«До-хиви»

Мы встретились под вечер на берегу реки. Встретились нежданно-негаданно, во всяком. случае, для меня. Кустарник словно сам расступился, и я увидел его, моего друга с доброй улыбкой,— Обдулио, старшего сына знахаря.

Мы не раз виделись с тех пор, как я несколько месяцев назад впервые пришел в его хижину на расчистке под горой. Особенно часто я к нему наведывался, когда на его отца, добродушного ста­рого знатока лекарственных трав, которого креолы звали Хуаном, насела злая малярия. К счастью, несколько инъекций помогли старику, так была заложена основа нашей дружбы.

Дружелюбие индейцев было прямо-таки трогательным. Они брали меня с собой на охоту, на рыбную ловлю, приносили мне из леса интересных животных и начали обучать меня своему языку. Мы все больше сближались.

Энгвера прекрасно понимали, что я никогда не научусь тенью скользить через лес, как они, но зато у меня было современное оружие, которым я неплохо владел. Они подводили меня на вы­стрел к оленям, диким свиньям, медведям. Моя маленькая кол­лекция шкур и черепов постепенно росла.

Поскольку в моем лагере работали неиндейцы — креолы и не­сколько чернокожих ребят из Чоко [1], Обдулио предпочитал встре­чаться со мной в лесу, особенно когда хотел сказать мне что-ни­будь важное.

Мы сели на мертвое дерево и молча покурили. Лесных индей­цев не нужно занимать пустой болтовней, и они никогда не торо­пятся, кроме тех случаев, когда дело не терпит отлагательства.

Наконец Обдулио заговорил. Он пришел звать меня на охоту на следующий день. Я, разумеется, не имел ничего против.

• А на кого будем охотиться?
• Уи. Медведь. В горах.

Он показал на горную цепь к западу от реки. Настоящие глу­хие дебри, нетронутый лес, каким он был еще до прихода ин­дейцев.

Я кивнул и ответил: «Хиг’са биа-буа» («ладно»).

Обдулио промолчал, как бы собираясь с мыслями. Потом ска­зал:

• Я задумал, что мы пойдем на уи по-нашему. Не с ружьем, а с копьем.

Мне вспомнилось, как старый траппер, метис Эмилиано, от которого я узнал по-настоящему, что такое профессиональная охота на крокодилов, однажды рассказывал про ритуальную мед­вежью охоту лесных индейцев. Ее устраивали для того, чтобы мо­лодые люди могли показать свое мужество и умение обращаться с оружием. Во всяком случае, так говорила Эмилиано его мать-индеанка. Подробностей она, естественно, знать не могла, ведь ритуальная охота — сугубо секретное мужское занятие.

Сказать, что приглашение Обдулио меня заинтересовало,— слишком мало. Неужели я и вправду буду участвовать в таком деле? И как они ухитряются подойти с копьем к сторожкому черному медведю? Мне это представлялось самым трудным из всего.

Справлюсь ли я с копьем в случае чего? Много лет назад, далеко за Полярным кругом, кочевник Нила, мой старый друг, на счету которого было двадцать восемь бурых медведей, учил меня, как брать медведя на копье. Одно ясно — такого случая упускать нельзя.

• Хорошо, мой брат. Значит, ружья брать не надо?
• Возьми ружье с двумя стволами — то. из которого мой брат стреляет птиц. Может быть, нам встретятся паукообразные обе­зьяны, или олень, или дикие свиньи. В медведицу тоже можно стрелять, когда у нее нет медвежат. Но уи дьюмакира надо убить копьем, в эту пору он ищет себе самку, он злой, не уступает до­рогу человеку, а идет на него. Да и уи муэра тоже не отступит, если у нее есть детеныши, которых надо защищать. И пусть луч­ше мой брат оденется так, как мы. В набедренной повязке легче двигаться, чем в одежде белого чловека.
• Ладно, брат,— ответил я.— Где мы встретимся?

Индеец описал одно место километрах в двух от моего лаге­ря. Мы уже встали, чтобы разойтись, когда он добавил:

• Приходи один, брат!
• Я сделаю так, как говорит мой брат Обдулио.
• Не Обдулио,— возразил он с доброй улыбкой.— Хаи-намби. Обдулио я себя называю, когда кругом капуниа, но мой брат мо­жет называть меня моим настоящим именем — Хаи-намби.

Я помолчал, думая о том, что вот и подтвердилось то, о чем я догадывался, слушая малопонятные для меня разговоры между индейцами. Потом спросил:

• У всех энгвера есть такие имена?
• Да, у всех нас есть настоящие имена, но чужакам мы их не называем.

Мы сели опять, и он продолжал:

• Имя моего отца Мари-гама, а брата, Хоакипа, по-настояще­му зовут Эй-ке-ауври-зама. Имена моих друзей, женатых на моих сестрах,— Доби-гари и Я-диби. Сына моей сестры, которого блед­нолицые называют Рикардо, на самом деле зовут Са-ндиама, а Хосе, что стал христианином, звали Хаи-вер-ки-са. Завтра я ска­жу моему брату имена других соседей, их жен и детей.
• А сами они не скажут?
• У нас это не принято, брат. Никто сам не произносит свое­го имени, особенно при чужих. Я назвал тебе свое имя, потому что между братьями все иначе.

Мы долго сидели и размышляли молча. Наконец я сказал:

• Мой брат знает, что в глубине души я индеец, а не капу­ниа. Если я останусь здесь, когда уйдут чужаки, которые живут в моем лагере, построю себе хижину, расчищу участок и съезжу за женой — может быть, на тот случай и мне лучше было бы на­зываться индейским именем?

