. Селение большое и довольно своеобразное. Коренные жители его крайне неприязненно относятся к чужестранцам. Здесь ближайшие поля, обычно расположенные недалеко от селения, засевают льном. Это единственное место в горах, где выращивают лен. Когда лен цветет, все поле кажется голубым озером, поднявшимся до самых горных склонов, бегущим по ним и по берегам горной речушки. Это селение называется Пампас, расположено оно в центре Перу.
Индейцы Пампас ежегодно освящают крест, воздвигнутый на высокой горе. Ее голые скалы лишь в мае, в пору дождей, слегка покрываются редкими пучками низкой травы, которая быстро увядает. Поэтому индейцы спускают крест не по дороге, а прямо по горному хребту.
В предрассветную пору с первыми лучами [76] солнца все поднимаются в гору и собираются у подножия креста. Когда солнце взойдет, из опустевшего поселка можно видеть на вершине горы копошащихся у основания креста, словно муравьи, людей. Крест огромен, вырублен из эвкалипта. Почти полдня уходит на то, чтобы снять его с пьедестала, другая — чтобы аккуратно протащить по горному хребту. Индейцы несут крест, обхватив его руками, время от времени они что-то кричат, а затем продолжают свой путь. Тот, кто хоть раз видел, как в Пампас спускают крест с горы, никогда не забудет это зрелище. В поселок индейцы возвращаются в сумерках, когда последние лучи покидают долину и кресты на крышах домов грустно темнеют в небе. Почти в полной тишине усталые индейцы направляются к площади. Там они проводят всю ночь, охраняя крест, разговаривая, попивая водку и чичу. Этот район Перу скуп на песни и танцы. Но в южных селениях в праздник креста танцуют. Как уже говорилось, существует большое разнообразие индейских танцев в Перу. Все они символичны и составляют свой народный язык. Необъяснимые пока природные силы продолжают жить в людях. На больших праздниках местный танцор обязательно покажет вам эти «силы», и тогда вы увидите их живое воплощение, их душу. Все праздники продолжаются до полного изнеможения участников и обязательно заканчиваются слезами. Даже танцора, исполняющего танец колдуна, на которого все взирают с суеверным ужасом, пугающего своей маской и многоцветным костюмом, с поразительной ловкостью танцующего и лавирующего между людьми, [77] вы можете потом увидеть во дворе, в коридоре или на кухне дома управляющего вконец измотанным и плачущим неизвестно по какой причине. Весь сложный многоцветный мир сегодняшнего Перу находит свое отражение в индейских танцах.
«Махеньо» — танец метисов. Среди танцующих вы не встретите ни одного индейца — все метисы, люди, говорящие на испанском, одетые в шерстяную одежду и носящие сомбреро фабричного производства. «Махеньо» танцуют торговцы водкой, погонщики, ведущие караваны мулов, нагруженных бурдюками с каньей, контрабандисты, ловкие и хитрые люди, переправляющиеся по горным дорогам лишь ночью, вступающие лишь в случае опасности в перестрелку с пограничной стражей или правительственными инспекторами, либо просто-напросто спаивающие их.
Погонщики, перевозящие водку из прибрежных долин в дальние селения, расположенные высоко в горах и на нагорье, неделями идущие со своими караванами, почти полностью исчезли, в последнее время их заменили грузовики. Они заслонили собой самых живописных персонажей всех народных сказаний Сьерры и Косты; жители Арекипы или Уаманги[58] считаются самыми хорошими караванщиками в Перу. Да и контрабандист, доставлявший свой товар караванными тропами, тоже исчез, даже быстрее, чем простые погонщики. В настоящее время даже контрабанда осуществляется более индустриальными методами.
Танец «махеньо» получил свое название от [78] долины Махес, жители которой больше всех на юге Перу специализировались на производстве водки. Именно из Махес направлялись караваны с бурдюками каньи.
Исполнители «махеньо» одевают классический костюм погонщика караванов, однако с какой-либо деталью, безусловно, необходимой для данной профессии: подкладывают что-нибудь, например, на груди и к поясу подвязывают длинный кожаный недоуздок, держат в руке бутылку водки. Обязательны также «к'арауатана»,[59] хотя некоторые танцоры не имеют их. Защищенные «к'арауатана» индейские всадники южного нагорья весь год могут не слезать с лошади. Уверенные в себе и хорошо экипированные, они не боятся ни холода, ни долгих изнурительных переходов.
В некоторых селениях, где «махеньо» сохранился почти полностью, его исполнители въезжают в селение на лошадях по одной из дорог, сопровождая караван мулов, груженных бурдюками с водой. Они разгружают их на главной площади селения и начинают танцевать, растягиваясь цепочкой у входа в церковь.
Костюмы исполнителей «махеньо» похожи на одежду погонщиков мулов, но в селениях, где показывают кино и стоит гарнизон гражданской гвардии, соломенное сомбреро или косынка погонщика заменяется ковбойской шляпой. Исполнители «махеньо» не одевают масок, только солист танцует в гипсовой маске и пончо, остальные прикрывают лица [79] косынкой, сложенной пополам и завязанной сзади. Они становятся похожими немного на иидейцев-апачей. Танцуют в два ряда: во время танца медные или стальные шпоры громко звенят; солист в маске двигается посреди улицы впереди всех танцующих. Именно он задает ритм танца, указывает направление движения, подает знак, когда нужно исполнять ту или иную фигуру и танцевальные па. Однако он не является надсмотрщиком, его роль выполняют те, кто находится во главе цепочек танцующих.
Музыка танца — типичная уайно — почти воинственная. Музыканты шагают впереди солиста, оркестр обычно состоит из гитары, чильядоры (разновидность чаранго), кены и бронзовой флейты. Когда исполнители «махеньо» танцуют на площадях или перекрестках улиц, их непременно сопровождает толпа зрителей. Потом еще долго школьники играют в танцоров «махеньо», цепочкой приплясывая вдоль улицы и напевая мелодию танца.
