Сельские учителя

Венансия Видаль, или старая Венансия, как ее называют ученицы, работает в Гуачочи директором интерната для девочек-индианок. Она принимает меня, сидя за сосновым столом, спиной к окну. Через окно видна поросшая травой улица, остроко­нечная крыша дома учителя музыки, а вда­ли — темные кроны сосен. Рядом с учитель­ницей сидят ее ученицы; девушки вышивают скатерти, вяжут шерстяные жакетки, раскраи­вают ткани для своих платьев. Швейные машинки, полученные во времена генерала Карденаса^[1], наполняют комнату шумом.

• Вы не можете себе представить, в каком виде поступают девочки в интернат,— говорит мне старая Венансия.— Зимой они приходят босые, в рваных юбках и дырявых рубашках. Они похожи на испуганных котят; не поднимают взгляда от пола, отказываются играть, а некоторые объявляют настоя­щие голодовки. Одна девушка отказывалась есть в течение четырех дней, и мы были вынуждены отправить ее домой. Когда между «новенькими» начинаются ссоры, я говорю себе: дело идет на лад, они спасены.

И действительно, эти девочки спасены. Рассматриваю скло­нившихся над работой учениц. В их черные косы вплетены цветные шелковые ленты; загрубевшие пальцы крестьянок ловко справляются с иголкой и ножницами, а подобранные под скамьи босые цоги (они не решаются носить туфли в пе­риод дождей) подчеркивают девичью застенчивость.

• Впрочем,— добавляет Венансия,— не знаю, делаю ли я доброе дело, обучая их. Эта мысль беспрестанно мучает меня и не дает спать по ночам. Какая участь ожидает моих воспитан­ниц, когда они покинут интернат?

Девушки только что вышли. Сильный свет лампы падает на седые растрепавшиеся волосы Венансии, на ее широкое, доброе, улыбающееся лицо.

• Однажды, разъезжая по сьерре, я встретила свою быв­шую воспитанницу из интерната в Чогите и с трудом узнала ее. Индианка стояла у входа в хижину. Грязный платок покры­вал ее голову, а платье из грубой ткани было в лохмотьях и заплатах. Поникшая и усталая женщина поведала мне свою историю. Вернувшись в отцовский дом, она тосковала по чи­стому белью, по кровати, по нашей скудной пище. Девушка не ела ни пиноле, ни трав — этой обычной пищи индейцев. Тогда отец, чтобы купить ей овсянку, мясо и бобы, которыми мы кормили детей в интернате, начал понемногу распродавать своих овец и коз.
• Я не могла допустить, чтобы отец разорился,— приз­налась она мне в слезах,— и покинула дом. Поступила при­слугой к метису. Вы же знаете, учительница, что всегда слу­чается со служанкой в доме метиса. Потом я скиталась по дерев­ням и наконец вышла замуж. С тех пор и живу здесь! — во­скликнула она, раскинув руки и как бы охватывая ими убо­гую, одиноко стоящую хижину, срубленные деревья, куку­рузное поле, голых и голодных детей.
• Я не такая старая, какой кажусь,— продолжает Венансия, приглаживая беспорядочные пряди седых волос.— Роди­лась я в 1905 году, очень далеко отсюда, в Хонакатепеке, в штате Морелос. Дед мой с материнской стороны был пекарем в асиенде^[2] Санта-Клара. Отец был сапожником и увлекался поли­тикой. Следовательно, я веду свое происхождение от пеонов с сахарных плантаций, от крестьян штата Морелос, распла­тившихся за землю своей кровью. Детство и юность мои не представляют особого интереса: они были лишь маленькой частицей той революции, которая потрясла Мексику^[3]. Феде­ральные войска увели с собой из штата Морелос женщин и де­тей, чтобы уничтожить сапатизм^[4] там, где он зародился, и прев­ратили меняв беспризорную девчонку. Вначале я жила у тетки, сестры моей матери, в Атлиско, затем училась в начальной школе и позднее три года в коммерческой в Пуэбле и Ме­хико. Некоторое время я проработала конторской служащей, а когда мне исполнилось 18 лет, мой шурин, генерал, отвез меня в Дуранго. Там по его рекомендации меня зачислили в штат миссии, занимавшейся просвещением индейцев тепеуана, и я поняла, что мое истинное призвание — учить детей и жить среди них.
• Там я вышла замуж за учителя, директора интерната Санта-Мария-Окотан. Он был красивым мужчиной и вдохно­венно служил делу народа, но за ним водился один грешок — увлечение теософией^[5]. Он страстно любил музыку и, как мне тогда казалось, сам был непревзойденным скрипачом.
• К годовщине Революции, 20 ноября, мы готовили атоле^[6], тамале^[7] и засахаренную тыкву, когда прибежали вестники с кри­ком: «Идут кристеро!»^[8] Дети удрали в поле, тоже крича: «Вот идут католики!»