Белые зубы Хаи-намби сверкнули в улыбке.

• Нунг! — произнес он и в тот же миг исчез в высокой тра­ве, как умеют исчезать только лесные кошки и лесные индейцы: беззвучно и бесследно. Но его краткий ответ наполнил мое сердце радостным предвкушением, ведь «нунг» означает «завтра».

На другое утро я еще до рассвета пришел в условленное ме­сто, на старую полузаросшую тропу, поднимающуюся на отрог. Свою одежду я тщательно спрятал на дереве, теперь на мне была только набедренная повязка, сандалии, пояс с ножом и мачете, патронташ. Кроме того, я взял двустволку двенадцатого калибра. Один ствол зарядил картечью, другой — пулей. Не прошло и пяти минут, как на тропе показались Хаи-намби и его младший брат Эй-ке-ауври-зама. Они несли корзины, мачете и копья, припасли копье и для меня. Недурное оружие. Наконечник был сделан из обломка мачете длиной сантиметров сорок и заточен с обеих сто­рон. Его вставили в расщеп двухметрового древка из темного твердого дерева и крепко привязали. Я взвесил копье на руках. Сбалансировано хорошо, удобное в обращении.

Братья раскрасились очень тщательно. Лицо, грудь, руки и ноги покрыты изящными геометрическими узорами, зубы черные от сока стеблей кидаи. Хаи-намби отделил от своего ожерелья вы­сушенный лесной плод, вынул деревянную затычку и показал мне, что этот маленький сосуд наполнен краской из размолотых семян ачиоте и жира дикой свиньи. Он окунул в краску щепочку и нарисовал на моем лице несколько черточек. Потом сделал знак, чтобы я шел за ними, и мы зашагали в гору.

Следом трусили три собаки, три тощих животных неведомой породы, совсем дикие на вид. У двух из них были страшные шра­мы на голове и лопатках. Третья, маленький черный Бийон, при­надлежавший Хаи-намби, был немного поупитаннее и явно играл роль вожака. Я знал, что он прекрасный охотник. К сожалению, индейские псы производят довольно отталкивающее впечатление, да иначе и не может быть, если подумать, как с ними обращают­ся. С другими животными энгвера очень ласковы, но собака иг­рает нелестную роль в их мифологии, и обычно с ней обходятся соответственно. Собака рождена под знаком Луны, значит, она вор, а на заре времен она покусилась на Великую Мать, от чего последовали разные неприятности для человечества.

Все в гору и в гору, час за часом... Я обливался потом, серд­це и легкие работали на пределе. Хотя я тогда был в неплохой форме, мне стоило величайших усилий поспевать за плечистыми индейцами, а они шли, как ни в чем не бывало — ни капли пота, ни малейшего признака усталости. Для их ступней с жесткой, сло­вно ороговевшей кожей и подвижными растопыренными пальца­ми корни и камни были надежной опорой, а мои сандалии с ко­жаной подметкой поминутно скользили на каком-нибудь влажном корне.

Не меньше трех часов мы поднимались на узкий гребень, ко­торый вел на запад-юго-запад, в глубь необитаемого края. За все это время мы не видели дичи, только слышали, как впереди взле­тело несколько тинаму. В одном месте тропу пересекал вчераш­ний след пумы.

Никто из нас не говорил ни слова. Время от времени индейцы обменивались знаками, и только. Они великолепно друг друга по­нимали. Этот язык жестов так богат, что они могут подолгу бесе­довать, не открывая рта.

Примерно через полтора часа после того, как мы вышли на гребень, начали появляться следы медведя: старые отпечатки лап, несколько совсем свежих, царапины на стволах, сломанные паль­мы, изуродованные горные дубы. Крупные желудевидные плоды горного дуба (Quercus granatensis или, возможно, Q. columbiensis) — одно из любимых блюд черного андского медведя,

В одном месте мне показалось, что медведь прошел совсем не­давно, однако следы были недостаточно свежими, чтобы заинте­ресовать собак. Но вот под скалистым гребешком с редкими гор­ными дубами и участками густого кустарника маленький Бийон вдруг остановился и уткнулся носом в след. Он тихонько ворчал, вся шерсть на загривке и на лопатках встала дыбом. С минуту пес стоял на месте, подняв голову и принюхиваясь к ветру. По­том красноречиво посмотрел на хозяина и затрусил к кустам. Другие собаки не отставали от него. Хаи-намби побежал за соба­ками, Эй-ке-ауври-зама поспешил в обход гребешка. Где мне гнаться за этими быстроногими охотниками! К тому же мне, чест­ное слово, не мешало отдохнуть. И я остался.

Местечко было неплохое. Достаточно простора для прицельной стрельбы, и многочисленные старые следы говорили о том, что здесь часто проходят медведи. Откровенно говоря, я вовсе не по­лагался на свое умение пользоваться копьем. Поэтому я присло­нил его к кустам, взял в руки ружье и стал напряженно вслуши­ваться. Буквально в ту же секунду поднялся шум за гребешком. Собаки выли и злобно лаяли, один раз донеслось отчетливое «о-уфф», по которому сразу узнаешь рассвирепевшего медведя. Я замер в ожидании, держа палец на предохранителе.

Какое волнение сравнится с тем, которое испытываешь, когда собаки подняли опасного зверя и ты знаешь, что он вот-вот пока­жется на расстоянии выстрела?! Удивительно сильное чувство, граничащее с физической болью... Несколько таких секунд легко перевешивают впечатления недели будней.