Имеется два варианта этого танца: аргентинский и чилийский. К сожалению, мне не довелось видеть ни тот, ни другой. Однако исполнители «махеньо», которых я фотографировал, довольно подробно рассказали мне об этих танцах, потому что они умели танцевать оба варианта. «Лос архентинос» (аргентинский) отличается от обычного «махеньо» несущественными деталями — все исполнители в масках, но не из гипса, а из тонкой проволоки. Кроме того, в оркестре имеется арфа. Танцоры изображают торговцев, прибывших на мулах на большой праздник юга Перу. Индейцы Перу познакомились с аргентинцами, когда [80] сопровождали перуанских торговцев, направляющихся в Аргентину, чтобы продать своих мулов погонщикам или хозяевам приграничных асьенд. С другой стороны, аргентинцы были частыми гостями на праздниках и поэтому их танцы по праву заняли свое место среди индейских танцев Перу.
Танец «лос чиленос» (чилийский) значительно отличается от «махеньо»: его символика сложнее и интереснее. Костюм такой же, как и у исполнителей типичного «махеньо», кроме шляпы исполнители «лос чиленос» одевают женское соломенное сомбреро, украшенное шелковыми лентами всех цветов. «Музыка более грустная»,— рассказывали мне исполнители «махеньо». Эта разновидность танца имеет также и трех новых персонажей: двух «мак'титас»[60] и одну «даму». «Мак'титас» одеты, как и все индейские парни. Кроме того, исполнителями этих ролей должны быть дети коренных индейцев, их родители — участники труппы. «Дама» — метис, наряженный в женское платье. В руках у него зонтик и индейская прялка — «пучку». «Дама» солирует в танце вместе с «мак'титас».
Когда исполнители «лос чиленос», танцуя, подходят к площади или перекрестку, они останавливаются, и «мак'титас» исполняют соло. «Чиленос» танцуют так же, как и «махеньо»: на перекрестках или на площадях они выстраиваются в ряд почти вдоль всей улицы. «Дама» протанцовывает перед ними, после чего музыканты исполняют первую часть «йауар уну», самую грустную и медленную. «Мак'титас» [81] под музыку шаг за шагом направляются со своими плетьми к тому месту, где находится «дама». Приблизившись к ней, они делают реверанс, затем возвращаются на свои места. Так повторяется три раза. После третьего реверанса «дама» немного отступает, музыканты играют настоящую «йауар уну», что служит как бы сигналом к состязанию. «Мак'титас» бегут навстречу друг другу и яростно хлещут друг друга плетьми. А «дама» в это время со слезами на глазах наблюдает за этим странным побоищем.
Этот танец неприятно поразил меня как символ неприязненных отношений к Чили из-за имевшей место войны.
Это лишь некоторые танцы, которыми индейцы юга Перу отмечают праздник креста.
Праздник в Тинте. Тинта была столицей губернаторства в колониальные времена, к которому, кроме Тинты, относилась и Тунгасука. Тинта раскинулась в узкой долине реки Вильканоты, медленно несущей свои воды среди кукурузных и пшеничных полей. Селение Тунгасука расположено в горах на высоте 4000 метров рядом с небольшим озером, окруженным ячменными полями. Знаменито оно многими историческими личностями и событиями. Тупак Амару[61] — первый предводитель индейцев, первый по-настоящему образованный инеец-кечуа, который восстал против колониального режима, являлся касиком Тунгасуки, хотя и жил в Тинте — столице губернаторства.[82]
В Тинте Клоринда Матто де Турнер[62] написала свою первую новеллу «Птицы без гнезд», которая по существу явилась первой перуанской новеллой, подробно описавшей быт и нищенское существование перуанского индейца.
Священник, написавший «Ольянтай», тоже из Тинты. Впервые он показал свое произведение Тупак Амару именно в Тинте.
Среди индейцев, расстрелянных после подавления восстания Тупак Амару, находился Ильятинта, церковный звонарь. Согласно легенде, Святая Дева спустилась с небес и предстала перед собравшимся на площади народом и королевскими войсками; нежно подхватила она тело звонаря и подняла его на самую звонницу. Она оставила его там, и колокола весело зазвенели, оповещая всех о его воскрешении. Двадцать лет спустя Ильятинта умер, однако в церкви селения до сих пор висит картина, на которой во всех деталях изображено это чудо.
Сейчас Тинта совсем затихла. На узких типичных индейских улицах селения растет трава, прохаживаются индейцы; почти все их дома закрыты на запоры. Около двух веков прошло после восстания Тупак Амару, а Тинта, как и все другие селения в узкой долине Вильканоты, живет своей размеренной неторопливой жизнью. Разве чуть выросла и превратилась в городок.
Здесь 27 августа справляется большой праздник. С утра на улицах городка прохаживаются уайно (холостые мужчины), играя на [83] флейтах. На них обязательно новые костюмы. Веселые компании обычно от трех до двадцати человек, через весь город стекаются со всех сторон к главной площади. Они торопятся с чувством большой гордости; проходят мимо прилавков с чичей, доходят до площади и только там позволяют себе выпить стаканчик каньи. Время от времени они поднимаются на крыльцо лавчонок и по-хозяйски оглядывают площадь, постепенно наполняющуюся шумной толпой. Яркими пятнами выделяются на плечах людей новые пончо с черной, серой или белой подкладкой, их широкие пояса украшены фигурками птиц и оленей, изображениями самых красивых полевых цветов — зеленых, красных или голубых.
Молодые незамужние женщины продают чичу в центре площади под кронами капули[63] и эвкалиптов. Их одежда также красочна. Босоногие, стоят они около своих сосудов с чичей, завернувшись в красные, зеленые и черные накидки, в жилетах из шерсти или байки, ловко облегающих стройную талию, в широких фланелевых юбках (число которых достигает пятнадцати), одетых одна на другую. Сверкают серебряные кольца, старинные заколки и пряжки в виде голубки или индюка, в круглых черных шляпах, украшенных голубой лентой или букетиком цветов. Пожалуй, во всем Перу не сыщешь более красочной одежды: цвета и украшения всегда подобраны удивительно гармонично. Все это сочетается с цветом одежды и с фигурой женщины, органически вписывается в окружающий пейзаж. С головы [84] из-под шляпы ниспадает до самого края юбки мантилья, прикрывающая прелестные ножки рядом с кувшинами с чичей, либо мелькающие в танце на площади под деревьями, либо где-нибудь в поле. Празднично одетые индианки — самое лучшее, что создано Андами: цвет, радость, неповторимая, ни с чем не сравнимая красота.
