ТЕМНОЕ БУДУЩЕЕ

ГЛАВА VIII.

     Отец   Талавера   выслушал  все  красноречивые,  методичные,  временами страстные доводы, но  он с самого  начала знал, что окончательное решение по делу Копана придется принимать ему. Сколько уже  лет они внимали Колону – и сами  тоже  выступали  с  речами,  --  так  что  теперь  все  были  измучены бесконечным повторением одного и  того же. За  все эти годы,  с тех  пор как королева попросила его возглавить  комиссию по проверке утверждений  Колона, не изменилось решительно ничего. Мальдонадо, похоже, по-прежнему считал само существование Колона оскорблением для себя, в то  время как Деса  был  почти очарован  генуэзцем.  Остальные  поддерживали то одного,  то другого,  либо, подобно самому Талавере, оставались нейтральными. Они просто колебались, как трава, стараясь держать нос по ветру. Сколько раз  каждый из них  приходил к нему  для  приватной беседы  и  проводил  долгие  минуты, а  иногда  и часы,

объясняя  свою  позицию, которая всегда сводилась  к  одному и  тому  же: он согласен со всеми.

     Только я  по-настоящему нейтрален, подумал Талавера. Только меня одного не  могут  поколебать  никакие  аргументы.  Только  я один могу слушать, как Мальдонадо  приводит длинные цитаты из древних, давно забытых  рукописей, на языках столь редких, что,  весьма вероятно, никто никогда  и  не  говорил на них,  кроме  самого  автора.  Только я,  слушая  его,  слышу голос человека, преисполненного решимости не позволить какой-то мелкой новой идее  разрушить его  собственное идеальное представление  об устройстве  мира.  Один я  могу слушать, как Деса  восхваляет  проницательность  Колона, открывшего  истины, которые  так  долго  не  замечали  другие  ученые,  и слышу при  этом  голос человека, мечтавшего, начитавшись когда-то рыцарских  романов, стать рыцарем без страха и упрека и  защищать дело благородное только  потому, что  он его защищает.

     Только  я  один нейтрален,  думал Талавера, потому  что я  один понимаю беспредельную  глупость всех этих  выступлений. Кто из тех древних,  которых все они цитируют с такой уверенностью, был поднят рукой Бога так высоко, что охватил  взглядом всю землю? Кому из них рука Бога вручила инструмент, чтобы

точно измерить диаметр Земли? Никто ничего не знал.  Результаты единственной серьезной  попытки  такого измерения,  выполненного  более тысячи  лет  тому назад, могли быть сильно  искажены  самым незначительным расхождением данных исходных измерений. Все доводы в мире не могут изменить того факта, что если вы  строите основание  ваших логических рассуждений на  предположении,  то и ваши выводы будут тоже предположением.

     Само  собой разумеется, Талавера не мог поделиться своими  мыслями ни с кем. Он занял столь  высокий пост вовсе не потому, что скептически относился к  мудрости  древних. Напротив,  все,  кто знал его,  были уверены,  что  он крайний  ортодокс.  Он изрядно потрудился,  чтобы  за ним  закрепилось такое мнение.  В  известном  смысле  окружавшие  его  люди были правы:  просто его определение ортодоксальности в корне отличалось от их определения.

     Талавера  не верил  ни  Аристотелю,  ни  Птолемею. Он  уже  понял,  что экзамен,  устроенный  Колону,  продемонстрировал,  по   крайней  мере,  одну удивительную  особенность:  на  каждого  древнего  мудреца  приходится  один опровергающий  его мудрец, столь  же древний и (как он  подозревал) столь же невежественный.  Пусть  другие  ученые утверждают, что  Бог  шептал  на  ухо Платону, когда тот писал свой "Пир". Та-лавера так не  думал. Аристотель был умен, но  его мудрые высказывания вряд  ли ближе к истине, чем мнение других мудрецов.

     Талавера верил только  Иисусу Христу. Только Его слова имели  для  него значение,  только  дело Христово  волновало  его  душу. Всякое  другое дело, всякую  другую идею,  всякий  другой план, партию или секту,  или отдельного человека  следовало  судить  в  свете того, помогут  они  или  помешают делу Христову. В самом начале своей церковной карьеры Талавера понял, что монархи Кастилии и Арагона полезны делу Христа, и поэтому примкнул к их лагерю. Они, в свою очередь, нашли его ценным слугой, поскольку он умело использовал в их поддержку те возможности, которыми располагает церковь.

     Его  техника  отличалась  простотой. Понять, чего хотят  монархи  и что нужно,  дабы поддержать  их усилия, чтобы превратить  Испанию в христианское королевство,   лишить   иноверцев  всяческой  власти   и  влияния,  а  затем интерпретировать все  подходящие  для  данного случая  тексты  из Священного писания, чтобы  показать,  как оно, традиции  церкви и все  древние писатели едины в поддержке того курса, который избрали монархи. Ему казалось забавным когда он был не в настроении или чем-то  опечален,  что никто никогда не мог разобраться в его методе. Всякий раз,  когда  он приводил  цитаты из древних авторов  в поддержку  дела  Христова  и монархов  Испании,  все  убеждались, насколько  правилен  курс, избранный монархами.  И  никому  не  приходило  в голову, что Талавера просто искусно манипулирует текстами. Похоже,  они даже не догадывались, что текстами можно манипулировать.

     И тем  не менее все они манипулировали  древними текстами, переделывали их и  интерпретировали в своих интересах. Так,  Мальдонадо прибегал к этому, чтобы  защитить  свои  сложные  и  спорные  умозаключения,  тогда  как  Деса пользовался тем же  приемом,  чтобы нападать  на  них. Но  ни  один  из них, похоже, и не подозревал, чем они в действительности занимаются. Им казалось, что они открывают истину.

     Талавере не раз хотелось  высказать им  с  презрением все, что он о них думает. Его  так и подмывало  сказать, что  сейчас имеет  значение лишь одна истина!  Испания воюет  за освобождение  Иберии  от иноверцев.  Король ведет войну умело и терпеливо, и он победит и  выгонит последних мавров из Иберии.

Королева  сейчас приступила к тому, что Англия предусмотрительно сделала еще год  назад:  она изгоняет евреев из своего королевства, и дело не в том, что евреи  опасны   своей  злонамеренностью  --  Талавера  отнюдь   не  разделял фанатическую  убежденность Торквемады в  существование  еврейских заговоров.

Нет, евреев следует выслать потому, что  менее стойкие  христиане никогда не укрепятся в своей вере, пока будут видеть, как живущие рядом с ними иноверцы процветают, женятся, заводят детей и живут нормальной и достойной жизнью. До тех пор они не укрепятся в своей вере и не поймут,  что счастье -- только во Христе. Евреи должны уйти, точно так же, как и мавры.

     А какое отношение имеет Колон ко всему этому? Путешествие  на Запад. Ну и  что  из  того? Если  даже он  прав,  то  что это  даст Испании? Окрестить язычников в далекой стране, когда сама  Испания еще не объединилась  целиком под знаменем Христа? Это было бы прекрасно и вполне оправдало бы затраченные

усилия, если бы это не мешало, так или иначе, войне с маврами. Поэтому, пока остальные  спорили о размерах Земли  и возможности пройти под парусами через Океан, Талавера все время размышлял над гораздо более важными вопросами. Как скажутся  на  престиже  короны  известия  об этой  экспедиции?  Во  что  она

обойдется, и как  повлияет  на  ход  войны  затрата  таких  больших средств? Приведет  ли  поддержка  Колона Арагоном  и  Кастилией к  их  более  тесному сближению или еще больше разделит  их? Что в действительности хотят король и королева?  Если Колону  ответить отказом,  то куда он отправится после этого та. что предпримет?

     До  сегодняшнего дня ответы  на все  эти вопросы  были достаточно ясны. Король не собирался тратить ни одного песо ни на что, кроме войны с маврами, тогда как  королева была весьма настроена  поддержать экспедицию Колона. Это означало, что ни  одно решение  по этому  вопросу не  будет единодушным. При

таком  неустойчивом равновесии между королем  и  королевой, между Арагоном и Кастилией, какое  бы решение относительно экспедиции Колона не было принято, один из них сочтет, что власть другого  опасно  усилилась, и  вместе  с этим усилятся подозрительность и зависть.

     Поэтому  Талавера   решил,  что,  независимо  от  исхода  всех  споров, окончательное  решение  будет  вынесено   лишь  после  того,   как  ситуация изменится. Поначалу проводить такую политику не составляло труда, однако шли годы, и  когда  стало  ясно, что  Колон  не может  предложить ничего нового, оттягивать решение становилось  все труднее  и труднее. К счастью, Колон был единственным участником процесса, кто, по-видимому, понимал это. А если и не понимал, то,  по крайней мере, невольно  подыгрывал  Талавере:  он продолжал намекать, что  знает  больше,  чем  говорит.  Туманные  ссылки  на сведения, которые он получил в Лиссабоне или на Мадейре, упоминания о доказательствах, пока  еще  не  предъявленных,  -- все это позволяло Талавере  не  прекращать проверку.

     Когда  Мальдонадо (и  Деса, но по причинам  противоположного характера) требовал, чтобы он заставил Колона выложить на стол  эти великие тайны, дабы раз и навсегда  решить спор,  Талавера всегда соглашался, что и в самом деле было  бы  весьма  полезно, если  бы Колон уступил  этому требованию;  однако необходимо учитывать, что  он, наверняка, дал нерушимую клятву не разглашать то, что узнал в Португалии. Если речь идет просто о страхе мести со  стороны португальцев, то Колон,  несомненно, расскажет им все, что знает,  поскольку он смелый  человек и  не боится никаких  козней со стороны короля  Жуана. Но если это дело чести, то как они могут требовать от него нарушить клятву? Это было бы  все  равно, что потребовать от Колона обречь себя  на вечные адские муки лишь для того, чтобы  удовлетворить их  любопытство. Поэтому они должны внимательно  слушать все,  что  говорит Колон,  надеясь,  что  такие  мудрые ученые,  как они,  смогут  понять,  что  именно  он не может  им  сказать  в открытую.

     И, милостью Божией, сам Колон поддерживал его игру. Уж, конечно, каждый из них время от времени отводил Колона в сторонку и пытался выведать у него, что  он так  упорно скрывает. И за все  эти  долгие  годы Колон ни  разу  не намекнул, что таких сведений не существует.

     Уже долгое время Талаверу  доводы не интересовали -- он с самого начала понял их суть, а  за прошедшие годы ничего важного  к  ним  не  прибавилось. Вместо этого  Талавера изучал  самого  Колона. Поначалу он  предположил, что Колон -- просто еще один придворный,  пытающийся укрепить свое положение при дворе, но это впечатление быстро рассеялось. Колон был абсолютно,  фанатично предан  идее путешествия на Запад, и ничто  в  мире не могло отвлечь его  от этой идеи. Однако постепенно Талавера  понял,  что это  путешествие на Запад само  по  себе не было конечной целью. У Колона были какие-то свои затаенные мечты. Не о личном богатстве или славе, а скорее мечты о власти. Колон хотел совершить что-то, и путешествие на  Запад было лишь отправным этапом. А  что же он хотел совершить? Талавера ломал голову над этим месяцы, годы.

     Наконец сегодня ответ был найден. Отказавшись на время  от своих ученых мудрствований,  Мальдонадо заметил  довольно запальчиво, что Колон поступает эгоистично, пытаясь отвлечь  монархов  от войны  с  маврами.  На  что  Колон внезапно разразился гневной отповедью:

     -- Война с маврами?  Ради того, чтобы изгнать их из Гранады, крошечного уголка  этого  бесплодного полуострова?  Заполучив  в  свои  руки  богатства Востока, мы могли бы изгнать турок из Константинополя,  после чего останется лишь  один шаг до их полного уничтожения и освобождения  Святой Земли. И  вы мне  говорите, что я  не должен этого  делать, потому  что  могу  тем  самым помешать войне в Гранаде? Вы могли бы с  таким же  успехом убеждать матадора не убивать быка, потому что это помешает ему раздавить мышь!

     Колон сразу же пожалел  о своей несдержанности, и начал убеждать  всех, что он от всей души выступает за великую войну против Гранады.

     -- Простите меня за то,  что гнев затмил мне разум, -- сказал Колон. -- Никогда еще  я не  желал ничего  так  страстно, как победы  над иноверцами в Гранаде.

     Талавера тут же простил его и запретил всем повторять где бы то ни было то, что сказал Колон.

     -- Мы знаем, что вы сказали это, горя желанием послужить делу Христову, желая лишь  того, чтобы  мы  одержали  еще большую  победу,  чем  победа над Гранадой.

     Колон  явно  испытал облегчение, услышав  слова Талаверы. Если  бы  его выступление было  сочтено  проявлением недостаточной преданности королевской чете,  судьба его дела была бы решена тут же  на месте. Да  и в личном плане последствия могли быть достаточно серьезными. Остальные присутствующие  тоже

многозначительно  покивали  головой.  У  них не  было  ни малейшего  желания разоблачать Колона.  По одной лишь причине:  их авторитет  вряд ли повысился бы, если бы  выяснилось, что им потребовалось столько  лет, дабы разоблачить Колона как предателя.

     Одного лишь не знал Колон, как, впрочем, и все остальные: сколь глубоко затронули  его  слова  сердце  Талаверы. Крестовый поход,  чтобы  освободить Константинополь!  Сломать хребет Турции! Вонзить нож  в самое сердце ислама! Всего несколькими фразами Колон  вынудил  увидеть в новом свете  работу всей его жизни. Все  эти долгие годы  Талавера посвятил  служению Испании  во имя Христа, а теперь он вдруг понял, что его собственная вера -- детская игра по сравнению  с верой Колона. Колон  прав: если мы служим Христу,  то почему мы гоняемся   за  мышью,  когда   сатана,  как  гигантский  бык,   самодовольно расхаживает по улицам и площадям величайшего города христиан?

     Впервые  за  многие  годы  Талавера  осознал,  что  служение  королю  и королеве, возможно, не одно и то же, что служение делу Христа. Он понял, что впервые в жизни столкнулся с человеком, чья  преданность Христу вполне может соперничать с его собственной. Какова  же была моя  гордыня, думал Талавера, если мне потребовалось столько лет, чтобы осознать это.

