Сайри-Тупак

После того как с мятежом колонистов было покончено, Педро де ла Гаска — как и Вака де Кастро до него — хотел бы завершить свою миссию в Перу, усмирив индейцев Вилькабамбы. Он никогда не предполагал сделать это при помощи силы, хотя экспедиция такого масштаба в 1539 году почти наверняка разгромила бы слабых преемников Манко. В неспокойные вре­мена, последовавшие за казнью Гонсало Писарро, Гаска, веро­ятно, не осмеливался рисковать тем, чтобы отправить армию своих приверженцев из Куско в глухомань Вилькабамбы. Его люди устали от войн, и ничто не могло заманить их в джунгли Вилькабамбы, которые к этому времени уже приобрели дурную славу. Люди уже забыли, насколько близки к успеху были эк­спедиции Родриго Оргоньеса и Гонсало Писарро. Теперь они помнили только то, что эти два самых отважных конкистадора не сумели схватить Манко в его орлином гнезде. Даже Сьеса де Леон, ведя записи в это время, отмахнулся от экспедиции 1539 года, заметив просто, что Гонсало «занял скалистую воз­вышенность и уничтожил два моста». А кроме того, Гаска был священнослужителем и предпочитал дипломатию военным действиям. Гаска обратился к Кайо Топе, который сопровождал его в те­чение последних шести месяцев, «с просьбой послать двоих сво­их слуг к Инке, чтобы уговорить его подчиниться его величест­ву и уверить его, что мы хотим оказать ему прием и обращать­ся с ним хорошо». Эти посланцы возвратились в июле 1548 года в сопровождении шести гонцов осторожных регентов. Из Виль­кабамбы, города в джунглях, они привезли Паулью экзотичес­кие подарки: попугаев, лесных котов, флейты и, по утверждению Бернабе Кобо, «предметы из золота и серебра, тонкую ткань кумби такого качества, которую раньше ткали во времена их пред­ков, и различных занятных птиц и животных, которых разводят в этих провинциях». Посланцы пожелали выяснить, до какой степени сам Гаска был причастен к этой инициативе, и убедить­ся в его отношении к индейцам вообще.

Ответы Гаски регентам были почти все обнадеживающими. Он послал подарки, подходящие по возрасту мальчику-Инке и его более старшим наставникам; но его послания с изъявлением доброй воли содержали и угрозу применения насилия. «Я послал одежду из шелка разных цветов — рубашки и плащи, — а Сайри-Тупаку я послал два бочонка джема; его наставнику и реген­ту Пуми-Сопе я послал два кувшина вина. С гонцами я отправил одного индейца по имени Дон Мартин, который глубоко пере­нял испанский образ жизни, для того, чтобы он убедил их выйти из своего укрытия для своей же пользы и чтобы он также объяс­нил им, что, если они этого не сделают по-хорошему, их заста­вят сделать это силой».

Этот Дон Мартин был исключительной фигурой в постконкистском обществе. Он появился у Писарро во время его вто­рого плавания в 1528 году и был отвезен в Испанию. Он стал одним из очень немногих индейцев, которые научились бегло говорить по-испански. Писарро полюбил мальчика и подарил коня: он воевал как кавалерист во время конкисты и во имя войн со сторонниками Альмагро. Дон Мартин был единственным индейцем, который получил свою долю из выкупа Атауальпы. Он был единственным индейцем, не считая Паулью, который получил от Писарро земельное владение: богатую усадьбу недалеко от Лимы. Он был также первым индейцем, женившимся на испанке, Луисе де Медина, и получив­шим наивысшие символы успеха: рыцарское звание и герб. Он был христианином, носил испанское платье и жил на широкую ногу в своем большом доме в Лиме. Он был верным приверженцем братьев Писарро и оставался с Гонсало Писарро до самого конца. Его верность подвела его. По возвращении из Вилькабамбы земельное владение Дона Мартина было без промедления конфисковано Гаской; этот «испанизированный индеец» умер в Испании, когда отправился со своим протестом королю.

В середине августа индеец Дон Мартин возвратился из Вилькабамбы вместе со второй группой посланцев от Инки, регенты определили условия, на которых Сайри-Тупак сдастся. Он должен получить земли, которые он на тот момент занимал в Вилькабамбе, вместе с прилегающим к ним треугольником территории, образованным слиянием рек Апуримак и Абанкай и королевской дорогой. Он также хотел получить «некоторые дома, которые принадлежали его деду в Куско, а также усадьбу и земельный надел с домами удовольствий, которые имелись у его деда в Хакихауане». Гаска согласился на территорию между реками Апуримак и Абанкай и на дома, так что посланцы вернулись явно довольные его предложением. Гаска объяснил Совету по делам Вест-Индии, что на земле между двумя реками «проживают всего пять или шесть сотен индейцев, которые принадлежат двум владельцам, и один из них — Эрнандо Писарро», находившийся все еще в тюремном заключении в Испании, чье имя было запятнано его братом Гонсало Писарро, поднявшим мятеж. Гаска не согласился на то, что Сайри-Тупаку досталась сама провинция Вилькабамба по очевидной причине: «Если они останутся правителями этой цитадели, они смогут восстать, когда захотят».

Дон Мартин доложил, что юный Инка и его наставник, как ему показалось, очень хотели бы вернуться в Куско на разумных условиях, так как они и их приверженцы страдают от жаркого, влажного климата и от сравнительно небольшой высоты уровнем моря, на которой была расположена Вилькабамба. Испанцы воодушевились еще больше, когда Инка послал одного из своих придворных вступить во владение домами в самом Куско и его окрестностях, украсить их и посадить кукурузу, которая успела бы созреть к его приезду. Пуми-Сопа так­же написал Гаске ободряющее письмо. В 1549 году приготов­ления к приезду Инки еще продолжались. В мае того же год Гаска написал из Лимы, хвастаясь теми выгодами, которые по­явятся с прибытием Инки, «так как, пока индейцы знают, что он мятежник, они не перестанут убегать к нему». Гаска дошел даже до того, что велел некоему Хуану Пересу де Геваре раз­местить обязательный испанский гарнизон в Вилькабамбе. Паулью также тщательно готовился к тому, чтобы лично сопро­вождать своего племянника в дороге из его убежища в горах. Он покинул Куско с большой свитой из знатных придворных, миновал Лиматамбо и достиг Уайнакапако на центральной вы­сокогорной дороге, ведущей в Вилькабамбу. Но внезапно все приготовления к встрече рухнули. Сам Паулью заболел и был вынужден вернуться в Куско. Там он и умер спустя несколь­ко дней, будучи всего на несколько лет старше своего убитого брата. И, к ужасу Гаски, регенты испугались, и Сайри-Тупак остался в Вилькабамбе.

