ПИРАМИДЫ КОПАНА
Глава двадцать третья
Мы – те, кого вы видите здесь, – мстители за пытки, страдания наших отцов. Вот причина, почему мы негодуем на все зло, что вы свершили по отношению к ним. Поэтому мы положим конец всем вам, мы умертвим вас, и ни один из вас не сможет ускользнуть!
«Пополь‑Вух»
На протяжении трех лет Хун‑Ахау не удавалось побывать в Копане – в этом великом и страшном городе. Но он не терял надежды пойти туда и отыскать брата Укана. А уже через него познакомиться с людьми, похожими на его погибших друзей. Ведь перед смертью Укан сказал ему: «Хун, если будешь в Копане… подружись с моим братом… говорят, он похож на меня».
Наконец пришел день, когда батаб разрешил Хун‑Ахау и Иш‑Кусам пойти в Копан, отнести на продажу свежую оленину и лечебные травы, которые умела находить Иш‑Кусам.
Хун‑Ахау с женой вышли из дому под вечер, чтобы успеть попасть на рынок ко времени начала торговли. Дорога шла мимо полей, на которых зеленели ряды кукурузы, потом пряталась в тенистой роще. И снова выбегала в поле, чтобы вновь уйти в густые зеленые заросли.
Когда стемнело, Иш‑Кусам пошла медленнее, настороженно оглядываясь по сторонам. Она испуганно вздрагивала и прижималась к мужу, когда у них из‑под ног внезапно поднимались разбуженные стайки маленьких голубей. Когда же дорога уводила путников в рощу, Иш‑Кусам казалось, что за каждым деревом кто‑то прячется. Один раз она даже вскрикнула – мимо них бесшумно пролетела сова, птица ночи. Ее появление считалось предзнаменованием какого‑то важного события, ведь совы – посланники подземных богов.
Хун‑Ахау и Иш‑Кусам еще были в пути, когда забрезжил рассвет. Весело подсмеивался Хун над ночными страхами жены, но и она скоро о них позабыла. Вот уже первые лучи солнца заблестели в капельках росы. Роса быстро высыхала. Воздух наполнялся запахом цветов. Время от времени Иш‑Кусам останавливалась и срывала маленькие белые лилии или толстые стебли тишсулы[47], увенчанные пучком душистых светло‑пурпурных цветов. Но вскоре ей пришлось бросить свой букет, чтобы освободить руки: на пути им встретилась поляна, поросшая йаш‑пайальче[48], травой, очень полезной для заживления старых ран. Ее можно было продать в Копане.
Теперь Иш‑Кусам уже не пугалась, а как ребенок радовалась неожиданно вылетавшим из‑под кустов пестрым фазанам или маленьким попугаям. Птицы встревоженно кружились на месте, пока путники не проходили мимо. Но долго смотреть на них не было времени. Солнце поднималось все выше, и нужно было торопиться.
Замедлили они шаги только тогда, когда вдали, за рекой, показался акрополь Копана, вознесшийся над окрестной долиной.
Окраины великого города были застроены хижинами бедноты, мало чем отличавшимися от хижин Чаламте. У входа в одну из них, покосившуюся, имеющую вид давно заброшенного жилья, стояла пожилая женщина. Ее доброе лицо понравилось Хун‑Ахау, и он обратился к ней с просьбой разрешить ему и его жене переночевать в ее доме. Он понимал, что за один день не найдет брата Укана.
– Почему же нет, – ответила женщина. – Мой дом стар, но для вас в нем найдется место. Только угостить мне вас нечем. – Она скорбно вздохнула и продолжала: – Боги послали мне только одного сына. Он работал на постройке нового храма, под его руками камень оживал. Жрец говорил, что мой мальчик много о себе возомнил и разгневал богов. Потому‑то на него и упал тяжелый камень. И теперь мой сын в Шибальбе[49], царстве мертвых…
Иш‑Кусам порывисто обняла несчастную мать, а Хун‑Ахау незаметно положил в уголке хижины кусок оленины. И они пошли дальше, обещая вечером возвратиться.
