НА ГРАНИ КАТАСТРОФЫ
Богу богово, кесарю кесарево… Святая истина, которую нам втолковывают с детских лет. Король и сапожник, гранд и крестьянин, конкистадор и индеец – одному на роду написано всегда повелевать, другому – всю жизнь покорно подчиняться. Один швыряет на свою прихоть тысячу песо – другой доволен, заработав десять мараведи [17]. Так уж распорядился господь: всяк человек несет свой крест, не смея роптать на предначертанную ему свыше судьбу.
И все же, как ни глубока моя вера в святое Евангелие, не могу я сердцем мириться с таким положением вещей. Мне кажется, что многое в нашей жизни могло бы быть иначе. Например, от своего отца я знаю, что при дворе благословенного императора – короля Карла V наибольшим почетом и уважением пользуются не доблестные, но обедневшие рыцари, кровь проливающие во славу испанской короны, а хитрые льстецы, у которых одна забота – поживиться за счет казны. Разве справедливо, что благородные, искренне преданные короне идальго вынуждены томиться в безвестности, глотая пыль кривых улочек Трухильо, Бадахоса или моего родного города Медина‑дель‑Кампо, в то время как изнеженные знатные бездельники по‑прежнему считаются цветом испанского рыцарства? Слава богу, после открытия Индий Кристобалем Колоном наше провинциальное дворянство доказало, на что оно способно: имена Кортеса и Франсиско Писарро затмили своей славой самые пышные титулы придворных лизоблюдов. Они стали великими полководцами и могущественными людьми, эти бедные идальго из сонной Эстремадуры [18], они добились своего не путем интриг и связей, а благодаря мужеству, уму, отваге. Но, увы, далеко не всегда достоинства таких людей оцениваются как должно. Гораздо чаще верх берут знакомства, высокое покровительство, родственные связи.
К чему я клоню? Да к тому, что каждый день я вижу перед собой Гонсало Писарро и Франсиско де Орельяну, сравниваю их слова, их поступки, стараюсь быть беспристрастным, и все же никак не могу найти в сеньоре губернаторе хоть одно положительное качество, которым он превосходил бы нашего славного капитана. Тем не менее, именно он, Гонсало, вершит судьбами двух сотен людей, не считая множества индейцев, он принимает окончательные решения и отдает приказы, а сеньор Орельяна, прирожденный полководец и умнейший дипломат, вынужден быть исполнителем чужих приказов, порою вздорных и вредных для дела. А почему происходит такое? Все потому, что никчемный Гонсало имеет честь быть родным братом самому маркизу Франсиско Писарро, великому Писарро! А Орельяна, герой десятков сражений, наместник провинции Гуякиль, любимец солдат, не имеет ни руки при дворе, ни могущественных родственников и вынужден идти на поводу у недалекого, тщеславного и алчного гордеца.
Мне кажется, что Гонсало в глубине души отдает себе отчет, чем в своем возвышении он обязан своим достоинствам, а чем – родственным связям. Ему, конечно, хочется доказать всему миру, что он – тоже настоящий Писарро, а не просто брат своего брата. Вот он и пыжится изо всех сил: не внемлет ничьим советам, злоупотребляет своей властью, не считается ни с людьми, ни с обстоятельствами. Он помешался на мысли о завоевании Эльдорадо и готов поставить на карту; все – даже собственную жизнь, но дорваться до сокровищ Золотого касика и прославиться на весь христианский мир.
Капитан Франсиско де Орельяна тоже честолюбив. Быть может, не менее, чем Гонсало. Но честолюбие – природное свойство испанца, и когда оно не единственная его черта, а сочетается с живым умом и железной волей, тогда от честолюбца можно ждать великих подвигов и значительных дел. Человеком, счастливо сочетающим эти качества, я считал и считаю нашего доблестного капитана. И если бы только я: любому солдату, знавшему Орельяну, бросается в глаза, насколько велико внутреннее превосходство нашего капитана над сеньором губернатором.
Тем не менее, властный упрямец Гонсало не желает прислушиваться к советам своего опытного и дальновидного заместителя. Я был свидетелем по крайней мере четырех случаев, когда мнение Орельяны полностью расходилось с планами губернатора Кито, и всякий раз Писарро небрежно отметал предложения капитана. Впервые такое случилось в селении Кока, когда вопреки советам осмотрительного Орельяны, Гонсало приказал войску двинуться через лесные дебри. Второй конфликт произошел в селении индейцев омагуа, где Писарро своей бесцеремонной политикой добился того, что войско двинулось в путь без запасов продовольствия и проводников. Сеньор губернатор отверг еще одну идею капитана – продвигаться, имея впереди авангардный отряд. Он надменно заявил, что не уверен, насколько правильным будет поведение разведчиков при встрече с дикарями. И, наконец, четвертое столкновение Орельяны и Писарро произошло совсем недавно – после того как войско, покинув опустевшую деревню омагуа, неделю тащилось по зеленым прибрежным чащобам и вышло к селению, где жило мирное племя индейцев, носивших короткие рубашки из холста и разъезжавших по реке в легких и прочных каноэ.