Что-то зашевелилось в кустах справа. И показался медведь, совсем небольшой медведь, преследуемый по пятам старой пегой сучкой Дьидьондрой. Медведя от меня частично заслоняло толстое дерево, корявый горный дуб. Подойдя к дубу, мишка вцепился когтями в ствол и полез вверх. Меня отделяло от иего шагов два­дцать. Вскарабкавшись на толстый сук в четырех-пяти метрах над землей, медведь остановился и поглядел вниз на собаку. Дьидьон- дра стояла на задних лапах, опираясь о ствол передними, и лай ее перешел в визгливое, тонкое тявканье.

Серебристая мушка сверкнула на фоне косматой лопатки. И грянул выстрел. Тяжелая пуля заставила медведя покачнуться. Несколько секунд он еще цеплялся за ствол, стараясь дотянуться зубами до того места, куда вошла пуля. Еще выстрел. Второй ствол был заряжен волчьей картечью. Большой бесформенный ком сорвался с дерева и покатился вниз между камнями и куста­ми, где я потерял его из виду.

Шум, гам, лай собаки, медвежий рев... Вдруг между скалами появилось что-то большое, черное и ринулось по склону прямо на меня, будто сорвавшаяся глыба. Мощная туша, вздыбленная черная шерсть, разинутая пасть с желтыми клыками... Я едва успел отбросить ненужное ружье, схватить копье и принять бое­вую позу: колени полусогнуты, упор на переднюю ступню. Пра­вая рука у самого наконечника, левая — на древке сзади. Мед­ведь бросился на меня. Я выставил копье вперед. Столкновение было ужасающим, я упал на колени. Тяжеленный зверь теснил меня назад. Железо глубоко вонзилось ему в грудь. Ко мне тя­нулись когти, меньше метра отделяло меня от ревущей пасти. Коленями, ступнями я искал опору среди корней и камней. И все время думал об одном: я должен его удержать, не то эти когти и зубы дотянутся до меня. Сильнейший удар лапой по копью, громкий треск. На секунду напор ослаб, и я встал, судорожно сжимая руками древко. К моему удивлению, оно легко подалось назад. Наконечник обломился и остался в ране, у меня в руках было только тяжелое пальмовое древко. Зверь поднялся на дыбы, норовя поймать меня передними лапами и подтащить поближе к своим зубам, Когти задели мое бедро, появились длинные кро­вавые царапины. Желтые клыки сверкали совсем близко. Я от­скочил и ударил медведя по голове древком. Оно еще раз пере­ломилось, по медведь опустился на все четыре лапы. Еще удар — я попал ему по носу и услышал рев, в котором слились ярость и боль. Снова замахиваюсь... Но на этот раз широкая лапа отвела удар, я потерял равновесие и еле успел увернуться, когда медведь рванулся вперед, чтобы подмять меня. Он промахнулся чуть-чуть, острые когти вырвали клок из моей набедренной повязки.

Дальше все происходило, как во сне. Отскакиваю в сторону, бью палкой, отскакиваю. Пот заливает глаза. Прыгаю за дерево, получаю несколько секунд передышки. И опять он наседает на меня, слышу запах кровавой пены на оскаленных зубах. Снова нас разделяет дерево. Мой следующий удар приходится в осно­вание черепа. Медведь падает. Древко в моих руках стало еще ко­роче. Я опять укрыт за деревом. Медведь встал, идет на меня, но уже медленнее. Из ноздрей и пасти течет светлая пенистая кровь. Бью его по голове. Он ловит зубами мою правую ногу, я броса­юсь в сторону, клыки царапают мне лодыжку, но соскальзывают. Медведь на минуту остановился. Собрав последние силы, ударяю его древком поперек носа, пониже глаз. Древко разлетается в щепки. Швыряю обломок на землю, прячусь за дерево и стою, держа наготове финку.

Где собаки? Куда запропастились индейцы? Сейчас медведь снова пойдет в атаку — в последнюю атаку... Но медведь не шел. Он стоял на месте, понурив голову. Вдруг по медвежьему телу пробежала судорога. Послышался звук, похожий на вздох, мед­ведь опустился на землю и замер.

Я тяжело сел на поваленное дерево. Меня била дрожь, зубы выстукивали чечетку. Правое колено было разодрано, на бедре — царапины, чуть выше лодыжки — глубокий след от клыков. Я был в поту и в крови, у меня все расплывалось перед глазами, скалы и камни словно плясали в красном тумане. Неожиданно рядом со мной возник Хаи-намби. А вон и Эй-ке-ауври-зама прыгает с камня на камень, спускаясь по склону. Около мертвого медведя он остановился, достал нож и с невозмутимым видом начал сни­мать косматую шкуру.

• Хорошо, брат,— сказал Хаи-намби.— Но почему ты не упер копье другим концом в землю? Так гораздо легче удержать мед­ведя.

Трезвое замечание опытного охотника помогло мне выйти из транса. Красный туман постепенно рассеялся. Я встал и помог Эй-ке-ауври-зама снять шкуру с медведя. Эта шкура была мне дороже всех моих прежних охотничьих трофеев. Заодно я понял, почему зверь не сопротивлялся дольше. Копье распороло ему лег­кое. Если бы не это обстоятельство, исход мог быть другим. Мне попросту повезло. Но где огнестрельные раны? Не мог же я на та­ком близком расстоянии дважды промахнуться, тем более по не­подвижной мишени?..

Когда шкура была снята и грудная клетка зверя вскрыта, Эй-ке-ауври-зама обмакнул палец в кровь из медвежьего сердца и начертил у меня на лице и груди поперечные полосы. И вот наконец вся туша разделана. Хаи-намби вытер руки листьями:

• Пошли свежевать второго медведя!

Боюсь, у меня в эту минуту был не очень умный вид.

