ГАРСИЯ ПОКАЗЫВАЕТ ЗУБЫ
О том, что патер [24] Гаспар де Карвахаль ведет подробный дневник нашего похода, я узнал лишь в последний день пребывания отряда в селении Гвоздей. До сих пор я старался по мере сил беспристрастно и точно излагать ход событий, ибо я не вполне убежден, вел ли преподобный отец свои записи раньше, до того, как мы покинули жилища «большеухих». Но я суверенностью могу утверждать, что все, происшедшее с нами позднее 2 февраля, патер Карвахаль запечатлел в своем дневнике. Так что теперь я с облегчением могу снять с себя бремя хронологически точного летописца и буду излагать лишь то, что касалось непосредственно меня и моих товарищей по оружию. Если мне удастся сделать это, я буду вполне удовлетворен.
Итак, водовороты неведомой реки закружили нашу хрупкую бригантину, бросив нас навстречу смертельной опасности, но счастье и здесь улыбнулось нам: мощное течение выхватило «Сан‑Педро» из скопища омутов и понесло судно на восток, вдоль необитаемых берегов, мимо погруженных в воду лесов – туда, где лежала земля наших грез, – Эльдорадо.
Эльдорадо, где ты, Эльдорадо?.. Дни сменялись днями, дождливыми и знойными, пасмурными и безоблачными, но не было конца нашему плаванию по Великой реке. Вот уже миновало три месяца с тех пор, как мы вошли в ее полноводное русло, а заветные берега Золотой страны оставались для нас все такой же зыбкой мечтой, туманной легендой, как и раньше. За это время мы чуть было не потеряли свои каноэ, двое суток плутавшие среди островов, много раз встречали индейцев, с которыми капитану удавалось завязать дружественные отношения и, наконец, несколько недель прожили в селении Апариана, где построили большую и достаточно крепкую для продолжения плавания бригантину, названную «Викторией». Там же мы привели в порядок и меньшее судно – проконопатили и заново прошпаклевали его днище и борта удивительной смолой, что приносили нам из лесу индейцы. Смолу они добывали, делая надрезы на некоторых породах деревьев и собирая стекающий сок, который на воздухе постепенно темнеет и затвердевает. У жителей Апарианы я видел замечательные факелы, могущие гореть целые сутки благодаря этой смоле [25]. Но больше всего меня поразили легкие неразбивающиеся сосуды из индейской смолы. Чтобы сделать такой сосуд – бутылку или кувшин, достаточно обмазать глиняную форму смолой, а затем, когда последняя затвердеет, разбить форму и выбросить осколки глины. Удобней бутылок я не знаю.
Однако не о чудной смоле, конечно же, намерен я рассказать. Не она была главным открытием, которое я сделал для себя за эти дни. Более важным кажется мне рассказ о людях, меня окружавших. И прежде всего я хочу говорить о нашем капитане – о великолепном сеньоре Франсиско де Орельяне.
Год назад увидел я впервые одноглазого конкистадора, а увидев, всем сердцем понял, что этот человек стоит на голову выше любого из нас. Долгие недели и месяцы я шел с ним бок о бок в трудном походе, делил с ним тяготы и лишения и не переставал восхищаться мужеством его характера, глубиной и тонкостью ума, несгибаемой твердостью воли. Он был приветлив и весел, когда другие с тоской готовились к смерти, он умел найти ключик к самым загрубевшим и заскорузлым солдатским сердцам, он мог не спать и не есть по нескольку суток, оставаясь бодрым, стойким, сильным. Орельяна был для меня олицетворением лучших черт испанского дворянина – храброго и религиозного, честного и гуманного. Я мог без колебаний отдать за него жизнь и пронзил бы мечом каждого, кто посмел бы бросить тень на его славное имя. Я обожал своего капитана, я поклонялся ему и свято верил в правдивость и благородство каждого его слова. Так было во время похода через горы. Так было, когда мы продирались сквозь буйные заросли. Так было и в начале нашего плавания по Напо.
Вот отчего столь мучительно я переживал, когда стал свидетелем дешевого обмана, к которому прибегнул Орельяна во время происходившей без переводчика церемонии «ввода во владение» селения Гвоздей. А потом – подслушанный мною разговор капитана с Гарсией… Постыдная уловка, что обеспечила сеньору Орельяне оправдание перед королевским судом, но заживо хоронила оставшихся в зеленых дебрях товарищей. Я знал, что капитан презирает и не любит Гарсию – но ведь тогда воспользовался он именно его услугами: он знал, что Скелет более подл, чем другие.