Паулью оплакивали и испанцы, и индейцы. Он был послед­ним из сыновей Уайна-Капака, который правил в Куско, и его происхождение и военные подвиги давали ему возможность за­нимать главенствующее положение в колониальном обществе города. «Он умер христианином, — писал Кристобаль де Молина, — и было приказано построить часовню на том месте, где его похоронили с пышностью. Испанцы отслужили по нему заупокойную мессу... Когда местные жители узнали о его кон­чине, все индейские воины, жившие в Куско, пришли ко двор­цу этого Инки Паулью со всем своим оружием: стрелами, ко­пьями и булавами — у каждого было то оружие, которым он пользовался в бою. Они окружили дворец со всех сторон, на­ходясь на всех окрестных холмах и наверху стен, и заняли его, издавая громкие крики и стеная. Все жители Куско также скор­бели и плакали. Но воины выделялись больше всех: они оста­вались там, охраняя дворец Инки Паулью, пока его не похо­ронили. Когда их спросили, почему все эти воины собрались там в это время — а их было 400 или 500 человек, — они объяс­нили, что в Куско был обычай: когда умирал их господин, им полагалось собираться там, чтобы никакой тиран не мог занять дворец правителя и захватить или убить его жену и сыновей и узурпировать власть в городе и в королевстве... Весь город, как христиане, так и индейцы, рыдал на похоронах этого вождя».

Горе некоторых испанцев длилось недолго. Вскоре к Гаскс обратились авантюристы с просьбой выделить им часть поместий усопшего Инки. «Но, — как писал президент в Совет по делам Индий, — я оставил все поместья Дону Карлосу, старшему сыну Дона Паулью, вместе с плантациями коки и прочей собственностью его отца, потому что он сам был признан его величеством законным сыном, и его отец сочетался браком его матерью за два дня до своей смерти; а также потому, что (хотя это, возможно, к делу и не относится) мне показалось крайне негуманным отнимать у него поместье, так как он внук правителя этих провинций. Это чрезвычайно огорчило бы местное население и, возможно, даже отпугнуло бы Сайри-Тупака от желания подчиниться власти его величества, но до настоящего момента это желание у него, похоже, не пропало. Но такие доводы едва ли воспринимаются [испанскими] жителя­ми этого края. Некоторые считают, что я поступаю несправед­ливо по отношению к ним, не отнимая у Дона Карлоса этих индейцев и не отдавая их им».

В этом же самом письме президент Гаска писал, что он опа­сался, что смерть Паулью могла заставить Сайри-Тупака и его приверженцев изменить свое решение выйти из своего укрытия в горах, «так как им сейчас не хватает тени Дона Паулью, к ко­торому Сайри-Тупак относился как к своему отцу». Его опасения оправдались. Юный Инка остался в Вилькабамбе. Молодой сын Паулью Карлос стал во главе индейской общины в Куско, хотя Кайо Топа и Титу Атаучи были старшими по возрасту предста­вителями королевского дома Инков. Кайо Топа обзавелся покро­вителем-испанцем, отдал своих сыновей учиться в монастырь, а сам крестился и стал Доном Диего Кайо. В это время Сьеса де Леон достиг Куско и с нетерпением разыскал Кайо Топу и «других орехонов, которые причисляли себя к знати. Через самых лучших переводчиков, каких удалось найти, я спросил этих инки, что они за люди и к какому народу принадлежат». Титу Атаучи был девятнадцатилетним внуком Уайна-Капака; он крестился и при крещении получил имя Дон Алонсо. Впоследствии он полу­чил много разных милостей от короля.

Гаска хотел также уладить дела с другими отпрысками Ин­ков, различными детьми-полукровками, оставшимися после братьев Писарро. Он очень жалел сына маркиза Писарро Франсиско, «ребенка девяти или десяти лет от роду, у кото­рого, кажется, неплохие наклонности». Гаска хотел отдать мальчику земельные владения его отца в долине Юкай, а так­же плантации коки в Ависке. Он рекомендовал, чтобы, как в свое время и его сестра, он был признан законным сыном. Его можно было оставить на попечение его матери Анхелины, которая теперь стала женой Хуана де Бетансоса. Король согласился лишь на то, чтобы мальчик получал доход от этих владений, которые должны быть возвращены королю. Дочь Хуана Писарро Исабель и дочь Гонсало Инес должны были получать по 6 тысяч дукатов каждая от доходов их двоюрод­ного брата Франсиско и были отправлены в Испанию. Гаска отозвался о сыне Гонсало Писарро Франсискито как о «маль­чике с дурными наклонностями; а его отец несколько раз го­ворил, что после его смерти этот мальчик заменит его». Никто не хотел еще одного восстания, подобного мятежу под пред­водительством Диего де Альмагро-младшего. Поэтому король приказал, чтобы Франсискито выслали в Испанию вместе с его сестрой Инес и кузиной Исабель. В начале 1549 года дети в обстановке строгой секретности были отправлены надлежа­щим образом на корабле из Лимы. Затем их сопроводили до Трухильо-де-Эстремадуры, места, где родились их отцы; там они получили первую часть средств на свое содержание.

Спустя год двое оставшихся в живых детей маркиза Писар­ро Франсиска и Франсиско последовали за своими двоюрод­ными сестрами и братом в Испанию. Дети были вверены за­ботам двух важных персон: Антонио де Риберы, мужа их тетки Инес Муньос, и Франсиско де Ампуэро, мужа матери Франсиски Инес Уайльяс. Рибера и Франсиска обратились в адми­нистрацию города Лимы за разрешением урегулировать дела Франсиски до отплытия в Испанию. С этой целью она напи­сала завещание. В апреле 1551 года дети отплыли в сопровож­дении Ампуэро и достигли Севильи в конце июля. Приезд в Трухильо этих двоих детей усопшего маркиза Писарро вызвал волнение среди их тетушек и двоюродных братьев. Каждый хотел удостовериться, что богатства этих двух наследников ос­тались внутри семьи.