Чем ближе подходили они к центру города, тем богаче становились постройки – видимо, жилища знатных людей. И с каждым шагом Иш‑Кусам все сильнее прижималась к мужу, пораженная и испуганная всем тем, что видела сегодня впервые в жизни.
Наконец они вышли на широкую площадь, раскинувшуюся у подножия акрополя – большого искусственного холма, воздвигнутого в центре Копана. На нем высились несколько ступенчатых пирамид. Каждую венчало здание храма‑святилища, украшенное большим гребнем.
На площади и по лестницам, ведущим в акрополь, сновало множество людей; был рыночный день, и в город сошлись жители окрестных селений. Наши путники быстро смешались с толпой. Никто не обращал на них внимания.
В углах площади возвышались стелы. Каменные лица древних повелителей бесстрастно взирали на людей; их руки крепко сжимали символы власти. Иш‑Кусам хотелось рассмотреть их, но муж торопился.
Они поднялись еще по одной лестнице, обошли угол огромного храма и оказались на новой площади. С левой стороны она заканчивалась обрывом. За извилистым руслом реки внизу, среди куп разбросанных по равнине деревьев, виднелись белые здания – загородные дворцы знатных людей Копана. Только теперь путники поняли, как высоко они поднялись от окраины города. Далеко вокруг простирались поля, хижины, рощи…
От вида, открывшегося их взорам, оторваться было трудно. Хун‑Ахау почувствовал, что и его захватил могучий город, – Копан был не похож ни на далекий Ололтун, ни на Тикаль. И они шли дальше, с любопытством поглядывая по сторонам.
Вдруг Иш‑Кусам испуганно остановилась. Перед ними была широкая лестница; она вела к еще одной площади. По обеим сторонам этой лестницы стояли большие каменные ягуары со страшными оскаленными мордами. Каждый из них вытянул лапу в направлении лестницы, оба они точно вздыбились. На оранжевых туловищах чудовищ, в специальных углублениях, были вделаны полированные диски из черного обсидиана, точь‑в‑точь как пятна, которыми природа разрисовала шкуры ягуаров. Благодаря этому статуи казались живыми. Они‑то и испугали Иш‑Кусам.
– Хун, я боюсь, – прошептала она.
– Глупенькая, это же не звери, это только камень. И сделали из него ягуаров человеческие руки. Быть может, над ними работал и сын той доброй женщины, которая обещала нас приютить.
Иш‑Кусам виновато улыбнулась, но все же заторопилась скорее уйти от страшных скульптур. Они поспешили дальше и, запутавшись в переходах, спусках и подъемах, не заметили, что повернули назад. Наконец муж и жена вышли на какую‑то новую, небольшую узкую площадь. С одной ее стороны раскинулся стадион для игры в мяч. С другой начиналась очень широкая лестница. На стадионе, видимо, упражнялись игроки; слышались голоса и удары тяжелого мяча. Хун‑Ахау отвернулся. Он слишком хорошо помнил, чем оканчиваются подобные игры. Отвернулся – и остановился как вкопанный…
Много прекрасных зданий видел Хун‑Ахау в Тикале. Но при виде этой лестницы и он замер в изумлении. Перед первой ее ступенью стоял алтарь, украшенный гигантской маской змеи, и стела. Но не они были самыми замечательными украшениями лестницы. Все ее ступени покрывала причудливая вязь иероглифов; каждый из них был замечательным по тонкости рисунка, вся же эта гигантская надпись рассказывала о наиболее значительных, подчас выдающихся событиях в истории Копана на протяжении почти двух столетий.
Но не иероглифы, которых ни Хун‑Ахау, ни Иш‑Кусам не умели читать, поразили их: с обеих сторон лестницы, на широких балюстрадах, высилось множество скульптур: одни из них изображали извивающихся змей, другие – птичьи головы. Среди иероглифов были на рельефах и фигуры людей. Они, полулежа в небрежной позе, казалось, отдыхали, внося разнообразие и еще больше украшая покрытую письменами лестницу.
