Обычный день
…И снова он возводит
маис
зеленый,
а потом добела раскаленный,
и сам растет
рядом с маисом,
растет,
оберегает
первые всходы
зари,
присужденный к труду своих рук,
своих собственных рук,
вечно собственных рук!
Роберто Обрегон Моралес. «Песнь маиса»
Лучше всего спится ранним утром.
Свежий предрассветный ветерок приятно холодит разгоряченное сном тело. Утихли насекомые, жаждавшие крови спящих; даже злые демоны, духи ночи, тревожащие сон, удалились на покой.
– Пора вставать, сынок!
Голос матери – самый родной на свете голос – и то не сразу выводит из забвения; в голове еще проносятся разрозненные видения. Хун‑Ахау*[1] приподнимается, протирая глаза и потягиваясь. Как хочется спать! Но при взгляде на отца сразу вспыхивает воспоминание: ведь скоро он, Хун‑Ахау, будет взрослым! Скорее, скорее, ведь он уже не маленький!
Отец сидит у пылающего очага, поджидая своего первенца. Завтрак уже готов. Несколько пригоршней воды, брошенных в лицо, окончательно приводят в себя юношу. Он почтительно приветствует отца и усаживается около него.
Трапеза продолжается недолго. Отец проглатывает несколько еще горячих кукурузных лепешек, зачерпывает из горшка вареную фасоль. Хун‑Ахау медленно жует одну‑единственную лепешку – он еще получает порцию подростка. Скоро, после праздника совершеннолетия, он будет считаться взрослым, и тогда его порция изменится. А пока он стойко отводит глаза от тайком подсунутой матерью половинки другой лепешки: хороший юноша всегда воздержан во всем!
– Пошли!
Хун‑Ахау поднимается вслед за отцом, бросив мимолетный взгляд на лежащую половину лепешки. Маленькие брат и сестра еще спят, ровно посапывая. Мать осторожно выбирает из большого глиняного горшка размоченные в известковой поде кукурузные зерна и кладет их на зернотерку – большой плоский камень. Чтобы приготовить обед, ей придется работать много часов. Надо тщательно растереть разбухшие зерна, превратив их в тесто, испечь лепешки, сварить два горшка фасоли и огненный суп из перца… Мясо – редкий гость на столе земледельца!
Отец и сын выходят из хижины. Их дом, как и все соседние жилища, невелик и прост по устройству: по углам вбивают четыре столба, их соединяют плетенкой из гибких ветвей, обмазывают глиной – и стены готовы. Крышу настилают из больших сочных пальмовых листьев. Семье помогают все соседи, ведь постройка нового дома – радостное событие в жизни всего поселения.
Ах‑Чамаль и Хун‑Ахау миновали несколько соседних хижин и вышли на центральную площадь Цолчена. Проходя мимо «искусственной горы» – невысокой пирамиды, на которой стояло святилище, – отец пробормотал две молитвы: о хорошем урожае и о мирной благополучной жизни. Хун‑Ахау вторил ему звонким голосом. Белый гребень храма наверху заметно порозовел – животворящий Кинич‑Как‑Мо* – «Солнечноглазый попугай» – бог солнца, уже начал свой ежедневный полет по небу. Неподалеку от храма стояли два дома из камня – жилища старейшины селения, батаба*, и жреца. В них было совсем тихо – там все еще спали.
Поле, на котором находились их посевы, было расположено довольно далеко. Хун‑Ахау очень любил, когда по пути отец, Ах‑Чамаль, что‑нибудь ему рассказывал: он знал много интересных и страшных историй. Но чтобы отец начал рассказывать, надо его о чем‑то спросить. Хун‑Ахау вспоминает о доме батаба.
– Отец мой, почему ты не батаб? Тогда бы мы еще спали так же, как он сейчас! И почему мы должны отдавать ему часть своего урожая? Ведь он не работает на нашем поле, да и на его участке за него трудятся другие.
Ах‑Чамаль поворачивает голову, смотрит на сына.
– Быть батабом не так‑то просто, – отвечает он, – для этого надо происходить из знатного рода, изучить священные письмена, уметь управлять людьми, быть опытным в военных делах. Батаб собирает подати не для себя; он отправляет их ко двору нашего правителя; только благодаря молитвам великого «владетеля циновки»* и жрецов боги посылают нам хорошие урожаи. А если будет война? Кто, кроме батаба, соберет войско, раздаст вооружение из «Дома оружия», защитит наш урожай от жадного врага, дома от пожара, наши семьи от плена?