Много раз я слышал от сеньора Франсиско искренние и высокопарные рассуждения о чистоте веры, о священной ненависти к язычеству. Однако при встрече с индейцами Апарианы, которые поклоняются «чисэ», солнцу, он не постыдился объявить себя и всех нас детьми языческого божества, после чего доверчивые дикари стали поклоняться нам. А на другой день Орельяна «принял во владение» Апариану – и снова обманул туземцев, ибо они не могли понимать произносимых им по‑испански речей о христианстве, о низвержении идолов, о покровительстве и гневе короля Карлоса, нашего государя. И большой крест, водруженный на площади, был таким же надувательством, потому что никто из индейцев так и не узнал, что означает христианский крест. Недаром вокруг него, разряженные и размалеванные, они плясали по вечерам.
Хитрость, ложь, обман… Никогда раньше не мог я подозревать Орельяну в таких пороках. Смущенный до глубины души, я уже не мог смотреть на него прежними глазами. Я исповедался в своих сомнениях патеру Карвахалю.
– Сын мой, – сказал преподобный отец. – Бывают святая ложь и богоугодный обман. Сеньор Франсиско верно служит христианскому королю, и бог простит ему и хитрость, и вынужденное лукавство. Выбрось дурные мысли из головы и помни, что ложь христианина лучше и чище всякой языческой правды…
Но меня не утешили его ласковые нравоучения. Червь сомнения по‑прежнему грыз меня.
Тогда я поделился своими мыслями с Хуаном. Тот пришел в ярость.
– Так вот до чего довело тебя якшанье с дикарями! – в бешенстве крикнул он. – Сегодня ты осуждаешь капитана, завтра – проклянешь короля, а послезавтра – отречешься от бога, да? Стыдно, Блас де Медина, стыдно!..
Однако заметив мое искреннее огорчение, смягчился :
– Не размышлять, а верить, не вздыхать, а сражаться должен истинный конкистадор, – сдвинув тонкие брови, убежденно сказал Хуан. – Святой Яго, наш покровитель, руководит поступками капитана, Блас….
Он закрыл глаза, истово перекрестился и зашептал молитву. В последнее время Хуан де Аревало становился все более религиозен.
Но я уже не мог не размышлять. Я не мог теперь брать на веру ни благостные поучения отца Карвахаля, ни пламенные увещевания капитана. Когда я их слушал, мне казалось, что в душе они смеются над солдатским простодушием, ибо наши поступки никак не вязались с речами о благородстве и великодушии испанского конкистадора. Для того чтобы верить им, надо было бы закрывать глаза. Но глаза мои были открыты, и я видел, что «осчастливленные» нами индейцы очень похожи на ограбленных и униженных людей, которыми помыкают и которых объедают прожорливые и наглые чужеземцы. Когда в пасхальное воскресенье туземцы принесли нам плохую пищу, новоиспеченный альферес [26] Алонсо де Роблес с несколькими солдатами отправился к их хижинам и, выполняя приказ Орельяны, так решительно действовал, что был похож на разбойника с большой дороги, а не на благородного идальго. Тогда они принесли в лагерь немало пищи, но сапоги их были забрызганы кровью. И не случайно же, когда мы снова двинулись на бригантинах вниз по реке, долгое время нам попадались лишь покинутые жителями селения: при виде наших бригантин индейцы убегали в глубь лесов, подальше от наглых гостей.
Опасности, голод и лишения постепенно обнажали характеры наших солдат, очищали их от всего показного, заставляли людей забывать о постоянном стремлении казаться лучше, чем они есть. Признаться, эта откровенность в словах и поступках не делала их привлекательными. К тому времени, как мы покидали Апариану, я успел убедиться, сколько низменных, жадных, злобных и трусливых душонок скрывалось за звонким именем солдата испанской конкисты. Мне не слишком хочется припоминать многочисленные случаи нечестного, а порою подлого отношения наших солдат друг к другу, но о двух фактах я все же не смолчу. Первый касается толстого Педро, спрятавшего от товарищей тушу гигантской черепахи, которую он отобрал у индейцев. В последние дни пребывания в селении, когда мы недоедали и урезывали себя во всем, Педро тайно, по ночам, обжирался припрятанным черепашьим мясом. Он успел съесть лишь пятую часть туши – четыре пятых от жары протухло и зачервивело. Его немилосердно избили, и это было очень мягкой карой для подлеца.
