Глава тридцать вторая

Рассвет застал беглецов высоко в горах, среди скал и редкого кустарника. Девушка остановилась.

- Отдохнем. Я, я уже не могу...

Синчи при первых проблесках рассвета прежде всего посмотрел назад. Деревни не было видно, не видно было ни возделанных полей, ни дороги, ни малейшего следа человека. Горы, разорванные ущельями, грозные своими бездонными пропастями, тесно обступали их со всех сторон, и даже он, горец, не мог разобраться в этом каменном хаосе и понять, где находится главная долина,

Он спросил девушку:

- Ты из этой деревни? Покажи мне кратчайшую дорогу в Гуамачуто.

Но, обернувшись к ней, тут же умолк. Она опустилась на колени, повернувшись лицом к востоку - в это время над перевалом показалось солнце, - и что-то шептала, склонясь к земле.

Синчи удивился. Такую набожность он видел впервые. Наверное, эта девушка хочет отблагодарить бога Инти за свое спасение.

Он внимательно пригляделся к своей спутнице. На ней была обыкновенная серая одежда крестьянки без всяких украшений, настолько изодранная, что, даже сгибаясь в молитвенных поклонах, она вынуждена была придерживать ее на груди. Волосы, спутанные и скрученные в небрежный узел, закрывали уши. Но волосы были длинные, что редко встречалось в деревнях.

- Откуда ты? - снова повторил он свой вопрос очень неуверенно. - Из той деревни, на которую напали белые?

Девушка ответила не сразу, бросив долгий испытующий взгляд на своего спутника.

- Нет. Я... я из Акоры. А вернее, из Туписо, что в долине Уальяго.

- Из Акоры? Из числа тех пленниц, которых они гнали весь день?

- Да. Я... - она минуту колебалась, - я из храма дев Солнца.

- Ты! - Синчи был поражен. - В такой одежде? И без всяких украшений, без серег?

Девушка молча пожала плечами.

- Эту одежду я нашла на полу, взяла первую попавшуюся. Лишь бы прикрыть наготу... Ночи холодные. А украшения... Смотри!

Она приподняла волосы, обнажив растянутое серьгами УХО, теперь разорванное и покрытое запекшейся кровью.

- У меня было ожерелье, браслеты, серьги... они сорвали все, серьги вырвали вместе с мясом. Он меня даже бил, тот белый, наверно, ему показалось, что все это не такое уж ценнее.

- Ты жрица? - неуверенно спросил Синчи.

- Я дева Солнца из Акоры. Меня зовут Кафекила.

Синчи низко склонил голову.

- Прости меня, чистая. Я не звал...

- Не издевайся надо мной! - резко и гневно оборвала его девушка. В ее голосе звучало отчаяние. - Ведь ты был в той деревне и все видел...

- Я был и в Акоре. Теперь я узнал тебя, благородная. Это я принес весть о том, что идут белые. Но было уже слишком поздно.

- Ты? Ах да, я узнаю тебя. У тебя был знак, золотой знак... Кто ты такой?

- Синчи. Часки-камайок при сыне Солнца.

- Ты сам отправился в такую далекую дорогу?

- Сын Солнца приказал. Хотя... хотя приказы часки отдают теперь белые. Их пересказывает негодяй, знающий два языка, - Фелипилльо, который тоже был в Акоре. Белые приказывают рассылать кипу, какие только им угодны, велят приносить золото, открывать крепости, хранилища, склады.

Жрица слушала, нахмурив брови. Потом спросила:

- А как к этому относится сын Солнца?

- Сын Солнца Тупак-Уальпа молчит и ждет. Когда он меня посылал в Акору...

- Я слышала, какие ты передавал приказания, - прервала его Кафекила.

- Да, я пересказал их почтенной мамаконе. Сын Солнца сказал: "Девы Солнца не должны попасть в руки белых. Пусть лучше дева Солнца станет мумией..."

Он вдруг замолчал, смутившись, и опустил голову.