Наученный горьким опытом, Гонсало Писарро распорядился хорошо обращаться с «разумными людьми», как назвали мы местных индейцев. Конечно, каждый солдат понимал это по‑своему: нельзя сказать, чтобы «разумным людям» приятно жилось с нами. Но все‑таки случаев грабежей и избиения жителей было гораздо меньше, чем обычно. Здесь мы узнали от индейцев, что до Великой реки еще очень далеко и что путь вдоль берега будет проходить по непролазным дебрям.
Писарро собрал военный совет. Первым на нем выступил Франсиско Орельяна. Он предложил круто изменить маршрут и повернуть на север, в сторону селений Пасто и Папаян, несколько лет назад покоренных испанцами. Прежде чем выступать на совете, Орельяна все обдумал и взвесил, доводы его были весьма убедительны. Вот‑вот должны были начаться дожди, а что такое период индейских дождей, войско Писарро успело почувствовать на своей шкуре – достаточно вспомнить хотя бы Сумако. Но там солдаты отдыхали, теперь же им предстояло пробираться через дикие заросли. На север же ведут неплохие дороги, и в дальнейшем идти пришлось бы не лесом, а саваннами. Там, на севере, много селений, гораздо легче найти провиант. А здесь, на пустынных берегах Напо, войско обречено на голод.
Но Писарро начисто отверг предложение Орельяны. Золото Эльдорадо слепило его. «Только вперед!» – твердил он. Губернатор настаивал на продвижении вдоль Напо к Великой реке и предлагал построить бригантину, которая везла бы больных, раненых и все снаряжение. Капитан горячо возражал ему, еще и еще пытался доказать губительность такого решения. Страсти разгорались. И тогда Гонсало Писарро закрыл совет. Он никого не желал больше слушать. Теперь он повелевал, и приказы его обсуждению не подлежали.
Будто в насмешку, постройкой бригантины он поручил руководить сеньору Франсиско Орельяне. И тут я вынужден сказать, при всей моей нелюбви к Гонсало, что на этот раз он поступил разумней разумного, ибо лучшего распорядителя, чем сеньор капитан, сыскать было трудно.
Не буду подробно останавливаться на том, как строилось наше судно. Скажу только, что в прилежных руках недостатка не было. Нашлись среди солдат и понимающие корабельщики. Плохо было с железом: большая часть гвоздей пропала при переходе через горы и леса, а оставшихся не хватало. И тогда Франсиско де Орельяна вместе с несколькими солдатами обошел весь лагерь, собирая железо, из которого можно было бы сделать гвозди. Затем обнаружилась другая беда: нечем было шпаклевать судно – не было в буйном лесном царстве деревьев, дающих нашу корабельную смолу. Однако индейцы принесли из лесу комки какой‑то своей, очень странной и упругой смолы, и она оказалась вполне пригодной для судна.
Бригантине дали имя «Сан‑Педро». Она не блистала красотой – рядом с изящными и могучими каравеллами она выглядела бы неуклюжей, уродливой карлицей. В сущности, это была не бригантина, а лодка, только очень большая, с двумя мачтами, палубой и трюмом. Плавать она могла как под парусами, так и на веслах, для которых в борту «Сан‑Педро» было прорублено несколько пар отверстий. Нет, кораблем ее назвать было бы, конечно, преувеличением. И все же продвигаться вперед, имея под рукой даже такую неказистую посудину, было несравненно легче, ибо теперь мы смогли продолжать путь налегке, не заботясь о переноске через леса, болота и реки снаряжения и наших больных, которых становилось все больше. За бригантиной следовали пятнадцать индейских каноэ с солдатами. Но основная часть войска тронулась в путь пешком, вдоль берега Напо.
И вот через два дня после нашего выхода из селения Судна начались проливные дожди, которые принесли нам великие страдания и беды.