     А что я  делал все  эти годы? Держал  здесь Колона, как пленника, водил его за нос, год за годом оставляя открытым вопрос о его экспедиции, -- и все потому,  что любое  мое  решение могло  ухудшить  отношения между Арагоном и Кастилией. А что если Колон, а не Фердинанд с Изабеллой, понимает, что лучше всего  послужит  делу  Христа?  Можно  ли  сравнивать  изгнание  из  Испании иноверцев с  освобождением древних  христианских земель? А  когда  мы  лишим ислам его силы, что помешает христианству распространиться по всему миру?

     Если бы только Колон пришел к нам с  планом  Крестового похода, а  не с этой  странной  идеей путешествия на  Запад.  Этот человек  был красноречив, энергичен и было в нем нечто такое, что привлекало на его  сторону. Талавера представил себе, как  Колон  будет обращаться  к одному  королю, затем  -- к

другому.  Он вполне  мог бы убедить европейских монархов  объединиться  ради общего дела борьбы с турками.

     Однако Колон был,  похоже, уверен, что единственный способ организовать такой  крестовый  поход --  это  быстро установить  прямые  связи с великими царствами Востока. А что если  он прав? Что  если  это Бог вложил такую идею ему в душу? Несомненно, ни один образованный человек не мог бы сам придумать такое, ведь наиболее рациональный план -- это отправиться вокруг Африки, как делают  португальцы. Но  не  было  ли  это, с  другой  стороны,  проявлением своеобразного  безумия?  Ведь  были  же  какие-то  древние  авторы,  которые считали,  что  Африка простирается  до самого южного полюса,  что  исключает возможность обогнуть ее. И тем не менее португальцы продолжали упорствовать, и каждый раз обнаруживали, что  как бы далеко они ни заплывали на юг, Африка не  кончалась. Правда,  в прошлом  году  Диас вернулся, наконец,  с  хорошей вестью: они обогнули мыс  и увидели, что берег поворачивает на  восток, а не на юг; а затем, через несколько  сотен  миль он, несомненно, простирался  на северо-восток  и далее на  север. Они-таки  обогнули  Африку.  И  теперь все убедились,    что    казавшееся   неразумным   упорство    португальцев    в действительности вполне оправданно.

     А что если то  же самое произойдет и с безумным  планом Колона?  Только его путь,  оказавшись короче,  позволит быстрее доставить в Европу богатства Востока. И его план обогатит не крохотную и  слабую Португалию, а в конечном счете приведет к распространению христианства во всем мире!

     Поэтому  теперь, вместо  того чтобы размышлять, как  затянуть  проверку дела Колона  и ждать, пока  желания монархов  определятся, Талавера,  сидя в своем  аскетически обставленном кабинете,  пытался придумать,  как  ускорить решение вопроса. Конечно, он не мог, после всех этих лет  расследования  и в

отсутствие каких-либо новых доводов, внезапно  объявить,  что комитет принял решение в пользу Колона. Мальдонадо  и его сторонники обратятся с  протестом непосредственно к  приближенным короля, и тогда начнется борьба между  двумя монархами. В таком открытом столкновении королева почти наверняка проиграет, потому  что дворяне  поддерживали ее в  значительной степени за ее  "мужской ум". Если она не поддержит  в  этом вопросе короля, это подорвет сложившееся мнение. Таким  образом,  открытая  поддержка Колона  приведет к  расколу  и, возможно, к провалу экспедиции.

     Нет,  подумал  Талавера,  я никоим образом  не могу  поддержать Колона. Тогда что же я могу сделать?

     Я могу отпустить  его. Я могу закончить  процесс, и не мешать ему, если он  захочет отправиться к другому  королю, к  другому  двору.  Талавера  был хорошо  осведомлен,  что  друзья Колона уже  осторожно наводили  справки при дворах французского  и  английского королей. А португальцы,  найдя, наконец, путь  к  востоку  вокруг  Африки,  теперь могли бы  позволить себе снарядить небольшую  исследовательскую  экспедицию  на  запад.  Успехи португальцев  в торговле с  Востоком, несомненно, вызовут  зависть  у  других королей. Колон

вполне  может добиться успеха у одного из  них. Таким образом, как бы там ни было, я должен немедленно закончить его проверку.

     Но неужели нет способа закончить проверку и обернуть ее исход  в пользу сторонников Колона?

     Еще не до  конца продумав свой план, Талавера послал королеве записку с просьбой о тайной аудиенции по делу Колона.

     Тагири  не могла до конца понять свою реакцию на  сообщение об  успехе, полученное от ученых, работающих над проблемой путешествия во времени. Ей бы следовало чувствовать себя счастливой. Она должна была бы радоваться, узнав, что  ее  великий  проект может  быть осуществлен на практике. И тем не менее после  встречи с группой  физиков, математиков и инженеров,  работавших  над проектом путешествия во времени,  она была расстроена, раздражена, напугана. Она ожидала, что будет испытывать совершенно противоположные чувства.

     Да, сказали они, мы можем отправить живого человека в прошлое. Но, если мы сделаем это, то нет  никакого, даже малейшего шанса, что наш нынешний мир сохранится  в какой-либо  форме. Отправляя кого-то в прошлое, чтобы изменить его, мы подписываем смертный приговор самим себе.

     Они так терпеливо старались объяснить историкам законы физики времени.

     --  Если  наше  время  будет уничтожено,  --  спросил Хасан, --  то  не означает  ли  это,  что  будут  уничтожены  также те самые  люди,  которых мы отправляем в прошлое? Если никто из нас никогда не родится, то тогда и люди, которых мы  посылаем, тоже не родятся, и,  значит,  их  вообще нельзя никуда

отправлять.

     Нет, объяснили физики, вы смешиваете причинность с временем. Само время как явление линейно  и  однонаправленно.  Каждое  мгновение возникает только один  раз  и  переходит  в  следующее  мгновение. В нашей памяти закрепилось представление о таком однонаправленном потоке времени, а в уме  мы связываем

его с причинностью. Мы знаем, что если  А вызывает появление В,  то тогда  А должно возникнуть до В. Но законы физики времени не требуют этого. Подумайте о  том,  что сделали ваши  предшественники.  Машина, которую они отправили в прошлое,  была результатом длинной  цепи  причинных  связей. Все эти причины были реальны, и машина действительно существовала.  Отправка ее в прошлое не ликвидировала ни одного из событий, которые привели  к созданию этой машины. Однако в то мгновение,  когда  машина  сотворила  перед  глазами Колумба его видение  на  том берегу, в Португалии, она начала трансформировать причинные связи таким образом, что они уже не могли  привести к тому же месту. Все эти причины  и  результаты происходили  в  действительности  --  одни  привели к созданию машины, а другие явились следствием появления машины  в пятнадцатом веке.

     -- Но таким образом  вы утверждаете, что их будущее все еще существует? -- возразил Хунакпу.

     Это зависит от  того, что  понимать под существованием,  объяснили они. Как часть причинной  связи,  ведущей  к данному моменту,  да, они продолжают существовать  в  том  смысле,  что любая часть причинной связи, обусловившая существование их машины в нашем времени, продолжает влиять в данном мире. Но

все  периферийное и не имеющее  к этому отношения  не оказывает ни малейшего влияния  в нашем потоке времени. И все  то, что  не произошло в  их  истории благодаря  введению этой машины в  нашу историю, окончательно и бесповоротно утрачено. Мы не можем вернуться в наше прошлое и увидеть это, потому что оно не произошло.

     -- Но оно произошло, потому что машина существует.

     Нет, повторили они. Причинность может быть рекурсивной, а время -- нет. Все,  что  не произошло благодаря введению их машины  в действительности, не произошло  и во времени. Нет  такого  момента времени, в котором эти события существовали  бы.  Поэтому  их  нельзя  увидеть  или  посетить,  потому  что

временная ниша, которую они занимали,  теперь занята другими  моментами. Два взаимно  противоречащих  набора  событий не  могут  занимать  один  и тот же момент. Вас  смущает  все  это только  потому,  что  вы  не можете  отделить причинность  от  времени.  И  это  совершенно естественно,  поскольку  время рационально, а причинность иррациональна. Мы уже на протяжении многих  веков пытаемся разобраться в математике времени, но мы и сами никогда бы не поняли различие между  временем  и  причинностью,  если бы нам  сейчас не  пришлось объяснять последствия появления той машины.

     -- То есть  вы хотите  сказать, --  вмешалась Дико,  -- что та,  другая история, все еще  существует,  но  мы просто  не  можем увидеть ее с помощью наших машин.

     Нет, мы говорим совершенно другое, отвечали они терпеливо.  Все то, что не имело причинной  связи с  созданием той  машины, можно сказать, вообще не существовало. А все, что привело к созданию этой машины и введению ее в наше время, существует только в том же смысле, что и мнимые числа.

     -- Но ведь они  же существовали, -- вскричала  Тагири  со страстностью, которой сама от себя не ожидала. -- Они же существовали!

     --  Они  не   существовали,  --  сказал  старик  Манджам,  до  сих  пор позволявший  своим молодым коллегам  говорить за него. --  Нас, математиков, это  вполне  устраивает. Мы  никогда  не  живем  в мире реальностей.  Но ваш рассудок, естественно, восстает  против этого, потому что  он  существует во времени. Что вам  нужно понять, так это то, что  причинность не реальна. Она не  существует  во  времени.  Момент  А  фактически  не создает  момент В  в реальности. Существует момент А, а затем  существует момент В, и  между ними существуют моменты А. а сквозь A. z,  и между А. а. и А. b. существуют А. Аа сквозь A. az.  Ни один  из  этих  моментов фактически не соприкасается  ни с каким  другим  моментом.  Вот  это  и  есть реальность  -- бесконечный набор дискретных моментов, не  соединенных с любым  другим  моментом,  потому  что каждый момент  во  времени  не имеет линейного размера.  Когда  машина  была введена в нашу историю, то,  начиная с этой точки, новый  бесконечный  набор моментов полностью заменил  старый  бесконечный  набор моментов. Для  старых моментов  не оставалось свободных ниш,  чтобы они могли там  разместиться. А поскольку для них  не было времени, они и не возникли. Но на причинность это не  влияет.  Она  не  имеет  геометрической формы.  Она  подчиняется  закону совершенно  другой  математики,  той,  которая не очень  хорошо подходит для таких  понятий, как  пространство и  время,  и, несомненно,  к тому,  что вы называете  "реальный". Не существует пространства  и  времени, в котором эти события происходят.

     -- Так что же это значит? -- спросил Хасан. --  Значит, если  мы пошлем людей в прошлое, они внезапно забудут все  о том времени, откуда они пришли, потому что это время более не существует?

     -- Человек, которого  вы  пошлете  в  прошлое,  --  сказал Манджам,  -- представляет собой дискретное событие. У него будет головной мозг,  и в этом мозгу будут храниться  воспоминания, которые, если  он оценит их, дадут  ему определенную информацию.  Эта информация  заставит его думать, что он помнит всю  реальность, мир и историю, но все, что  существует в реальности, -- это он и его мозг. Причинная цепочка включает в себя только  те причинные связи, которые привели к созданию его физического тела, в том числе и его головного мозга. Однако о  любой части этой причинной цепи, не являющейся частью новой

реальности, можно сказать, что она не существует ни в какой форме.

     Тагири была потрясена.

     -- Мне наплевать, что я не понимаю  научные тонкости этого  вопроса, -- воскликнула она. -- Я знаю только, что ненавижу эту науку.

     --  Когда имеешь дело  с  чем-то,  противоречащим  твоей интуиции,  это всегда вызывает страх, -- сказал Манджам.

     -- Вовсе нет,  --  возразила Тагири, вся дрожа.  -- Я не говорила,  что напугана. Нет. Я выведена из себя и... расстроена. Я в ужасе.

     -- В ужасе от математики времени?

     --  В ужасе от того,  что делаем  мы,  и  от  того, что уже  фактически сделали Вмешавшиеся. Мне кажется, будто я всегда чувствовала, что в каком-то смысле  они  не исчезли бесследно.  Что они  отправили свою машину, а  затем продолжали жить,  находя утешение в мысли о  том,  что  чем-то помогли своим предкам.

     -- Но это совершенно невозможно, -- возразил Манджам.

     --  Я  знаю,  --  ответила  Тагири.  --  И  поэтому,  когда  я  всерьез задумывалась над  этим, я представляла  себе, как они посылают  машину,  и в этот момент как бы... исчезают. Чистая и безболезненная  смерть для всех. Но они, по крайней мере, жили до этого момента.

     -- Ну  так  чем  же,  --  сказал  Манджам,  --  чистое,  безболезненное несуществование хуже чистой, безболезненной смерти?

     -- Видите ли, -- ответила Тагири,-- оно не хуже. Нисколько не  хуже. Но и нисколько не лучше для самих людей.

     -- Для каких людей? -- спросил Манджам, пожимая плечами.

     -- Для нас, Манджам. Ведь мы  говорим о том, что собираемся сделать это с собой.

     --  Если вы сделаете это, тогда нас уже не  будет.  Какое-то  будущее и прошедшее  будет  лишь  у тех  звеньев  причинной цепи,  которые  связаны  с созданием физического тела и умственного состояния людей, которых вы пошлете в прошлое.

     -- Как все это глупо, -- сказала Дико. -- Какая разница, что реально, а что  --  нет? Разве не этого мы  ждали так долго? Прежде всего  сделать так, чтобы  все ужасные  события в нашей  истории  никогда  не  произошли? А  что касается нас и нашей собственной истории, тех частей, которые будут навсегда утрачены,  разве  не  все равно,  если  математики обзовут нас,  к  примеру, "нереальными"?  Они точно так  же  оскорбляют и корень квадратный  из  минус двух.

     Все,  кроме Тагири, расхохотались. Они видели прошлое  не так, как она, или, точнее, они не чувствовали его. Они не понимали, что для нее, когда она смотрит через хроновизор и Трусайт  II,  оно живо  и  реально. То, что  люди мертвы, не значит, что они уже не являются частью настоящего, ибо  она может вернуться и оживить их. Увидеть их, услышать их. Узнать их, по крайней мере, так же, как любое человеческое существо знает другое.  Но даже  до появления Трусайта  и  хроновизора,  мертвые продолжали жить в памяти, в  каком-то  ее

уголке.  Но только,  если  они  не  изменят  прошлое.  Одно дело  спросить у современного человечества, согласно ли  оно отказаться  от своего будущего в надежде создать новую  реальность. Это уже нелегко. А каково вернуться назад и убить мертвых, сделать  их  также несуществовавшими, -- а  ведь  у них нет права голоса. Их не спросишь.