В Рождество 1551 года Франсиску и Франсиско повезли по­видаться с главой семьи, их дядей Эрнандо Писарро, который был единственным из оставшихся в живых братьев Писарро, принимавших участие в завоевании Перу, и единственным за­конным сыном офицера Гонсало Писарро и его жены Исабель де Варгас. Эрнандо Писарро было на тот момент пятьдесят лет, а его красавице племяннице семнадцать; он не видел ее с тех пор, как она была младенцем. Эрнандо был пленником, кото­рый уже провел свыше десяти лет в заключении в огромной тюрьме Ла-Мота в Медине-дель-Кампо. По возвращении в Ис­панию в 1539 году Эрнандо был встречен бурей протестов за то, что казнил Диего де Альмагро в 1538-м. Объяснения Эрнан­до и щедрые подношения королю почти спасли его, но голо­са его противников звучали слишком громко: в 1540 году его заключили в тюрьму на неопределенный срок без суда или предъявления формального обвинения.

Тюремное заключение Эрнандо Писарро было достаточно мягким. Он занимал в тюрьме те же самые апартаменты, в ко­торых содержался король Франциск I после своего пленения в Павии в 1525 году. Он имел возможность пользоваться дохода­ми от своих огромных поместий в Перу, особенно доходами от его серебряных рудников Порко вблизи Потоси. Гонсало Фер­нандес де Овьедо, который восхищался Альмагро и ненавидел Эрнандо Писарро, описывал его как «высокого, грубого мужчи­ну с толстыми губами и языком; его слишком мясистый кончик носа был воспален». Он с завистью писал о содержании Эрнан­до в заключении: «Стол и обслуживание Писарро были обстав­лены с роскошью; при нем присутствовало много знатных гос­под. Выдающиеся, важные персоны часто навещали его, чтобы выразить ему свое соболезнование. Его развлекала разнообраз­ная музыка. Он вставал с постели в полдень. В его спальне был богатый балдахин и висело много прекрасных гобеленов. У него имелся богатый, просто великолепный столовый сервиз, словно у какого-нибудь принца, в нем было много предметов из золота и серебра. Известно, что мессу он слушал очень поздно: он счи­тал, что такая нерадивость по отношению к Богу и покой в мяг­кой постели укрепляли его положение и возвышали его. У него всегда под рукой были игральные кости или карты, чтобы про­водить время, играя в азартные игры на большие ставки: деньги, драгоценности и лошадей». Эрнандо не был лишен даже женс­кого общества. Он наслаждался любовью одной местной дворян­ки по имени донья Исабель де Меркадо, от которой у него роди­лась дочь, названная Франсиской Писарро Меркадо.

У Эрнандо Писарро имелось завещание, написанное его братом Франсиско в 1539 году, по которому он оставлял свое состояние двум своим самым старшим законным детям, Франсиске и Гонсало. А так как Гонсало умер, Франсиска станови­лась наследницей огромного состояния маркиза. Она была так­же красивой метиской, и Эрнандо не колебался. Он отослал своего племянника Франсиско жить со своими тетками в Тру­хильо; бросил безутешную Исабель де Меркадо, которая ушла в монастырь, и в середине 1552 года женился на своей юной племяннице, не смущаясь ни степенью родства, ни тридцати­трехлетней разницей в возрасте, ни своим тюремным заклю­чением. Франсиска переместилась на мягкое ложе в тюрьме Ла-Мота и в течение девяти лет разделяла с мужем его заклю­чение. В течение этого времени она родила пятерых детей, трое из которых выжили, это были Франсиско, Хуан и Инес.

Наконец, в мае 1561 года Филипп II выпустил из тюрьмы Эрнандо Писарро, у которого в его шестьдесят лет здоровье было уже слабым. Он и Франсиска вернулись в Трухильо и не­медленно начали строительство на главной площади велико­лепного Дворца конкисты. Он до сих пор стоит на площади Трухильо, но сейчас его занимают несколько бедных семей. Один угол этого дворца украшен скульптурой. В скульптурную группу включены бюст пожилого Эрнандо Писарро, низкород­ного, но могущественного старика с длинной широкой боро­дой; бюст принцессы инков Инес в европейском платье и голо­ва ее дочери Франсиски, унаследовавшей высокие скулы своей матери. А над ними — гигантский, вырезанный в камне герб Франсиско Писарро, на котором изображены фигуры покорен­ных индейских правителей, скованных цепью.

Эрнандо вышел из тюремного заключения ожесточившим­ся стариком, чья блестящая карьера рухнула из-за того, что по отношению к нему, как он считал, была допущена несправед­ливость. Все, что ему оставалось делать, — это укреплять свое колоссальное состояние. Он, наконец, сделал достоянием глас­ности завещание своего брата, но постарался скрыть те его по­ложения, в которых говорилось о благочестивых или благотво­рительных пожертвованиях. Он дал инструкции своим агентам в Перу добиваться погашения всех долгов и получения всех до­ходов, полагающихся ему или его жене. Он начал приобретать собственность, фермы и сады в Трухильо и вокруг него. Он и Франсиска даже дерзнули подать прошение королю о возмеще­нии 300 тысяч песо, которые, по их утверждению, отец Фран­сиски потратил на подавление восстания Манко, и о предос­тавлении 20 тысяч индейцев-вассалов, обещанных Франсиско Писарро королем, когда ему даровали титул маркиза. Королев­ская власть ответила на это назначением в Совет по делам Ин­дий финансового агента, который должен был дать отпор пре­увеличенным требованиям. Этот финансист предпринял рас­следование, в ходе которого свидетели подтвердили своими по­казаниями каждое преступление, грабеж или оскорбление, ко­торые когда-либо приписывались братьям Писарро или были выдуманы с целью очернить их. Эрнандо немедленно выдви­нул контрвопросы в поддержку своих требований, и схожие допросы были проведены в Перу. Дело затягивалось, но коро­левская власть так и не заплатила: спустя многие десятки лет потомкам Эрнандо Писарро был дарован дворянский титул в обмен на то, чтобы этот иск был отозван.