Жрица смотрела ему прямо в глаза и твердо закончила:

- Лучше мумия, нежели оставшаяся в живых наложница белых. Молчи! крикнула она, когда Синчи попытался возразить. Она села на камень и, придерживая на груди разорванную одежду, долго глядела в одну точку. Неподвижно, не мигая. Потом медленно повернула голову и посмотрела на черную, поблескивающую под солнцем зернышками слюды скалу, которая обрывалась, уходя в бездонную пропасть. Высоко на выступе скалы тихонько покачивались кустики карликовых кипарисов-толы.

Жрица начала говорить вполголоса, скорее для себя, нежели для Синчи.

- Лучше мумия... Я понимаю. Ее показывают юношам и девушкам и рассказывают о великих людях и благородных поступках или о чистой жизни. Она становится примером для подражания. Если не остается мумии, то точно так же действует на людей слово. Как "Апу-Ольянтай". Ничего не значит жизнь одного или многих, если останется достойная поклонения мумия или слово, которое живет в веках...

Она медленно поднялась, не сводя взора со страшного обрыва.

- Беги к сыну Солнца. Скажи... скажи, что не будет достойных поклонения мумий. Девы Солнца из Акоры. не сумели умереть вовремя. Но передай также, что я, Кафекила, дочь кураки с Уальяго, поняла смысл приказа. Поняла великое слово. Пусть он разошлет весть, что я бросилась со скалы, чтобы больше не жить, если не могу жить чистой. Пусть он разошлет такие слова: к чему притронулись белые, то осквернено!

- Неужели ты в самом деле хочешь, о чистая...

- Я только тогда стану чистой. Иди и повтори. Упади ниц перед сыном Солнца и умоляй его. Пусть разошлет слова: белые - это грабеж, насилие, убийство. Белые - это попрание извечных, исконных законов Тауантинсуйю. Белые - это оскверненные мумии и храмы наших богов. Не нужны нам их боги, во имя которых они чинят убийства. Белые ужасны, но это не боги, а всего лишь люди. Тонаба сегодня ночью, защищаясь, укусила одного из белых, и потекла кровь. Обыкновенная кровь. Так пусть она льется! Пусть сын Солнца разошлет кипу, разошлет слова: убивать белых всюду и любым способом, любым оружием. Пусть за каждого из них погибнут хоть десять наших, лишь бы уцелело Тауантинсуйю.

- О благородная! Почему ты сама не хочешь сказать Эти слова сыну Солнца? Неужели тебе не жаль расстаться с жизнью? Неужели ты не хочешь вернуться к реке Уальяго?

- И помнить? До самой смерти помнить? И видеть белых, позорящих наше прошлое, наши святыни, отрезающих нам путь в будущее? Чего мне жалеть? Это все не имеет значения. Ни жалость, ни боль, ни смерть человека не имеют значения, если от него останется слово. Слово, которое будет жить в Тауантинсуйю, а в этом слове останусь жить я. Иди к сыну Солнца и повтори.

- Я повторю, о чистая, - покорно и торжественно ответил Синчи, преклоняя колени.

Он не встал, услышав шелест шагов уходящей девушки, даже не поднял головы, когда где-то высоко молодой голос в страстном порыве выкрикнул имя Виракочи, когда глубоко внизу, у подножия каменной стены, загрохотали обломки скал, сдвинутые с места упавшим сверху телом.

Только когда все утихло, он встал и, не глядя в ту сторону, быстро двинулся к югу. Где-то там - Гуамачуто и лагерь белых, а при нем и сын Солнца.

На дорогу в Гуамачуто, по которой должен был идти Писарро, Синчи вышел значительно южнее, чем нужно было.

Он сделал это намеренно, потому что испанцы собирались отдохнуть в Гуамачуто два дня, но теперь уже, наверное, находятся по дороге на Куско. Идут они медленно, так как невольники, нагруженные добычей, еле тащатся. И он, бегун, легко их нагонит.

Но Синчи просчитался. Когда он добрался до большого тракта, то понял, что белые еще не проходили. Проверить догадку было нелегко, так как все окрестности совершенно опустели. Люди бежали в панике - об этом говорило брошенное имущество, одежда, посуда, даже начатая работа - ковер на ткацком станке, наполовину затесанное бревно. Исчезли также ламы и все запасы продовольствия.