• Ах, сеньор,— воскликнула возмущенная Венансия, — никогда в жизни мне не приходилось видеть людей, которые бы так опустошили дом. Они разграбили нашу небольшую биб­лиотеку, погреба, спальни, кухни. Я на всю жизнь запомнила крестьянина, обвешанного ладанками и патронами, которому понравился мой учебник французского языка в кожаном, тис­неном золотом переплете.
• Падре,— обратился он к вожаку,— можно мне взять эту книгу домой?
• Дай-ка я сначала посмотрю,— ответил священник, — а вдруг это социалистическая брошюра.
• Моего мужа бандиты хотели повесить, обвинив его в рас­пространении подрывных идей. К счастью, они не знали о его увлечении теософией. А сына учителя музыки кристеро за­брали с собой в качестве заложника и потребовали за него выкуп 20 тысяч песо.
• Пешком мы пересекли пустыню (а ведь я всегда была плохим ходоком), питаясь кактусами и смоквой. Бегство в Ду­ранго было для меня незабываемым уроком: тогда я узнала, что в каждом из нас живет зверь. Учителя дрались из-за съедоб­ных корней, как дикие звери. Страшно вспомнить, как они заре­зали перочинным ножом ягненка.
• Устроились на работу в новой миссии, на этот раз в Сисогочи. Священники попрятались, а мы, учителя, жили на осадном положении. Когда мы выходили из дому, раздавались крики: «Натравите на них собак! Прогоните прочь безбож­ников, социалистов!» В классах выбивали стекла, нас осыпали оскорблениями, и, опасаясь нападения, мы днем и ночью дежу­рили в школе. Но и иезуитам в их тайниках наверняка было не лучше, чем нам.
• Нас спас Хосе Харис, прозванный Апорочи (Дед), вождь индейцев тараумара, обитавших в сьерре. Как и все индейцы, он ходил обычно только в набедренной повязке, а голова его была покрыта платком. Но, когда метисы учиняли какую-нибудь очередную пакость, Хосе облачался в штаны, наполнял торбу изрядным количеством пиноле и отправлялся на поиски Лacapo Карденаса. Его не смущали расстояния: где находился Карденас, туда отправлялся и Апорочи.
• Потом я жила в Чиапасе и Оахаке. Там я развелась с му­жем. Думая,— вздохнув, говорит Венансия,— что нам пред­стоит ужасная жизнь, я без колебаний рассталась с ним. Уже одна, я отправилась в Наярит, хотя всегда мечтала возвратить­ся в сьерру.

• Уже много лет я никуда не выезжала из Тараумары. У меня две грамоты: одна за выдающиеся заслуги на служебном поприще, другая за 30-летнюю педагогическую деятель­ность. Вы спрашиваете, не собираюсь ли я уйти на пенсию? Ни за что на свете! Единственное, о чем я жалею, — это что не стала директором интерната, когда была помоложе. Сейчас я превратилась в усталую старуху, страдающую от ревматизма, но все еще приношу пользу. Посмотрите на эту девушку...