     Мы не должны  делать этого, подумала она.  Это несправедливо. Это будет преступлением еще худшим, чем те, которые мы пытаемся предотвратить.

     Она встала и ушла. Дико и Хасан хотели пойти за ней, но она отмахнулась от них.

     -- Мне  нужно  побыть  одной,  --  сказала  она,  и  они  вернулись  на совещание,  порядок  которого, как она знала, был уже безнадежно нарушен. На мгновение она почувствовала угрызения совести за  то, что столь отрицательно реагировала на  триумф физиков, но,  пока шла  по улицам  Джубы, это чувство исчезло, уступив место другому, куда более глубокому.

     Голые ребятишки, играющие в пыли и траве. Мужчины и женщины,  идущие по своим делам. Из  глубины  души  она обращалась  к ним,  говоря: "Что  бы  вы сказали, если бы вам предложили умереть? И не только вам, но и вашим детям и внукам?  И  не  только им,  но и вашим  родителям?  Пойдемте  к их  могилам, раскопаем их и убьем всех, лежащих  в них. А вместе  с ними  все то добро  и зло, которое  они делали, все  их радости, все их  печали,  все то, что  они выбрали  в жизни;  давайте объем их всех, сотрем их с лица  земли, уничтожим без следа. Погружаясь в  прошлое все дальше, дальше и дальше, пока, наконец, не дойдем до  того золотого мгновения, которое мы  выбрали,  решив, что  оно заслуживает  дальнейшего существования, но уже в  другом, новом будущем.  Но почему все  вы  и ваши предки  и потомки  должны  быть  убиты?  Потому  что,

по-нашему мнению, они сотворили  недостаточно  хороший мир. Ошибки,  которые они совершили, настолько  непростительны, что сводят на нет  ценность  всего хорошего, что  также  имело  место.  Все должно быть  уничтожено, стерто  из памяти.

     Смею  ли  я?  Смеем  ли  мы?  Даже  если все  люди,  наши современники, единодушно одобрят решение, то как опросить мертвых?"

     Она  осторожно  спустилась  по крутому  берегу  к  реке. В  наступающих сумерках дневная  жара начала, наконец, спадать.  Вдали бегемоты купались  в воде,  жевали водоросли, спали.  Птицы пронзительно перекликались,  готовясь полакомиться  насекомыми на  закате.  Что происходит у  вас в голове, птицы,

бегемоты, вечерние  насекомые? Нравится  ли вам жизнь? Боитесь ли вы смерти? Вы  убиваете, чтобы жить; вы  умираете, чтобы могли жить другие, таков путь, уготованный  вам эволюцией, самой жизнью. Но если бы это было в ваших силах, спасли бы вы самих себя?

     Когда темнота опустилась на землю, а на небе засверкали звезды, она все еще  стояла  у  реки.  Бросив взгляд  на свет древних  звезд,  на  мгновение подумала: с  какой  стати  мне беспокоиться  из-за того, что исчезнет  такой большой  кусок  истории  человечества? Какое мне дело до  того,  что она  не просто будет  забыта, а  так  и  останется  неизвестной? Почему мне  кажется преступлением   то,   что   мы   намереваемся  сделать,  когда  вся  история человечества  -- всего  лишь  мгновение  по  сравнению  с  миллиардами  лет,

прошедших с  тех  пор,  как на  небе засияли звезды? Мы все  будем забыты  с последним  вздохом  нашей истории, и  что из того, если кто-то  будет  забыт раньше другого или вообще никогда не будет существовать?

     Ох, до чего же мудро сравнивать человеческие жизни с жизнью звезд! Одно только: такая постановка  вопроса  некорректна. Если с  этой точки зрения не имеет  значения, что  мы  уничтожим  миллиарды  жизней,  чтобы  спасти наших предков, то в конечном счете спасение  наших предков  тоже не имеет никакого значения. И тогда зачем затевать все это? Зачем менять прошлое?

     Нет, этот вопрос надо рассматривать только с  точки зрения человеческой жизни, поняла Тагири. Мы -- единственные, кому это небезразлично; мы  все -- и актеры, и публика. И критики. Мы ведь еще и критики.

     Она  услышала, как  кто-то  пробирается  к ней по траве,  и  в  темноте запрыгал свет электрического фонарика.

     -- Свет только привлечет животных, а это нам ни к чему, -- сказала она.

     -- Пойдем домой, -- послышался голос Дико. -- Здесь  небезопасно,  да и отец беспокоится.

     -- Ас чего ему беспокоиться?  Моя жизнь  не существует. Я  и  вообще не жила.

     -- Но сейчас-то ты жива, и я тоже, да и крокодилы еще живы.

     --  Если  жизнь  отдельного человека  ничего не значит, то  к  чему нам отправляться в прошлое, чтобы сделать  ее лучше? А если она  все-таки что-то значит,  то какое право мы имеем отобрать  ее  у одних ради блага других? -- спросила Тагири.

     -- Жизнь отдельных людей  имеет значение, -- сказала Дико. -- Но просто жизнь тоже имеет значение. Жизнь в целом. Об этом ты сегодня забыла. Об этом забыл и Манджам  и другие ученые. Они рассуждают обо всех  этих моментах, -- отдельных,  никогда  не  соприкасающихся,  и  говорят,  что  они-то  и  есть единственная реальность.  Но ведь  точно  так  же  единственной  реальностью является  и  человеческая  личность,  отдельные  личности,  которые  никогда по-настоящему не знают друг друга, никогда не соприкоснутся друг с другом ни в  какой  точке.  Неважно, как близко к другим ты находишься, ты  --  всегда находишься отдельно от других.

     Тагири покачала головой.

     -- Это не имеет никакого отношения к тому, что меня тревожит.

     -- Еще как имеет, -- сказала Дико. -- Потому что ты знаешь, что все это --  ложь. Ты знаешь, что математики  ошибаются  и в  отношении моментов. Они соприкасаются.  Даже  если  мы  действительно  не   можем  соприкоснуться  с причинностью,  со  связями между  моментами,  это  не  значит,  что  они  не существуют.  И  точно так же,  рассматривая  род  человеческий,  сообщество, семью, ты видишь только отдельные личности, но это не означает, что семья не существует.  В  конце  концов,  если  достаточно  внимательно  вглядеться  в

молекулу, единственное, что мы увидим,  будут атомы. Между ними  нет никакой видимой связи, и тем не менее  молекулы существуют,  они  реальны  благодаря тому, что атомы воздействуют друг на друга.

     -- Ты ничем не лучше их, -- сказала Тагири, -- пытаешься успокоить меня аналогиями.

     -- Но это -- единственное,  что у меня есть, --  ответила Дико. --  Еще есть правда, но ею  никогда  не утешишь. Но ты научила меня понимать правду. Так  вот  она,  эта  правда.  Что  есть  человеческая жизнь,  для  чего  она существует,  что  мы  делаем  в этой жизни? Ответ:  мы  создаем  сообщества. Некоторые из них -- хорошие, другие -- плохие, третьи  --  нечто среднее. Ты учила меня этому, не  так ли?  А есть еще сообщества сообществ, группы групп и...

     --  И что же  делает их хорошими или плохими?  --  нетерпеливо спросила Тагири.  --  Качество  жизни  отдельных  личностей. Тех  самых,  которых  мы собираемся уничтожить.

     -- Нет, --  возразила  Дико. --  Мы собираемся отправиться в прошлое  и изменить конечное сообщество  сообществ,  человечество  в  целом, историю  в целом  здесь,  на  нашей  планете.  Мы  намереваемся  создать  новый вариант конечного  сообщества,  такой вариант, который обеспечит новым  индивидуумам более  хорошую и счастливую жизнь, чем  старый вариант. Это реально,  и  это хорошо, мама. И это стоит сделать. Стоит.

     --  Я  никогда не  знала никаких  групп, --  сказала Тагири. --  Просто людей. Просто  отдельных людей.  С  какой стати я буду заставлять этих людей расплачиваться  жизнью  за  то,  что некое  отвлеченное понятие,  называемое "историей человечества" стало лучше? Лучше для кого?

     --  Но,  мама, отдельные личности всегда жертвуют  собой ради общества. Когда  это необходимо,  люди  даже  добровольно  идут на смерть  ради  блага общества, частью которого они себя считают. Не говоря уже о множестве других жертв  иного  рода.  А  почему?  Почему мы  отказываемся от  наших  желаний, оставляя  их неудовлетворенными, или  занимаемся  тяжелым трудом, который мы ненавидим или которого боимся? Потому что это нужно другим? Почему ты прошла через такие  муки, чтобы родить меня и  Аго?  Почему ты  не жалела  времени, чтобы вырастить и воспитать нас?

     Тагири посмотрела на дочь.

     -- Не знаю, но когда  я  слушаю тебя, я начинаю думать,  что  дело того стоит,  потому что  ты  знаешь  то, чего  не  знаю я.  Мне хотелось  создать кого-то,  непохожего  на  меня, кто  был  бы  лучше меня, поэтому  я  охотно посвятила  этому часть своей жизни. И вот у меня есть ты. И ты говоришь, что мы, люди нашего  времени,  явимся  тем же для людей новой  истории,  которую сотворим. Что мы пожертвуем собой, своей историей, чтобы создать их историю, как родители идут на жертвы, чтобы вырастить здоровых и счастливых детей.

     --  Да, мама, -- сказала Дико.  --  Манджам ошибается. Люди,  пославшие видение Колумбу,  существовали.  Они были  родителями нашего века; мы  -- их дети. А теперь мы будем родителями другого века.

     -- И все это доказывает лишь  одно,  --  сказала Тагири.  -- Что всегда можно  найти слова,  благодаря  которым самые  ужасные вещи будут  выглядеть благородно и красиво. И ты можешь делать их с легким сердцем.

     Дико долго молча смотрела на Тагири. Затем она бросила фонарик на землю к ногам матери и зашагала прочь, в темноту ночи.

     Изабелла  почувствовала,  что  страшится  встречи  с  Талаверой.  Речь, конечно,  пойдет  о Кристобале  Колоне.  Это скорее всего  означает,  что он принял окончательное решение.

     -- Не кажется ли вам, что это глупо с моей стороны? -- сказала Изабелла донье Фелисии.  -- Но тем не менее я волнуюсь по поводу его  приговора,  как будто судили меня.

     Донья Фелисия пробормотала нечто невразумительное.

     -- А может, и действительно судят меня.

     --  Какой суд в  мире осмелится судить  королеву,  Ваше  Величество? -- спросила донья Фелисия.

     -- В том-то и  дело, -- сказала Изабелла. --  Когда много  лет назад  в первый день суда Кристобаль заговорил,  мне почудилось, что Пресвятая Матерь Божия предлагает мне что-то сладкое  и вкусное, плод из ее сада, ягоду из ее виноградника.

     --Он обаятельный мужчина. Ваше Величество.

     --  Нет,  я не  имею в виду его, хотя  и  считаю его  приятным и пылким мужчиной.

     Одного  никогда не  позволяла себе Изабелла -- чтобы у кого-то осталось впечатление, что она посмотрела на какого-то  мужчину, кроме своего  мужа, с чувством, хотя бы отдаленно похожим на плотское желание.

     -- Нет, я  хотела сказать,  что Матерь  Божия  давала  мне  возможность отворить огромную дверь, закрытую давным-давно. -- Она вздохнула. -- Но даже власть королевы не безгранична. У  меня нет свободных кораблей, и, если бы я не раздумывая  сказала  "да", это обошлось  бы  мне  слишком  дорого. Теперь Талавера принял решение, и я боюсь, что он готов  захлопнуть дверь, ключ  от которой  мне, возможно, могут дать  один  лишь  раз.  А  теперь его  отдадут другому, и я буду жалеть об этом до конца дней своих.

     -- Небеса не  могут осудить  Ваше Величество, что вы не сделали то, что было выше ваших силах, -- сказала донья Фелисия.

     --  В  настоящий  момент осуждение небес  меня не волнует. Это касается лишь меня и моих духовников.

     -- О, Ваше Величество, я вовсе не имела в виду, что вам грозит какое-то осуждение со стороны...

     -- Нет, нет, донья Фелисия, не беспокойтесь. Я не восприняла ваши слова не иначе, как стремление утешить меня.

     Раздался осторожный стук в дверь, и Фелисия, все еще смущенная, встала чтобы отворить ее. Это был отец Талавера.

     --  Не подождете  ли  вы  за  дверью,  сеньора  Фелисия?  --  попросила Изабелла.

     Талавера наклонил голову, чтобы поцеловать ей руку.

     --  Ваше  Величество, я намерен попросить отца Мальдонадо изложить наше решение в письменной форме.

     Наихудший  из всех возможных исходов. Она услышала, как небесные  врата со звоном захлопнулись перед ней.

     -- Почему именно сегодня? -- спросила она его. --  Вы потратили столько лет,  разбираясь  в  деле Колона, а  сегодня вдруг оказывается,  что решение следует вынести безотлагательно?

     -- Думаю, что да, -- ответил он.

     -- Но почему же?

     -- Потому что победа в Гранаде близка.

     -- Не сам ли Господь сообщил вам об этом?

     --  Вы  тоже  это  чувствуете. Конечно,  не  Господь,  а Его Величество король. У него появились новые  силы. Он готовит окончательное наступление и знает,  что оно увенчается  успехом. Этим  летом. К концу 1491 года во  всей Испании не останется ни одного мавра.

     -- И это  означает, что  вы должны теперь ускорить  решение  вопроса об

экспедиции Колона?

     -- Это означает, --  ответил Талавера,  -- что тот, кто хочет совершить что-то отчаянно смелое, должен  иногда проявлять  осмотрительность. Сделайте милость,   представьте   себе,  что  получилось  бы,  если  бы  мы   вынесли положительное решение. Вперед, Ваше Величество, говорим мы. Это  путешествие сулит успех. Что тогда? Мальдонадо и  его друзья начнут  нашептывать королю, критикуя  эту экспедицию.  Они разболтают  это такому множеству  людей,  что вскоре  все будут считать  эту затею  пустым капризом. И, заметьте, капризом Изабеллы.