Хун‑Ахау молчит. В самом деле, кто будет делать все эти важные дела, кроме батаба?
– Правда, – неожиданно добавляет отец, – когда я был мальчиком вроде тебя, мой отец рассказывал мне со слов его прадеда, что в давние‑давние времена было по‑другому. Батаба назначал не великий правитель. Тогда все жители поселения собирались на большую площадь и выбирали батабом любого из тех, кто им больше нравился, того, кто в бою показал свою храбрость, кто был умнее и опытнее всех. Тогда не было никаких податей, все помогали друг другу при работе, а весь урожай оставался в доме. Батаб работал в поле, как и все остальные.
– Отец мой, расскажи о путешествиях нашего предка, – просит Хун‑Ахау. Он знает, что его прапрадед совершил большое путешествие, видел много чудесного; юноша очень гордился им и всегда был готов слушать о его приключениях. А отец, когда рассказывает о предке, каждый раз неизменно добавляет что‑то новое и неизвестное.
– Твой прапрадед, Ах‑Балам, был знаменитым охотником, – начинает отец. – Родители и братья его умерли во время великого голода. Когда же в его селении начались междоусобицы, он, юноша, только что отпраздновавший праздник совершеннолетия, ушел оттуда, взяв с собой лишь оружие и треть кукурузных зерен. Как он пришел в наше селение и стал жить здесь, ты уже знаешь.
Хун‑Ахау кивает головой. Да, эту историю он знает.
– Но до того как прийти сюда, он много путешествовал, много повидал. И вот однажды, на четвертом году своих странствий, – продолжает Ах‑Чамаль, глядя прямо перед собой, – твой прапрадед попал в дремучий лес. Много дней он и юл по этому лесу, не видя ни одной человеческой души, и временами ему казалось, что он приближается к Шибальбе – царству мертвых – так таинственны и страшны были на росли. Он ползком пересекал огромные болота, духи которых старались утащить его вглубь. Много раз Ах‑Балам встречал владыку лесов, почтенного ягуара, но наш предок становился на колени, и владыка проходил мимо, не трогая скитальца. Наверное, ягуар знал, что встретившийся ему, носит его имя*. Питался Ах‑Балам водяными лилиями и птицами, которых ловил силками из своих волос.
И вот однажды, ранним утром, он вышел на небольшую поляну, посредине которой стояла огромная человеческая голова, высеченная из камня. Такие каменные головы иногда встречаются и в лесных чащах, и среди полей. Но никто не знает, чьи руки вытесали их и когда. Велико было искусство мастеров, сделавших эту голову, потому что она казалась живой, и нашему предку почудилось, что глаза ее следят за ним. Но твой прапрадед был бесстрашным человеком; он смело подошел к голове вплотную и, потрясая боевой палицей, воскликнул: «Я тебя не боюсь! Кто ты?»
– И голова ему ответила? – спросил Хун‑Ахау, сгорая от любопытства. Никогда еще отец не рассказывал ему этой удивительной истории.
Ах‑Чамаль укоризненно посмотрел на сына.
– Разве может юноша прерывать речь старшего? – строго спросил он, но, видя смущение и раскаяние на лице сына, добавил: – Смотри, чтобы больше этого не было! Нет, голова оставалась безмолвной. Наш предок внимательно осмотрел ее и увидал, что губы изваяния вымазаны свежей кровью, а неподалеку стоит погасшая курильница. «Значит, это изображение божества, – подумал он, – и ему приносят жертвы».
И желание увидеть человека после долгих дней одиночества было так сильно, что наш предок решил остаться на этой поляне, пока не встретится с приносившими жертву.
На следующий день твой прапрадед увидал его: это был человек средних лет, и лицо его походило на эту каменную голову, как будто они были родные братья. Наш предок смело подошел к нему, когда тот, вымазав губы изваяния свежей птичьей кровью, начал разжигать огонь для воскурения помом* – смолой одного дерева. Ее, ты знаешь, употребляют при богослужении. Незнакомец страшно испугался и, упав на колени, просил не убивать его; он принял нашего предка за лесного духа. Речь приносившего жертву показалась Ах‑Баламу необычной, но все же понятной. И вот что рассказал нашему предку человек, приносивший жертву каменной голове.