Другой эпизод еще раз показал мне подлинное лицо Гарсии де Сории.
Долговязый Гарсия пользовался особым влиянием в отряде капитана Орельяны. Правда, его не любили и не уважали, но становиться ему поперек пути отваживался не всякий – от Гарсии можно было ждать любой подлости. Его воздействие на солдат объяснялось главным образом их затаенным страхом перед злопамятным и хитрым кастильцем, способным жестоко отомстить за малейшую обиду. Оттого‑то, став свидетелями моей ссоры со Скелетом, Ильянес, Перучо и другие солдаты уговаривали меня пойти с ним на мировую, что в конце концов и произошло, хотя и не по моей инициативе. Но был среди нас человек, который не скрывал своего отвращения к тощему мерзавцу и ничуть не боялся при всяком удобном случае давать ему решительный отпор. Этим человеком был скромный Диего Мехия – тот самый плотник из Севильи, что некогда спас индейца от болотного дракона и удержал меня от необдуманных действий. Гарсия де Сория знал, что неказистый молчун Диего презирает его, и платил андалузцу плохо маскируемой ненавистью. Но я замечал, что он побаивается Мехию и старательно избегает его общества.
Но вот настал момент, когда Гарсии показалось, что он может одним махом покончить со своим недоброжелателем.
Это случилось в день, когда мы начали сколачивать остов большой бригантины. Мехия был главным распорядителем работ: хотя он и не строил в прошлом суда, плотником он был умелым и опытным. То и дело он подходил к занятым работой солдатам, показывал им, что и как нужно делать, а порой и переделывал кое‑что после них. Он работал без камзола, и на его широких плечах болтались лишь ветхие обрывки сгнившей от сырости рубахи.
Внезапно со стороны лагеря послышались громкие крики. Мы прекратили работу и обернулись: трое солдат с трудом удерживали бьющегося в конвульсиях Гарсию. Глаза кастильца были выпучены, с губ падала пена – похоже было, что он обезумел.
Мы окружили дергающегося в припадке Гарсию и со смешанным чувством страха и сострадания наблюдали за его мучениями, облегчить которые мы, увы, были не в силах. Но вот де Сория дернулся и затих, глаза его закрылись.
– Готов, – тихо произнес кто‑то.
Солдаты закрестились и обнажили головы. И тут услышали глухой, прямо‑таки замогильный шепот Гарсии де Сории:
– Посланец дьявола… Еретик… Колдун… Он здесь. Он здесь. Он здесь… Осорио умер… И Морено умер… О‑о!!!
Он заскрежетал зубами. Глаза его были по‑прежнему закрыты. А губы шептали:
– Он здесь, колдун… Он отравил их. Он отравит всех нас… Святые печати на его плечах… Я вижу! А‑а!! Я вижу, как он пьет нашу кровь… Дьявол!
Мы стояли, боясь шелохнуться. Что означали слова безумного Гарсии?.. О каком еретике, отравившем наших друзей, говорил он?
Гарсия умолк. Веки его дрогнули, горящие глаза уставились на нас. И вдруг он с удивительной легкостью вскочил на ноги и вонзил взгляд в лицо побледневшего Мехии.
– Вот он! – хрипло закричал Гарсия, указывая длинным пальцем на андалузца. – Вот он, еретик, проклятый отравитель!.. Озарение посетило меня, святой дух снизошел ко мне с небес, назвав виновника наших бед… Хватайте его, христиане, вяжите его! На плечах его отметки святого суда, от которого он ушел… Не позволяйте же ему удрать от нас!..
– Ты спятил, негодяй! – Диего угрожающе двинулся на Гарсию, но в ту же секунду дюжина мускулистых рук схватила его. Муньос решительно рванул с плеч плотника лохмотья, и…
На плечах Диего Мехии виднелись толстые рубцы: печать святой инквизиции на всю жизнь пометила его тело.
Вопль негодования потряс воздух. Раздались крики: «Казнить его! Сжечь проклятого!» О Гарсии сразу забыли. Осыпаемого проклятьями несчастного плотника привязали к дереву, кое‑кто уже собирал хворост. Я стоял не в силах двинуть пальцем: внезапный поворот событий ошеломил меня. Случайно я взглянул на отошедшего в сторону Гарсию: он внимательно наблюдал за неистовством солдат. Но вот его глаза сузились, а губы искривились в торжествующей улыбке. Медленно повернувшись, он направился в сторону деревни.