     Она приподняла бровь.

     --  Я сказал  вам лишь то, что, наверняка, будет сказано злыми языками. Теперь  представьте  себе, что  это  решение будет  принято  после окончания войны,  и  Его Величество сможет уделить все  свое внимание  этому  вопросу. Судьба    путешествия   вполне   может    стать   камнем   преткновения   во взаимоотношениях между королевствами.

     -- Я  понимаю,  что, с вашей  точки зрения, поддержать  Колона было  бы ужасной ошибкой, -- сказала она.

     -- Теперь представьте себе. Ваше Величество, что  решение отрицательно. Более того,  Мальдонадо  сам пишет его, и  теперь  ему уже не  о  чем  будет сплетничать. Не будет никаких слухов.

     -- Но не будет и путешествия.

     --  Вы  так думаете? --  спросил Талавера.  -- Я  предвижу  день, когда королева, возможно, скажет своему мужу: "Отец Талавера приходил ко мне, и мы с ним согласились, что отец Мальдонадо должен написать решение".

     -- Но я не согласна.

     -- Я слышу, как королева  говорит мужу: "Мы согласились, что Мальдонадо должен  написать решение, потому что знаем, -- что война с Гранадой наиболее важная забота  нашего королевства.  Мы  не хотим, чтобы что-то отвлекало вас или любого  другого от этого священного крестового похода  против мавров. Мы совершенно не хотим дать  королю Жуану Португальскому повод  думать, что  мы планируем  совершить  какое-то  путешествие через воды, которые  он  считает своими. Мы нуждаемся в его прочной дружбе во  время этой окончательной битвы с  Гранадой.  Таким  образом, хотя  в  душе  мне  больше всего  хотелось  бы воспользоваться этой возможностью  и послать Колона на Запад, чтобы он понес Святой Крест в великие царства Востока, я отказалась от этой мечты".

     --  До  чего  же  красноречива,  как вы  полагаете,  ваша королева,  -- промолвила Изабелла.

     --  Все  споры и противоречия умирают  сами  собой.  Королева предстает перед  королем, как мудрый государственный деятель. Он  также  видит,  какую жертву  она  принесла во  благо  их королевств  и  дела  Христова.  А теперь представьте  себе,  что время идет. Война  победоносно  завершена. Озаренная сиянием  победы,  королева  приходит к королю и  говорит: "А теперь  давайте узнаем, хочет ли еще этот Колон отправиться на Запад".

     -- А  он  скажет: "А  я думал, что с этим делом покончено. Я думал, что люди Талавера положили конец всей этой чепухе".

     -- Да  неужели он скажет так? --  спросил  Талавера. -- Но, к  счастью, королева умная женщина и она отвечает: "Но  вы же знаете, что мы с Талаверой договорились, чтобы  Мальдонадо составил то  решение ради победы  в войне. В действительности вопрос  так  и  не  был решен.  Многие  из  людей  Талаверы считали, что проект  Колона  заслуживает внимания и имеет приличные шансы на успех, хотя  кто  может судить об этом  наверняка? Мы узнаем  правду, только отправив туда Колона. Если он  вернется,  добившись  успеха, мы будем знать, что он был прав, и тут же пошлем  большие экспедиции по его пути. Если же он вернется с пустыми  руками, мы посадим его в тюрьму за  обман короны. А если он вообще не вернется, мы не будем больше тратить сил на подобные проекты".

     --  Королева, которую вы  себе  вообразили, очень сухая, --  промолвила Изабелла. -- Она говорит, как святоша.

     -- Это моя  вина, -- сказал Талавера, -- мне редко приходилось слышать, как дамы из общества разговаривают со своими супругами наедине.

     -- Мне кажется,  эта королева  должна сказать своему мужу примерно так: "Если он  отправится  в  путь  и не  вернется, мы  лишимся всего  нескольких каравелл.  Каждый год мы теряем куда больше от нападений пиратов. Но если он отправится  и  вернется с удачей,  то тогда  всего  с тремя  каравеллами  мы добьемся большего,  чем  удалось  Португалии  за целый  век  дорогостоящих и опасных путешествий вдоль африканского побережья".

     --  О да, вы  правы, так  будет намного  лучше.  У  короля, которого вы воображаете, остро развит дух соревнования.

     -- Португалия, как шип, сидит у него в боку, -- промолвила Изабелла.

     -- Итак, вы согласны со мной, что решение должен написать Мальдонадо?

     -- Вы забыли об одной вещи, -- сказала Изабелла.

     -- И это?

     -- Колон. Когда он  узнает о решении,  он покинет нас  и  отправится во Францию или Англию, либо в Португалию.

     -- Есть две причины, по которым он этого не сделает, Ваше Величество.

     -- Какие же?

     -- Во-первых, у Португалии есть Диас, и им известен  африканский путь в Индию, а что касается Парижа и Лондона, то у меня есть сведения,  что первые попытки Кулона установить  там  связи  через  посредников  встретили  весьма холодный прием.

     -- Он уже обращался к другим королям?

     -- После  первых четырех лет, -- сухо сказал  Талавера, -- его терпение начало истощаться.

     --  А  вторая  причина, по  которой  Колон  не  покинет  Испанию  между оглашением вердикта и окончанием войны с Гранадой?

     -- Ему сообщат о принятом решении в письме. И это  письмо, хотя в нем и не  будет никаких прямых обещаний,  тем не менее даст ему понять, что, когда война кончится, к рассмотрению его дела можно будет вернуться.

     -- Решение закрывает дверь, но письмо открывает окно?

     -- Чуть-чуть. Но если я вообще знаю Колона, этой маленькой щели в  окне будет достаточно. Он очень упорен, и надежда значит для него очень много.

     -- Если  я правильно понимаю вас, отец Талавера, вы вынесли свое личное решение в пользу путешествия?

     -- Вовсе нет, -- сказал Талавера. -- Если бы меня спросили,  чья  карта мира более правильна, думаю, я отдал  бы предпочтение Птолемею и Мальдонадо. Однако все  это основывалось бы на  догадках, поскольку  с  теми сведениями, которыми мы располагаем в настоящее время, никто этого не знает  и  не может знать.

     -- Тогда зачем вы пришли сюда сегодня со всеми этими... предложениями?

     -- Я бы скорее назвал  их игрой воображения, Ваше Величество. Я никогда не осмелился бы предлагать вам что-либо. -- Он улыбнулся. -- В то время, как другие  пытались определить,  кто из древних прав в  своем  представлении  о мире,  я больше размышлял о том, какое решение будет хорошим и правильным. Я вспомнил, как святой Петр вышел из лодки и пошел по воде.

     -- Пока не засомневался.

     -- И  затем  был поднят  рукой  Спасителя.  Глаза  Изабеллы наполнились слезами.

     -- Вы думаете, им движет Святой Дух?

     -- Орлеанская Дева была либо святой, либо сумасшедшей.

     -- Или ведьмой. Ее сожгли как ведьму.

     --  Именно это я  и имею  в виду.  Кто  мог  наверняка  знать,  что  ее поступками руководил Бог? И все же французские солдаты поверили в нее, как в слугу Господа, и выигрывали у англичан одно  сражение за другим. А  что если бы она была сумасшедшей? Что тогда? Они проиграли  бы еще  одно сражение?  И что бы это изменило? Они уже столько их проиграли.

     -- Значит,  если  Колон -- сумасшедший,  мы бы потеряли всего несколько каравелл и немного денег, и путешествие пошло бы прахом.

     -- К тому же, если я хоть немного знаю Его Величество, он найдет способ заполучить суда почти за бесценок.

     -- Говорят, если похитить  из  казны  монеты  с его  изображением,  они заверещат.

     Глаза Талаверы стали круглыми от изумления.

     -- Кто это рассказал  вам этот  маленький анекдот? Она понизила  голос. Они и так  уже говорили настолько  тихо,  что  донья Фелисия  вряд  ли могла расслышать  их,  но  тем  не  менее  он  наклонился  к королеве  так,  чтобы расслышать ее шепот.

     --  Отец  Талавера,  пусть  это  останется между  нами,  но, когда  эту маленькую шутку впервые произнесли вслух, я при этом присутствовала. Точнее, когда ее впервые произнесли, говорившей была я.

     -- Я  отнесусь  к этому, --  сказал  отец Талавера,  --  как  к словам, сказанным на исповеди.

     --  Вы такой чудесный  священник, отец Талавера. Принесите мне решение, составленное отцом Мальдо-надо. И  попросите его, чтобы оно не было  слишком жестоким.

     --  Ваше  Величество,  я  попрошу  его  быть  добрым.  Но  доброта отца Мальдонадо может оставлять шрамы.

     Дико вернулась домой и обнаружила, что родители еще не спят. Они сидели одетые в гостиной, как будто собирались куда-то пойти. Так и оказалось.

     -- Манджам захотел с нами встретиться.

     -- В такое время? -- спросила Дико. -- Ну что же, идите.

     -- В том числе и  с  тобой, -- сказал отец. Они встретились в  одной из небольших   комнат   Службы,  лучше  всего  приспособленной  для  наблюдения голографических  изображений,  выдаваемых  Трусайтом П.  Дико, однако,  и  в голову  не  пришло, что Манджам выбрал эту комнату вовсе не для  того, чтобы они могли  там уединиться. Но зачем ему  понадобился  Трусайт  II? Он был не сотрудником Службы,  а  известным  математиком, и это означало, что реальный мир  его не интересует.  Его инструмент -- компьютер для операций с числами. И, конечно,  его  собственный интеллект. Когда Хасан, Тагири и Дико прибыли, Манджам  попросил  их  немного  подождать  Хунакпу  и  Кемаля.  Наконец  все расселись.

     --  Прежде  всего  я должен извиниться, -- сказал Манджам.  – Вспомнив наше последнее совещание, я понял, что мое объяснение температурных эффектов было в высшей степени неудачным.

     -- Напротив, -- возразила Тагири. -- Вы объяснили все предельно ясно.

     -- Я извиняюсь  не за  отсутствие  ясности. Я извиняюсь за  то,  что не проявил должного сочувствия. Нам, математикам, редко приходится сталкиваться с  необходимостью проявлять это чувство. Я и в самом деле думал, что для вас будет утешением узнать, что наше собственное время перестанет быть реальным. Во всяком случае, это было бы утешением  для меня.  Но ведь я не провожу все свое  время, подобно  вам,  изучая  историю. Я  и  понятия  не  имею  о  том огромном... сострадании, которым наполнена ваша жизнь здесь, и в особенности ваша,  Тагири. Теперь я  знаю, что  мне  следовало сказать. Что  конец будет безболезненным. Не  будет никаких  катаклизмов.  Не будет  никакого  чувства утраты. Не будет никаких сожалений. Вместо этого появится новая Земля. Новое будущее.   И   в   этом  новом  будущем,  благодаря   планам,  так  блестяще разработанным Дико и Хунакпу, у людей будет гораздо больше возможностей быть счастливыми  и  осуществить свою  мечту, чем в наше время. Конечно,  будут и беды, но не столь всеобъемлющие. Вот,  что мне следовало бы вам сказать. Вам действительно удастся предотвратить много горя,  и к тому же вы не создадите его новых источников.

     -- Да, --промолвила Тагири, -- вы должны были это сказать.

     -- Я не привык оперировать понятиями "горе" и "счастье". Как вы знаете, для математики  горя не существует.  В моей жизни профессионала  я с  ним не встречался. И  тем не менее меня это заботит. -- Манджам вздохнул. -- И даже больше, чем вы думаете.

     Что-то из  сказанного  им озадачило Дико,  и как только она поняла, что именно, то сразу же выпалила:

     -- Мы с Хунакпу еще не закончили работу над планами.

     -- Разве?  -- спросил Манджал. Он подошел  к Трусайту II и, к изумлению Дико,  как  специалист  стал   управлять   им.  Почти  мгновенно  он  вызвал контрольный экран, которого  Дико  никогда раньше не  видела, и ввел двойной пароль. Мгновение спустя голографический дисплей ожил.

     На дисплее потрясенная Дико увидела себя и Хунакпу.

     -- Просто остановить Кристофоро  --  недостаточно, --  говорила Дико на дисплее.--Мы  должны помочь ему  и его  людям на Эспаньоле создать вместе  с тайно  новую культуру.  Новое христианство, которое будет  принято индейцами так  же,  как во  втором  веке  оно было  принято  греками.  Но  этого  тоже недостаточно.

     --  Я  очень  надеялся,  что ты именно  так оценишь ситуацию, -- сказал Хунакпу на дисплее. -- Поскольку я намерен отправиться в Мексику.

     -- Как так, в Мексику?

     -- Разве это не входило в твои планы?

     --  Я  только  имела  в  виду,  что  нужно  побыстрее  развить  технику настолько, чтобы новая смешанная культура догнала бы европейскую.

     -- Да, я именно так тебя  и понял. Но, конечно, этого нельзя сделать на Гаити. Испанцы, наверняка, попытаются,  но тайно просто не готовы воспринять такой  уровень  развития техники.  Она  останется  чисто  испанской,  а  это означает,  что  навсегда   останется  разделение   на  классы  между  белыми владельцами  машин и  темнокожей  рабочей  силой.  А это  плохая  основа для здорового общества.

     Манджам остановил дисплей.

     Фигурки Дико и Хунакпу замерли.

     Дико  оглянулась на  других зрителей  и увидела,  что страх и гнев в их глазах точно отражают те чувства, которые она сама испытывала.

     -- Позвольте, но эти  машины, -- вмешался Хасан, -- ведь считается, что они не могут передавать картины того, что происходило менее чем сто лет тому назад.

     -- Обычно не могут, -- согласился Манджам.

     -- Откуда математику известно,  как пользоваться Трусайтом? --  спросил Хунакпу. -- Служба  уже  давно сделала копии всех утраченных личных  записей великих математиков прошлого.

     -- Это  неслыханное нарушение запрета на вмешательство в  личную жизнь, -- произнес Кемаль ледяным тоном.

     Дико  в душе  согласилась  с  ним, но  ее  уже мучила  догадка,  и  она неожиданно задала казавшийся ей куда более важным вопрос.

     -- Кто вы на самом деле, Манджам?