- Так приказал инка, что проходил здесь с войском, - объяснил ему единственный оказавшийся поблизости человек, старый начальник караульного поста. Синчи застал его около сторожки, когда тот сидел в тупом оцепенении и жевал листья коки. Он даже вздрогнул, увидев старика. Почудилось на мгновение, что снова вернулись прежние времена, что он - часки в долине Юнии, что может сейчас побежать в горы, в сторону Кахатамбо, может увидеть Иллью...

- Знатный инка, - бесстрастно продолжал старик. - Может, он даже анки, один из сыновей сапа-инки. У него Золотые серьги, и золотые латы, и золотой шлем. Он всем велел уходить в горы. Не оставлять ничего из еды. Когда придут белые, пусть жрут камни.

- Почему ты остался?

- Я уже стар. Далеко не уйду. Я здесь жду, наблюдаю, а когда придут белые, подожгу сторожку. Нельзя, чтобы она им досталась.

- Они убьют тебя за это.

- Убьют. Не все ли равно? А когда инка Манко увидит сверху сигнал, то будет знать, что белые уже здесь.

- Инка Манко?

- Да, так его называли воины. Я его не знаю, родичей сына Солнца много, но этот казался очень сильным.

Синчи недолго раздумывал. По дороге впереди белых идут какие-то войска, кто-то поднимает народ, кто-то отдает приказы. Приказ в Тауантинсуйю - это все. Он наверняка будет выполнен. А белые придут в пустынные места, где не найдут продовольствия. Это подорвет их силы. И тогда, наверное, инка Манко или сам сапа-инка Тупак-Уальпа отдадут Другой приказ - выступить. Тут уж белых не спасут ни их громы, ни большие ламы

Надо, однако, чтобы сапа-инка Тупак-Уальпа знал обо всем И о том, что произошло в Акоре, и о войске инки Манко. То есть нужно вернуться в главный лагерь белых.

Синчи нашел лагерь на расстоянии одного дня пути около обычного скромного тамбо. На плоскогорье, где проходил тракт, даже воды не было, ее приходилось носить издалека, снизу.

Испанец часовой задержал Синчи, но тот не убегал, не сопротивлялся, напротив, смело подошел к мушкетерам и показал им свою золотую бляху, знак высокой должности.

- Что эта вонючка тебе показывает, Хосе? - лениво спросил солдат, сидящий на придорожном камне.

- А черт его знает. Золотая бляшка, а на ней какие-то знаки.

- Золотая! Так дай язычнику по шее и забери ее.

- Э-э, а он так показывает, будто хочет пройти в лагерь К тому ихнему вроде бы королю. Может, какой дворянин или еще кто?

- А нам какое дело? Бери золото, и все.

- А я боюсь. Писарро приказал, чтобы не дразнили ни краснокожую обезьяну, ни его людей. Шляются эти длинноухие рядом с нами, в ушах - такое богатство - и ничего, Нельзя. И девок их не тронь. Нельзя.

- Ну, если боишься, так пусть этот ублюдок жида и цыганки ползет к своему господину.

Махнув рукой, испанец дал понять Синчи, что он может пройти, небрежным жестом указал направление.

- И такая языческая обезьяна носит на себе золото, стоящее не меньше пяти дукатов. Хосе, друг, ведь околеть можно со злости!

- И у нас будет золото, не волнуйся. И не какие-нибудь бляшки. В этом Куско, небось, и крыши из золота. А Фелипилльо говорил, что главный храм там называется Злотым. Так из чего же он может быть сделан, как не из золота? Ох, друг, как подумаешь... Я пятнадцать лет воюю, сколько уже этих земель истоптал, с кем только не сражался, и всегда в кошельке или медяки, или пусто. А теперь вот по-другому. Золото.

- У тебя его пока нету. Жди, когда разделят добычу. А там - для короля, для церкви, для благородных идальго...

- Чтоб их чума взяла!

- Не озолотишься тем, что тебе из милости выкинут.

- Да... Так обойдемся и без их милости. Чего нам стоит? Сядем на коней, поедем в ближайший город и возьмем все что захотим. Пусть потом меня Писарро ищет и преследует. Поедешь со мной?

- Конечно... Краснокожие твари напуганы... Но ты про Писарро так не говори. Это тебе не какой-нибудь простак. Говорят... говорят даже, что он колдун. Знаешь, почему он все время велит приводить к себе пленниц, и только девушек? Потому что он пьет их кровь, поэтому он знает, кто о чем говорит в лагере.

