Ритм дня и ночи

Не имея ни хронометров, ни водяных часов, ни даже солнечных, мексиканцы не могли делить день на равные части. Однако напряженная обрядовая и общественная жизнь подразумевала существование каких‑то ориентиров, которые Муньос Камарго называет «(установленными) часами и моментами для управления государством». Если верить этому хронисту, трубы и раковины звучали на вершинах храмов Тлашкалы шесть раз в сутки: при восходе Венеры, в середине утра, в полдень, в середине дня, в начале ночи и в полночь. При этом такие понятия, как середина утра или дня, остаются расплывчатыми в отсутствие прибора для измерения времени; правда и то, что жрецы умели следить за движением небесных тел, ходом солнца и перемещением некоторых звезд. Так что они довольно точно могли определить промежуточные расстояния между восходом и зенитом, зенитом и закатом. По ночам они наблюдали за Венерой и созвездием Плеяд.

Согласно Саагуну, барабаны и раковины с храмов отмечали девять частей суток: четыре в дневное время, а именно восход солнца, середину утра, полдень и закат, и пять – в ночное: начало ночи (конец сумерек), час отхода ко сну, час, когда жрецы встают на молитву, «вскоре после полуночи» и «незадолго до зари». Некоторые из этих временных отрезков, таким образом, были достаточно большими, по три‑четыре часа, а другие – очень короткими.

Понятия абстрактного времени, которое можно делить и высчитывать, у ацтеков не существовало. Но у дней и ночей был свой ритм, и этот ритм задавался с вершин храмов, с башен для поклонения богам и проведения ритуалов. Высоты подчиняли себе пространство и организовывали жизнь людей. Хриплый звук раковин и мрачная дробь барабанов неожиданно врывались днем в шум оживленного города или в ночную тишину, отмечая собой продвижение солнца и небесных тел. На каждом из этих этапов жрецы преподносили курящийся копал солнцу или властелинам тьмы. Вероятно, такие ориентиры использовали, назначая встречи, созывая советы, открывая или закрывая судебные заседания. Храмовые музыкальные инструменты размеряли день так же, как звон колоколов в христианских общинах.

Вопреки тому, что можно было бы подумать о цивилизации, практически лишенной искусственного освещения, с наступлением ночи жизнь не замирала. Жрецы неоднократно вставали с постелей, чтобы молиться и петь, юношей из квартальных школ отправляли купаться в ледяной воде озера или источников, вельможи и купцы устраивали пиры, женщины и воины танцевали при свете факелов, торговцы украдкой скользили по озеру в своих лодках, нагруженных сокровищами, колдуны отправлялись на зловещие встречи. Полноценная ночная жизнь разворачивалась в городе, погруженном во тьму, которую то здесь, то там разрывали красноватые огоньки храмов и языки смолистых факелов.

Ночь, одновременно пугающая и манящая, была временем самых важных встреч, самых священных ритуалов, тайной любви воинов с куртизанками. Зачастую император вставал во мраке, чтобы отдать в дар богам свою кровь и помолиться. Зоркий и чуткий наблюдатель, который смог бы охватить взглядом с вершины какого‑нибудь вулкана всю долину, увидел бы мерцающие там и сям огоньки и услышал бы музыку праздников, топот танцев, голоса певцов, а затем, время от времени, стук тепонацтли  и завывания раковин. Так проходила ночь, и беспрестанно чей‑нибудь взгляд был вперен в небесный свод в тревожном ожидании завтрашнего дня, который, может быть, и не наступит. Затем наступал рассвет: шум пробудившегося города перекрывал торжествующий звук жреческих инструментов, возносившийся к солнцу – «государю бирюзы, поднимающемуся орлу». Начинался новый день.