     -- О, я действительно Манджам, -- сказал он. --  Но  подождите немного, не спорьте, я понял, что вы имеете в виду. -- Какое-то мгновение он спокойно смотрел на всех присутствующих. --  Мы  не  рассказываем о том,  что делаем, потому  что  люди  поняли  бы нас  неправильно.  Они  подумали  бы,  что  мы представляем  собой  некое  тайное  общество,  которое  правит  миром  из-за закрытых  дверей, тогда как  на самом деле  это абсолютно  не  соответствует истине.

     -- Тогда я совершенно спокойна, -- сказала Дико.

     --  Мы  не  занимаемся  политикой.  Вы понимаете? Мы  не  вмешиваемся в вопросы  управления.  Тем не менее  нам  совсем  небезразлично,  что  делают правительства,  но если  мы  хотим  достичь  какой-то цели,  мы  делаем  это открыто. Я пишу письмо какому-то правительственному чиновнику от себя лично. Или выступаю по телевидению. Излагаю свое мнение. Вам все ясно? Мы вовсе  не являемся тайным теневым правительством. Мы не имеем власти над жизнью людей.

     -- И все же вы шпионите за нами.

     -- Мы  следим за  всем интересным и  важным,  что  происходит в мире. И потому, что у нас есть Трусайт П, мы можем делать это, не рассылая шпионов и не  расспрашивая открыто кого-то.  Мы просто наблюдаем и,  если обнаруживаем что-то важное или ценное, мы это поддерживаем.

     -- Да-да, -- сказал Хасан. -- Я уверен, что вы благородны и очень добры в своей богоподобной роли. А кто же остальные?

     -- К вам пришел я, -- ответил Манджам.

     --  А почему вы показали нам ту сцену?  Почему  рассказываете  обо всем этом? -- спросила Тагири.

     -- Потому что  вы должны понимать, что я знаю, о чем говорю. И я должен показать  вам  кое-что, чтобы вы поняли,  почему  ваш  проект  получил такую поддержку, почему вам  никто не  мешал, почему  вам позволили собрать  такое множество людей с того самого момента, когда вы, Тагири,  обнаружили, что мы можем переноситься в прошлое  и влиять на  него. И  особенно после того, как Дико обнаружила,  что кто-то уже  сделал это, ликвидировав свое  собственное время для того, чтобы создать будущее.

     --  Так покажите нам, -- попросил Хунакпу.  Манджам ввел в машину новые координаты.  На  дисплее появилась  снятая с большой высоты картина огромной каменной  равнины с редкими  и  чахлыми  растениями  и большими  деревьями и травой, росшими только по берегам широкой реки.

     -- Это что, проект "Сахара"? -- спросил Хасан.

     -- Это Амазонка, -- ответил Манджам.

     -- Неужели, -- пробормотала Тагири. -- Неужели она выглядела так ужасно до начала восстановления?

     -- Вы не понимаете, -- сказал Манджам. -- Это  -- теперешняя  Амазонка, или, точнее, такой она выглядела примерно пятнадцать минут тому назад.

     Изображение быстро перемещалось, миля за  милей, вниз по реке, и ничего не менялось до  тех пор, пока, наконец, преодолев тысячу миль,  они  увидели знакомые по телевидению сцены: густые заросли тропического леса – результат осуществления проекта восстановления. Но уже  через несколько  мгновений они миновали весь тропический лес, и перед их глазами опять предстала каменистая земля, почти лишенная  растительности. И так  продолжалось до самых низовьев реки, до болотистого ручья, где рока впадала в океан.

     -- И это все? Это и есть тропические леса Амазонки? -- спросил Хунакпу.

     -- Но ведь осуществление проекта продолжается уже сорок лет, -- заметил Хасан.

     -- Вес было не так ужасно, когда они начинали, -- сказала Дико.

     -- Значит, нас обманывали? -- спросила Тагири.

     -- Ну, полно, полно, -- постарался успокоить их Манджам. -- Ведь вы все знаете  о том, что верхний, плодородный слой почвы практически исчез. Вы все знаете, что с уничтожением лесов эрозия почвы вышла из-под контроля.

     -- Но они же сеяли траву...

     --  И  она  гибла,  --  сказал  Манджам.  --  Они  сейчас трудятся  над выведением новых  видов  растений,  способных существовать  за  счет  жалких остатков питательных  веществ в почве. Ну,  полно,  не огорчайтесь,  к  чему такие мрачные лица. Природа на нашей стороне. Через десять тысяч лет бассейн реки Амазонки опять вернется к нормальной жизни.

     -- Но это же дольше, чем... Но это же старше, чем цивилизация.

     --  Для  экологической  истории Земли--  это  всего лишь  раз моргнуть. Просто нужно время, чтобы ветер и вода принесли  со склонов Анд новую почву, которая постепенно скопится  на берегах  реки, где  буйно разрастется трава, появятся  деревья и все это постепенно  начнет распространяться все дальше и дальше  от  реки.  В  наиболее  подходящих  для  этого  местах  трава  будет продвигаться  со скоростью от шести  до десяти метров в год. Распространению новой почвы  помогут  также  крупные  наводнения,  которые время от  времени случаются тут. Неплохо будет, если в  Андах появится новый  вулкан  -- пепел будет  весьма полезен.  А шансы на  извержение нового  вулкана  в  ближайшие десять  тысяч лет  довольно велики. Не  следует  забывать, что  ветер всегда переносит через Атлантику из Африки пыль, образующую верхний слой почвы. Так

что, -- видите? Наши шансы достаточно хороши.

     Речь Манджама звучала ободряюще, но Дико была уверена, он иронизирует.

     -- Хороши? Эта земля -- мертва.

     -- Ну да, конечно, но только временно.

     -- А как дела с озеленением Сахары? -- спросила Тагири.

     -- Все идет превосходно. Большой прогресс. Я считаю, что оно закончится через пятьсот лет.

     -- Пятьсот? -- вскричала Тагири.

     --  Конечно,  это предполагает более частые  и обильные  дожди.  Но  мы научились очень хорошо  предсказывать погоду на  климатическом  уровне.  Вы, Кемаль, какое-то  время принимали  участие в работе  над этим проектом,  еще когда учились в школе.

     -- Мы обсуждали возможность озеленения Сахары за сто лет.

     -- Ну хорошо, и это произошло бы, если бы мы  могли продолжать выделять на эту  работу достаточно много людей. Но мы не можем себе этого позволить в ближайшие десять лет.

     -- А почему -- нет?

     Изображение на дисплее опять сменилось. Штормовой океан, волны бьются о дамбу  и  прорываются  сквозь  нее. Стена  морской  воды  разливается  по... засеянным полям?

     -- Где это происходит? -- требовательно спросила Дико.

     -- Вы  наверняка слышали о том, как прорвало дамбу в американском штате Каролина.

     -- Это произошло пять лет тому назад, -- сказал Хунакпу.

     --  Верно.  Большое несчастье.  Пятьдесят лет  тому  назад, с  подъемом уровня  океана  мы   потеряли  цепь  прибрежных  островов,  которые  служили своеобразным  барьером  для  океана.  В  этом  районе  восточного  побережья Северной Америки вместо табака  и строевого леса стали выращивать  зерновые, для того чтобы  возместить утрату  сельскохозяйственных угодий,  погубленных непрекращающимися  засухами  в  североамериканских прериях.  Теперь обширные площади  земель, которые использовались  для  сельского хозяйства, находятся под водой.

     --  Но  мы достигли успехов в уменьшении парникового эффекта, -- сказал Хасан.

     -- Это действительно так. Мы думаем, что при соблюдении соответствующих мер предосторожности сможем значительно снизить  парниковый эффект в течение лет тридцати. Но к тому времени мы и не захотим снижать его.

     -- Почему? -- спросила Дико.  -- Уровень океанов продолжает подниматься по мере таяния шапки льдов. Мы должны остановить глобальное потепление.

     --  Выполненные нами  климатические исследования  показали, что  это -- саморегулирующийся  процесс.  Повышение  температуры  воздуха  и  увеличение площади  поверхности  океана  приводят   к  значительно  большим   перепадам испарения и  температур во  всем мире. Облачный  покров  увеличивается,  что

вызывает  увеличение  альбедо  Земли.  Скоро  Земля  будет  отражать  больше солнечного света, чем когда-либо раньше, со  времени последнего  ледникового периода.

     -- Но ведь есть же метеоспутники, -- сказал Кемаль.

     -- Они  не позволяют температуре воздуха в отдельных районах повышаться или понижаться до уровня, недопустимого для жизни человека. И  как долго, вы полагаете, могут эти спутники еще проработать?

     -- Их можно заменить, когда они выйдут из строя, -- сказал Кемаль.

     --  Вы считаете, можно? --  спросил Манджам. --  Мы уже  сейчас снимаем людей  с заводов и фабрик и отправляем их на поля. Но  от этого  мало толку, потому что  мы уже сейчас используем почти все сто  процентов  пригодной для сельского  хозяйства  земли,   где   еще  сохранилось  какое-то   количество поверхностного слоя почвы. И  поскольку мы в течение какого-то времени ведем сельское   хозяйство  на  пределе   урожайности,  то  уже  замечаем  влияние увеличивающегося  облачного  покрова  --  то есть  снижение  урожайности  на гектар.

     --  Так что же вы хотите  сказать? --  спросила  Дико.  --  Что  мы уже опоздали с восстановлением Земли?

     Манджам не ответил. Вместо этого он  вывел  на дисплей  большой  район, усеянный  элеваторами.  Он увеличил изображение,  и они стали  рассматривать внутренность одного элеватора за другим.

     -- Пустые, -- прошептала Тагири.

     -- Мы съедаем наши резервы, -- сказал Манджам.

     -- Но почему мы не ввели распределение продуктов?

     --  Потому что политики не могут пойти на это, пока все люди не поймут, что наступил кризис. Пока что они этого не понимают.

     -- Тогда предупредите их! -- воскликнул Хунакпу.

     --  О, предупреждения  уже налицо. И  вскоре люди заговорят об этом. Но они  ничего  не  будут делать по  одной простой причине: сделать  уже ничего нельзя. Урожайность продолжает снижаться.

     -- А океан? -- спросил Хасан.

     --  У  океана свои  проблемы.  Чего  вы  от нас  хотите?  Собрать  весь планктон, чтобы океан тоже погиб? Мы и так вылавливаем столько рыбы, сколько допустимо. Как раз  сейчас мы достигли  максимума в уловах. Если мы превысим этот предел, то через десять  лет уловы  сократятся  до крошечной доли того, что мы имеем сейчас. Неужели  вы не понимаете этого? Вред, который причинили природе наши предки, оказался слишком велик. Не в нашей власти остановить те силы,  которые  действуют  уже  на   протяжении  веков.  Если  бы  мы  ввели рационирование продуктов питания  прямо сейчас, это означало бы,  что голод, уносящий  человеческие  жизни,  начался  бы  не  через  шесть  лет,  а через двадцать! Но, конечно,  мы не  прибегнем  к  этой мере  до  появления первых признаков массового голодания. И  даже тогда население районов, производящих достаточно продуктов  питания, наверняка  будет недовольно, если их  вынудят жить впроголодь, чтобы кормить людей  в  далеких  от них странах.  Сейчас мы считаем, что все люди -- это одно  племя, поэтому  никто нигде по-настоящему не  голодает.  Но  сколько времени,  по-вашему, пройдет,  прежде  чем  люди,

занятые в сельском хозяйстве, услышат,  как их дети выпрашивают кусок хлеба, в то время как суда увозят огромные количества зерна в другие страны? Как вы думаете, удастся ли политикам сдержать волнения, которые тогда прокатятся по всему миру?

     -- Так что же предпринимает  ваше небольшое не "тайное общество", чтобы исправить ситуацию? -- спросил Хасан.

     -- Ничего,  -- ответил  Манджам. -- Как я уже  говорил, процессы  зашли слишком далеко. Наши  наиболее оптимистичные прогнозы  предсказывали  гибель существующей системы в  течение тридцати лет. И это еще при условии,  что не будет  никаких войн. К этому времени  пищи  уже  будет  недостаточно,  чтобы сохранить существующую численность населения  или хотя бы большую часть его. Ни  одно индустриальное  общество не  может выжить,  если сельское хозяйство производит продукты питания в количестве, достаточном только для поддержания жизни  самих производителей.  Поэтому  промышленность  начинает разрушаться. Теперь  у нас  меньше  тракторов. Теперь  комбинаты  по  выпуску  химических удобрений  выпускают  их  меньше, и даже то,  что  они выпускают, невозможно рационально распределить, потому что мы не в силах сохранить на существующем уровне систему перевозок. Производство продуктов питания  продолжает падать. Метеоспутники изнашиваются, и  мы не можем их заменить. Засухи.  Наводнения. Сокращается площадь сельскохозяйственных угодий. Растет уровень  смертности. Поэтому сокращаются объемы  промышленного  производства. Поэтому сокращается производство  продуктов питания. Мы  изучили миллионы различных сценариев, и не нашли ни одного, который позволил бы остановить этот процесс. Прежде  чем мы  добьемся  стабилизации,  население  Земли сократится  примерно  до  пяти миллионов  человек, самое  время, чтобы начался  новый ледниковый период.  К этому  моменту сокращение численности населения может  замедлиться, пока оно не  дойдет  до  двух  миллионов  человек, или около того.  Естественно,  при условии,  что не  будет никаких войн. Все эти прогнозы  основаны на условии, что население будет  покорно  принимать все  происходящее. А  мы  все знаем, какова вероятность этого. Стоит  разразиться крупномасштабной  войне в одной из  стран  --  главных производителей  продуктов питания,  как  этот процесс пойдет намного  быстрее, а численность населения  стабилизируется на гораздо более низком уровне.

     Все молчали, потому что сказать  было  нечего. Они  понимали,  что  это означает.

     --  Но не все так  мрачно,  -- продолжал Манджам. --  Человеческий  род выживет. Когда кончится ледниковый период, наши далекие потомки вновь начнут создавать  цивилизации.  К  тому  времени  тропические  леса  восстановятся. Стадные  животные  опять  начнут  пастись в  богатых травой прериях и степях Сахары, Рубаль Кали и Гоби. К сожалению, все доступное для добычи железо уже было извлечено из земли давным-давно.  Это  же относится к олову и меди. И в самом деле,  можно  только  догадываться, откуда они  возьмут металлы, чтобы выйти из каменного  века. Можно  только гадать,  какой источник энергии  они

используют, когда  вся  нефть  была  давным-давно  израсходована. Правда,  в Ирландии еще остаются небольшие запасы торфа. И, конечно, возродятся леса, и у них будет  древесный уголь, пока они опять не  сожгут  их до  основания. И цикл повторится опять.

