Понятие собственности и владения в доконтактном обществе науа

Главное затруднение в решении проблем землевладения в доконтактном обществе науа коренится в том, что само существование у науа до прихода испанцев такого понятия, как «собственность», остается до сих пор предметом серьезных дискуссий. В 1984 г. один из ведущих специалистов по изучению классического науатля Ми­шель Лони, выступая с докладом в Институте антропологических исследований в г. Мехико, обратил внимание на несоответствие устоявшегося с колониального периода перевода глагола pia (tlapia) как прямого аналога испанских глаголов tener, haber — «иметь» и po­seer — «владеть» [Launey 1984: 12]. По наблюдениям М. Лони, много­кратно подтвержденным раннеколониальными текстами, написан­ными на языке науатль, подлинное значение этого глагола можно перевести как «хранить что-либо» или «иметь контроль над кем-либо или над чем-либо» [Ibid: 12—13]. Отсюда его инкорпорирование в та­кие субстантивированные существительные, как calpixqui— управля­ющий, букв, «хранитель дома», tepixqui— надзиратель за поведением определенного количества членов общины, доел, «хранитель кого- либо» и, наконец, teopixqui — жрец, доел, «хранитель бога».

При этом описания обязанностей всех этих «должностных лиц» свидетельствуют, что они не имели каких-либо прав собственности на материальные ценности, ритуальные предметы или людей, вве­ренных их попечению [Ramírez de Fuenleal 1870: 253; Prem 1974: 495—496; Reyes García 1978: 90; Anawalt, Berdan 1992: 4: 47; Pérez Ro­cha 1998: 80, 85-86; 125, Pérez Rocha, Tena 2000: 180]. Самого глагола со значением «иметь» в науатле XVI в. вообще не было [Lockhart 2001: 213]. Опираясь на доклад М. Лони, современная американская ис­следовательница-антрополог Льюиз Буркхарт выдвинула предполо­жение о том, что у науа не было полностью развитого понятия соб­ственности [Burkhart 1997: 349].

Думается, что это предположение является чересчур поспешным и недостаточно обоснованным. Как показали проверочные тесты известной гипотезы лингвистической относительности Э. Сэпира и Б. Уорфа, выводить существование тех или иных понятий только из грамматических конструкций полностью различных по своему строю языков является методически некорректной процедурой, искажаю­щей реальность и способной привести только к новым заблуждениям уже в силу того, что язык всегда несколько «запаздывает» за измене­ниями действительности [Уорф 1960: 182; Коул, Скрибнер 1977: 60—63, 65—66, 71, 78-79]. Кроме того, науатль по своему граммати­ческому строению слишком сильно отличается от родных для боль­шинства изучающих его исследователей индоевропейских языков, чтобы проводить между ними подобные сравнения с далеко идущими выводами в русле гипотезы Сэпира-Уорфа.

Для полноты картины стоит сказать, что в классическом науатле нет и глагола, аналогичного индоевропейским глаголам со значени­ем «быть», из чего, очевидно, следует думать, что у науа до контакта с испанцами не было и таких понятий, как «бытие», «существование» [Карен Дакин — личное сообщение]. К тому же в классическом на­уатле существовали другие средства для выражения понятия «иметь»: суффиксы hua и е, которые неизменно употреблялись только с суб­стантивированными существительными [Carochi 2001: 214]^[1]. Они обозначали не только наличие у объекта того или иного признака, как, например, в словах altepehua — житель altepetl или maye — батрак, букв, «имеющий руки», но и сам акт владения, как, например, в сло­вах: tlaolle — «владелец кукурузы», mille — «владелец поля» или calpihua — «владелец дома» [Olmos 1875: 14, 37; Carochi 2001: 214]. У науа существовало и соответствующее существительное axcaitl, выражав­шее именно понятие собственности, в независимости от того, кому она принадлежала [Molina 1571: 77r, 144v, 152г; Carochi 2001: 214]. Как правило, оно объединялось в бином со словом tlatquitl, которое достаточно точно можно перевести как «движимое имущество» [Kar­tunnen 1992: 14]. Последний термин является отглагольным сущест­вительным, образованным от глагола itqui — «нести» — с добавлением безличного префикса tía, обозначающего неодушевленные предметы [Ibid: 108]. Таким образом, дословно tlatquitl можно перевести как «что-то переносимое». И действительно, другое значение этого сло­ва, согласно А. Молине, — «одежда» [Molina 1571: 142г].

Стоит отметить, что в обществе науа (как до, так и после прихода испанцев) именно одежда и ткани определенных размеров играли роль универсальной «валюты» для крупных сделок, в том числе и с землей [Cline 1966: 99; Hicks 1994: 105; Rojas 1998: 72-73; AGN Vínculos y mayorazgos 256, exp.l: 18v[. У европейского или американ­ского исследователя, привыкшего мыслить в категориях римского права, в котором фундаментальное место занимает оппозиция дви­жимое — недвижимое имущество, может возникнуть искушение интерпретировать бином in áxcáitl in tlaitquitl именно как граммати­ческую конструкцию, выражающую совокупность движимого и не­движимого имущества, но, как демонстрируют свидетельства источ­ников, слово áxcáitl и производный от него глагол moáxcatia («отчуждать», согласно А. Молине) могли относиться к сугубо нема­териальным ценностям.