(Девушку звали Белем. С первого же посещения я обратил внимание на ее прекрасные глаза, гибкую фигурку и нервную подвижность, придававшую ей сходство с дикой кошкой.)

• Ее отец — из племени тараумара, а мать — из тепеуанов,— говорит старая Венансия.— Маленькой девочкой Белем поступила служанкой к метису; таскала дрова, готовила пищу, устанавливала изгороди, доила коров, ловила молодых быч­ков при помощи лассо. Однажды девушку сбил с ног одичавший бык и она, обессилев, осталась лежать на земле. Тогда хозяин метис стал избивать ее ногами, думая, что служанка притво­ряется. Несколько раз девушку пытались изнасиловать в поле, но она сильная и сумела за себя постоять.
• В 1956 году Белем нанялась служанкой в интернат. Ей было тогда 16 лет. Рассматривая буквы, она часто говорила со вздохом: «Как бы мне хотелось знать, о чем рассказывают эти соринки». Не проходило ни одного дня, чтобы она не на­мекнула о своем желании учиться. «Как бы я хотела быть мальчиком, чтобы поступить в школу». Иногда она пеняла на свою судьбу, страшно сквернословя, чему научилась от метисов. «Скажи мне правду, тысяча чертей! Ведь меня не при­мут в интернат, потому что я уже старуха?»
• В том же году Национальный индейский институт назна­чил Белем экономкой интерната с окладом 330 песо в месяц, не считая бесплатного жилья и питания. Читать она научи­лась прямо с доски, с большой доски. (Доску эту Венансия купила на свои деньги, и ее каждый год приходилось обре­зать из-за образовывавшихся на ней дыр.) Через два месяца Белем с восторгом заявила: «Я уже знаю, что означают эти соринки!»
• Белем завоевала мое сердце. Она учится уже третий год; помогает своим однокашникам, разъясняя им задания на языке тараумара. Белем обращается с детьми мягко, но энергично убеждает их в пользе учебы; она играет на кларнете, хоро­шо говорит на двух языках, умеет шить, прекрасно печет пироги и помогает своим родителям, покупая им одежду и маис.
• Какой-то иезуит, увидев, как Белем вышивает, сказал ей: «Ты работаешь с любовью».
• Какое совпадение! То же самое сказал мне протестант­ский священник,— смеясь, ответила ему девушка.
• Я люблю индейцев всем сердцем,— порывисто говорит мне Венансия,— и, когда им причиняют зло, плачу от жалости. Увы, плакать мне приходится ежедневно.
• Не преувеличивают ли жестокость метисов? Может быть, это проявление чрезмерной приверженности к католической церкви?— спрашиваю я Венансию.
• Видите ли,— сурово отвечает мне Венансия,— две неде­ли назад один метис пытался изнасиловать молодую замужнюю индианку. Муж пришел, когда его жена боролась с метисом, и тот сбежал. Индеец бросился за обидчиком. Когда они добе­жали до дома метиса, оттуда выскочили его друзья, избили оскорбленного индейца и, задержав, повели к председате­лю муниципального совета, обвиняя в попытке поджечь дом обидчика.
• И чем же кончилась эта история?
• Конец обычный. На суде в Батопиласе, где все улажи­вается при помощи денег, метисы подкупили судью, и мошен­ник был оправдан. Я встретила метиса на улице и не смогла удержаться от того, чтобы бросить оскорбление ему в лицо.
• Я и учительница, и портниха, и повариха, и доверенное лицо индейцев. Порой я чувствую себя совсем разбитой.

Старая Венансия нисколько не преувеличивала, наоборот, она кое о чем умолчала. Эта женщина пишет докладные записки, проверяет письменные работы учеников, ведет бухгалтерскую отчетность и придумывает различные хитроумные комбинации, чтобы одеть и накормить своих воспитанниц на те 3,5 песо, которые отпускает министерство просвещения на каждую ученицу.