Много лег назад в этой местности жило могучее племя сильных и жестоких воинов. В страшных битвах они победили и покорили окружавшие их другие народы, в том числе и предков приносившего жертву. И был у победителей странный обычай: они отсекали у побежденного предводителя голову и зарывали ее неподалеку от своих жилищ в землю. Искусные мастера воспроизводили голову побежденного в камне, и это изваяние ставилось на том самом месте, где была зарыта настоящая голова. В дни празднеств они собирались около таких каменных голов, и победитель, взобравшись на нее, сверлил ей темя. Так они издевались над душами побежденных врагов, а кругом стояли согнанные отовсюду подчиненные и родственники погибшего вождя и горько оплакивали его мучения.
Но однажды с запада вторглись бесчисленные орды неизвестных людей. Они сломили могущество племени «Больших голов», и после кровопролитных сражений те были вынуждены бежать далеко отсюда. Местность опустела, потому что пришельцы, истребив большинство жителей, не остались здесь, а двинулись дальше в те края, откуда каждое утро приходит к нам солнце. Они ушли, и лес снова захватил расчищенные участки, храмы, площади и курганы, в которых племя «Больших голов» хоронило своих предводителей; среди буйной зелени потонули и их жилища. Глубоко под землей лежат погребенные ими сокровища: ожерелья, нагрудные пластины и топоры из драгоценного нефрита*. Люди «Больших голов» были очень богаты и зарывали такие приношения богам в землю через каждые пятьдесят два года. Теперь в эту пустыню приходят только потомки побежденных вождей, чтобы принести жертву духам предков…
Так рассказывал нашему предку повстречавшийся ему человек. Потом он показал на каменную голову и торжественно проговорил:
– Это – изображение моего предка, великого вождя племени Соке. Каждый год я прихожу сюда, чтобы напитать его губы кровью, и жгу пом перед его ноздрями. Это делали мой дед и мой отец, это же будут совершать и мой сын, и внук, и правнук – до тех пор, пока не угаснет мой род!
Ах‑Балам почтительно поклонился каменной голове и поблагодарил чужестранца за рассказ. В ответ потомок каменной головы стал уговаривать нашего предка пойти с ним в мертвый город и раскопать сокровища, говоря, что ему не страшны чародейства людей «Больших голов». Но наш предок не согласился и пошел своим путем. Через много дней он вышел к Великой воде и увидел на берегу поселок рыбаков, по это уже другая история…
Ах‑Чамаль замолчал и поглядел на сына. Глаза Хун‑Ахау горели.
– Отец мой, значит, до сих пор где‑то в лесу находится эта каменная голова и около нее – закопанные сокровища? Пойдем туда, выроем их, станем богатыми! Ты будешь ходить весь увешанный нефритом, как вельможа и владыка!
Отец покачал головой.
– Нет, сынок, нам не нужно нефрита, лишь бы не было неурожая и голода. Лучшая драгоценность – наш ишим*, кормящий нас! А кроме всего, я не знаю дороги в те места, да и сам прапрадед вряд ли мог вспомнить ее; это очень далеко отсюда!
Отец и сын подошли к своему участку, и разговор оборвался.
Утреннее солнце ласково сияло с безоблачного синего неба, заливая светом ровные ряды кукурузных стеблей. Легкий ветерок чуть шелестел пышными листьями. Отец с сыном принялись за работу. На этот раз она была легкой. Каждый початок надо было надломить так, чтобы он, оставаясь на стебле, в то же время не получал больше соков от растения. Надломленный початок подсыхал и через несколько дней был готов к уборке.
Медленно продвигались работающие вдоль зеленых рядов. Солнце поднималось все выше, лучи его становились все более горячими. Манила к себе тень соседних деревьев; пот непрерывно катился по лицу… Начало саднить пальцы… десятый стебель… двадцатый… восьмидесятый… сто двадцать первый…
Когда солнце стало прямо над головой, отец решил, что уже можно и отдохнуть. Они перебрались с поля в тень деревьев, легли, раскинув руки и ноги, на землю. Хун‑Ахау тяжело дышал: нет, не легко быть взрослым!
Отец достал из кустов поставленную туда с утра тыквенную бутылку с кейем*, запрокинул голову, отхлебнул раз, другой, третий… Кадык на его тощей шее прыгал с каждым глотком. И при виде этого у Хун‑Ахау пропала усталость: он должен работать больше и лучше, чтобы отцу было легче.
Ах‑Чамаль протянул ему бутылку:
– Пей, сынок!
Хун‑Ахау покачал головой, хотя горло его сводила жажда.
– Нет, отец мой, я должен быть воздержанным, ведь скоро я буду проходить через посвящение!
Ах‑Чамаль одобрительно посмотрел на сына, но не сказал ни слова.