Сейчас, вспоминая подробности великого похода, я могу без преувеличения сказать, что невзгоды, пережитые нами, были выше человеческих сил. Будь на нашем месте обыкновенные люди, они не вынесли бы и половины выпавших на нашу долю тягот. Но мы не были обыкновенными людьми. Мы были конкистадоры – опьяненные призрачной мечтой, бредившие наяву, исступленные и фанатичные создания, способные не есть и не спать по нескольку суток, готовые на любые злодейства и подвиги ради свершения своих золотых грез. Да, я говорю «мы», ибо не вправе вычеркивать свое имя, как бы мне этого ни хотелось, из списка тех, кто своей и чужой кровью вписал самые черные страницы в историю Индий. Я был в их рядах, я делил с ними все тяготы и лишения, и меч мой служил жестоким целям конкисты.
Но я отвлекся, я забыл о своем долге – быть честным и беспристрастным летописцем событий, свидетелем и участником которых я стал. И поэтому я оставляю малоинтересные читателю рассуждения и вновь перехожу к рассказу о продолжении великого похода, а именно к той его части, что повествует о времени великих дождей, которые застигли нас в пути вдоль берега стремительной и мутной реки Напо.
И раньше, когда войско отдыхало на склоне Сумако, нудные проливные дожди причиняли нам немалые неприятности. Но тогда, прячась в индейских хижинах, мы еще кое‑как могли мириться с бесконечными потоками, что струились с неба на землю: у нас был кров, была пища и была возможность ждать. Всего этого нам мучительно не хватало теперь. Косые струи дождя, швыряемые порывами ветра, не оставляли ни единого сухого клочка: одежда и, казалось, даже тело, были пропитаны влагой. Безжизненным и мрачным выглядел лес: уныло провисли под тяжестью падающей воды спутанные лианами ветви, ставшие похожими на мокрые тряпки, забились в потаенные щели, гнезда и норы обитатели зеленого царства. Почва под ногами стала топкой и обманчивой, и повсюду появлялись – прямо‑таки на глазах у нас – обширные и глубокие дождевые лужи – настоящие озера. Бурливая река, ежедневно пополняемая ливнями, теперь не вмещалась в свое прежнее ложе – ее воды затопляли прибрежные заросли и вынуждали нас что ни шаг искать обходных дорог. А когда солнцу изредка удавалось пробить свинцовую пелену туч и пригреть разбухшую от воды землю, становилось совсем невыносимо: мы валились с ног, задыхались от обилия испарений. Даже листья в эти минуты источали пар…
Снова начался голод: кончились припасы, что взяты были нами у «разумных людей». Бесплодной была охота: шум нашего передвижения распугал и без того редкую дичь. От зелени, которой мы питались, у множества солдат и носильщиков начались болезни. Каждый день уносил новые жертвы – особенно часто умирали индейцы, их погибло больше тысячи. К счастью, Апуати была лучше, чем другие, приспособлена к ужасному климату индейского леса: она исхудала, лицо ее вытянулось и потеряло выразительность, но болезни щадили девушку, а муки голода она переносила удивительно легко. Глядя на Апуати, держался и я: как и прежде, мы многие часы проводили вместе. Правда, теперь она шагала с грузом на плечах в цепи носильщиков, а я налегке продвигался рядом, готовый при случае прийти на помощь. Жаль только, что Хуан стал сторониться нас. Я объяснял это его деликатностью, но порой мне начинало казаться, что он не одобряет моей дружбы с девушкой и даже ревнует меня к ней.
Утопая в дождевых лужах, задыхаясь от густых испарений, страдая от болезней, усталости и голода, шли мы вперед и вперед. Немногие теперь верили, что удастся им когда‑нибудь увидеть таинственную землю Эльдорадо: слишком долгим стал путь и слишком частыми стали наши жертвы. По ночам люди горячечно бредили, золотые грезы беспокоили их сон. Наутро же лица озлобленно хмурились, солдаты не боялись дерзить начальству, открыто заявляли, что не хотят идти дальше. Все явственней пахло бунтом.
Но бунта так и не произошло.
В один из самых тоскливых, промозглых вечеров, в первый день рождества, мой дядя Кристобаль де Сеговия отвел меня в сторону и простуженным шепотом прохрипел:
– Блас, ложись сегодня рядом со мной. Хочу рассказать тебе кое‑что… Не пожалеешь…
Я знал, что дядя только что вернулся с военного совета, где допрашивали пойманного рано утром лесного индейца охотника. По интонациям де Сеговии я догадывался, что есть важные новости. И не ошибся.
Вот что я узнал от него.
Когда дядя вошел в шалаш, где размещался Гонсало со своими любимчиками, там уже закончился допрос пойманного язычника. Народу набилось много – человек пятнадцать. Кто сидел на земле, кто стоял у входа, а сам Гонсало, опустившись на какой‑то пень, то ли чурбак, сидел с поникшей головой. Гомонили, но негромко.