Уайно, несмотря на свой горделивый и презрительно-надменный вид, одеты безвкусно: непременная деталь их одежды — футбольные бутсы и кожаные пояса. Если одежда женщин — это самые настоящие родные Анды, нетронутое существо кечуа, то у мужчин она европеизирована и потому стандартна.
Пока юноши и девушки издали приглядываются друг к другу, старики, рассевшись на скамьях, стоящих на площади, попивают чичу из больших стаканов, обсуждают ход праздника, весело поглядывая то на одну, то на другую группу уайно, играющих на флейтах. Люди приглашают друг друга в гости и, не торопясь, осушают кувшины с чичей.
Вечереет. На краю площади, уютно обсаженной эвкалиптами, где обычно проходит коррида, индейцы, живописно разодетые в красное и голубое, устроили бой быков. В центре площади вовсю танцуют. Везде видны группы музыкантов и флейтистов, окруженные девушками и юношами, исступленно танцующими. Не переставая танцевать, они пересекают всю площадь, задерживаются на мгновение около алтарей и снова продолжают танец. Время от времени раздаются пронзительные крики, и многократное эхо узкой долины, по которой течет невозмутимая [85] Вильканота, повторяет их голоса. Коррида заканчивается, и индейцы, возбужденные зрелищем, присоединяются к танцующим.
Вечернее солнце еще освещает площадь. Лишь немногие из зрителей корриды и жители соседних с площадью домов наблюдают за происходящим с балконов. Стихают разговоры. На площади собралось уже около пятидесяти флейтистов. Летят в танце девушки. Их шали — зеленые, черные, красные и голубые, юбки и мантильи создают впечатление вихря. За порхающими девушками тяжеловесно следуют юноши.
Звуки музыки спускаются к реке, с ветром поднимаются вдоль крутых скал, образующих долину, долетают до дальних домов. Чем ближе к ночи, тем бешенее становится ритм танцев. Площадь полна остервенело танцующими индейцами. Ритм не замедляется даже возле алтарей. На площади яблоку негде упасть. Кажется, что движутся даже деревья, когда под их кронами проносятся танцоры.
Уже темно, танцы продолжаются. Словно огонь, перекидываются они на соседние улицы. Теперь танцующих можно встретить в любом уголке селения. Танцует вся Тинта. Как и четыре, и пять веков тому назад, уайно обладает такой же неувядаемой силой, голосом, живой кровью всех праздников перуанских Анд.
А под каменным мостом Тинты все также невозмутимо несет свои воды спокойная и прозрачная Вильканота.
Карнавал в Тамбобамбе. Тамбобамба расположена в самой труднодоступной провинции Анд, там, где знаменитая река, священная [86] Апуримак, пробивается, наконец, сквозь горные гряды и устремляется с высоты к просторам сельвы,[64] чтобы сонливо и спокойно нести свои воды, пока не встретится с могучей Амазонкой. Это селение мне незнакомо, хотя я прошел через все глубокие ущелья и узкие долины, по которым стремится Апуримак, означающий на кечуа «могущественный, который заговорил». Потому что только с этих вершин можно увидеть эту реку, услышать ее могучий голос. Река несется по непостижимо глубоким ущельям. Вершины гор, образующих каменное ложе этой могучей реки, покрыты вечными снегами. Из-под снега растет только невысокая жесткая трава да редкие деревья. Это самые высокие вершины южных Анд Перу. Обледенелые и неприступные, днем они ослепительно сверкают на солнце, а ночью кажутся далекими-далекими, как бы уходящими в небо. Именно здесь рождаются холодные ветры, выстуживающие все, даже самые глубокие ущелья. С этого места река хорошо просматривается, она бежит среди темного леса карликовых деревьев и почти не имеет отмелей — лишь глубокие ущелья да дикие берега. С этих вершин она кажется изящной змейкой, упруго извивающейся по узким ущельям. Со дна глубокого ущелья, словно из бездны, доносится оглушительный шум воды. Река никогда не молчит. Ее голос, как песня, начавшаяся в снегах и разносящаяся по сельве. Это, пожалуй, самая громкоголосая река Перу. Для селений и отдельных асьенд, что чудом прилепились [87] к горным склонам ущелья, голос реки кажется особенно сильным и отчетливым, тем более, что скалы отражают и усиливают его. Самой реки не видно, лишь звучит ее могучая и грозная песня. Она запечатлевается в сердцах всех живущих в этой небольшой долине, отражается в их думах, в радости и скорби. Она — в трелях всех певчих птиц, что вьют гнезда на кукурузных полях, в лесах, кустарниках, раскинувшихся вдоль речушек, что впадают в великую реку. Она — в ветвях деревьев, когда в них свистит предрассветный ветер. Голос реки — как начало и конец бытия, его поэзия и тайна, небо и земля, втиснутые в глубину ущелий.
По преданию, там живут чайки — воины, заставившие плакать самого инку. Это они принудили высшее божество кечуа превратить все камни в воинов, чтобы освободить свои селения, захваченные сыновьями великой реки. Они последними покорились испанцам. И белые, что пришли, рассеялись по долине, смешались с индейцами. Этой метаморфозой они обязаны реке, суровой природе, которые безжалостно всех и вся перековывают по своему образу и подобию. Отсюда родом самые отчаянные, неуловимые и удачливые разбойники перуанских Анд с испанскими фамилиями, с серебряными шпорами и изукрашенными седлами, непревзойденные исполнители уайно и виртуозы-гитаристы. Здесь в годы анархии и гражданских войн сражались монтонерос (партизаны). По-прежнему независимые, они живут здесь и теперь, вполне обходясь без железных и автомобильных дорог, скрытые глубокими долинами. Это — самые независимые [88] люди Перу, испанцы, превращенные рекой в индейцев, самые певучие люди Анд, как называет их один из них, Виванко[65] — их летописец и певец.