А я… Сломя голову, я уже мчался туда, продираясь через колючие кусты, самой кратчайшей дорогой. Я был уверен, что капитан Франсиско де Орельяна и отец Карвахаль не допустят, чтобы честный испанский солдат пал жертвой козней своего подлого соотечественника…
На этот раз я не ошибся в Орельяне: капитан не захотел лишиться опытного плотника. Мехия был спасен, и я приобрел в его лице преданного товарища. Но теперь у меня появился по‑настоящему лютый враг. Об этом я, к сожалению, узнал не сразу: внешне Гарсия де Сория ничем не проявлял своей ненависти. Он по‑прежнему льстил и улыбался мне, называл своим юным другом, заговаривал при всяком удобном случае. Мог ли я сомневаться тогда в его искренности? Да, мог: поведение и нрав долговязого негодяя я изучил к тому времени достаточно хорошо. Я и не верил Гарсии. Но тогда у меня не было ни времени, ни особого желания раздумывать о нем.
Несколько недель пребывания в Апариане были для меня счастливой порой: живя на суше, я получил возможность ежедневно видеться с Апуати. Плененные индейцы, которых к тому времени у нас было около дюжины, занимались тем же, что и мы: валили деревья, очищали стволы от сучьев, жгли уголь. Я старался быть все время рядом с ними, и это мне удавалось без труда: сеньор Орельяна, знавший о моем расположении к Апуати, чаще, чем кому бы то ни было, поручал мне присматривать за нашими индейцами. И хотя всякий раз, назначая меня стражником, капитан не скрывал иронической улыбки, все равно я был очень благодарен ему.
Теперь я уже не сомневался в чувствах, которые испытывал к девушке. Еще в самые первые дни плавания я заметил за собой, что стоит мне хотя бы на полчаса потерять из виду юркое каноэ, в котором плыла Апуати, как сердце мое начинает сжиматься от тревожных предчувствий и тоскливое отчаяние овладевает мной. Наши свидания во время кратких стоянок усиливали боль, причиняемую вынужденной разлукой.
Здесь, в Апариане, мы проводили вместе по многу часов. В строгой охране индейцев нужды особой не было – жители селения боялись разгневать нас и непременно выдали бы пленников, вздумай те убежать. Так что мне можно было, не слишком рискуя, надолго отвлекаться от своих обязанностей стражника. Внешне наши отношения не изменились: как и прежде, я учил ее говорить по‑испански, рассказывал о моей родине и в свою очередь расспрашивал девушку о жизни индейцев, об удивительных деревьях и цветах, какие видел вокруг себя. Но все чаще, взглянув на Апуати, я испытывал приливы огромной, переполняющей сердце радости.
Да, именно здесь, в мирном индейском селении на берегу Великой реки, я наконец‑то понял, что люблю Апуати. О том, что и она любит меня, догадаться было нетрудно: восторженные глаза индианки были зеркалом ее чувств.
Увы, она была, пожалуй, слишком непосредственна и совсем не умела скрывать всего, что творилось в ее душе. Солдаты многое замечали и не раз пытались задеть меня за живое, отпуская гнусные замечания насчет Апуати. Долгое время я не обращал на них внимания, но однажды терпение мое истощилось. После того как я, выведенный из себя, швырнул рыжего Ильянеса в реку, любители соленых острот умерили свой пыл, справедливо решив, что со мной шутить опасно.
Сложнее было с Хуаном де Аревало. Сердце мое разрывалось на части: я видел, что он мучительно переживает и все же не в силах простить мне любовь к индианке. А я… я слишком дорожил нашей дружбой, чтобы оставаться равнодушным к его терзаниям. Я с горечью замечал, что Хуан близок к тому, чтобы искренне возненавидеть ни в чем не повинную девушку, но все мои попытки заговорить с ним об Апуати кончались ничем.
Однако стоило нам отплыть на бригантинах из Апарианы, и Хуан де Аревало стал совсем иным. Теперь он опять был моим другом – заботливым, душевным, готовым ради меня на любые лишения и жертвы. И только поймав случайно мой пристальный взгляд, обращенный туда, где за бригантинами следовали каноэ, он снова мрачнел и замыкался в себе.
[24] Патер – католический священник.
[25] Чудесная смола – это был сок гевеи, натуральный каучук.
[26] Альферес – младший офицер в испанской армии.