Но и это было еще не все. Через каждые десять ступеней в центре стояли троны, на которых восседали каменные владыки в нарядных одеяниях; на головах у них красовались шлемы с пышными плюмажами. Рука мастера точно передала мельчайшие детали. Яркие краски, наложенные на скульптуры, играли на солнце, как радуга.
Смешавшись с толпой, зачарованные, поднимались по ступеням чудесной лестницы Хун‑Ахау с женой.
Им даже немного страшно было становиться на камни, так пышно разукрашенные.
На одной из широких площадок работало человек десять рабов. Они укрепляли выступ, на котором возвышалась статуя какого‑то божества. Прохожие равнодушно проходили мимо, не оглядываясь на работавших. Один из рабов, совсем уже старик, страшно худой, внезапно упал. Тотчас надсмотрщик, подняв палку, бросился к нему. Но в это время со стороны стадиона раздались громкие крики. Видимо, игра подошла к концу. И надсмотрщик, решив, что упавший не уйдет от наказания, отбежал в сторону, чтобы посмотреть, что происходит на стадионе.
– Подожди меня здесь, – поспешно проговорил Хун‑Ахау жене, показывая ей на противоположную балюстраду. Сам же подбежал к упавшему, приподнял его голову и быстро протянул ему кукурузную лепешку. Старик стал жадно есть, глотая непережеванные куски и со страхом поглядывая в ту сторону, куда скрылся надсмотрщик.
Побросав работу, рабы окружили Хун‑Ахау.
– Откуда ты?
– Он похож на воина из Киригуа, – тихо сказал самый молодой раб.
– Да, я знаю, что меня так называют иногда, – удивленно ответил Хун‑Ахау. – Но я живу в Чаламте.
Его уже не слушали.
– Воин из Киригуа! Я дождался твоего прихода, – прошептал старик.
– Это он, воин из Киригуа! – пронеслось над площадкой.
И тогда один раб, высокий и плечистый, расталкивая остальных, приблизился к Хун‑Ахау и проговорил:
– Сейчас уходи, пока не вернулся надсмотрщик. Но ночью мы будем ждать тебя. – Он тут же объяснил, как пройти к хижине, в которой ночуют рабы, и добавил: – Спросишь меня, меня зовут Мутупуль. Мы давно ждем тебя…
Издали показалась фигура надсмотрщика; Хун‑Ахау отошел в сторону, взял за руку Иш‑Кусам и направился вниз по лестнице. Все произошло так быстро, что в толпе людей, поднимавшихся в храм и спускавшихся из него, никто ничего не заметил. Наши путники как ни в чем не бывало пошли дальше, расспрашивая, как пройти на рынок…
Вернулись они в Чаламте только на пятый день.
– Жена в дороге заболела, – оправдывался Хун‑Ахау, положив перед батабом подношения, купленные почти что на всю выручку от проданных товаров.
Кавох отнесся к этому равнодушно, но подарки взял.
В тот же день ближайшие друзья узнали, что задержался он в Копане не из‑за болезни Иш‑Кусам.
Снова уснуло Чаламте. И снова в хижине у Хун‑Ахау собрались друзья.
– Четыре ночи подряд, – рассказывал он, – мне удавалось пробираться в сараи, в которых ночуют рабы. Среди них немало забитых, всего боящихся, нерешительных. Но большинство не такие. И я много советовался с лучшими из них. Особенно с одним, его зовут Мутупуль. Он свел меня с самыми смелыми, самыми решительными. Все говорят одно: дальше нельзя терпеть…
– Дальше нельзя терпеть, – отозвался Эсанаб. Он накануне уплатил подати и батабу, и в Копан. Теперь его семье нечего было есть. – Ни зерна ишима, ни единого боба не осталось в моей хижине, – с отчаянием в голосе проговорил он, обращаясь к собравшимся.
– Дальше нельзя терпеть! – поддержали они его.
– Что же нам делать? – спросил Ах‑Мис.