• Какого второго медведя, брат?
• Медведицу, ты ведь сам ее застрелил.

Зверь, которого мы только что освежевали, был старым сам­цом. Я поднял ружье, перезарядил его и пошел к дубу. Ну и ну! Между большими камнями, сраженная наповал пулей и дюжи­ной картечин, поразивших область сердца, лежала медведица. На ее черной косматой спине, скалясь, будто дух из преисподней, сидел маленький Бийон. Он охранял добычу. Две другие собаки ждали в сторонке с голодным и недовольным видом.

Хаи-намби улыбнулся.

• Теперь мой брат видит, почему я всегда даю этому песику лакомые куски и ласкаю его,— сказал он.— Это не какая-нибудь паршивая, вороватая лунная тварь, как вон те две, в нем живет дух мужчины.

Хаи-намби погладил своего четвероногого друга и дал ему ку­сок мяса. Только после этого Бийон оставил убитого зверя и на­чал есть.

Не буду скрывать, я был очень доволен, несмотря на боль и усталость. Не всякий день с утра удается сразить двух медведей, к тому же одного из них — копьем. Что бы ни случилось дальше, сегодня я славно потрудился. Вскоре и вторая туша была разде­лана. Но индейцы не раскрасили меня кровью медведицы. Этой чести охотник удостаивается только в том случае, если зверь убит холодным оружием.

Приключение кончилось, предстояла тяжелая работа — та­щить мясо домой. Неотъемлемая, малоромантическая часть охоты в дебрях. Мы направились в стойбище Хаи-намби, нагрузив на себя обе шкуры, черепа и не меньше тридцати килограммов мяса. И это было далеко не все. В медведице, по-моему, было килограм­мов девяносто — сто, в медведе — около ста сорока. Я еще не встречал такого крупного андского медведя, а уж мне их довелось и видеть, и взвешивать немало.

В справочной литературе этот вид обычно называют очковым медведем и пишут, что он черный с белыми метинами на морде и вокруг глаз. Мне попадались такие медведи на Восточной Кор­дильере, но ни у одного из убитых и вообще виденных мной в Се­верной Колумбии светлых метин не было. Вероятно, здешние мишки со сплошь черной мордой представляют цветовую фазу обычного Tremarctos ornatus; для медведя характерны довольно широкие внутривидовые вариации.

Хорошо, что обратно почти всю дорогу идти под гору! То, что нам было не унести, мы подвесили на лианах и накрыли больши­ми листьями, чтобы грифы не добрались. А затем двинулись в путь. Пошатываясь от тяжелой ноши, мы затрусили вниз по скло­ну. Примерно через час нам встретились четыре молодых индей­ца, которые выслеживали стадо пекари. Хаи-намби попросил их помочь перенести мясо, и они охотно согласились. Трое пошли туда, где были убиты медведи, четвертый помчался, как спугну­тый олень, звать еще соплеменников. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы пропало столько мяса! Это был бы великий грех, и Па-ку-не может разгневаться, а тогда не миновать неприятно­стей. Судя по наставлениям, которые получил гонец, нам в этот день еще что-то предстояло. Я понял далеко не все, но уловил имя знахаря.

Мы продолжали путь с нашим грузом и часа через два вышли на прошлогоднюю расчистку в полутора километрах от стойбища Хаи-намби. Здесь нас ждал старик Мари-гама. Мы положили на землю свои ноши и оружие и подошли к нему поздороваться.

Я еще никогда не видел старого знахаря в таком облачении. На нем была совсем новая красная набедренная повязка и синий плащ, а свисающий до колен конец его андеа из тонкого белого луба украшали магические узоры. Лоб Мари-гамы охватывала широкая бисерная лента, и разноцветные бусинки образовали кру­жевной орнамент. Такое же украшение прикрывало шею спереди. На грудь опускались ожерелья из когтей медведя и ягуара, а так­же из шейных позвонков пака, отгоняющих духов болезней. Не только лицо старика, но и все видимые части тела покрывали хитроумные символические узоры, нарисованные черной краской.

В одной руке знахарь держал черную пальмовую трость около метра длиной. Ее рукоятка изображала стилизованную человече­скую фигуру. В другой руке у него были три стрелы для охоты на птиц с духовыми трубками. Они чуть потолще спички, длиной около тридцати сантиметров, острые, как игла. На них не делают надреза в двух-трех сантиметрах от острия, как на стрелах для крупного зверя, и они не бывают отравленными.

Хаи-намби долго что-то рассказывал отцу. Говорил он медлен­но и так тихо, что я не разобрал ни слова. Старик вполголоса от­вечал ему. Наконец Хаи-намби кивнул и подошел ко мне.

• Мой брат,— сказал он,— ты убил медведя копьем, это хо­рошо. Теперь мы, мужчины, хотим, чтобы ты стал одним из нас, стал домико, членом рода «хепа» — удава, большого удава дама дрома, который жил еще до того, как появилось Солнце. Но спер­ва мы должны узнать, можешь ли ты выносить боль. Так нужно, в братство принимаются только настоящие мужчины, из которых могут выйти хаи-бана и вожди.

Думаю, в ту минуту я согласился бы на все, что угодно. Ко­нечно, я знал, что никогда не сравнюсь выдержкой с этими смуг­лыми лесными стоиками, которые только посмеивались, когда я не очень умело врачевал их тела, орудуя ланцетом и хирургической иглой. Но теперь, когда мне так фантастически повезло при первом испытании, было бы просто обидно отступать. Вам часто удавалось поразить медведя копьем?..