     -- Так вы говорите, что человеческий род не может возродиться?

     --  Я говорю, что мы до конца использовали все легкодоступные природные ресурсы, -- ответил Манджам. -- Но люди весьма  изобретательны. Может  быть, они  найдут другие пути в лучшее будущее. Может  быть, они  додумаются,  как изготовить  из  проржавевших обломков наших небоскребов накопители солнечной энергии.

     -- Я вновь задаю  тот  же вопрос,  -- сказал  Хасан. -- Что вы делаете, чтобы предотвратить этот процесс?

     --  И я снова  отвечаю: ничего, -- сказал Манд-жам. --  Его  невозможно предотвратить. Предупреждения бесполезны,  поскольку люди  не могут изменить свое поведение и таким образом  решить эту проблему. Сегодняшнюю цивилизацию не удастся сохранить  даже для  еще одного  поколения. И,  как вам известно,

люди ощущают это. По всему  миру  уровень рождаемости  падает. Причины везде разные, а  кумулятивный  эффект тот  же. Люди  предпочитают  не иметь детей, которые потом будут драться с ними за кусок хлеба.

     -- Но если мы ничего не можем сделать, то зачем вы показали нам это? -- сказала Тагири.

     -- А зачем  вы рыщете в прошлом, когда  уже давно поняли, что ничего не можете сделать? --  спросил с мрачной улыбкой Манджам.  -- Кроме  того, я не говорил, что вы ничего не можете сделать. Только то, что мы ничего не можем.

     --  Так вот почему нам  разрешили заниматься  проблемой путешествия  во времени, -- сказал Хунакпу.  -- С тем, чтобы мы могли вернуться в  прошлое и предотвратить все то, что вы нам сейчас показали.

     -- У  нас  не  было никакой надежды, пока вы не обнаружили  возможность изменения  прошлого, -- сказал Манджам. -- До тех пор наша деятельность была направлена  только  на сохранение. Мы  занимались  сбором  всех человеческих знаний и опыта и поиском такого способа консервации их, которые позволили бы им сохраниться  в тайниках  по  меньшей мере десять тысяч лет.  Нам  удалось создать очень удачные, компактные  устройства для хранения. А также простые, немеханические считывающие устройства,  которые, по нашему мнению,  могли бы оставаться в рабочем состоянии  в течение двух-трех тысяч  лет. Большего  мы добиться не смогли. И, разумеется, нам не удалось собрать  всю сумму знаний. В идеале  все то, что мы собрали, могло бы  быть записано  в виде легких для понимания  уроков.  И  так, шаг за шагом,  всю накопленную  веками  мудрость человечества.  Нам  удалось  записать  таким  способом  алгебру  и  основные принципы генетики, но  тут нам  пришлось прекратить  эту  работу. В  течение последних десяти лет мы  просто  закладывали  информацию  в  банки данных  и делали их копии. Придется предоставить нашим  внукам самим додумываться, как расшифровать  этот материал  и  понять его смысл, когда они найдут  тайники, если это произойдет, где мы спрятали наши сокровища. Вот для чего существует наше  маленькое "тайное общество".  Чтобы сохранить память человечества. Так все и шло, пока мы не обнаружили вас. Тагири сидела и плакала.

     -- Мама, -- сказала Дико. -- В чем дело? Хасан обнял жену и прижал ее к себе. Тагири подняла заплаканное лицо и посмотрела на дочь.

     -- О, Дико,  -- сказала она,  -- все  эти годы я думала, что мы живем в раю.

     --  Тагири  --  женщина с  потрясающим чувством сострадания,  -- сказал Манджам. -- После того как мы увидели ее впервые, мы всегда наблюдали за ней с любовью и восхищением. Как смогла она вынести боль столь многих людей? Нам и в  голову не  приходило, что  именно ее сострадание,  а  не мудрость наших

мудрецов,  направит нас на  ту  единственную дорогу, которая  в конце концов уведет от неминуемой катастрофы.

     Он поднялся, подошел к Тагири и стал перед ней на колени.

     -- Тагири, я должен был показать вам все  это, ибо мы опасались, что вы решите прекратить работу над проектом "Колумб".

     -- Я уже прекратила. То есть, решила прекратить, -- сказала она.

     Я  посоветовался с  другими членами  группы. Они сказали,  что вам  это нужно  показать.  Хотя мы  знали,  что  для вас это будет не  просто зрелище потрескавшейся  от засухи  земли  или  статистика, или  что-то  далекое,  не опасное и находящееся под контролем. Вы  увидите за этим,  как была потеряна каждая  жизнь, разбита каждая надежда. Вы услышите голоса родившихся сегодня детей, услышите, как, подрастая, они будут  проклинать своих родителей за их жестокость, за то, что они их не убили еще во чреве матери. Я прошу прощения за ту боль, которую вам причинил. Но вы должны были понять, что, если Колумб действительно служит поворотным пунктом  истории  и  если, остановив его, мы откроем дорогу созданию  нового  будущего для человечества, тогда мы обязаны сделать это.

     Тагири медленно кивнула. Но затем, стерев слезы с лица и повернувшись к Манджаму, она с вызовом сказала:

     -- Но только не тайно. Манджам чуть улыбнулся.

     -- Да, кое-кто из наших предупреждал, что вы поставите такое условие.

     -- Люди должны дать согласие на то, что мы отправим кого-то  в прошлое, чтобы уничтожить наш мир. Они должны согласиться.

     -- Тогда  нам придется подождать некоторое время, прежде чем сказать им это,  --  произнес Манджам.  -- Потому что, если мы  спросим их сегодня, они ответят отказом.

     -- Когда? -- спросила Дико.

     -- Вы  узнаете когда,  -- ответил  Манджам. -- Когда  начнется массовый голод.

     --А что если  я  буду  слишком стар для такого  путешествия? – спросил Кемаль.

     -- Тогда мы пошлем кого-то другого, -- ответил Хасан.

     -- А что если я тоже буду слишком старой? -- спросила Дико.

     -- Вы-то не будете, -- ответил Манджам. -- Поэтому готовьтесь.  И когда катастрофа  надвинется на  нас,  и люди увидят, что  их  дети  голодают, что многие  умирают,  вот  тогда они согласятся на то, что вы  намерены сделать. Потому что тогда у них, наконец, появится перспектива.

     -- Какая перспектива? -- спросил Кемаль.

     --  Во-первых,  мы  будем  пытаться  сохранить самих  себя,  --  сказал Манджам,  -- пока не убедимся, что не в силах сделать это. Затем  попытаемся сохранить  детей,  пока  не  убедимся  в  невозможности  этого. Затем  будем пытаться сохранить наш род, потом нашу деревню или племя, а  когда убедимся, что  не можем сохранить даже  их,  тогда  будем искать пути, чтобы сохранить нашу память. И если мы не сможем сделать этого, то что же останется  от нас? И, в конце концов, остается перспектива сделать благое дело для человечества в целом.

     -- Либо прийти в полное отчаяние, -- сказала Тагири.

     -- Ну что ж, это еще один вариант, -- сказал Манджам. -- Но я не думаю, чтобы кто-то из присутствующих сделал такой выбор. И когда мы предложим этот шанс  людям,  которые  видят,  как  мир  рушится  вокруг них,  я  думаю, они согласятся и дадут вам сделать эту попытку.

     -- Если они не согласятся, тогда мы не сделаем этого, -- упрямо сказала Тагири.

     Дико молчала, но она тоже понимала, что право выбора уже не принадлежит только  ее матери. Почему это одно  поколение  людей  имеет  право запретить использовать  один-единственный шанс для спасения  будущего человечества? Но это не имеет  значения. Как  сказал Манджам, люди согласятся, когда  увидят,

как смерть  и  ужас смотрят им в лицо. И, наконец,  о  чем молили  старик  и старуха на  острове  Гаити?  Не  об избавлении,  нет.  В своем отчаянии  они просили  быстрой  и  легкой  смерти. Уж  это-то проект  "Колумб", наверняка, сможет им обеспечить.

     Кристофоро откинулся на спинку и предоставил отцу Перему и отцу Антонио продолжить их  разбор послания  из  дворца. Он встрепенулся, лишь когда отец Перес сказал ему:

     -- Конечно, это от королевы. Неужели вы думаете, что после стольких лет она  позволит  направить   вам  послание,  не  одобрив   предварительно  его содержания?  В послании  говорится  о  возможности  повторного  рассмотрения вопроса в "более удобное время". Такие вещи попусту не говорят.  У  монархов нет времени, чтобы позволять людям надоедать  им с вопросами, уже решенными. А она прямо-таки приглашает вас надоедать ей. Следовательно, вопрос не решен окончательно.

     Вопрос не решен. А ему уже почти хотелось, чтобы с этим было покончено. А ему уже почти хотелось, чтобы Бог выбрал кого-нибудь другого.

     Затем  он  отбросил  от   себя   эту  мысль  и  рассеянно  слушал,  как монахи-францисканцы обсуждают  возможности.  Теперь  уже не  имеет значения, какие   доводы  в  споре  были  использованы.  Единственный  довод,  который действительно  много  значил  для  Кристофоро, было  явление ему  Бога-Отца, Христа  и Голубя Святого Духа,  когда он лежал на берегу и они приказали ему плыть на запад. А. все остальные доводы, конечно, они справедливы, иначе Бог не  послал бы его на  запад.  Но для Кристофоро  это  уже  не имело никакого значения. Он был преисполнен решимости отправиться на запад ради... да, ради Господа.  А  почему  ради  Господа? Почему  Христос стал столь  важным в его жизни? Другие  люди, даже церковники, не калечат себе жизнь так, как он. Они руководствуются  личными интересами.  Они  сделали  карьеру, продумали  свое

будущее. И, сколь ни странно, кажется, что Бог куда благосклоннее к тем, кто меньше любит его или, по крайней мере, любит меньше, чем Кристофоро.

     А почему я так предан ему?

     Глаза  его  были  устремлены поверх  стола  на  стену,  но он не  видел висевшее там распятие. Вместо этого на него опять нахлынули  воспоминания. О матери, съежившейся позади стола и шепчущей ему что-то, в то время как вдали раздаются чьи-то крики. Что означало это воспоминание?  Почему оно всплыло в памяти именно сейчас?

     У меня  была мать --  у бедняжки Диего ее нет.  Да, по правде говоря, и отца  тоже. Он пишет мне, что ему надоело жить  в Ла Робида. Но что  я  могу сделать?  Если моя миссия  завершится успехом, тогда  он станет  богатым. Он будет сыном  великого человека, а  потому  и  сам станет  великим.  А если я потерплю  неудачу, лучше бы  ему  быть хорошо образованным, а  самые хорошие учителя  --  братья-францисканцы, как, например,  эти священники.  Ничто  из того,  что он увидит или  услышит, если будет жить  со мной в Саламанке  или где-то  еще,  куда  я  могу поехать  в  погоне за  королями и королевами, не подготовит его к той жизни, которая ему, вероятно, уготована.

     Постепенно Кристофоро  начало клонить  ко сну и он  увидел стоявшую под распятием девушку-негритянку в ярком наряде, внимательно за ним наблюдавшую. Он  понимал, что в действительности ее там нет, потому что он все еще  видел распятие позади нее  на  стене.  Она, должно быть, очень высокая, потому что распятие висит довольно высоко. Почему  это мне  снятся чернокожие  женщины, подумал Кристофоро.  Но  только мне не может ничего сниться, потому что я не сплю. Я  слышу, как  отец  Перес и отец Антонио спорят  о чем-то. О том, что отец  Перес сам пойдет к королеве. Ну что ж, это мысль.  Почему  эта девушка следит за мной?

     Может, это  видение, лениво подумал  он.  Не такое четкое, как тогда на берегу, и это, конечно, не Бог. Может ли видение чернокожей женщины исходить от сатаны? Может, я вижу сатанинское отродье?

     Нет, не может быть, ведь за ее  головой виднеется распятие. Эта женщина похожа на стекло, черное стекло. Я вижу сквозь нее. Распятие у нее в голове. Не  означает ли это, что она мечтает снова распять Христа? Или она постоянно думает о сыне  Богоматери?  Я плохо  разбираюсь в  видениях  и снах,  мне не хватает в них ясности, определенности.  Поэтому, Господи, если  ты посылаешь мне это и хочешь мне этим что-то сказать, то я не совсем понимаю смысл, тебе придется разъяснить мне смысл происходящего.

     Как  бы в ответ чернокожая девушка растаяла, и Кристофоро почувствовал, что в углу  комнаты  появился еще кто-то. Сквозь  него ничего  не  видно, он вполне телесный и реальный. Какой-то молодой человек, высокий и красивый, но с  неуверенным, вопрошающим взглядом.  Он похож  на  Фелипу. Так похож!  Как

будто она живет в нем, постоянным укором для Кристофоро, постоянной мольбой. Я любил тебя, Фе-липа. Но Христа  я  любил больше. Но ведь  это  же не грех, правда?

     Поговори со  мной, Диего. Произнеси мое имя.  Потребуй от  меня то, что принадлежит тебе по праву: внимание, уважение. Не стой в стороне в смиренном ожидании,  надеясь на крохи с моего  стола. Разве ты  не знаешь, что сыновья должны быть сильнее своих отцов, иначе мир погибнет?

     Он не сказал ничего. Он ничего не сказал.

     Не все мужчины должны быть сильными, думал Кристофоро. Достаточно, если некоторые  -- просто добрые.  Для  того  чтобы любить сына, мне  достаточно, чтобы  он  был добрым.  У меня  хватит силы для нас обоих. У меня достаточно сил, чтобы ты выстоял.

     -- Диего, мой милый сын, -- сказал Кристофоро.

     Теперь мальчик заговорил:

     -- Я слышал голоса.

     -- Я не хотел будить тебя, -- сказал Кристофоро.

     -- А я подумал, что это еще один сон.

     -- Он часто видит вас во сне, -- прошептал отец Перес.