Самый интересный пример тому имеется в «Седьмом Сообще­нии» Д.Ф. Чимальпаина. Хронист рассказывает, что tlahtoani Ашайякатлю так понравилась «Песня женщин-воительниц Чалько», ко­торая раньше принадлежала Тлаитлокану, одному из городов конфедерации Чатько^[2], что он завладел ей (в оригинале «quimaxcati quimotonalti» — т.е. «сделал своей собственностью, своей долей»), за­претив исполнять ее где-либо кроме своего дворца. Впоследствии Ашайякатль оставил эту песню в наследство своему любимому сыну Тесосомоку Акольнауакатлю [Chimalpahin 2003: 2: 112].

Некоторые формы собственности и владения в обществе науа имели «параллели» с испанскими формами собственности и владе­ния, что после Конкисты способствовало постепенному слиянию их в рамках единого правового пространства. Так, для науа всегда принципиатьно важным было деление на собственность мужчины и собственность женщины, которую она приносила в семью при вступлении в брак [Cline 1986: 113]. Это деление касалось не только движимого имущества (рабочих инструментов, одежды и т.п.), но и земли. В тлашкалланских документах фиксируется такой термин, как zohuacuemitl, т.е. «приусадебная земля женщины», которой она могла распоряжаться по своему усмотрению и передать по наследству своим детям, минуя мужа и его родственников [Sullivan 1987: 46].

Аналогичный термин cihuatlalli встречается и в документах с тер­ритории современного штата Морелос и долины Мехико [Cline 1993: 69; Relación del señorío de Teotihuacan 2000: 383]. Испанские судьи отождествили этот институт с таким хорошо знакомым им понятием, как приданое (dote), и стали называть cihuatlalli— tierras dótales «при­данными землями», хотя в отличие от традиционной практики науа у испанцев после заключения брака приданое жены, в первую оче­редь ее земли, автоматически переходило в полное распоряжение мужа [Kellog 1995: 32—33]. Этим обстоятельством во многом объясня­ется усердие Хуана Кано в отстаивании имущественных интересов его супруги.

Мнимые параллели между формами землевладения среди испан­ского дворянства возникают и при неадекватном употреблении соот­ветствующих испанских понятий и терминов по отношению к чисто аборигенным институтам, о чем уже неоднократно говорилось выше. Так, вся аргументация Хуана Кано в пользу возвращения земель до­нье Исабель де Моктесума построена на оппозиции между «землями государства» (исп. tierras de señorío) и частными, наследственными землями, «вотчинами» (исп. tierras de patrimonio). Однако в словаре А. Молины оба термина (señorío и patrimonio) переводятся одним и тем же словом tlahtocayotl, которое образовано от слова tlahtoani (прави­тель) и в источниках, написанных на языке науатль, служит стандар­тным обозначением для любого государственного образования [Mo­lina 1571: 140г]. Два других его значения, согласно этому же источнику, — это «королевство» (исп. rеупо) и «королевская корона» (исп. соrопа real) [Molina 1571: 140г].

Кроме того, знать науа, похоже, владела не только землями, но и людьми, которые их обрабатывали. Не случайно во всех докумен­тах, объединенных здесь в категорию В, речь идет не только и даже не столько о землях, сколько об определенных поселениях со всеми их полями, приусадебными участками и обитателями. Показательно, что, например, в документах из Тласкалы и Уэшоцинко слово тасеhuatli («крестьянин», «простолюдин», «подданный») никогда не упо­требляется без посессивного безличного префикса te — «чей-то» [Lockhart 1992: 97-98]. Но, согласно имеющимся данным, такая си­туация была характерна не только для территории современных шта­тов Тласкапа и Пуэбла, но и для долины Мехико.

В этом отношении весьма любопытно упоминание в «Седьмом Сообщении» индейского историка Д.Ф. Чимальпаина о женитьбе Некуамецина, правителя Опочуакана-Тлальманалько, одного из го­родов-государств «провинции» Чалько (юго-восток долины Мехико), на старшей дочери Мотекусомы Шокойоцина. Так как «принцесса» отправилась жить к своему мужу, ее отец послал с ней «две общины отоми, чтобы они служили ей в Тлальманалько, Мотекусома послал их, поскольку они издавна были его собственными macehualtin» [Chimalpahin 2003: 2: 144]. В оригинале последний термин написан как imacelhuahuan, т.е. он не просто стоит в посессивной форме, по и снабжен тем самым суффиксом hua, который выражает понятие собственности.

Если же обратиться к рассмотрению доиспанских категорий земель, то картина доиспанского землевладения предстает исключи­тельно сложной и многосоставной. Мы обнаруживаем сосуществова­ние сразу нескольких форм земельной собственности, как коллек­тивной, так и частной, причем соотношение тех или иных форм довольно существенно различалось даже в соседних областях.