Я понимал, что мой друг Хаи-намби заранее все тщательно подготовил, и был ему чрезвычайно благодарен. Поразмыслив ми­нуту, я ответил:

• Хорошо, мой брат. Я горжусь, что удостоен такой чести. Только позволь мне сперва пойти к ручью и умыться. Мужчина должен быть чист, когда ему предстоит встреча с хаи-бана биа.

Хаи-намби молча кивнул. Похоже было, что мой ответ при­шелся ему по душе. Я пошел к ручью, смыл с себя пот и кровь, незаметно проглотил таблетку аспирина, запил ее водой и вер­нулся к остальным. Хаи-намби предложил мне сесть на повален­ное дерево и стал у меня за правым плечом; слева занял место Эй-ке-ауври-зама. Знахарь засунул трость и две стрелы себе за пояс, крепко сжал мне пальцами правую руку и третьей стрелой пронзил ее насквозь на ладонь ниже локтя. Тут же он выдернул стрелу и нацарапал ею на коже вокруг ранки изображение пят­нистого хвоста удава. Потом опустил мою руку мне на колено и тщательно обернул окровавленную стрелу куском чистой лубя­ной материи.

Я сидел, стиснув зубы, и силился делать вид, будто все это меня не касается. Попытался разобрать по лицу знахаря, доволен он или нет, да разве поймешь. Тем временем старик вытащил из-за пояса вторую стрелу, взял меня за левую руку и повторил операцию. Он действовал со знанием дела — стрела проткнула мышцу сантиметрах в полутора от артерии. И эту руку, естест­венно, украсило изображение змеиного хвоста. Вторую стрелу знахарь тоже обернул в клочок лубяной материи. После этого он взял третью стрелу и левой рукой нацелил ее мне в грудь, а пра­вой поставил трость между моими коленями так, что голова фи­гурки, вырезанная на рукояти, оказалась вровень с моим подбо­родком. В следующую секунду левая рука старика метнулась впе­ред, словно голова атакующей змеи. Я смотрел в воздух мимо него, изо всех сил стараясь выглядеть невозмутимо, а главное, не моргать. Однако на этот раз стрела не вонзилась в меня. Она поразила фигурку на трости и переломилась. Старик протянул мне сломанную стрелу и сказал:

• Теперь, мой сын, ты один из нас. Хаи-намби — твой брат по тотему. Ты принадлежишь к роду домико, и твоим знаком бу­дет хепа.

«Хепа» — название удава на языке энгвера. Отныне великая змея стала моим духом-хранителем. Удар стрелой по человеческой фигурке (после я рассмотрел, что она покрыта чешуей) был маги­ческим действием, посвящением в тотем. Одновременно он слу­жил как бы знаком союза между мной и моим новым родом. Сло­манная стрела — очевидный символ мира и дружбы, известный многим пародам. Что до духа-хранителя, то на мою долю достался далеко не самый худший. Если разобраться, удав-констриктор — безобидное существо. Конечно, он способен стащить у вас курицу, а очень крупный может и поросенка проглотить. Но фантастиче­ские россказни о нападении удава на человека могут только вы­звать усмешку у того, кто знает, что представители этого вида лишь очень редко достигают в длину больше четырех с половиной метров. Правда, на Тринидаде отмечен экземпляр в пять с поло­виной метров, однако его надо считать аномалией. Даже четырех­метровые удавы-констрикторы редки. К тому же они совсем не агрессивны в отличие, скажем, от куда более крупной и подвиж­ной анаконды. Надо долго и упорно дразнить удава, чтобы он уку­сил вас.

После ритуала посвящения, оставив ноши на земле — их под­берут другие,— мы направились к хижине Хаи-намби. В ту самую минуту, когда мы пересекали крутой овраг, спускающийся к реке, над нами пролетел белогрудый орел Spizaethus. Я показал на него и спросил, как он называется на языке индейцев.

• Хиви, брат,— ответил Хаи-намби.— Эта птица — добрый знак. Теперь ты До-хиви, потому что это первое животное, на которое ты показал после того, как стал одним из нас. Он такой же светлый, как ты, и далеко видит. До-хиви — «речной орел» — так тебя будут называть в нашем народе. Но сам этого имени не произноси, если хоть немного сомневаешься в человеке, с которым говоришь.

Так у меня появилось индейское имя и свой личный символ. Кстати (тогда я этого не знал), мпе сразу присвоили имя взрос­лого мужчины, который прошел посвящение. А вообще энгвера меняет имя до двух раз. Первое, детское имя, иногда шутливое, иногда ласкательное, присваивается часто еще в младенчестве. Когда подходит переломный возраст, он получает «мужское» имя, которое обычно и сохраняет всю жизнь. Если же энгвера, став по­старше, участвует в ритуальной охоте с последующим посвяще­нием, ему дают третье имя, но оно обязательно только для буду­щих знахарей. Во всяком случае, так было в те годы. Теперь, три­дцать лет спустя, возможно, пришел конец и ритуальной охоте, и хаи-бана биа.

...Пройдя последний лесок, мы вышли на просторную расчист­ку, но не сделали и десяти шагов, как из хижины высыпали жен­щины и дети и направились к огородам за ручьем. Мы останови­лись и подождали, пока они не исчезли.

В хижине оставались три пожилых индейца, и они торжест­венно приветствовали нас, когда мы поднялись по приступке. Им достаточно было увидеть в моей руке сломанную стрелу, чтобы догадаться, что произошло. А скорее всего, все было тщательно подготовлено заранее. Старик Мари-гама подошел к очагу, сделал канавку среди горящих головешек и положил в нее оба сверточка с окровавленными стрелами. Потом взял у меня сломанную стре­лу и сжег ее тоже. Когда осталась одна зола, он сгреб ее на боль­шой лист, вынес и скрытно от всех закопал в землю. Младший из присутствующих мужчин принес дров и снова развел огонь.