     -- Ты тоже мне снишься, сынок, -- сказал Кристофоро. -- А я тебе снюсь?

     Диего кивнул, не отрывая глаз от отца.

     --  Тебе не кажется, что это Святой Дух посылает нам эти сны,  для того чтобы  мы  не забывали  о той огромной любви,  которую мы испытываем друг  к другу?

     Он  опять  кивнул. Затем пошел к  отцу,  сначала неуверенно, но,  когда Кристофоро поднялся  и протянул к нему руки, движения мальчика  стали  более раскованными.  И  когда  они обнялись, Кристофоро  был  поражен, увидев, как подрос мальчик, какие длинные у него руки, какая сила чувствуется в них.  Он долго-долго не отпускал его.

     -- Мне сказали, ты умеешь хорошо чертить, Диего.

     -- Умею, -- ответил тот.

     -- Покажи мне что-нибудь.

     Пока они шли к комнате Диего, Кристофоро разговаривал с ним.

     -- Я и сам снова стал заниматься черчением.  Пару лет  назад Кинтанилья урезал деньги, которые отпускают мне на жизнь, но я обманул его надежды и не покинул двор. Я чертил карты на продажу. Ты когда-нибудь чертил карты?

     -- Дядя Бартоломео  навещал меня и научил  этому искусству. Я  вычертил план всего монастыря вместе с мышиными норами.

     Они не переставая смеялись, поднимаясь по лестнице.

     -- Мы все ждем и ждем, -- сказала Дико. становимся моложе.

     И не становимся моложе.

     --  Зато  Кемаль  становится,  --  сказал   Хунакпу.  --  Он  постоянно тренируется, забросил даже все свои остальные занятия.

     --  Он  должен  быть достаточно  сильным, чтобы подплыть под корабли  и установить там заряды, -- сказала Дико.

     -- Мне кажется, нам нужно было выбрать кого-то помоложе.

     Дико покачала головой.

     --  А  ты подумала о  том, что  будет,  если  у него случится сердечный приступ? Мы посылаем его в прошлое, чтобы остановить Колумба, а он умирает в воде. И что  мы будем тогда делать? Я в это время буду жить среди сапотеков. Сможешь ли ты установить заряды и удержать Колумба? Или он вернется в Европу

и тогда все наши старания пойдут насмарку?

     -- Мы добьемся чего-то уже только тем, что отправимся туда. Не забывай, что мы будем вакцинированы.

     -- Да, благодаря этому жители Нового Света не заболеют оспой и корью. А это значит, что еще большее число выживет,  дабы  насладиться долгими годами рабства.

     -- С точки зрения развития техники,  испанцы не настолько уж  вырвались вперед. И если не будет заразных болезней, которые могли  бы  навести их  на мысль, что боги разгневались на них, люди  не впадут в отчаяние. Хунакпу, мы сможем  улучшить ситуацию хотя бы до некоторой  степени. Но  Кемаль выполнит свою миссию.

     --  Нет, --  возразил  Хунакпу,  -- он похож на твою  мать. Никогда  не упоминает о смерти. Дико горько рассмеялась.

     -- Он никогда не говорит этого, но тем не менее таковы его планы.

     -- Какие планы?

     --  Он  не  говорил об этом уже долгие годы. Мне кажется, я только  раз слышала, как он сказал это, но это была лишь наполовину  оформившаяся мысль, а затем он просто решил сделать это.

     -- Что именно?

     -- Умереть, -- ответила Дико.

     -- Как так?

     -- Он  говорил об этом  -- о,  это было очень давно. О том, что  гибель одного  корабля -- несчастье. Двух  кораблей  --  трагедия. Трех кораблей -- Божья кара. Что хорошего, если Колумб подумает, что Бог против него?

     -- Да, это, конечно, проблема. Но корабли должны отправиться в путь.

     -- Слушай дальше, Хунакпу. Он продолжил свою мысль. Он сказал: "Если бы только они  знали, что корабли взорвал турок. Иноверец. Враг Христа".  Затем он рассмеялся, а потом перестал смеяться.

     -- Почему ты раньше не говорила мне об этом?

     -- Потому что  он решил  не говорить об этом.  Но я думала, ты поймешь, почему  он  не  воспринимает  всерьез занятия  по технике  выживания  в  тех условиях.  Он не  рассчитывает пользоваться  этими знаниями,  потому  что не собирается жить  среди  тех  людей.  Все,  что  ему нужно,  это превосходная физическая форма, знакомство  с взрывчатыми веществами  и знание испанского, латинского или какого-то  там еще... чтобы объяснить людям  Колумба, что это он взорвал их суда и что он сделал это во славу Аллаха.

     -- А затем он покончит с собой?

     -- Ты что, шутишь? Конечно нет. Он позволит христианам убить себя.

     -- Вряд ли это будет легкая смерть.

     -- Но он же попадет на небо. Он умрет во славу ислама.

     -- Он что, действительно верующий? -- спросил Хунакпу.

     -- Отец  думает, что  да.  Он говорит, чем старше  ты становишься,  тем сильнее веришь в Бога, неважно в какого.

     Доктор, улыбаясь, вернулся в комнату.

     -- Все превосходно.  Точно так,  как я вам  говорил. Ваши головы набиты интересными  вещами. Ни  у одного  человека за всю  историю не  было столько знаний в голове, как у вас и Кемаля.

     -- Знания и электромагнитные адские машины, -- сказал Хунакпу.

     --  Ну,  в общем-то  да, -- согласился доктор.  --  Верно,  что,  когда сигнальное устройство  сработает, оно может вызвать возникновение рака после нескольких десятилетий  облучения. Но оно сработает не раньше, чем через сто лет. Поэтому, я думаю, что к тому времени от вас останутся только косточки в земле,  и  опасность заболеть  раком  уже  не  будет  вас  волновать.  – Он расхохотался.

     -- По-моему, он настоящий вурдалак, -- сказал Хунакпу.

     -- Они все  такие, --  кивнула Дико. У медиков на  это отводится  целый курс лекций.

     --  Спасайте мир,  молодые  люди. Создайте очень хороший новый мир  для моих детей.

     На какое-то страшное мгновение Дико показалось, что доктор не понимает, что,  когда  они отправятся в свое путешествие, все его дети исчезнут, как и все человечество  в этом тупиковом времени. Жаль, что в Китае не постарались получше научить  свой  народ английскому языку,  для того чтобы  люди  могли понять, о чем говорят в остальном мире.

     Заметив ужас на их лицах, доктор засмеялся:

     --  Вы  что, думаете,  я достаточно умен, чтобы  вставить  вам в голову фальшивые  кости, но так  глуп,  что не знаю,  что  готовится? Разве  вы  не знаете,  что китайцы уже были умны, когда все  другие  народы оставались еще глупыми? Когда вы  отправитесь в прошлое, молодые  люди, все  народы  нового будущего станут моими  детьми. И когда они услышат, как ваши фальшивые кости заговорят с ними, они найдут старые записи, они узнают  обо мне  и  обо всех других людях. Значит, они вспомнят нас. Они узнают, что мы -- их предки. Это очень важно. Они узнают, что мы их предки и вспомнят нас.

     Он поклонился и вышел из комнаты.

     -- У  меня  болит голова, -- сказала  Дико.  -- Ты не думаешь, что  нам следовало бы принять еще обезболивающее?

     Сантанхель перевел взгляд с королевы на свои книги, пытаясь догадаться, чего ждут от него монархи.

     --  Может ли  королевство позволить себе снарядить это путешествие? Три каравеллы,  припасы,  экипажи? Война с Гранадой  окончена.  Да, казна  может позволить себе это.

     -- Неуж-то  это так  легко? --  спросил король Фердинанд.  Очевидно, он действительно   надеялся   задержать   отправку  экспедиции  по   финансовым соображениям. В такой ситуации Саатанхелю только и оставалось, что осторожно ответить: "Не то, чтобы легко, нет,  все равно сейчас это  будет жертвой". И тогда король скажет: "Так давайте  подождем до лучших времен", и тогда они к этому вопросу уже никогда больше не вернутся.

     Сантанхель   не  взглянул   в  сторону  королевы,  потому   что  мудрый придворный,  он  никогда  не  допускал,  чтобы  у  присутствующих  создалось впечатление,  что,  прежде чем ответить на  вопрос  одного  из монархов,  он должен  посмотреть на  другого  в ожидании  какого-нибудь  сигнала.  Все  же уголком  глаза он увидел, как  Изабелла вцепилась  в подлокотники  трона. Ей небезразлично, подумал  он.  Для нее  это имеет  значение.  Это  безразлично королю. Ему это надоело, особых эмоций он не испытывает.

     -- Ваше Величество,  -- сказал  Сантанхель, -- если у вас есть какие-то сомнения  относительно  способности  казны оплатить путешествие,  я буду рад взять эту ответственность на себя.

     На какое-то  мгновение  все  затихли,  но  затем  поднялся  легкий шум. Сантанхель одним  махом  изменил  общее настроение.  Люди  знали: что-что, а деньги Сантанхель делать умеет. Это было одной из причин, по которой  король Фердинанд полностью доверял  ему в  финансовых вопросах.  Ему не  нужно было обворовывать казну, чтобы  разбогатеть; он и так был невероятно богат, когда занял эту должность, да к тому же умел легко делать деньги, не становясь при этом  паразитом  у королевского двора.  Так что, если  он настолько уверен в успехе экспедиции, что готов взять ответственность за нее на себя...

     Король слегка улыбнулся.

     -- А если я поймаю вас на слове?

     -- Для меня будет  большой честью, если Ваше  Величество  позволит  мне связать свое имя с путешествием сеньора Колона.

     Улыбка исчезла с лица короля,  и Сантанхель знал почему.  Король весьма ревниво  относился  к тому, что думают о нем люди.  Достаточно того, что всю свою  жизнь он  вынужден  был поддерживать шаткое  равновесие,  деля  трон с царствующей  и  правящей  королевой,  чтобы  обеспечить  мирное  объединение

Кастилии  и Арагона после смерти одного  из них. Он ненавидел самую  мысль о возможных  сплетнях:  король   Фердинанд   отказался  оплатить  это  великое путешествие. Только Луис де Сантанхель оказался  достаточно прозорлив, чтобы взять это на себя.

     --  Вы сделали  щедрое  предложение, мой друг, -- сказал король.  – Но Арагон не уклоняется от ответственности.

     -- Как и Кастилия, -- поддержала королева. Ее пальцы разжались.

     Интересно, знала ли она, что я видел, как  еще минуту назад  она крепко сжимала их? Был ли это преднамеренный знак?

     -- Соберите  новый совет для  изучения этого вопроса, -- сказал король.

--   Если   его   решение   будет  положительным,   мы   предоставим   этому путешественнику его каравеллы.

     Итак, все началось  опять, или, по крайней мере, так казалось. Стоявший неподалеку  Сантанхель  быстро понял,  что на  этот  раз  все будет улажено. Вместо  лет на это потребовалось всего несколько недель. Большинство в новом совете составляли  сторонники  Колона  из  прежнего  совета.  Чтобы  создать видимость  объективности, в состав совета включили несколько  консервативных теологов,  которые  раньше  яростно  спорили   с  Колоном.  Не  было  ничего удивительного, что после  поверхностного рассмотрения предложений Колона они быстро  вынесли благоприятное  для него  решение. Теперь королеве оставалось только пригласить Колона и объявить ему об исходе дела.

     После всех  этих лет ожидания,  после того, как всего несколько месяцев назад казалось, что все напрасно,  Сантанхель  ожидал, что Колон обрадуется, услышав эту  новость. Но он стоял перед королевой  и,  вместо  того  чтобы с благодарностью   принять  королевское  поручение,  начал  перечислять   свои требования. Это было просто невероятно. Во-первых, этот простолюдин захотел, чтобы  ему даровали дворянский титул, подобающий его новому поручению. И это было только начало.

     -- Когда я вернусь с востока,  -- сказал он, -- это будет означать, что я  выполнил  то,  чего не  сделал ни один другой  капитан, и даже не  мечтал сделать.  Я  должен  отправиться  в путь  с полномочиями и званием  адмирала Открытого  Моря, что точно  соответствует рангу  Великого адмирала Кастилии. Помимо  этого  звания,  будет  вполне  справедливо,   если  мне  дадут  пост вице-короля и  генерал-губернатора  всех земель, которые я, возможно, открою во   славу  Испании.  Кроме  того,  эти  титулы  и  полномочия  должны  быть

наследственными,  должны  быть  переданы моему сыну,  а  затем  его сыновьям навечно.  Будет также  справедливо,  если  мне  предоставят десять процентов прибыли, полученной от торговли  между Испанией и новыми землями, и такие же комиссионные за все обнаруженные там полезные ископаемые.

     Трудно было поверить,  что после стольких лет, в  течение которых Колон не проявил ни малейшего признака  алчности, натура его так изменилась. И что же, теперь они видят перед собой еще одного придворного прихлебателя?

     Королева на  мгновение утратила  дар  речи. Затем она  холодно  сказала Колону, что передаст его просьбы Совету, и отпустила его.

     Когда Сантанхель рассказал о  просьбах Колона королю, тот побагровел от ярости.

     -- Он еще осмеливается предъявлять требования? Я полагал, что он явился к нам, как  проситель. Уж  не думает  ли  он, что короли заключают  сделки с простолюдинами?

     --  В  действительности. Ваше Величество, дело обстоит несколько иначе, -- сказал  Сантанхель.  --  Он  надеется,  что  вы  сначала  возведете его в дворянское достоинство, а затем заключите с ним контракт.

     -- И он уступит в своих требованиях?

     -- Он очень вежлив, но несгибаем, и не уступит ни на йоту.

     -- Тогда гоните его прочь, -- сказал Король. --  Изабелла и я готовимся вступить  в Гранаду  пышной  процессией  и  прибыть  туда, как  освободители Испании   и   поборники  дела  Христова.   Какой-то   генуэзский   картограф осмеливается вымогать  титулы вице-короля и адмирала? Он не заслуживает даже

обращения "сеньор".

     Сантанхель был  уверен, что  Колон,  услышав ответ короля,  отступится. Вместо этого он сухо объявил о своем отъезде и начал собираться в дорогу.