Время отдыха пролетело быстро, и отец с сыном снова принялись за работу. Воздух замер, нет ни малейшего ветерка, солнце палит беспощадно. Пот струится по загорелым лицам. Десятый стебель… сороковой… сто шестидесятый…
Когда Кинич‑Как‑Мо проделал большую часть своего небесного пути, отец прекратил работу. Несколько минут он молча смотрел, как работает сын, а затем ласково коснулся его согнутой спины.
– Идем домой, сынок! На сегодня хватит!
Перед возвращением они заботливо поправили ограждения около участка, сделанные от набегов диких свиней. Для них нет ничего более вкусного, чем зреющие початки ишима*. А теперь можно было не спеша тронуться в путь. Как хорошо возвращаться домой после трудового дня под вечереющим небом! Солнце золотит кроны деревьев, но внизу, между стволами, уже лежит прохладная тень. Дорога к дому всегда короче, а ноги по ней идут быстрее!
Голова Хун‑Ахау была по‑прежнему заполнена размышлениями о странствованиях его прапрадеда.
– Отец мой, – обратился он к Ах‑Чамалю, – а теперь, в наше время, можно совершить такое же путешествие, как наш предок?
Отец чуть заметно улыбнулся.
– Тебе хотелось бы пуститься в странствование, бросить родное селение, семью? Оказаться среди чужих людей? Зачем? Нет, сынок, тебе суждено другое: ты будешь великим воином! Мне это не нравится, потому что нет лучше работы простого земледельца. Знатные и богатые всегда в беспокойстве! Но такова судьба!
– А почему я, сын земледельца и сам земледелец, буду воином? – спросил Хун‑Ахау, удивленный последними словами отца, потому что он никогда не слышал раньше об этом.
– Когда совершался обряд хецмека*, ты ухватился прежде всего за копье, а это верный признак. Кроме того, ты родился в день «Одного владыки», имя которого ты и носишь, а рожденный в этот день станет «великим воином, дерзким смелым» – так говорил наш жрец, заглянув в священные книги*. Вот что суждено тебе!
– Нет, отец мой, я не хочу быть воином, – взволнованно, воскликнул Хун‑Ахау, – я буду таким же земледельцем, как ты!
Отец покачал головой.
– Нет, сынок, от судьбы не уйдешь! Она уже определена тем днем, в который ты родился! Но зачем нам горячиться из‑за того, что еще скрыто во тьме будущего? Когда будет собран урожай, мы отпразднуем твое совершеннолетие и подыщем тебе невесту, – вот что ждет тебя в ближайшие дни! А когда подойдет предназначенное, то оно совершится, что бы ни хотел человек. Такова воля богов!
Они подошли к своему дому. После купания в горячей воде, заботливо приготовленной матерью, работники уселись ужинать. На этот раз Хун‑Ахау получил кроме лепешки еще плошку вареной фасоли и, стараясь порадовать мать, по‑мальчишески похлопал себя по животу, чтобы показать ей, как он сыт. Ее мимолетная улыбка вполне вознаградила юношу за последовавший вслед за его жестом строгий окрик отца.
Начало темнеть, и Хун‑Ахау боролся с двумя противоположными желаниями: пораньше лечь спать или поболтать со своими сверстниками, рассказать им историю каменной головы. Неожиданно в дверях хижины показался вестник селения – высокий суровый мужчина. Отец и мать тревожно переглянулись: что нужно от их семьи батабу? За прошлый год подать внесена полностью, за этот год ее собирать рано – во всем доме осталось запасов на неделю‑другую. Что же тогда? Какая‑нибудь чрезвычайная работа?
Ах‑Чамаль и Иш‑Субин встали, поклонились вестнику, тот ответил небрежным кивком.
– Батаб приказал, чтобы ты завтра со старшим сыном отнес в Ололтун*, ко двору великого правителя, индюшечьи яйца. От управляющего хозяйством дворца получишь расколотые бирки и принесешь обратно, – отрывисто сказал вестник, – вот что приказал батаб! Ты понял?
– Воля батаба будет исполнена, – тихо ответил отец.
– Да пошлют вам боги спокойной ночи, – сказал, уходя, вестник.
– И тебе также, – в один голос воскликнули обрадованные отец и мать. Ничего страшного не случилось. Будет занят лишь один день; уборке урожая это не помешает.
Скоро в хижине стихло, все обитатели ее спали. Ровно дышали набегавшиеся за день малыши, иногда постанывал во сне отец. Хун‑Ахау улыбался: ему снилась быстрая река, по которой он плыл в лодке навстречу чему‑то неизвестному, но радостному…