– В Копане, – начал Хун‑Ахау, – мне рассказали историю одного города. Города этого больше нет, его съели джунгли. Никто точно не знает, что произошло. Одни считают, что не выдержали рабы, восстали и разрушили город. Другие объясняют по‑иному: рабы, ремесленники и землепашцы сговорились и покинули город, ушли навсегда в новые земли, подальше от своих властелинов. А без них город умер…
Хун‑Ахау замолк и оглядел слушавших. Поняли ли они его? Вот Эсанаб поднял голову, в глазах его затаенный огонь.
– Когда наши женщины растирают кукурузу на лепешки, – тихо сказал он, – они берут зерно небольшими пригоршнями. Так его легче растереть. Нас тоже разотрут и уничтожат, если мы не пойдем все вместе!
– Куда пойдем? – раздался испуганный голос.
– Дорога у нас только одна, – отчетливо произнес Хун‑Ахау. – На Копан! Рабы ждут нас!
– Помогите нам, боги, – сказал старый На‑Цин, – будьте милостивы к нашим детям!
– Нашим детям должны помочь мы сами, – тихо возразил Хун‑Ахау.
Он и не подозревал, что слова эти окажутся пророческими, а участь маленького Укана в скором времени решит очень многое, и не только в его судьбе…
Прошло несколько месяцев, и новое бедствие обрушилось на земледельцев – засуха. Все на полях горело и сохло. Денно и нощно молились жрецы, принося богам обильные жертвы. И все чаще собирались в хижине Хун‑Ахау люди, все чаще приходили гонцы из соседних селений к «воину из Киригуа».
– Что делать? Как жить дальше? – спрашивали они.
А засуха не прекращалась. Ни единой капли дождя не упало на иссохшую, покрывшуюся трещинами землю.
Верховный жрец Копана разослал своих помощников отбирать в селениях детей для очередных жертвоприношений.
– Боги требуют крови! – кричали они страшными голосами. – Боги требуют крови, они обратят ее в дождь. Счастливы родители, чьи дети утолят своею кровью жажду богов!
И в Чаламте пришел посланец смерти. Он велел всем жителям собраться на площади у маленького храма. Рядом с собой он поставил батаба и жреца Чаламте, согнувшегося от старости Хапай‑Кана.
Посланец верховного жреца долго выкрикивал проклятия нечестивцам, разгневавшим самого Кинича‑Как‑Мо. А потом указал на крошку Укана, единственного сына Ах‑Миса, и сказал, что берет его в Копан, что на него пал счастливый жребий быть принесенным в жертву могучему владыке гроз, Одноногому.
Дико вскрикнула жена Ах‑Миса. Испуганно замахал на нее руками старый Хапай‑Кан.
Ах‑Мис, сильный великан Ах‑Мис, пошатнулся. Дрожащими руками прижал к сердцу сына, чтобы в последний раз приласкать своего единственного ребенка, обреченного на страшную смерть.
Молча, держа на руках Шбаламке, стоял рядом с Иш‑Кусам Хун‑Ахау. В один из дней, проведенных в Копане, он видел, как жрецы принесли в жертву богам какого‑то человека. И сейчас он живо представил себе участь маленького Укана. Представил, как жрецы покроют его нежное тельце лазурью, якобы очищающей будущую жертву. Потом ребенка торжественно поведут во двор храма. Вокруг соберется испуганный народ. Жрецы будут выть свои заклинания. И под этот дикий вой ребенка подведут к алтарю, большому круглому камню. По случаю торжественного жертвоприношения алтарь тоже выкрасят лазурью. Жрецы поспешно бросят несчастного спиной на камень, вчетвером схватят его за руки и ноги… Они это делают ловко и со взрослыми людьми!
Картина, которую представил себе Хун‑Ахау, была настолько страшной, что он больше не мог сдерживать клокотавший в его груди гнев. И голосом, подобным рыку раненого ягуара, он крикнул:
– Нет, этого не будет! Уходи, жрец! Мы не отдадим тебе нашего ребенка!
Толпа заволновалась. Старики испуганно запричитали, закачали головами, замахали руками. Но молодежь не испугалась. Вместе с Ах‑Мисом окружили они Хун‑Ахау. И уже многие, решительно выступив вперед, повторили вслед за своим предводителем:
– Уходи, жрец! Мы не отдадим тебе ребенка! Уходи прочь, посланец смерти!