Карнавал — самый значительный праздник индейских селений Перу. Нам неизвестны его далекие истинные корни, но на карнавале используются только ему присущие песни и танцы. И музыка их — самая прекрасная во всем перуанском фольклоре. Видимо, она ведет свое начало от истинной индейской музыки, поскольку на севере, в центре и юге страны музыка карнавала имеет очень много общего. Танцы различных районов, конечно же, отличаются друг от друга, даже отличаются в одном и том же селении, но музыка и инструменты, на которых ее исполняют, одинаковы — пинкульо и пиния. Метисы играют во время карнавалов на гитарах.
На севере страны ритмы победнее, монотоннее и примитивнее. Индейцы Кахамарки[66] поют их и играют без отдыха в течение восьми дней и ночей. Но строй гитары на карнавалах одинаков во всех селениях. Эта бедная и примитивная музыка ничем не отличается от музыки юга. Самое же примечательное заключается в том, что в глубоких долинах великой Апуримак карнавал отличается неповторимо прекрасным музыкальным сопровождением. Здесь услышишь сотни различных песен из разных районов, селений, почти от каждого индейца. [89]
Примитивный праздник, который сегодня называют карнавалом, обязан своим происхождением чанкам. Бодрая, воинственная и трагическая музыка действует на слушателя, как воды великой реки. Она загадочная и грустная, как неприступные берега Апуримак в их теснине, где они образуют холодную и ужасную бездну. В ослепительно белой пене вода бьется о скалы и несется дальше, такая же непокорная.
Карнавал обычно проводится в феврале, ближе к полнолунию, когда Апуримак очень неспокойна, ее шум усиливается многократным эхом и разносится далеко по всей округе. Страшные ливни обрушиваются на долину, они льют с небес непрерывным потоком, вызывая у людей ужас. От них как бы дрожат ущелья и вершины гор, по которым вода несет огромные камни и деревья. Все это стремится к великой реке. И тогда вода Апуримак прибывает, поднимается и стремительно несется, обрушиваясь гигантскими водопадами, бешено кружась в водоворотах. Кажется, что река — отражение темного и гневного неба.
Карнавал приходится именно на эти страшные дни и ночи, когда шум реки перекрывает все остальные звуки. В селениях, прилепившихся к склонам гор, люди выходят петь и танцевать на карнавале. Их песня горцев как будто обращена к страшной и все прибывающей реке, беспокойному небу и мрачной ночи.
Впрочем, в некоторых селениях песня приобретает любовную мягкость, но на самой Апуримак, в Тамбобамбе например, она печальна. Песня из Тамбобамбы имеет, по всей вероятности, древнее происхождение. Она [90] жестока и прекрасна: «Кровавая река прибила к берегу влюбленного из Тамбобамбы. Лишь тинья его проплыла, лишь чаранго его проплыло, лишь кена его проплыла. А девушка, его любившая, молодая, его боготворившая, глаза проплакала, разглядывая с берега. Лишь тинья его проплыла, лишь кена его проплыла.
Кровавая река прибила к берегу влюбленного из Тамбобамбы. Лишь кена его проплыла, а он уже умер, его уже нет.
Несчастье обрушилось на селение, и с высоты взирает кондор. Девушка, та, которую он боготворил, рыдает на берегу».
Безграничное отчаяние и безнадежность вызывает эта песня. В ней — непреодолимое желание бороться или погибнуть. Она создает такое впечатление, будто мрачная ночь, оглушенная сильным голосом реки, целиком завладела вами. А песня все льется, все тоскливее и печальней. Это извечный антагонизм скорби и мужества. Все человеческое существо восстает против грубого вторжения в его внутренний мир. Те, что не знают кечуа, слушает песню с напряженным вниманием, невольно проникаясь се трагически безысходным содержанием.
А я все хочу попасть в Тамбобамбу, чтобы петь на площади в хоре под аккомпанемент пятидесяти гитар и тиний, чувствуя, как голос великой реки сливается с этой песней — ее живым отражением, ее символом. Человеческий голос, полный боли и неистовства, звучит сильнее голоса реки-колосса, проточившего эту бездну в неприступных скалах.
Карнавал в Наморе. Небольшая горная [91] вершина отделяет долину Кахамарка от Наморы. С нее во всей своей красоте и привлекательности видна большая долина Кахамарки. Разграничивая поля кукурузы и люцерны, образуя темные, резко очерченные пятна, стоят по всей долине прямые и мощные стволы эвкалиптов. Деревья взбираются очень высоко на холмы, оживляя засеянные поля, раскинувшиеся у подножия горы. Между растущими в долине эвкалиптами иногда видны почти квадратные тени, образованные густой листвой желтых невысоких ив, стойко выдерживающих напор сильного ветра. Они гармонично оттеняют темно-зеленый цвет эвкалиптов, а в просветах между большими деревьями, растущими вдоль дорог или рядом с рекой, сверкающей среди зелени полей, видны стволы агавы с распростертыми во все стороны ветвями и крупными белыми цветами.
На возвышенностях и холмах, в полях, растет пшеница, зеленая и низкорослая в месяцы дождей. Ветер перекатывает ее волны. Несмотря на дождливое небо, на холмах ясно видны пшеница и кустарник, красная и желтая земля, рыжие дороги и вспаханные поля. Они как бы освящены чистой и глубокой ясностью, от которой светло и покойно на душе, ощущающей, себя маленькой частицей этого неба, воздуха и света, пронизывающего этот пейзаж.
За холмом, у въезда в Намору, местность каменистая, темная от разбросанных скал и камней, образующих какое-то странное, феерическое нагромождение. Желтые звезды астр, вспыхивающие на межах, резко контрастируют с фиолетовыми и голубыми полевыми [92] цветами, покрывающими в это время все холмы и долины.
Небольшая долина Наморы начинается кукурузными полями, окруженными вишнями и эвкалиптами, цветущими агавами. Лучи солнца, неожиданно выглянувшего из-за облаков, ярко осветили недавно выбеленные стены домов, значит, селение уже где-то рядом. Напротив домов, расположившись прямо на дороге, группы индейцев играют на гитарах и поют на испанском языке. Смешавшись с толпой медленно идущих крестьян, пройдемся по поселку.