Состояния других членов клана Писарро также остались внут­ри семьи. Шестнадцатилетний сын маркиза Франсиско женился в 1556 году на своей кузине Инес, единственной оставшейся в живых наследнице Гонсало Писарро. Эта супружеская пара бы­ла далеко не так богата, как Эрнандо и Франсиска, так как боль­шая часть состояния Гонсало Писарро была конфискована, ког­да его казнили, а младший сын маркиза так и не был признан законным. Их усилия оспорить права Франсиски на наследство были тщетны. И этот брак был недолгим, так как юный Франсис­ко умер в 1557 году; его жена Инес два года спустя вышла замуж за одного из первых конкистадоров Франсиско де Инохоса.

Восстание колонистов и односторонняя декларация незави­симости, объявленная Гонсало Писарро, почти не помешали движению реформ, которые расцвели при Бартоломе де Лас Касасе. «Новый закон», который запрещал королевским чинов­никам и церковным орденам быть владельцами энкомьенд, вы­звал противодействие этих слоев администрации колоний. Этот и другие «Новые законы» были отменены. Но другие остались в своде законов, а многие повторялись, особенно те, которые осуждали жестокость, рабство и личную зависимость. Движе­ние реформ продолжало получать поддержку большей части ду­ховенства.

В это время в защиту испанской конкисты стал выступать ученый-гуманист под стать самому Лас Касасу. Хуан Хинес де Сепульведа в 1547 году написал научный трактат, в котором из­лагались убедительные аргументы в поддержку завоеваний в Вест-Индии. Сепульведа был большим знатоком трудов Арис­тотеля и основывал свои аргументы на древнегреческой идее о том, что некоторые люди — рабы по своей природе. Его рабо­та получила восторженную поддержку в Совете по делам Ин­дий и была представлена на рассмотрение Совету Кастилии. Епископ Лас Касас вернулся из поездки в свою епархию в Гва­темале как раз вовремя, чтобы не допустить ее публикации. Трактат был предложен на изучение двум университетам, ко­торые объявили, что он основывается на вредной теории. Лас Касас и его последователи обладали такой властью, что им уда­лось запретить все книги, написанные Сепульведой в оправда­ние конкисты, на всей территории Испании и в Вест-Индии, хотя некоторые из них были опубликованы в Риме.

Споры разгорались. Лас Касас представил работы, в которых доказывал, что все завоевательные походы были несправедливы­ми и должны быть прекращены. Он говорил, что единственный способ, с помощью которого испанская корона может завладеть Америками, не подвергая опасности надежду короля на спасение его души, — это обратить индейцев в христианскую веру, после чего они станут верными подданными Испании. Вооруженное вторжение было явно не самым убедительным способом достичь этого. Король был обеспокоен. В апреле 1547 года королевская власть издала предписания, регламентирующие проведение экс­педиций и завоевательных походов: оружие должно было приме­няться только для самообороны, а за все продовольствие и другие припасы нужно было платить. В том же году, но несколько поз­же, Совет по делам Индий посоветовал королю собрать богосло­вов, чтобы решить, «каким образом следует проводить завоева­тельные походы, <...> чтобы они были справедливыми и не отя­гощали совесть». И вот 16 апреля 1550 года король Карл издал приказ, чтобы все завоевательные походы в Новом Свете пре­кратились, пока собрание богословов не решит, как их следует вести. Это был необычный ход. «Вероятно, никогда раньше не было такого, чтобы могущественный император — а в 1550 году Карл V был самым сильным монархом в Европе, обладающим к тому же заморской империей, — находясь на гребне своей влас­ти, приказывал бы прекратить свои завоевательные походы, пока не будет решено, справедливы ли они».

Жаркие дебаты на темы нравственности шли в присутствии десяти членов Совета по делам Индий и Совета Кастилии и че­тырех монахов, двое из которых были общепризнанными про­тивниками завоевательных походов. Лас Касас предстал перед ними в Вальядолиде, когда наступил жаркий август 1550 года. Он подготовил трактат на латинском языке объемом 550 страниц, который он стал зачитывать пункт за пунктом в течение после­дующих пяти дней. Судьи слушали, пытаясь в такую жару сосре­доточиться на его хвалебной речи в адрес индейцев и их дости­жений. Он был страстно убежден, что у всех народов в мире оди­наковые желания и чувства. Индейские племена не были рабами от природы: Аристотель просто хотел сказать, что в каждом об­ществе есть небольшое количество людей, которые являются ра­бами по своей природе.

Затем перед ошеломленными судьями выступил Сепульведа. Он не заявлял, что испанцы — это сверхлюди, хотя он доказывал, что испанская цивилизация XVI века была вершиной достиже­ний человечества. Он также не приветствовал колониальные вой­ны ради расширения территории — такие войны прославились в более поздние века, а испанцам в XVI веке они были отврати­тельны. В те времена всем хотелось, чтобы война была «справед­ливой», и предпочтение отдавалось слову «умиротворение», а не «завоевание». Сепульведа доказывал, что путем послушания и подражания своим испанским хозяевам индейцы смогут обрести манеры и религию и забудут свое жестокое идолопоклонство. Так как индейцы были от природы грубыми людьми, было правильным, чтобы они служили более утонченным испанцам.

Ни Лас Касас, ни Сепульведа не пытались делать различия между разнообразными племенами и обычаями индейцев. Поэтому их аргументы были неубедительными, и судьи не могли прийти ни к какой четкой точке зрения даже после того, как их созвали снова в 1551 году и добивались от них решения в течение последующих лет. Но на самом деле выиграл праведный фанатик Лас Касас, так как книги Сепульведы так и остались неопубликованными, тогда как Лас Касас продолжал сыпать своими провокационными трактатами до самой своей смерти в 1566 году. В течение всего века крайне проиндейские взгляды Лас Касаса распространялись по Испании и ее колониям в Индиях. Они также имели хождение и в остальной части Европы, так что этот необычный пример дискуссии на тему просвещенной морали способствовал возникновению легенд о жестокостях испанцев. Но в самой Испании в ходе этих споров было установлено, что индейцы — такие же люди, имеющие права любого гражданина: на собственность, гражданскую свободу, человеческое достоинство и христианское вероисповедание.