– Что, есть новости? – спросил дядя у де Роблеса, который хмуро теребил длинный ус.
– Язычник сказал, что в десяти солнцах пути богатый край… Похоже, что Эльдорадо. Только…
Роблес скривился и с раздражением дернул себя за ус. Он не договорил, но дядя понял его: страна Эльдорадо напоминала клок сена, подвешенный перед носом бегущего осла: сколько бы мы ни продвигались, она все время будет чуть‑чуть впереди.
– Что делать? Советуйте! – истерично выкрикнул Писарро. Его лицо было желто‑серым, покрасневшие глаза лихорадочно блестели.
Так начался совет. Предлагали разное. Хуан де Селина считал наиболее правильным повернуть назад и переждать дожди в селении «разумных людей». Феличе Сикеронес возразил ему: слишком долог и труден обратный путь, надо круто повернуть на север, там дороги, там кончаются дебри. Заспорили. У того и у другого нашлись единомышленники. О Писарро, казалось, забыли. Но он напомнил о себе.
– Тихо! – в ярости закричал губернатор. – Трусы! Ни один из вас не хочет идти вперед, вижу! Вижу! А Эльдорадо?! Проклятые трусы, неужели вы…
Он задохнулся, схватился обеими руками за горло и снова сел. Все молчали. Потом раздался голос старого Педро Оливареса.
– Сеньор правитель, – негромко, но твердо сказал седой ветеран конкисты. – Начался голод, а впереди – десять дней пути по безлюдью. Каждую минуту может вспыхнуть бунт… Вперед идти нельзя, без пищи мы все пропадем… Все.
Писарро беззвучно глотал воздух. Его острый кадык непрестанно ходил вверх – вниз, и все смотрели на тощее горло Гонсало и не решались взглянуть в его полные горя глаза.
– Сеньор правитель, я, кажется, вижу выход…
Франсиско де Орельяна сделал шаг от двери и, сверля глазом жалкую фигуру Писарро, остановился прямо перед ним. Все головы повернулись к капитану.
– Единственный выход, – спокойно и уверенно продолжал Франсиско де Орельяна, – я вижу в том, чтобы отправить вниз по течению бригантину с полусотней солдат, а остальным – ждать ее возвращения. Я берусь в течение трех‑четырех дней раздобыть в соседних с нами богатых областях множество пищи для всего войска, и тогда последний переход станет возможным, а Эльдорадо раскроет свои сокровищницы испанцам. Я кончил.
Снова загалдели, зашумели, заспорили участники совета. Но Гонсало Писарро не дал развернуться дискуссии. Он приказал всем замолчать и, пошатываясь, подошел к Орельяне. Дрожащими руками обнял его за плечи.
– Делай, как знаешь… – глухо сказал он. – Бери бригантину… Подбирай солдат… Эльдорадо…
Он опять не кончил фразу и уткнулся лицом в плечо капитана…
Вот что рассказал мне мой дядя Кристобаль де Сеговия. А на следующее утро, в понедельник 26 декабря 1541 года, на второй день рождества, бригантина «Сан‑Педро», провожаемая сотнями угрюмых глаз, отправилась в путь. На ее борту кроме отряда, вышедшего из Гуякиля с Орельяной, на поиски пищи отправились епископ Лимы патер Гаспар де Карвахаль, скромный монах де Вера, мой дядя Кристобаль де Сеговия, известные конкистадоры Кристобаль де Энрикес, Алонсо де Роблес, Матео де Ребольосо, двадцать восемь наиболее крепких солдат Писарро, Аманкай и два десятка индейцев. Бригантину сопровождали пять каноэ, и в одном из них находилась моя Апуати – за час до отплытия я упросил сеньора капитана взять ее с собой.
Отряд Орельяны покидал лагерь, чтобы вернуться назад через три‑четыре дня. Мы прощались с друзьями, обещая им спасение от голодной смерти, и были уверены, что нам предстоит непродолжительное путешествие за провиантом, самая заурядная разведка.
Кто из нас мог предполагать тогда, что никогда больше не увидим мы ни надменного Гонсало, ни его измученных солдат? Мог ли кто подумать, что нас ожидало великое плавание и необычайные приключения, испытать которые не привелось еще ни одному человеку с белой кожей и христианским крестом на груди?
[17] Мараведи – мелкая разменная монета, 1/450 песо.
[18] Эстремадура – область на западе Испании, откуда родом знаменитые конкистадоры Кортес, Писарро, Орельяна.