Мы почти не заметили, как вошли в Намору. Площадь, как правило, представляет собой нечто вроде очень широкой улицы и находится в самом низком месте поселка. Ее форма почти круглая, она ограничена домиками с верандами. Здесь кончается улица. Это околица. Вдоль улицы — канава, по которой стремится вода, пересекая площадь. Вода бежит как бы по улице, образованной деревьями вишни и ивами, разросшимися вдоль канавы. На углу открывается вид на другую улочку, пошире и почище, которая сворачивает налево. Обе улочки выходят на площадь. В селении нет церкви, но невольно ищешь огромный крест, обычно украшающий фасады всех деревенских церквей. Солнце, пробивающееся сквозь редкие облака, освещает деревья, белые дома и мокрый булыжник площади.
Она заполнена индейцами с севера Перу, одетыми во все белое, в соломенных сомбреро. Площадь, где собралось почти все селение, волнуется. Все поют под аккомпанемент гитары. Музыка индейская — это ритмическое хлопанье в ладоши, ритм которого периодически [93] меняется. Это ритмы карнавала. Он очень напоминает большие карнавалы индейских селений Айякучо или Апуримак: тот же стиль, тот же дух индейской карнавальной песни, поэтому только на карнавале вы можете услышать настоящую музыку Перу. Правда, карнавал в Наморе, как типичный карнавал севера, беден и в чем-то ущербен, у него нет той силы и богатства, присущих карнавалам юга. На гитаре играют в ритме, очень похожем на ритмы мелодий, исполняемых в Айякучо и Апуримак во время карнавалов. Но ритм Наморы никогда не меняется. Площадь чутко реагирует на ритм гитары. Все охвачены возбужденной атмосферой праздника. Поют знаменитые «чолос»,[67] подыгрывая себе на гитаре и импровизируя по ходу пения. От настоящих индейских в них остались только музыка и манера исполнения: поют парами, закрывая глаза и почти полностью отключившись. Глядя на них, кажется, что они поют во сне. Поющие расхаживают по улицам или прогуливаются на площади: один играет на гитаре, но поют оба, подстраивая свой шаг к ритму песни, то ускоряя, то замедляя его, но с неизменно отсутствующим видом, произнося слова песни, словно в трансе.
Вдруг голос гитар, который, кажется, только что господствовал над селением, сменяется пронзительными звуками флейты. Кто-то из индейцев пришел на площадь, играя на своем родном инструменте. Здесь, в Наморе, индейцев меньшинство, и когда какой-либо флейтист [94] выйдет на площадь, наполняя воздух резким и чистым звуком своей пинкульо, все замирает. Один или в сопровождении жены шествует он среди толпы, одетой в белое. Карнавал есть карнавал.
Тот же ритм, только исполняемый на пинкульо, иногда в сопровождении тиньи, выделяется среди общего праздничного шума. Тинья поднимает тональность пинкульи и, хотя ее голос — это лишь звук барабана, поверх которого натянут свитый из кишок шнур, звук этот, мощный, примитивный, привлекает всеобщее внимание. Пинкульо плачет, как человек, нежно трогая сердца празднующих. Если все это происходит ночью, то кажется, что и деревья, окружающие селение, и небо, и облака, и звезды слышат ее голос.
Пинкульо и тинья — два инструмента индейского карнавала в Кахамарке, в селениях, расположенных в центре страны и на юге. Но в Кахамарке их называют «флейта» и «ящик». Флейта имеет лишь три отверстия. Благодаря этому один человек может одновременно играть на двух инструментах: одной рукой на тиньс, другой — на флейте. Кроме того, пинкульо Кахамарки — потоньше и подлиннее, чем обычно. Правда, в Куско она еще длиннее и достигает одного метра, имеет, как кена, шесть отверстий, очень похожа на флейту Кахамарки, поскольку обе сделаны из ветки бузины. В Айякучо и Апуримаке их делают из тростника «мамакк», растущего в горах, так как он более тонок и тверд, его звук чище и сильнее. В Айякучо и Апуримаке мужчины играют на пинкульо, а женщины — на тинье.
На площадях селений Айякучо и Апуримака [95] тинья и пинкульо — короли карнавала. Почти за месяц с гор, с кукурузных полей они сообщают о приходе праздника. В дождливые дни, заглушая шум бегущей с гор по улицам и канавам воды, до селений долетает звук пинкульо, призывая готовиться к «пукльяй» — дням, полным песен и безудержных танцев, на площади, напротив церкви, на всех улицах, открытых в эти дни для радости, когда танцуют все, забывая о тревогах и заботах.
Поэтому музыка карнавалов в Айякучо или Апуримаке — это своеобразный гимн. Когда его поют на площадях айлью, он поднимается, заполняя собой все и радуя самых отверженных, сплачивает массы. Это самая сильная песня, объединяющая людей. В ее ритме они три дня самозабвенно поют, танцуют, смеются. Участники карнавала в своих длинных однотонных пончо, завязанных на плече, продолжают прибывать на площадь. Некоторые собираются у дверей лавчонок.
Заходящее солнце окрашивает все в красный цвет, свет отражается от облаков, падает на белые стены домов, деревья, на площадь. В сумерках песня и звук гитар слышны громче. По широкой улице галопом проскакали три всадника с гитарами в руках. В пончо, повязанные широкими шарфами они резко останавливают лошадей у въезда на площадь, всех оглядывают, вновь пришпоривают коней и по другой улице скрываются из виду. Из-под копыт летят вода, грязь, камни. Их стремительные силуэты еще мелькают между деревьями. Все трое исчезают в призрачном свете сумерек с поднятыми вверх гитарами. Такого никогда не увидишь на юге. Поэтому, словно [96] завороженные, мы еще долго стоим, глядя им вслед.
«Таса тьячий» — праздник-обряд. Варайок — высший авторитет у индейцев. Это может быть и глава айлью, и староста небольшого хутора в горах, и помощник заместителя губернатора, главы айлью, и распорядитель на полевых работах, и председатель городского совета, и представитель айлью при подаче жалобы, и радушный хозяин праздников, и судья, решающий все споры и ссоры. Варайок — это одновременно нечто вроде отца и наставника, и законного представителя айлью.