В сороковые годы XVI века в Испании вел активную деятельность еще один высоконравственный мыслитель. Член доминиканского ордена правовед Франсиско де Витория занимался изучением законных оснований передачи папой обеих Америк в дар королям Испании и Португалии. Аргументы Витории не были такими громогласными, как аргументы Лас Касаса, но его репутация заметно возросла с момента его смерти 1546 году. Сейчас он признан основателем международного права. Витория был первым, кто стал утверждать, что этот дар папы не имел временных координат в качестве разрешения на завоевание Америк. Ни папа, ни император не были в то время властелинами всего мира. Они не могли вытеснить истинных владык над народами Америки просто потому, что индейцы отказались признать власть папы или принять веру. Витория доказывал, что испанцы имели право приплыть в Америку, жить там и проповедовать веру. У них было право вступать в союзы по инициативе индейских правителей, и они могли смещать правителей, если это было необходимо для спасения невинных жизней, которым угрожал этот правитель. Они могли браться за оружие, чтобы защитить свою свободу проповедовать веру. Но ни при каких обстоятельствах они не имели права воевать ради личной выгоды.

Сам Лас Касас теперь повернул от всеобщего человеколюбия к политическому мышлению, создав в 1553 году трактат, в кото­ром пришел к заключению, что испанцы не имели права окку­пировать земли естественных владык в обеих Индиях. В отличие от Витории Лас Касас считал, что дар папы мог иметь временную юридическую силу. Но единственной целью папы при этом бы­ло распространение христианства, что лучше всего можно было бы осуществлять при помощи назначенных местных правителей. Военное превосходство, безусловно, не было оправданием ис­панского завоевания, и завоеватели не имели права на то, что они отняли у индейцев. Следовало все вернуть до последнего пенни, даже если это означало бы борьбу с энкомендерос.

Все эти теоретические выкладки были далеки от реальной жизни в Перу, хотя они и способствовали непрекращающейся законодательной деятельности королевской власти от имени индейцев. Они также повлияли на отношение испанцев к ко­ролевскому дому Инков. Здесь существовал ряд противоречий. Многие испанцы презирали индейцев и смотрели на марионе­точных правителей инков как на экзотические анахронизмы ушедшей цивилизации, не более чем временное средство для достижения их целей. Эти же самые конкистадоры ничего не делали для того, чтобы задержать разрушение уклада жизни, су­ществовавшего до конкисты. Но дебаты на тему справедли­вости права Испании на обе Индии и насчет прав индейских «владык от природы» укрепили позиции знати инков. Теперь, когда господство Испании в Перу стало прочным, власти за­хотели расположить к себе оставшихся в живых Инков из-за смешанного чувства вины, законной правоты и ощущения ис­тории. Именно в это время испанские хронисты переписали заново историю смерти Атауальпы и Манко в поисках козлов отпущения или законного их оправдания, избегая допускать мысли о том, что имела место хорошо рассчитанная полити­ческая выгода. В начале конкисты испанцы придавали слиш­ком большое значение справедливости свержения «узурпатора» Атауальпы в пользу «законных» членов королевской фамилии инков. Все это привело к неожиданным неприятным послед­ствиям, когда поднял восстание «законный» Инка Манко, а испанцы так до конца и не смогли убедить себя в том, что ти­тул Паулью был в равной степени законным. Теперь, когда и Манко, и Паулью скончались, испанские власти попытались привлечь на свою сторону их потомков. Гаска обеспечил сред­ства к существованию сыну Паулью Инке Карлосу; но все, на­чиная от короля Испании, хотели расположить к себе непокор­ных сыновей Манко в Вилькабамбе.

19 марта 1552 года принц Филипп написал послание Сайри-Тупаку. В нем он признал, что Манко был спровоцирован на то, чтобы поднять восстание, и полностью даровал Сайри-Тупаку помилование за любые преступления, которые могли быть совершены со времени его восшествия на престол. Он также дал обещание, что города Вилькабамбы не будут отданы королевской властью в награду ни одному из испанцев. К сожалению, вице-король, который должен был доставить это письмо, умер до то­го, как достиг Перу. Король повторил условия, изложенные в этом письме, следующему вице-королю, дону Андресу Уртадо де Мендосе, маркизу Каньете, в марте 1555 года. Принц Филипп просил его продолжить переговоры с целью выманить Инку из своей цитадели.

Вице-король Каньете мудро решил прибегнуть к помощи гранд-дамы общества Куско Доньи Беатрис Уайльяс Ньюсты. «В Куско, где она проживала, не было ни одного оставшегося в живых представителя индейской знати мужского или женс­кого пола, который занимал бы такое же положение, как она. По этой причине маркиз [Каньете] написал ей письмо и очень просил и страстно умолял ее отправить своему племяннику по­слание, предложив ей за это награду. Ведь он понимал, что Сайри-Тупак не поверит и не доверится никакому другому че­ловеку». Донья Беатрис была дочерью Уайна-Капака. Она была любовницей отважного конкистадора Мансио Сьерра де Легисамо, а затем вышла замуж за испанца Педро де Бустинсу, ко­торого предал Кайо Топа и который был казнен как привер­женец Гонсало Писарро. На тот момент она была замужем за бывшим портным по имени Диего Эрнандес; эту партию она считала недостойной себя, но все же с большой неохотой по­шла на это, уступив настояниям своего единокровного брата Паулью. Несмотря на эти браки, Беатрис так и не снизошла до того, чтобы выучить испанский язык.

Беатрис отправила родственника по имени Тариска, кото­рый проник в Вилькабамбу, «наведя, как мог, мосты на пере­правах, которые были разрушены». Тариска был принят реген­тским советом старейшин и военачальников. Они говорили уклончиво и отправили с ним назад нескольких своих людей под предводительством старейшины по имени Куси с целью проверить, действительно ли это предложение имеет юриди­ческую силу. Они также потребовали, чтобы во всякое посоль­ство, которое будет отправлено к ним в будущем, входил бы сын Беатрис Хуан Сьерра де Легисамо.