Жрец от неожиданности сразу не нашелся что ответить. Зато Хун‑Ахау уже более спокойно, уверенно продолжал:
– Уходи! Вам не удастся погубить этого ребенка. Довольно убивать людей. И богам уже стало тошно смотреть на вас. Смотреть, как жрец каменным ножом рассекает жертве грудь. А потом своей грязной лапой хватает сердце невинной жертвы и, подобно дикому зверю, вырывает его из груди, еще живое… Еще бьющееся… Даже боги содрогаются, когда жрецы смазывают их лица свежей кровью только что заколотого ими человека. Ни в чем не повинного! Довольно! Хватит! А если вам так уж хочется, то убивайте друг друга, а нас и наших детей больше не смейте трогать!
Жрец из Копана, никогда не слышавший таких дерзких слов, от ярости подпрыгнул на месте, закричал, точно его только что ужалила ядовитая змея. Он угрожал жителям Чаламте небывалой карой богов. Он выкрикивал чудовищные проклятия нараспев, то вздымая, то опуская руки. Глаза его сверкали, и старый, привычный страх снова зашевелился в душах многих людей. А вдруг эти страшные угрозы сбудутся? Чей голос ближе к уху богов, из чьих рук они привыкли получать жертвы? Что делать?
«Что делать?» – лихорадочно думал и Хун‑Ахау. И решился. Став прямо перед разъяренным жрецом, крикнул ему:
– Убей меня!
Жрец, как будто споткнувшись на полуслове, замолчал. Его глаза быстро перебегали с одного лица на другое, стараясь понять смысл происходящего.
Воспользовавшись молчанием, Хун‑Ахау продолжал:
– Ты угрожаешь нам ужасами в будущем за то, что мы хотим нарушить ваши законы. Так покажи свою силу, убей меня сейчас, здесь же! Пусть кара богов падет на мою голову, но сразу, зачем ждать долгие годы? Вот я перед тобой и жду! Я вызываю гнев богов на себя! Пусть я умру сейчас же! Но если этого не будет, то твои боги бессильны и тогда я убью тебя! Я жду!
И окружающие увидели, что на лице жреца явственно проступил страх. Хун‑Ахау медленно поднял нефритовый топор, с которым он никогда не расставался, и, когда противник, не выдержав напряжения, повернулся, чтобы бежать, свалил его одним ударом.
Победный крик разнесся над селением; страхи были забыты. Правда, не всеми.
– Что ты наделал, несчастный! – в ужасе завопил батаб.
– Теперь мы все погибнем, – вторил ему Хапай‑Кан.
Но Хун‑Ахау, высоко подняв топор, снова обратился к толпе:
– На Копан! Пойдем из селения в селение, пойдем в Киригуа! К нам присоединятся рабы. И все вместе – на Копан!
Сметая батаба, жреца и нескольких оставшихся на их стороне стариков, люди двинулись за Хун‑Ахау.
Вышли на белую дорогу, оставляя позади и Чаламте, и всю свою прошлую жизнь.
– На Копан! – гремело над полями, разносилось в лесах, увлекая вслед за «воином из Киригуа» все новые толпы людей.
И точно в ответ им загрохотало небо. Из долгожданной грозовой тучи, осветив возбужденные, ликующие лица, вырвалась и блеснула молния. Огненным зигзагом прорезала небо. А за ней на раскаленную землю хлынули струи долгожданного животворного дождя. Они уносили, смывали не только пыль, но и многолетние страхи, наполняя сердца решимостью, отвагой, верой в правоту своего дела.
[47] Растение полиантес тубероза.
[48] Трава петивериа аллиацеа.
[49] В мифах майя – подземный мир, царство мертвых, населенное злыми духами, властителями болезней. Послами правителей Шибальбы считались совы. Хун‑Ахпу и Шбаланке (см. «Пополь‑Вух») победили владык Шибальбы.