Я заговорился с Венансией допоздна и ушел из интерната холодной ночью. Мне посчастливилось познакомиться с необык­новенной женщиной, решившей поселиться в горах наедине со своим горячим сердцем и жестоким ревматизмом. Ее последние слова запали мне в душу.

• Дискриминация, которой подвергаются индейцы, рас­пространяется и на нас. Мы недостаточно подготовлены. У нас нет, — с улыбкой призналась Венансия, — соответствующих дипломов, и с этим приходится считаться!

Находясь в сьерре, я посетил еще одного сельского учителя, Мануэля Лойю, о котором мне рассказывала старая Венансия. Лойя тоже директор интерната — в Тоначи, но в отличие от Венансии, в жилах которой течет кровь мятежных пеонов, сто­ронников Сапаты, он происходит из семьи крестьян-метисов, живущих среди индейцев. Такие же бедняки, как и тараумара, его родители пасли скот вместе с индейцами. Между ними не было никакой разницы, если не считать того, что Мануэль брал с собой на обед картошку, бобы и лепешки, а индейцы прино­сили за спиной сосуды из тыквы с тремя килограммами пиноле.

• Мальчики, — рассказал мне Лойя,— приходят в интер­нат почти голые: без рубашки, босиком, в одной набедренной повязке. Первая задача педагогов — отмыть грязь со своих учеников. У них фактически нет даже собственных имен. Период приспособления к новой жизни особенно труден. Мальчики очень недовольны, когда мы отрезаем им космы. Они долго отказы­ваются есть суп с вермишелью, думая, что в нем плавают черви. К тому же ученики не понимают учителя, и уговаривать их бесполезно. Но пример старших в конце концов разбивает скор­лупу страха и изоляции, в которой живут индейцы в горах, и новички без особых трудностей включаются в общую жизнь школы и усваивают ее обычаи.
• Чего же мы добились? Вы увидите это сами, если пройде­те со мной в интернат.

Мы на уроке сольфеджио. Босой паренек стоит у стола педа­гога и читает свою нотную тетрадь. Его тонкий голос то повы­шается, то понижается, придавая правильное звучание каж­дой ноте, при этом не заметно ни малейшего колебания.

• Музыкальная одаренность ребят поразительна,— отме­чает директор.— Многие из них раньше выучили сольфеджио, чем стали разбираться в буквах.

А вот и оркестр: кларнет, саксофон и группа ударных инстру­ментов. Три паренька добросовестно играют на своих инстру­ментах. От звуков старинного вальса дрожат стекла. Но они не в силах тягаться с юношей, играющим на саксофоне. Этот знаменитый саксофон, подарок президента Карденаса, путеше­ствовал в течение 20 лет по всем школам сьерры. Весь во вмя­тинах, тусклый и хриплый, он как-то еще действовал в ловких пальцах юноши, скользивших среди сложной системы пружин,, подобно щупальцам паука.

Концерт кончился, и мы выходим в поле. Стоя в ледяной воде, ученики-дубильщики обрабатывают шкуры, ударяя по ним палками, а в огороде другие юноши распахивают землю и под­стригают деревья.

• Мне становится грустно, когда я думаю о том, что годы, проведенные в интернате, будут единственно счастливыми в их жизни,— делюсь я своими размышлениями с директором.— Старая Венансия спрашивает себя: что станет с этими детьми, когда они покинут школу?

Глаза директора мрачнеют.

- В этом и заключается вся проблема! В течение шести лет их одевают, кормят и учат. А что будет потом? Их будущее не за­висит от педагогов. Те, кто сейчас учится музыке, не смогут купить инструментов, у кожевников, столяров, кузнецов не будет денег для оборудования мастерских. Мы не подготав­ливаем их к жизни, и в этом большая ошибка сельского образо­вания в нашей стране.