В 1557 году Хуан Сьерра должным порядком выехал в Виль­кабамбу. Его сопровождал Хуан де Бетансос, который говорил на языке кечуа и стал специалистом по делам индейцев благо­даря своему браку с сестрой Атауальпы (и бывшей любовни­цей Франсиско Писарро) Анхелиной Юпанки. С ними также был монах-доминиканец по имени Мельчор де лос Рейес. По утверждению Муруа, с этой миссией отправились также муж Беатрис Диего Эрнандес и португалец Алонсо Суарес. Эти двое были посланы из Лимы вице-королем, чтобы передать коро­левское помилование принца Филиппа, но они не сумели про­никнуть в Вилькабамбу из Уаманги или Андауайласа. Поэтому они присоединились к посольству Сьерры из Куско и впяте­ром углубились в индейскую территорию по обычному марш­руту, ведущему на восток, через мост Чукичака.

Индейцы все еще были полны подозрений. Бетансоса и мо­наха Мельчора многократно задерживали, а Сьерру индейский военачальник упрекал в том, что «он пришел в сопровождении христиан. Хуан Сьерра извинился, говоря, что это было сдела­но по совету и приказу коррехидора Куско и тетушки [Сайри-Тупака] Доньи Беатрис». С индейской стороны была явная не­решительность и мучительная неясность относительно того, какой прием следует оказать этой инициативе. В какой-то мо­мент от Инки прибыло послание с распоряжением послам от­правляться назад вместе со своими подарками и депешами. По дороге домой они получили противоречащее первому послание с приглашением встретиться с Инкой лично. Когда они уже были почти у места встречи, дальнейшее письмо известило их о требовании, чтобы Хуан Сьерра проследовал дальше один. Последующие проволочки указывали на глубокие разногласия, рожденные от ненадежности положения, которые царили сре­ди регентов Инки. Даже сам Инка признал это. Наконец, он сердечно принял Сьерру «как своего самого важного родствен­ника», но объяснил ему, «что сам он не обладает полномочия­ми заключить договор, так как он еще не принимал присягу правителя и не получил королевский головной убор, будучи еще несовершеннолетним». Поэтому Сьерре и Мельчору де лос Рейесу пришлось объяснять индейским старейшинам и воена­чальникам подробности своей миссии. Мельчор также доста­вил подарки, которые он привез от вице-короля: несколько от­резов бархата и парчи и два серебряных кувшина с позолотой. Все это было принято хорошо, но индейцы опять попросили дать им время, чтобы обсудить предложение и посоветоваться со своими прорицателями и оракулами.

Тем временем Хуана Сьерру и его спутников попросили со­провождать двух военачальников Инки в Лиму, чтобы вытор­говать у вице-короля как можно более выгодные условия для Инки. Они прошли через Андауайлас и в июне 1557 года до­стигли Лимы. После недели переговоров вице-король Каньете, посоветовавшись с архиепископом, решил быть щедрым. Он выдал полное помилование Инке, датированное 5 июля, и предложил ему большие поместья, если он выйдет из своей ци­тадели в течение шести месяцев, считая от этой даты. Ограни­чения во времени были сделаны специально, чтобы избежать повторения затруднительного положения, когда Сайри-Тупак так и не был признан официально в 1549 году. Возвращение Хуана Сьерры и индейских военачальников с этим предложе­нием стало причиной еще одного круга болезненных дебатов в Вилькабамбе. «Они прибегли к предсказаниям посредством дневных и ночных жертвоприношений животных и птиц и сле­дили в те дни за образованием облаков, чтобы посмотреть, по­явится ли солнце на чистом и ясном небе или будет тусклым, закрытым облаками и туманом». Прорицания были благопри­ятными, но могущественная группа советников все еще боя­лась, что Сайри-Тупак, возможно, сдастся себе на погибель в руки испанцев, как Атауальпа, Чалкучима или Манко.

Наконец, сам Сайри-Тупак вывел этот вопрос из тупика и принял свое решение. К этому времени он уже достиг совер­шеннолетия и был коронован императорским венцом и полу­чил титул Манко-Капак Пачакути Юпанки. Его решение было смелым и реалистичным, но в то же время меркантильным и негероическим. Сайри-Капак решил принять предложение ис­панцев, покинуть Вилькабамбу и поселиться в Перу, оккупи­рованном испанцами. Он сказал своим колеблющимся привер­женцам: «У нас никогда не было таких мощных укреплений, как сейчас; и мы сейчас готовы к войне как никогда. Верно, что здесь я хозяин всего, чего бы мне ни захотелось в разум­ных пределах, так как все индейцы приходят сюда и служат мне, делая свою работу. Но вы должны принять во внимание, что Солнце хочет, чтобы я ушел отсюда, с тем чтобы мои вла­дения увеличились, а также потому, что там я мог бы быть спа­сением своей семьи и вас всех. И подумайте, как это будет пра­вильно навестить наших соседей и друзей. Ведь нам хочется побывать в тех краях, где мы родились и куда так сильно вле­чет нас наше естественное желание. Поэтому я говорю вам, что я хочу уехать, хоть я и знаю, что это может стоить мне жизни». Многие из приверженцев Сайри-Тупака решили сопровождать его. Последовали восемь дней празднеств с обильными возлия­ниями, «с большим весельем, хотя некоторые из самых старых вождей были невеселы из-за отъезда». Решение Сайри-Тупа­ка означало, что он прекращает борьбу своего отца за независимость, отказывается от своей власти в качестве Инки, ко­торую он формально унаследовал, и покидает заросшие ле­сом холмы, среди которых он провел свои детство и юность. Позднее его более старший, но незаконный брат Титу Куси Юпанки утверждал, что он и другие индейские вожди решили отправить Сайри-Тупака проверить честность испанцев, а так­же, возможно, еще и потому, что он не соответствовал их пред­ставлениям о несгибаемом партизанском вожде. Было знаме­нательным то, что, когда Сайри-Тупак покинул Вилькабамбу 7 октября 1557 года, он не взял с собой королевский венец.