Варайок — индейский наставник, ведущий свое происхождение еще со времен колонизации, когда он являлся алькальдом айлью индейцев-кечуа и был институтом колониальной власти. Как знак отличия ему вручали жезл, отсюда и происходит слово «варайок», что на кечуа означает «тот, кто имеет жезл». Индеец же превратил жезл в нечто большее, нежели просто символ. Он начал с того, что украсил его со свойственной ему фантазией художника, с любовью и искусством. Он покрыл его чеканным серебром. Весь духовный мир индейца отразился в кольцах, серебряных пластинах и цветах, украшающих жезл. Здесь есть все: певчие птицы андских долин — щеглы, голубки, порхающие в лесах с дурманящим запахом дрока, дикими ивами, что опустили свои поникшие ветви в прозрачное зеркало озер; великолепные птицы «сивуар к'энти» (колибри) ярчайших расцветок, собирающие нектар своим длинным клювом с полевых колокольчиков и садовых цветов; дикие и домашние животные; стройная и нежная лама-викунья; выгравированные на серебре лошадь [97] и бык, изображенные с особым воодушевлением и мастерством. Их совсем недавно привезли из-за океана, но сегодня они уже господствуют в айлью и являются теперь самым бесценным приобретением андской земли.
Благодаря алькальду, которого индейская община превратила в варайока, сосредоточилось в айлью древнее социальное ядро индейцев, запрещаемое режимами империи. Это подлинная власть, возродившаяся путем длительной социальной и политической эволюции. Айлью, признав варайока, превратило его в воплощение новой власти, возложила на него права и обязннности, отличные от тех, которые хотели дать ему испанцы. Он стал не частицей колониального режима, а индехинизировался в своем названии и в своих полномочиях.
Для индейца, жителя айлью, расположенного далеко от столичных городов, варайок — поистине живое и действенное воплощение древних вождей времен империи. И там, где империя сохранила свою глубинную организацию, где не нужно было исполнять обязанности, а лишь трезво учитывать социальные и экономические реальности, там варайок пользовался абсолютной властью. Так происходило на юге и в центре перуанских Анд, т. е. в районах, в которых и сейчас он имеет свою общественную значимость.
Но там, где режим империи внедрялся насильственно, в только что захваченных провинциях, статус варайока вскоре исчез, не имея возможности ни вновь появиться, ни поддержать жизнь индейского начала, ни служить основой новых общественных форм.
На юге, особенно в департаменте Куско, [98] основной перуанской провинции, варайок приобрел наибольший авторитет, превратился в настоящий центр общественной жизни индейцев.
Вскоре, однако, единственными свободными от труда днями для индейцев стали религиозные праздники, во время которых они могли целиком отдаться безудержной радости или печали. Когда огромные алтари, украшенные золотом и серебром, поднимались на площадях айлью, индейцы основательно напивались и танцевали. Иногда в припадке неожиданного отчаяния они устраивали дикие драки или начинали кричать и плакать, а потом валялись у церковного порога или в темных, вонючих углах площади. Религиозные праздники превратились в единственные нити, связывающие индейца с прошлым. Выполнение религиозного долга стало с тех пор неизбежной обязанностью для индейцев, вопросом чести и достоинства. Подчас исполнение религиозных обрядов было более значимым, нежели выполнение им обязанностей руководителя праздника или главы селения.
С того дня, когда упразднили религиозные праздники, жизнь в селении стала скучной и даже мрачной. Потому так трудно проходила эта отмена. Индеец работал десять, пятнадцать лет, иногда всю жизнь, только чтобы иметь возможность отметить тот или иной праздник. Добрая часть денег, скопленных с почти варварским самоограничением, тратилась на праздник, радовавший селение, или шла на устройство званого обеда с приглашением сотни людей. На обеде ставились самые лакомые блюда индейской кухни, с ликерами, [99] которые предпочитались в данной местности, с двумя-тремя народными оркестрами и более дорогими, современными ансамблями, нанимаемыми руководителями и устроителями праздника в столицах провинций. Тот, кто отваживался устроить праздник, разорялся навсегда во имя этого бегства от жестокой и суровой каждодневной жизни. Он жертвовал почти всем своим состоянием ради одного праздничного дня. В праздниках сохранилось очень много старинных ритмов и мелодий чисто индейского характера. Поэтому самое главное на праздниках — танцы и танцевальные ритмы. Повсюду — атмосфера праздника, насыщенного всем индейским, не только чисто внешним, но и по своей сути.
Варайок кладет свой жезл перед алтарем и участвует в празднике вместе с руководителем праздника («карагуйок»), представляя как бы власть айлью. Во время религиозных шествий он идет во главе процессии, несущей носилки. На площадях его жезл, покрытый серебром, кладут на паперти церкви или напротив алтаря, как бы указывая этим место для танцев и проявления радости.
Самое важное заключается в том, что варайок как гражданская и политическая власть является устроителем местных праздников. Должность эта почетна у индейцев, но она настолько разорительна, что никто из жителей не имеет возможности дважды исполнять обязанности варайока.
Варайок — это средоточие гражданской жизни айлью, поэтому праздники, которые он организует и оплачивает, нерелигиозные. Раз в год люди имеют возможность устроить себе [100] праздник и перед этим не обязательно идти к алтарю молиться.
Исполнение обязанностей варайока исключает всякую возможность заниматься чем-то другим. Каждая айлыо имеет двух-трех варайоков, но один из них — главный. Это — алькальд. В департаменте Айякучо второстепенных варайоков называют управляющими — рехидорами. В департаменте Куско, кроме варайока, община выбирает еще кого-то вроде его помощника — «арайва». Он в качестве знака отличия носит с собою плеть, богато украшенную кольцами из железа или латуни.. Жезл алькальда, как правило, значительно больше жезла управляющего.
Варайока выбирают в айлью на заседании совета общины. Губернатор утверждает его кандидатуру в ходе специальной церемонии перед всеми жителями айлью. Это самый главный гражданский праздник айлью — «таса тьячий». Срок исполнения обязанностей варайока — год, однако выборы происходят заранее — за два года вперед, поскольку избранный должен пройти своего рода «стажировку» в течение года под руководством ранее избранного варайока.