Мне предложили сесть на маленькую бальсовую колоду, кото­рой резчик придал сходство с кайманом. Хаи-намби подал мне новую андеа и новую набедренную повязку, и, когда я переодел­ся, индейцы начали меня раскрашивать. Ритуал требовал, чтобы на мне были изображены все присвоенные мне символы: знак змеи, знак мира, грим на губах — знак женатого мужчины, нако­нец, мой личный знак. Мари-гама сам нарисовал мне на веках знак тотема. В заключение у меня на груди, на бедрах и на ногах шаблоном из бедреной кости тапира отпечатали черные узоры рода домико. Руки, запястья и лодыжки были обведены двойной черной линией с красными пятнышками, в просвете — символ «хепа», удава. Как только раскраска была закончена — она отня­ла немало времени, к тому же охотники тоже перекрашивались,— два индейца принесли огромный глиняный кувшин, литров на тридцать — сорок. Он был наполнен итуа — брагой из молотой кукурузы.

Итуа — праздничный напиток лесных индейцев, играющий важную роль во многих ритуалах; в частности, он соответствует трубке мира североамериканских краснокожих. У некоторых пле­мен принято, чтобы добиться брожения, пережевывать кукурузу, маниок или другой продукт, содержащий крахмал, и выплевывать кашицу в глиняный сосуд, где она потом и доходит. Эпгвера для брожения добавляют в свежую смесь немного крепкой старой итуа. И они вовсе не употребляют маниок, предпочитая спелые бананы, ананас или сок сахарного тростника, но чаще всего мяг­кую кукурузу. Для ритуальной итуа выращивают особые виды кукурузы.

Хаи-намби наполнил большую деревянную чашу и поднес сво­ему отцу, тот выпил брагу и вернул ему сосуд. Следующая пор­ция была подана сидевшему рядом со мной До-би-га-ри, старшему зятю Хаи-намби. До-би-га-ри, естественно, был не «удав», а «зи­мородок»: «удав» не может жениться на женщине своего тотема.

Он и несколько «коршунов» не появлялись, пока шла раскраска, они вошли в хижину только после завершения ритуала.

До-би-га-ри учтиво предложил мне разделить с ним чашу и пить первым. Я сделал глоток. Не люблю я итуа, но отказаться не мог. Тем самым я чудовищно оскорбил бы всех присутствую­щих, и прежде всего моего нового брата, который все устроил и угощал нас. Вообще, отказ пить или есть у энгвера почти равно­силен объявлению войны. Поэтому я сделал вид, что пью с боль­шим удовольствием, произнес одобрительное «биа кируа» и пере­дал чашу До-би-га-ри. Церемониал продолжался, пока каждый не выпил примерно с литр этой гадости. Затем кувшин накрыли вы­сушенным на дыму листом и отставили в сторону.

Теперь в хижину вошли женщины и дети. Хозяйки тотчас принялись стряпать. Они принесли с огородов маниок, батат и не­сколько банановых гроздей, к тому же с самого утра женщины мололи кукурузу для бека — своего рода булочек или лепешек, составляющих один из главных продуктов питания энгвера. Два молодых индейца растянули медвежьи шкуры для сушки под по­толком. Еда была почти готова, когда вернулись мужчины, хо­дившие за мясом. У них на спине были огромные ноши, однако и они всего не унесли, другие взяли оставшееся и должны были вот-вот подойти.

Со всех сторон сходились на праздник индейцы — мужчины, женщины, дети. Лесной телеграф работал безупречно. К началу великого пира в хижине собралось человек сорок — пятьдесят, да и после продолжали прибывать гости. Места хватало, еды тоже, и у всех был довольный и радостный вид.

Жена Хаи-намби наполнила две больших деревянных миски вареным и жареным мясом, сырыми и печеными бананами, ва- репым маниоком, кукурузными лепешками, жареной и копченой рыбой — достаточно, чтобы накормить дюжину хороших едоков. Одну миску она поставила перед знахарем, другую передо мной и дала нам сверх того по чашке мясного бульона и деревянные ложки. После этого она раздала еду остальным. Мисок не хватало, поэтому угощение клали на большие листья бихао, которые опо­лоснули в ручье возле хижины и подержали над пламенем.

Каждая семья окружила свою отдельную зеленую «тарелку», лишь несколько холостяков сидели особняком в углу. Индейцы ели медленно, с достоинством, блюдя изысканные манеры: самые заманчивые куски сперва предлагались соседу. Все тщательно мыли руки перед едой и после еды; со мной они были так же вежливы, как друг с другом. Поесть они любили и могли погло­тить поразительное количество пищи, вовсе не проявляя при этом жадности.

Я не представляю себе более гостеприимных людей, чем энг­вера. Они всегда готовы поделиться последним бананом, послед­ней кукурузной лепешкой с другом. Или с чужаком. Если вы в компании предложите индейцу сигару или сигарету, он зажжет ее, быстро прикинет, сколько человек присутствует, выкурит свою долю и передаст сигарету соседу, который поступит так же. Нет страшнее позора для индейца, чем если о нем скажут, что он «идьеа неко абарбоа» (ест один), иначе говоря, не делится с тем, кто в это время оказался поблизости. Правда, на сей раз даже шесть десятков индейцев не смогли всего съесть, хотя надо при­знать, что они старались изо всех сил.