Сайри-Тупак вышел на королевскую дорогу в Андауайласе в начале ноября и направился в Лиму. Он путешествовал в па­ланкине, «как правитель и король Перу», но паланкин был не золотым, как в дни империи инков. Его сопровождали и не­сли 300 воинов из Вилькабамбы, которые принадлежали к пле­мени чунчо и лесному племени анти. «Местные вожди и ин­дейцы провинций, через которые пролегал его путь, выходили и выстраивались вдоль дороги, чтобы оказать ему прием и от­праздновать его появление так, как они могли. Но в их празд­нествах было больше горестных стенаний, чем радости, — так велик был контраст между нищетой настоящего и величием прошлого». Инка оставил свою молодую жену в Хаухе и про­следовал на побережье, отправив вице-королю в подарок два подноса и кувшин с золотом на сумму 5 тысяч песо. Каньете послал в ответ прекрасную одежду для Инки и его жены, мула стоимостью 500 песо и «чепрак из черного бархата, обшитый серебряным галуном, с серебряными стременами».

Сайри-Тупак прибыл в Лиму 5 января 1558 года. Он был пер­вым и единственным Инкой, который посетил столицу испанцев в Перу. Вице-король послал весь городской совет встречать Ин­ку на краю города и поселил его в своем дворце. Каньете встал, когда вошел Инка, и «усадил его рядом с собой в присутствии членов городского совета». Прошло уже двадцать пять лет с тех пор, когда испанский правитель встречался с независимым ко­ронованным Инкой в последний раз. Но с того времени, когда завоеватель Писарро один противостоял надменному победонос­ному Инке Атауальпе, фортуна необратимо переменилась. Спу­стя несколько дней после прибытия Сайри-Тупака пригласили на банкет во дворце архиепископа Херонимо де Лоайсы. В кон­це трапезы внесли большой серебряный поднос, на котором ле­жал указ, подтверждающий, что вице-король дарует Инке земельные владения. Далее предание гласит, что Инка, вероятно раздраженный театральностью этого жеста, выдернул нить из се­ребряной кисточки на скатерти, поднял ее вверх и сказал, что эта нить по сравнению со всей скатертью находится в такой же про­порции, что и земли, которые ему сейчас даровали, по сравне­нию со всей империей его деда. Его сравнение не было лишено здравого смысла.

Хотя они и являлись крохотным клочком империи инков, земли, дарованные Сайри-Тупаку, делали его очень богатым человеком в колониальном обществе. В указе содержалось по­ложение, дающее Инке звание аделантадо (наместника) и мар­шала долины Юкай. Его главным земельным владением было поместье вокруг Оропесы, которое располагалось на более воз­вышенном краю этой очаровательной долины, в которой Инки раньше строили свои загородные резиденции. Земли Оропесы к тому моменту были возделаны испанцами: на них были ви­ноградники и поля зерновых, поэтому на них было относитель­но мало платящих дань индейцев. Но другие энкомьенды Сай­ри-Тупака были гораздо более доходными. Среди них была Хакихуана, расположенная на равнине северо-западнее Куско, — одна из самых богатых энкомьенд в Перу, не так давно кон­фискованная у мятежника Франсиско Эрнандеса Хирона. Два других земельных владения этого же мятежника включали в себя горную цитадель Пукара, расположенную у дороги на Титикаку. Таким образом, Сайри-Тупак получил во владение зем­ли, на которых в 1548 году потерпел поражение Гонсало Пи­сарро, а спустя шесть лет — Эрнандес Хирон. Индейцы в этих богатых поместьях платили своему новому хозяину ежегодно свыше 17 тысяч золотых песо, что эквивалентно 71 килограм­му золота: Сайри-Тупак стал крупным землевладельцем с еже­годной рентой, составляющей в нынешнем исчислении около 150 тысяч долларов, или 60 тысяч фунтов стерлингов. А вице-король Каньете, находясь под впечатлением от королевского статуса своего гостя и радуясь своей дипломатической победе, даровал ему эти земли не сроком на два поколения, как обыч­но, а навечно.

Из Лимы Сайри-Тупак со всей королевской свитой напра­вился в Куско. И снова на протяжении всего пути его привет­ствовали и чествовали индейские общины. В Уаманге пожилой конкистадор Мигель де Эстете вручил Инке королевский го­ловной убор, который носил Атауальпа. Испанцы хотели, что­бы их протеже носил знаки королевского отличия, но ему, ве­роятно, не очень хотелось носить трофей, отнятый испанцами у его казненного дяди, особенно потому, что Атауальпа был заклятым врагом его отца Манко.

Индейцы в Куско проявили трогательную радость оттого, что молодой Инка и его жена были среди них. Бернабе Кобо писал, что «они организовали великолепный прием, во время которого все рода и все общины индейцев вышли со своими праздничными атрибутами. Инка и его королева вступили на свои паланкины, богато украшенные парчой и драгоценными камнями. Сайри-Тупак великолепно представлял своего деда Уайна-Капака, так как индейцы утверждали, что он очень сильно на него похож». По словам Гарсиласо, празднества включали в себя бои быков, и повсюду были выставлены щиты из тростника; «я сам был тому свидетелем, так как был одним из тех, кто ставил их». Сайри-Тупак разместился в доме своей тетки Беатрис, которая на тот момент была замужем за испан­ским солдатом Диего Эрнандесом. Его повели осматривать все архитектурные памятники предков, где он был встречен с боль­шим почтением индейской знатью Куско.

Одним из тех, кто подошел поцеловать ему руки, был его троюродный брат-метис Гарсиласо де ла Вега, которому на тот момент было девятнадцать лет и который был всего на не­сколько лет моложе Инки. Принесли два небольших серебря­ных кувшинчика чичи. Сайри-Тупак вручил один из них Гар­силасо и предложил выпить по обычаю инков. Он спросил сво­его молодого троюродного брата, почему тот не пришел к нему в Вилькабамбу, и сказал, что он предпочел бы его в качестве посланника тем двум испанцам, которые прибыли к нему. «Он задержал меня на какое-то время, расспрашивая меня о моей жизни и роде занятий. Затем он позволил мне уйти, повелев часто навещать его. При прощании я поклонился ему так, как это делали его предки, и это доставило ему большое удоволь­ствие. Он обнял меня с выражением счастья на лице».