Варайок руководит в общине всеми хозяйственными работами, которые организуются и проводятся как праздники. Основная ежегодная работа — «секия асрий». В общинах департамента Лимы, в большей степени подверженных испанскому влиянию, эту работу называют «чистка канав». В общинах юга страны, также управляемых варайоками, этот праздник является основным и самым дорогостоящим в году для него, поскольку именно [101] он оплачивает все развлечения и угощения. Проводят его на следующий день после «таса тьячий». Все мужчины айлью собираются на площади селения и под руководством варайока направляются на расчистку и ремонт оросительных каналов, частично разрушенных во время сезона дождей. Работа длится весь день, она прерывается на довольно продолжительное время для отдыха, когда пьют чичу или водку и закусывают самыми любимыми и пикантными блюдами, оплаченными варайоком. Во многих айлью поют хором, возвращаясь с этих работ, старинные песни, специально написанные и положенные на музыку времен империи. Когда стемнеет, собираются на площади, где их ждут женщины, не принимающие участия в работах. Все разбиваются на пары и, образуя огромную цепь, танцуют до глубокой ночи. Этот смешанный хор в темноте, под звездным небом кажется голосом долины или холодной пампы нагорий. Глубокой ночью все расходятся по улицам селения, и дети в хижинах еще долго слышат то удаляющийся, то приближающийся хор, напоминающий звук воды или свист кустарника под порывами ветра.
В некоторых айлью варайок, передавая свои обязанности, бросает на землю сомбреро и пончо, поднимает руки к небу, благодаря или проклиная его. Поскольку церемония происходит у дверей церкви, то пока новый варайок молится, стоя на коленях, передавший ему свои полномочия, стоя спиной к церкви, с яростью срывает с себя всю одежду, оставаясь подчас почти совсем обнаженным. Считается, что делает это он от отчаяния, так как почетный [102] пост разорил его, за всю жизнь ему не выплатить долгов. Рассказы о том, что он при этом ругается и клянет все на свете, вполне правдоподобны. Но некоторые полагают, что таким способом он выражает радость от чувства исполненного долга — необычайно тяжелого, но столь необходимого общине. Несомненно одно: индеец, отдавший свой жезл, гордо шествует по улицам айлью и требует к себе законного уважения от тех, кто еще ни разу не выполнял этих обязанностей. Бывшие варайоки, как правило, и являются истинными наставниками, своего рода патриархами общин.
Настоящий гражданский праздник теперь почти невозможен в индейских селениях Перу. Процесс обращения в христианскую веру в большой степени повлиял как на старинные праздники времен империи инков, так и на региональные торжества. Вновь вводимые праздники носили явно религиозный христианский характер. Как правило, все значительные торжества не обходятся без религиозных шествий, месс, алтарей, сооружаемых за пределами соборов. Все это нечто большее, нежели простое исполнение обрядов: сев, жатва, карнавал, рытье и ремонт оросительных каналов, выборы варайока. Однако лишь последний обряд является гражданским праздником селения. Сев и жатва в настоящее время превратились в семейные праздники. Рытье каналов в различных селениях приурочивают к какому-нибудь католическому празднику. Карнавал — один из самых значительных индейских праздников, однако и он подвержен огромному религиозному влиянию и сопровождается молитвами во всех соборах и часовнях [103] айлью. Таса тьячий — праздник времен колонизации и, может быть, единственный индейский праздник, дошедший до нас почти без изменений. Испанцы тоже отмечают этот религиозный праздник, но индейцы, приняв его, придали ему совершенно другой смысл и назвали его другим именем. «Таса» обозначает меру, «тьячий» — глагол, обозначающий на кечуа «заставить сесть». Словосочетание можно было бы перевести, как «заставить сесть» или «учредить меру», однако его точный смысл — «выбрать того, кто будет обладать мерами», т.е. варайока, самого значительного гражданского руководителя в айлью.
Как уже говорилось, варайок — руководитель айлью в современном Перу; сейчас настала очередь рассказать о празднике таса тьячий — посвящении в варайоки в айлью Херх'а района Сикуани.
Индейцы на общем совете открыто выбирают новых варайоков; голосуют только мужчины и только один раз. Кандидатов назначают индейцы, уже побывавшие на данном посту. В течение всего года со всей тщательностью изучается жизнь тех, кто еще не был варайоком. Среди кандидатов лишь те, кто отличается серьезным поведением и соответствующими доходами, чтобы выдержать расходы, связанные с деятельностью на этом посту. Стать варайоком — мечта каждого индейца, поскольку это означает гражданское и общественное признание. До исполнения обязанностей варайока индеец не может пользоваться всеобщим уважением в айлью, а если, достигнув зрелого возраста, он не был избран варайоком, то его кто угодно может оскорбить. [104]
Все кандидатуры, выдвинутые айлью, должен утвердить губернатор района, поэтому жители айлью направляются в столицу, чтобы пригласить губернатора. Этот день и называется «таса тьячий».
Выбранные варайоки — «мосок варайок» — готовят радушный прием губернатору и сопровождающим его лицам. Варайоки, находящиеся при исполнении обязанностей, организуют праздник и приглашают на него всех жителей селения. Мосок варайок нанимают специальных поваров, которые умеют готовить различные похлебки, закупают вино, пиво, белый хлеб, консервы и пр. Меню должно содержать в себе блюда индейской и метисской кухни: морские свинки в остром соусе, речная рыба и др. Мосок варайок оплачивают все расходы, связанные с приемом десяти самых важных гостей из столицы. Другие действующие варайоки должны обеспечить завтрак и напитки для всех жителей поселка: мужчинам, женщинам и детям. Это человек пятьсот. Но можно смело утверждать, что расходы на первых десять человек во много раз превышают расходы на общее угощение.
10 июля — день таса тьячий — шумная кавалькада из индейских всадников въезжает в столицу района. Они останавливаются на перекрестке главной улицы города, слезают с лошадей, чтобы проверить надежность подпруги, оглядеть друг друга и поправить одежду, послушать оркестр пинкульо и барабанов, отдохнуть. Нельзя идти так рано к губернатору, нужно ждать, когда солнце поднимется достаточно высоко.