Я ожидал, что после еды все лягут и будут спать, словно сы­тые удавы. Ничего подобного. Мужчины закурили самокрутки и продолжали пить итуа. Когда чаша обошла круг, Хаи-намби встал и что-то сказал. Старшие поддержали его одобрительными возгласами. Он снял пояс с мачете и ножом, принес свое копье, ружье, духовую трубку, колчан, лук и сложил все оружие под самой высокой из подвешенных к потолку платформ. Один за другим остальные индейцы последовали его примеру. Это была удивительная коллекция: духовые трубки, старые ржавые громо- бои двадцать восьмого калибра, копья, луки для охоты на рыбу и саженные стрелы с железным наконечником, остроги, мачете, ножи, топорики...

После того как все разоружились, племянник Хаи-намби Сандьяма залез на платформу и стал принимать оружие, которое подавал ему снизу мой брат. Я подошел к Хаи-намби, отдал ему свое ружье, нож и мачете и спросил, в чем смысл происходящего.

• Мы всегда так делаем, перед тем как начинать пить всерь­ез,— объяснил он.— А то бывает, молодые охотники выпьют лиш­него и затевают ссору — тут уж лучше, чтобы оружие лежало подальше. Голыми руками они друг друга не убьют, только побо­рются да подергают один другого за волосы. У нас исстари заве­дено убирать оружие, когда садишься пить итуа. Хороший обы­чай, и в моем доме пусть так будет. Ты, мой старший брат, мо­жешь оставить при себе свое оружие, ведь ты ни с кем не повздо­ришь.

Конечно, я настоял на том, чтобы и мое оружие забрали. Раз я стал индейцем, на меня распространяются те же правила, что и на всех остальных. Про себя я подумал, что, если против ожида­ния дойдет до потасовки, у меня больше шансов отбиться кула­ками, чем ножом или мачете. Индейцы мастерски владеют холод­ным оружием, а вот на кулаках драться не привычны, даже как будто не представляют себе, что это возможно. Вообще энгвера дрались очень редко, но уж если схватывались между собой, то всегда с оружием в руках и с твердым намерением убить против­ника. Если индеец убьет другого индейца, священный долг семьи убитого осуществить кровную месть, но она направлена только на самого убийцу. Иной раз на почве мести возникает межродовая вражда, которой не видно конца. Понятие о прощении и примире­нии индейцам почти неведомо, и в ненависти они заходят так же далеко, как и в дружбе.

Когда все оружие было убрано и Са-ндьяме поручили сидеть на платформе и охранять его (следовательно, ему в этот вечер больше не разрешалось пить итуа), мужчины сели в широкий круг поодаль от очага. Это их место в свайной хижине, тогда как женщины и дети жмутся к огню.

На дворе уже стемнело, но в хижине было достаточно светло от очага, нескольких самодельных масляных светильников и полудюжины свечей, представлявших мой маленький вклад в празд­нество.

Вдруг на опушке леса замелькали факелы. Пять-шесть моло­дых парней принесли оставшиеся куски медвежатины. Их накор­мили, потом они сели с нами в круг, около выхода, как полагает­ся молодым и неопытным. Женщины принялись разрезать мясо на тонкие полосы, чтобы сушить его и коптить над очагом. Заса­ливать мясо у них не принято, соль здесь дорогой товар, ее нельзя разбазаривать. Пищу обычно варят без соли, и только в торжест­венных случаях к еде подается щепотка. Кувшинище с итуа по­ставили рядом с Хаи-намби, и постепенно завязалась беседа.

Поначалу мужчины вели себя очень сдержанно, даже цере­монно. Говорили глухо, негромко, почти не шевеля губами, друг друга ни в коем случае не перебивали. Дождутся, пока говорящий закончит свою мысль, молча обдумают сказанное, потом, когда подойдет очередь, выскажутся сами. Чаша ходила по кругу, пока кувшин не был опустошен. Тогда двое молодых мужчин принесли другой, почти такой же огромный кувшин и откупорили его.

Волей-неволей приходилось выпивать глоток, когда чашу вру­чали мне, или хотя бы делать вид, что я пью. Я жульничал, на­сколько смелость позволяла. Когда появился второй кувшин, я, должно быть подсознательно, сделал кислую рожу. Во всяком слу­чае, поглядев на Хаи-намби, я заметил его вопросительный взгляд. Едва заметно кивнув, он дал знак своей жене. Она улыбнулась и принесла ему большую чашу с выжженным узором. Хаи-намби встал и протянул чашу мне. Она была полна почти до краев, но не итуа, а чем-то другим.

• Мой брат,— сказал он громко, чтобы все слышали,— по справедливости, ты сегодня должен получить подарок. Поэтому я дарю тебе эту чашу. Никто, кроме тебя, не должен пить из нее, и, как только она опустеет, женщины этого дома снова наполнят ее. Ты мой старший брат До-хиви.

Кольцо смуглых фигур отозвалось бормотанием. Все явно одобряли учтивую речь Хаи-намби. Я от души поблагодарил его и поднес чашу к губам. В ней был свежий кофе! Забота и такт Хаи-намби выручили меня.

Индейцы пили медленно, но прилежно, и в конце концов куку­рузное пиво подействовало. Нет, они не утратили своего достоин­ства, просто стали менее чопорными. Несколько человек взяли в руки музыкальные инструменты. Три барабана: один — деревян­ный, обтянутый кожей дикой свиньи и заостренный внизу, дру­гой — из обожженной глины, с оленьей кожей; на третьем, совсем маленьком, был натянут желудок крокодила. В остальном оркестр состоял из музыкального лука с одной струной, фаллической флейты и старой, сильно помятой, астматической губной гармо­ники.