Молодость и обаяние Сайри-Тупака дополняла красота его сестры-королевы Куси Уаркай. Гарсиласо описывал шестна­дцатилетнюю койю как женщину исключительной красоты, но добавил несколько предвзятое замечание: «...она была бы значительно красивее, если бы не темный цвет лица, который скрадывал часть ее красоты». Сентиментальный священник Мартин де Муруа написал стихотворение, в котором возносил Куси Уаркай, написав, что «она была написана божественной рукой, леди, полная королевской грации, совершенная в сво­их добродетелях, <...> божественная, как нимфа в хрустальном источнике чистоты и целомудрия». Несмотря на такую совер­шенную добродетель, церковь была обеспокоена браком между родными братом и сестрой. По просьбе вице-короля и короля Испании папа Юлий III издал особое разрешение, а епископ Куско, Хуан Солано, получил возможность сочетать эту коро­левскую супружескую пару церковным браком.

Испанцы праздновали успех своей дипломатии. Казалось, что они покончили с мятежным государством Манко в Вилькабамбе ценой пары поместий — одно было конфисковано у участника восстания, а другое — у сына Франсиско Писарро. Согда Сайри-Тупак отправился в Куско, один из чиновников вице-короля написал королю: «Маркиз [Каньете] очень дово­лен, что ему сопутствовал успех в этом предприятии, так как он считает, что оказал огромную услугу нашему Господу и Вашему Величеству. Мало того что Инка теперь является смирен­ным слугой Вашего Величества вместе со своими туземными подданными, полагают, что он станет христианином. А если он примет христианство, то и другие тоже, так как все индейцы обожают его».

Монах-августинец Хуан де Виверо, который говорил на язы­ке кечуа, занялся религиозным наставлением молодого Инки, все пошло хорошо. Сайри-Тупак ходил в монастырскую церковь Санто-Доминго, построенную в стенах храма Солнца инки Кориканча, и видно было, как он там молился с большим рвением, «хотя некоторые недоброжелательные наблюдатели говорили, когда причастием в церкви Санто-Доминго, что он молится своему отцу-солнцу и поклоняется телам своих предков, которые раньше находились в этом месте». В конце 1558 года Инка Сайри-Тупак и его жена прошли обряд крещения, который совершил епископ Солано, а конкистадор Алонсо де Инохоса был крестным отцом. Инка при крещении получил звучную комбинацию имен своего отца и отца вице-короля: Дон Диего Уртадо де Мендоса Инка Манко-Капак Юпанки. Королева крестилась как Мария Манрике, а их младенец-дочь получила имя Беатрис Клара.

Вскоре после принятия в лоно церкви Сайри-Тупак заболел и решил, что должен написать завещание. Копия этого до­кумента была не так давно обнаружена в «Архивах Индий» к Севилье. Это был простой документ, в котором не упоминалось ни имперское прошлое Инки, ни его настоящее благосостояние. Сайри-Тупак оставил часть наследства своей жене Марии Куси Уаркай, своей сестре Инес и своим юным кузенам Хуану Вальсе и Хуану Сьерре де Легисамо (сыновьям своих теток-принцесс: Хуаны Марки Чимпу и Беатрис Ньюсты). Но своей главной наследницей он сделал свою дочь Беатрис. В своем завещании он упомянул 17 туземных военачальников, которые сопровождали его из Вилькабамбы, и оставил им кому земли, кому плащ, кому тунику из прекрасной ткани кумби. А также в ознаменование своего обращения в христианство он оставил средства на постройку часовни в церкви Санто-Доминго и обратился с просьбой, чтобы его похоронили в этом бывшем храме. Но случилось так, что Инка оправился от болезни и отправился жить в свои поместья в долине Юкай.

Коррехидором — управляющим Куско — в это время был Хуан Поло де Ондегардо, человек, который с интересом относился к инкам, и его взгляды на управление Перу были разумными. На его счету была победа, благодаря которой испанцы еще больше упрочили свою власть в стране. В 1559 году он провел опрос главных туземных старейшин и отослал отчет о своих изысканиях архиепископу Херонимо де Лоайсе, чтобы тот огласил его на первом заседании церковного совета в Лиме. Вероятно, в результате этого опроса Поло узнал, что многие мумифицированные тела умерших Инков индейцы продолжа ют скрывать от испанцев и поклоняются им. В Мембилье, неподалеку от Куско, он нашел каменное изображение основа теля империи инков Манко-Капака, богато одетое и украшенное. Гонсало Писарро уже до этого нашел и сжег мумию Инки Виракочи в Хакихауане, деревушке, где его самого чуть позже повесили. Теперь Поло обнаружил, что прах Виракочи почитают чуть ли не больше, чем раньше его мумию. Он также об­наружил «уауке» этого Инки, символическое изображение, ко­торое делали после смерти каждого правителя. Но его самым большим успехом была находка хорошо сохранившихся мумий трех Инков и четырех койя, включая мумию великого Пачакути, Уайна-Капака и его матери Мама-Окльо. Когда молодой Гарсиласо де ла Вега пришел проститься с Поло перед своим отъездом в Испанию в 1560 году, ему показали пять мумифи­цированных тел. Он вспоминал, что «они были настолько со­вершенны, что у них были и волосы, и брови, и ресницы. Они были в одеждах, которые носили при жизни, с льяутами (лен­тами, или шнурами) на головах, но больше никаких знаков ко­ролевского отличия на них не было. Они находились в сидя­чем положении, как обычно сидят индейские мужчины и жен­щины; их руки были скрещены на груди, правая поверх ле­вой; глаза были опущены вниз... Я помню, как я дотронулся до пальца на руке Уайна-Капака. Он был твердый и жесткий, как у деревянной статуи. Тела весили так мало, что любой ин­деец мог переносить их из дома в дом на руках или на плечах. Они носили их по улицам и площадям завернутыми в белое полотно. При этом индейцы падали на колени и проявляли свое глубокое уважение к ним стонами и слезами, а многие ис­панцы снимали перед ними свои шляпы». Эти мумии были от­везены вице-королю Каньете в Лиму и спустя двадцать лет бы­ли осмотрены святым отцом Хосе де Акостой, прекрасно со­хранившись до этого времени. Испанцы отнеслись к обнару­жению и изъятию этих священных мумий как к важному шагу в противодействии растущему возрождению туземной религии. Итак, прошло десятилетие, и к концу пятидесятых годов все в Перу сложилось благоприятно для завоевателей: последний мятеж колонистов угас и был забыт, а Инка жил недалеко от Куско как послушный христианин.