На перекрестке музыканты на пинкульо и [105] барабанах играют песни, посвященные этому празднику. В тени домов индейцы, разбившись на группки, шумно переговариваются между собой, они ведь приезжают, уже «заправившись» изрядной долей чичи. Между тем на звуки оркестра собираются жители городка. Индейцы, завидев народ, становятся смелее, задиристее, то там, то тут возникают мелкие стычки, потому что, выпив, индеец либо плачет, либо ищет повода продемонстрировать свою ярость и смелость. Варайоки вынуждены вмешиваться, чтобы разнять наиболее агрессивных. Около полудня варайок или сержант из стоящей в городке воинской части командует: «По коням!» Все разом вскакивают на лошадей и скачут по улицам городка, пугая его жителей. Останавливают лошадей около дома губернатора, спешиваются и заходят во двор под предводительством варайока. Губернатор встречает их, все индейцы отвешивают ему глубокие поклоны. Музыканты собираются в углу двора и начинают играть. Те, что умеют отбивать чечетку (сапатео), танцуют в честь губернатора. Варайоки приглашают губернатора принять участие в празднике и официально утвердить избрание мосок варайоков.
В селение, куда проложена дорога, губернатор едет на машине, нанятой жителями айлью. В остальных случаях он отправляется на лошади в сопровождении эскорта индейских всадников.
При въезде в селение губернатор сразу же отмечает украшенную часовню, заново выбеленные стены домов, на площади многочисленные навесы из байки, большие алтари, покрытые цветной тканью и украшенные старинными [106] монетами. На арках алтарей — флажки, развевающиеся на ветру. Вся площадь селения заполнена женщинами и мужчинами, которые по тем или иным причинам не смогли поехать в столицу. В центре площади музыканты, играющие на пинкульо. Грохот петард и запускаемых ракет возвещает о прибытии «властей».
Жены мосок варайоков встречают губернатора у въезда на площадь; у каждой в руках новая чуспа,[68] которую они и вручают губернатору в качестве символического подарка. Губернатор складывает все подарки и выходит на площадь. Вручение чуспы символизирует власть губернатора в освящении новых кандидатов, избранных общиной.
С прибытием губернатора начинается настоящий праздник, перед которым меркнет утренняя месса. В первую очередь проводится церемония утверждения кандидатов. Губернатор, окруженный мосок варайоками, действующими или уже бывшими в этой должности, размещается под одним из навесов, устроенных на площади. Ряд больших жезлов, украшенных сверкающим на солнце серебром, как бы председательствует на церемонии.
После завершения церемонии утверждения начинается угощение губернатора и его свиты. Ему подносят не менее пяти блюд, приготовленных по этому случаю. Вновь назначенные варайоки не успевают откупоривать бутылки с вином и пивом — так быстро опоражнивают их [107] представители власти. Свита и сам губернатор едят и пьют, что называется, за десятерых, но постоянно твердят при этом: «Варайок, еда отвратительная, дурно пахнет, повара никуда не годятся и вообще, так мало вина и хлеба! Разве неизвестно, как надлежит принимать сеньора губернатора?» Мосок варайоки жалобно просят прощения, обвиняя во всем поваров, выставляют новые ряды винных бутылок. Закончив завтрак, приглашенные встают пьяные и сытые, какими они бывают только раз в году. Но благодарности за угощение не полагается. Губернатор, обращаясь к старым варайокам, говорит, что завтрак был самым обыкновенным и в следующем году он должен быть еще лучше. Затем он выходит проверить, как организовали званый обед для «простых смертных».
Обед для жителей селения проводится по традиционному ритуалу: женщины усаживаются в длинный ряд напротив паперти собора за большими кувшинами с чичей. Они не встают до глубокой ночи. Дети располагаются у домов, образующих площадь, мужчины — на паперти. Музыканты в центре площади играют со все нарастающим азартом. Мальчики разносят блюда с закусками и чичу. Вся церемония отправляется по раз и навсегда заведенному порядку и под строгим контролем «старых» варайоков, которые как бы пригласили всех жителей на устроенное угощение.
После окончания «приема» начинаются танцы. Здесь уже нарушается всякая официальность. Губернатор может остаться или уехать, но перед отъездом он должен довести до конца свои ритуальные обязанности. [108]
Как обычно, во всех частях Анд праздник заканчивается всеобщим возлиянием. В темноте ночи раздается музыка. Два-три фонаря, висящие под одним из навесов, освещают часть огромной площади. Все время изредка прочерчивает на черном небе свой след ракета, освещая площадь, поля, дороги, по которым бредут индейцы. Они спотыкаются о камни и кусты, растущие вдоль дорог, падают и снова встают, чтобы продолжить свой путь. На утро солнце освещает группы пьяных индейцев, то здесь, то там лежащих на площади.
Новые варайоки приступают к своим обязанностям 10 января, однако окончательное признание они получают с 10 июля. Лишь с этого дня они пользуются уважением населения айлью.
[47] Чунчос — индейцы.
[48] Негрос — негры.
[49] Пусан — погонщик.
[50] Канья — тростниковая водка.
[51] Пеон — поденщик, крестьянин, находящийся в полурабской зависимости от помещика.
[52] Тинья — барабан, поверх которого натянут шнур из кишок.
[53] Сача-сача — волокнистое растение, паразитирующее на деревьях, произрастающих в ущельях, серая лиана, свисающая с ветвей над обрывами, придающая скалам необычный вид.
[54] Урубамба — название города, реки.
[55] Реал — старинная испанская серебряная монета XV—XIX вв.
[56] Соль — денежная единица Перу, равная 100 сентаво.
[57] Варайок — представитель власти у коренного населения. Ему вручается специальный жезл — символ этой власти.
[58] Уаманга — название населенного пункта.
[59] К'арауатана — огромные краги, закрывают голени и ступни всадника.
[60] Мак'титас — кавалеры.
[61] Тупак Амару (ок. 1544 — ок. 1572) — один из руководителей борьбы индейцев Перу против испанских завоевателей.
[62] Клоринда Матто де Турнер (1854—1909) — перуанская писательница.
[63] Капули — сорт вишни.
[64] Сельва — влажный тропический лес Южной Америки, растущий в Амазонской низменности.
[65] Виванко — представитель одного из идейных течений — индехинизма.
[66] Кахамарка — центр департамента Кахамарка в Перу.
[67] Чолос — исполнители народных песен.
[68] Чуспа — кожаный мешочек для хранения коки. Он расшит цветными нитками из шерсти альпаки или овцы, его обычно носят, повесив через плечо.