Хосе в испуге оглянулся на тамбо. Только через некоторое время он осмелился возразить.

- Э-э, сказки! Патер Вальверде все время с ним. А пленницы живы. Их при нем уже что-то около дюжины. Я сам видел.

- Не знаю. Так люди говорят.

Синчи только вечером смог выбрать момент, когда Тупак-Уальпа находился в своей резиденции, и дал ему отчет о своем путешествии.

Властелин выслушал спокойно, с каменным лицом.

- Только одной деве Солнца удалось бежать?

- И та бросилась со скалы, сын Солнца.

- Ее имя не будет забыто. Я прикажу аравакам воспевать ее вечно. Но другие... Другие должны умереть. Понимаешь? Ты говорил об инке Манко. Это младший брат Уаскара, то есть мой враг. Но с тем, что девы Солнца не могут быть наложницами белых, он тоже согласится. Пойдешь ночью и найдешь его. Пусть нападет на тех белых, что идут из Акоры.

- Сын Солнца, по твоему высочайшему повелению я должен был искать свою девушку, Иллью из Кахатамбо. Потому что я... я...

Тупак-Уальпа жестом остановил его. Говорил мягко, но властно.

- Ты мне передал слова жрицы Кафекилы. Но, видимо, сделал это неосмысленно, как простой часки. Повтори еще раз, что она говорила о белых.

Синчи низко склонил голову и послушно ответил:

- Дева Солнца Кафекила велела повторить эти слова: к чему прикоснутся белые, то осквернено. И еще: белые - это грабеж, насилие и убийство. Белые - это попрание исконных, извечных законов Тауантинсуйю.

- Хватит! - прервал Тупак-Уальпа. - Повторил, теперь думай. К чему прикоснутся белые, то осквернено. К чему все время прикасаются белые?

- Белые? - Синчи испуганно смотрел на властелина. - Белые? Ну, к земле...

- Да, к земле. Они осквернили нашу землю. Попирают наши законы. Ты сам это видел. Грабят даже храмы, срывают золото с самых священных мумий наших предков. Бесчестят женщин и даже девушек, не достигших супружеского возраста. Захватывают стада лам. Убивают только самок. Потому что любят нежное мясо. Какое слово они употребляют чаще всего? Ну, говори, какое?

- Не знаю, сын Солнца. Может... бог?

- Нет! - Тупак-Уальпа засмеялся тихо, но с иронией. - Нет! Они чаще говорят о золоте, чем о боге. Но самое их любимое слово, это "мой". Мой конь, мое золото, мои ламы, мои невольницы. Это их настоящий бог. "Мое"! Понимаешь?

Синчи смотрел на властителя, не произнося ни слова, но по его лицу можно было видеть, что он не понимает.

Повелитель мира начал благосклонно объяснять ему:

- Кем ты был? Ага, часки. То есть ты не добывал руду в шахтах, не пас стада лам, не ткал шерсть. Но у тебя было все, что тебе нужно, ты имел оружие, теплую одежду. Откуда? Потому что ты был частицей Тауантинсуйю. Понимаешь? Тауантинсуйю - это как бы айлью всех айлью. Ты отдавал свой труд как часки, а другие спали ночью спокойно, но кормили тебя. Кто-то производил для тебя шерсть. А кто-то - металл. Все работали сообща и делили все поровну.

- Ты справедливо говоришь, сын Солнца, у меня было все.

- А о земле никто не говорил "моя". И о стадах. Земля и скот принадлежали только Тауантинсуйю. Понимаешь? Это был наш закон. Самый лучший. А эти белые признают только насилие и грабеж. Нам не нужны их законы. И поэтому белые должны погибнуть.

- Белые погибнут, если ты прикажешь, сын Солнца.

- Да. А поэтому ты пойдешь ночью к инке Манко.

- Пойду ночью, сын Солнца. Но инка Манко направился к югу, а белые будут идти от Гуамачуто.

- Эти белые не соединятся с основными силами так быстро, Манко сумеет их настичь до этого... Иди! Свою девушку ты будешь искать потом.