И вот зазвучала музыка. Мне она показалась довольно моно­тонной, но я в этой области не знаток. Во всяком случае, для тан­ца она вполне годилась. Несколько охотников помоложе встали и начали танцевать анкосо. «Анкосо» означает «гриф», а точнее, речь идет о черном грифе урубу Coragyps atratus.

Была исполнена настоящая пантомима. Индейцы изображали, как грифы парят в поднебесье, растопырив маховые перья, как снижаются широкими кругами, обнаружив что-то, как призем­ляются и неуклюже бегут по земле с расправленными крыльями, чтобы наконец остановиться и рассмотреть поближе добычу. Тан­цоры ходили на цыпочках, потом на полной ступне, потом стали все ниже и ниже приседать. Их руки в точности передавали дви­жение крыльев черного грифа. Танцуя, они пели фальцетом:

• Вождь, охотник До-хиви убил двух медведей. Много мяса! А теперь слетаются грифы.

Слова песни меняются в зависимости от имени охотника, а так­же рода и числа убитых им животных. Танец анкосо исполняют только в тех случаях, когда речь идет о крупной добыче — тапире, медведе, пекари. Женщины в танце грифа не участвовали. Это та­нец охотников. Есть другие танцы, в которых женщины участву­ют, есть и чисто женские.

Мои смуглые друзья продолжали танцевать, бить в барабаны и пить итуа. Трепетный отсвет пламени ложился на гибкие, строй­ные тела, на раскрашенные лица, бесхитростные украшения. Люди и бархатно-черная ночь со звездами на небе и светлячками на опушке леса, вечный хор цикад, далекий вой пумы в горах — все сплелось воедино в дикой, своеобразной гармонии. И я почув­ствовал, что случилось долгожданное: я влился в новый мир, в корне отличный от моего собственного, но этот новый, самобыт­ный мир уже становится и моим.

На дворе стоял сплошной треск разгрызаемых костей. Каждо­му псу в округе досталось по большой кости, и они усердно рас­правлялись с угощением, очутившись на седьмом небе индейских псов. Им некогда даже было рычать друг на друга. Три собаки, которые участвовали в охоте, лежали в хижине возле приступки. Им достались внутренности, мясные обрезки и кровь, и теперь они походили на надутые шары — того и гляди взлетят!

Я все сильнее ощущал страшную усталость. Охота и переход с тяжелой ношей по крутым тропам не прошли мне даром. Про­колотые стрелами руки словно налились свинцом, пострадавшая от медвежьих когтей нога тоже болела. Конечно, я улучил минуту и незаметно промыл ранки дезинфицирующим раствором, но боль от этого не утихла. В голове упорно вертелась мысль о том, как это будет некстати, если у меня откроется заражение крови, ведь до ближайшего врача неделя ходу. Я готов был лечь, где попало, только бы забыться сном на час-другой. В это время подошел ста­рик Мари-гама, сел рядом со мной и спросил, не болят ли руки. Услышав утвердительный ответ, он предложил испробовать за­живляющую смолу.

Из маленького мешочка знахарь достал несколько твердых черных комков, совсем не похожих на известные мне разновидно­сти смолы. Взяв один комок пинцетом из пальмовых щепок, он подержал его над светильником, пока смола не расплавилась, и накапал мне жидкой смолой на ранки. Потом подсушил над огнем несколько зеленых листьев и прилепил их сверху той же смолой. Так полагается обрабатывать свежие, незагрязненные раны, объ­яснил Мари-гама. Листья все равно какие, только не от ядовитых растений. Обязательно зеленые, чистые и без ворсинок. Лучше всего — листья тохати, их полезно также жевать при сильной боли. Или когда нечего есть, чтобы заглушить голод. (Речь шла о листьях кустарника, напоминающего коку, вероятно, Erythroxylum novogranatense.) Но часто жевать тохати не стоит, предупре­дил старик, иначе без них уже не сможешь обходиться.

Он рассказал, что в лесу водится много разных пчел, есть «бо­гатые» пчелы, есть «бедные». Смолу, которой он меня лечил, мож­но найти только в гнездах определенной черной пчелы. Она дает много меда, но очень уж злая.

• Старею я,— заключил Мари-гама.— У моих внуков уже свои дети пошли. Охотиться, ловить рыбу, рубить лес еще могу, но вот танцевать и пить итуа целую ночь, как молодые охотники, сил не хватает. Пожалуй, отдохну.

Он завернулся в свой плащ, лег на лубяную циновку и уснул, как дитя. Я выбрал уголок потемнее и стал искать удобное поло­жение на пальмовых жердях для своего измученного тела. Сли­пающимися глазами я увидел, как ко мне подошли два молодых индейца и накрыли меня своими плащами.

Глядя в ночь, окутавшую дебри, я думал о том, что у меня, ка­жется, появился временный дом, из которого мне пока не хочется уходить. Завтра напишу письмо. Индеец отнесет его в деревню за горами. Дальше оно пропутешествует три-четыре дня в сумке конного почтальона до Ярумала, где начинается шоссе. Оттуда ав­тобус доставит его в Медельин на Центральной Кордильере, а по­том оно полетит на самолете через горы, саванну и море, пока не попадет в руки женщины на другом конце земного шара.

Захочет ли она приехать сюда н разделить со мной общество вольных индейцев в нетронутых тропических лесах? Могу ли я надеяться, что хотя бы на несколько месяцев перестану чувство­вать себя вечным чужаком? Как и все, что составляет подлинную суть жизни, это в конечном счете зависело от женщины. От жи­вой, настоящей женщины. Или от символической Па-ку-не. Ино­гда они сливаются воедино — на один день, или на одну ночь, или хотя бы на те секунды, что реку пересекает тень коршуна. И уж если это случилось, вы не останетесь тем, чем были прежде...