     Весь вечер между королем и королевой  шли бесконечные споры. Сантанхель начал понимать, что Колон  был вовсе не дурак, излагая свои  требования. Все эти  годы  он был вынужден ждать, потому что,  если  бы он покинул Испанию и отправился со своим предложением в  Англию или Францию,  то у него на  счету было бы уже два провала. С какой стати Англия или Франция заинтересуются им, после того, как  две  великие  морские  державы Европы  уже отвергли  его? А теперь было  широко  известно и  подтверждено многими  свидетелями:  монархи Испании,   наконец,   приняли   его   предложение  и  согласились   оплатить путешествие. Спор шел не о  том, давать  ли ему суда, а  о том, какова будет его награда. Он мог бы уехать  уже сегодня и  рассчитывать на теплый прием в Париже или Лондоне. О, неужели Фердинанд и Изабелла не захотели вознаградить вас за  ваше  великое достижение?  Посмотрите, как Франция награждает  своих великих мореплавателей, посмотрите, как Англия почитает тех, кто несет знамя короля на Восток! Наконец-то Колон  вел  переговоры с  позиции силы.  Он мог отклонить предложение Испании, поскольку та уже дала ему  самое главное, что ему было нужно, и дала совершенно бесплатно.

     Вот это талант! Вот как нужно вести переговоры! -- думал Сантанхель. Да будь он купцом, и у меня на службе, какие бы дела мы с ним своротили! У меня была  бы в руках закладная на  собор Св. Петра в Риме! На Айя-Софию! На храм Гроба Господня!

     А затем он подумал: если бы Колон занимался торговыми делами, он был бы не моим посредником, а моим конкурентом. И он содрогнулся от этой мысли.

     Королева колебалась. Она искренне хотела, чтобы путешествие состоялось, и тем  самым ставила себя в  очень  трудное положение.  Король,  однако, был тверд, как  скала. Да он даже  и обсуждать не будет нелепые требования этого чужеземца!

     Сантанхель наблюдал, как отец  Диего де Деса тщетно пытается поколебать упорство короля.  Неужели  этот человек не понимает, как  надо вести  себя с монархами?  Сантанхель  обрадовался,  когда  отцу  Талавере  вскоре  удалось отвлечь  внимание  Десы и заставить его замолчать. Сам Сантанхель  молчал до тех пор, пока король, наконец, не спросил его мнение.

     -- Конечно, эти требования совершенно нелепы и возмутительны, и спорить об  этом  нечего. Монарх, жалующий  такие  титулы какому-то не испытанному в деле чужеземцу, -- это не тот монарх, который изгнал мавров из Испании.

     Почти все  присутствующие  глубокомысленно закивали.  Они  поняли,  что Сантанхель  пустил  в  ход лесть,  как надежное  оружие  и, будучи  опытными придворными, тут же подыграли ему.  А Сантанхель  добился  общего  одобрения самой важной для него посылки: "не испытанный в деле чужеземец".

     --  Само  собой  разумеется,  что,  если  путешествие,  которое вы  уже согласились  разрешить  и  оплатить,  окажется  успешным,  и Колон  добьется богатства и славы для испанской короны, вот тогда он заслужит все награды, о которых просит, и даже большее. Он так уверен в успехе, что чувствует, будто уже  заслужил их.  Однако, если он так  уверен, он,  несомненно,  примет без колебания условие  с вашей стороны, что он получит эти награды  только после своего успешного возвращения.

     Король улыбнулся.

     -- Сантанхель, ах  ты,  старая лиса! Я  знаю, ты  хочешь,  чтобы  Колон отправился в  путь. Но  ты-то наверняка  скопил  свое состояние потому,  что платил  людям  только после  того, как они  сделали  свое  дело.  Пусть  они рискуют, а не ты, не так ли?

     Сантанхель смиренно поклонился.

     Король повернулся к писцу.

     -- Составь перечень наших уступок требованиям Колона. Только не забудь, что непременным  условием  их выполнения  должно  быть успешное  возвращение Колона с Востока.  -- Он со  злорадной усмешкой взглянул  на  Сантанхеля. -- Можно  только  пожалеть,  что  я  король-христианин и не пускаюсь в азартные игры. Я готов поспорить с тобой, что  мне  никогда не придется  жаловать эти титулы Колону.

     -- Ваше Величество, только дурак стал бы заключать  пари  с покорителем Гранады, -- сказал  Сантанхель. Про себя  он  добавил:  но еще больший дурак будет спорить с Колоном.

     Уступки   были   записаны   далеко   заполночь,   после   неоднократных окончательных  консультаций между советниками короля  и королевы.  Когда  на рассвете  к  Колону  отправили  посыльного,  чтобы  передать  документ,  тот вернулся взволнованным и расстроенным.

     -- Он исчез, -- воскликнул посыльный.

     -- Конечно исчез, -- сказал отец Перес. -- Ему сказали, что его условия не были  приняты. Но он выехал только на рассвете. И не думаю, чтобы он ехал очень быстро.

     --  Тогда  догони его  и  верни,  --  приказала королева.  --  Вели ему немедленно  явиться ко мне, потому  что я готова, наконец, покончить с  этим делом. Нет, не говори "наконец". А теперь поспеши.

     Посыльный ринулся из дворца.

     Пока они ждали Колона, Сантанхель отвел отца Переса в сторону.

     -- Я не ожидал, что Колон жаден.

     -- А он вовсе  и не жаден, -- ответил отец Перес. -- В действительности он скромный  в своих потребностях человек. Честолюбивый --  да, но не в  том смысле, в каком вы это понимаете.

     -- Тогда в каком смысле он честолюбив, если не в том, в каком я понимаю это слово?

     -- Он хотел, чтобы титулы перешли по наследству, потому что он потратил всю  жизнь,  добиваясь  этого  путешествия, -- сказал  Перес. -- Ему  нечего больше оставить в наследство  сыну-- ни богатства, ничего.  Но, совершив это путешествие, он сможет  сделать своего сына не  просто дворянином,  а важной персоной.  Его жена давно умерла, и ему есть о чем  пожалеть. А это,  к тому же, будет подарком ей и ее семье, которые никогда не принадлежали  к знати в Португалии.

     -- Я знаю эту семью, -- сказал Сантанхель.

     -- Вы знакомы с матерью?

     -- Она еще жива?

     -- Кажется да, -- ответил Перес.

     -- Тогда я понимаю. Я уверен, что эта старая дама дала ему ясно понять, что,  если он и может претендовать на принадлежность к дворянству, то только благодаря ее  семье. И  Колону будет  действительно приятно, если  он сможет взять  реванш, так  что любое  притязание  на  принадлежность  к  настоящему дворянству со  стороны  ее  семьи будет  удовлетворено только  благодаря  их родственной связи с ним.

     -- Ну вот, вы все понимаете.

     -- Нет, отец  Хуан Перес,  я пока еще ничего  не понимаю.  Почему Колон рисковал этим  путешествием, только для того чтобы получить высокие титулы и нелепые комиссионные?

     -- Возможно,  -- заметил отец Перес, -- потому что  это  путешествие не конец его миссии, а только начало.

     --  Начало!  Что еще  может быть нужно человеку, который нашел огромные новые  территории  во славу Христа  и  на благо королевы?  Которого  сделали вице-королем и  адмиралом? Который получил  превосходящие всякое воображение богатства?

     -- И вы,  христианин, еще спрашиваете меня об  этом? --  сказал  Перес. Затем он удалился.

     Сантанхель  считал себя христианином, но до  него  так и не дошел смысл сказанного Пересом.  Он  перебрал в  уме  все возможные ответы,  но  все они казались ему  смехотворными,  ибо  какому  смертному придет на ум  поставить перед собой столь возвышенные цели.

     Но,  с другой стороны,  кто, кроме Колона, мог, даже помыслить  о  том, чтобы  получить монаршее  согласие  на  безумное путешествие в  неизведанные западные  моря с  малой  надеждой  на  успех предприятия? И  все-таки  Колон добился этого. И теперь, если Колон возмечтает освободить Римскую империю от завоевателей или освободить Святую Землю, или изгнать турок из Византии, или изготовить механическую птицу, чтобы долететь до Луны, Сантанхель не  станет держать пари, что ему это не удастся.

     Вот и наступил голод, пока  только в Северной Америке, но нигде не было излишков продуктов питания,  чтобы помочь  голодающим. Чтобы послать помощь, требовалось  ввести  карточную   систему  во  многих   местах.   Рассказы  о кровопролитных столкновениях и царящем хаосе в  Северной  Америке,  побудили

народы  Европы  и Южной Америки  ввести у себя  карточную систему, для  того чтобы получить возможность  направить  туда хоть какую-то помощь. Хотя этого будет и недостаточно, чтобы спасти всех.

     Эта  безнадежная  нехватка продуктов  явилась для  человечества ужасным ударом,  не в последнюю очередь потому, что уже на протяжении двух поколений люди привыкли считать, что  мир, наконец, стал хорошим местом для жизни. Они верили,   что   их   время  --   это  время   возрождения,   восстановления,

реконструкции. Теперь они  узнали, что оно -- всего  лишь время арьергардных боев  в войне, исход которой был предрешен еще до того, как они появились на свет. Все их труды были тщетны, потому что ничего нельзя было  спасти. Земля зашла безнадежно далеко по пути своей гибели.

     Первые   известия   о  проекте  "Колумб"  появились   в  самый   разгар переживаний, когда  люди поняли,  что их  ожидает. Обсуждение  проекта шло в обстановке  всеобщего  уныния.  Выбор,  наконец,  был  сделан,  пусть  и  не единодушно, но  подавляющим  большинством  голосов.  А что в  самом деле еще оставалось? Смотреть, как умирают от голода их дети? Опять браться за оружие и драться за последние клочки пригодной для сельского хозяйства земли? Разве мог кто-нибудь с легким сердцем предпочесть  будущее с ледниками, пещерами и невежеством, когда, возможно, есть и другое, пусть не для них и их детей, но для человечества в целом?

     Манджам  сидел вместе  с Кемалем, который зашел  подождать  результатов голосования.  Когда пришло известие  о принятом решении, а Кемаль знал,  что он-то  наверняка  отправится  в   прошлое,  он  одновременно   успокоился  и испугался. Одно дело запланировать свою собственную смерть,  когда  она  еще

далеко.  А  теперь  уже  оставалось  всего  несколько  дней,  прежде чем  он отправится в прошлое, и не более нескольких недель, прежде чем он предстанет перед  Колумбом  и презрительно  скажет:  "Неужели  ты  думаешь,  что  Аллах позволит христианам  найти эти  новые  земли? Я  плюю на  твоего Христа!  Он

слишком слаб, чтобы поддержать вас  в борьбе  с  Аллахом!  Нет  Бога,  кроме Аллаха, и Магомет -- пророк его!"

     Пройдут годы, и когда-то, в  один  прекрасный  день,  будущий сотрудник Службы,  возможно, увидит  его,  стоящего  здесь,  кивнет и скажет, что этот человек остановил Колумба. Этот человек отдал свою жизнь, чтобы создать этот прекрасный,  спокойный  мир,  в  котором  мы  живем.  Этот  человек  подарил человечеству будущее. Как когда-то до него -- Евесведер, этот человек выбрал путь гуманизма.

     Такую  жизнь  стоит  прожить, подумал Кемаль.  Заслужить  себе  место в истории, чтобы его вспоминали наряду с самим Евсеведером.

     -- Вы что грустны, друг мой? -- спросил Манджам.

     --  Разве?  --  сказал  Кемаль.  --  Ах  да.  И  печален,  и   счастлив одновременно.

     -- Как вы думаете, Тагири смирится с этим? Кемаль с легким раздражением пожал плечами.

     -- Эта женщина непредсказуема. Всю жизнь она трудится ради этого  дела, и вот, пожалуйста, теперь мы вынуждены чуть ли не связать ее, чтобы помешать выйти на улицу, призывая  людей голосовать против  того, чему  она посвятила свою жизнь!

     -- Думаю,  ее можно  понять, Кемаль,  --  сказал Манджам.  -- Вы правы. Именно  благодаря  ее  силе воли  и целеустремленности  проект  "Колумб" был доведен до  нынешней стадии. Она  отвечала за него. И это бремя было слишком тяжелым,  чтобы  она  могла  его  нести  одна.  Теперь,  однако,  она  может испытывать  какое-то  внутреннее  удовлетворение  от  того, что  противилась уничтожению нашего времени, от того,  что окончательное решение было принято без ее участия, и  лишь воля огромного большинства человечества  вынудила ее подчиниться. Теперь ответственность за конец нашего  времени лежит не на ней одной. Ее разделяют  множество людей.  Теперь  она  может жить с  пониманием этого.

     Кемаль мрачно усмехнулся.

     -- Да, она может  жить -- но сколько дней? А затем, в мгновение ока она исчезнет  вместе  со  всем  человечеством.  Так какое же  сейчас  это  имеет значение?

     -- Имеет, -- сказал Манджам, -- потому что у нее еще есть эти несколько дней, и потому, что эти  несколько дней  -- единственное будущее, которое  у нее осталось. Она проживет их с чистыми руками и умиротворенной душой.

     -- Разве это  не лицемерие? -- спросил Кемаль.  -- Ведь она приложила к этому руку не меньше, чем другие.

     --  Лицемерие?  Нет.  Лицемер  знает, что  он в действительности  собой представляет, но старается  скрыть  это от  других, чтобы воспользоваться их опрометчивым доверием.  Тагири мучается  от того двусмысленного положения, в котором она оказалась. Она не может жить, не сделав этого. И страшится того, что не сможет жить,  сделав это. Поэтому она скрывает это от самой себя, для того чтобы сделать то, что она должна сделать.

     -- Если тут есть какая-то  разница,  то ее чертовски трудно разглядеть, -- заметил Кемаль.

     --  Верно, --  сказал Манджам. -- Разница есть.  И  ее чертовски трудно разглядеть.

     По  пути  в Палос Кристофоро время  от времени  прижимал руку  к груди, чтобы ощутить жесткий  пергамент, спрятанный за пазухой. Все ради тебя. Боже милостивый, ты дал это мне, и  теперь я использую это во славу Твою. Спасибо Тебе,  спасибо Тебе  за то,  что  услышал  мою  молитву, и  теперь  Твой дар разделит мой сын и Фелипа, моя покойная супруга.

     День клонился  к  вечеру,  отец  Перес, ехавший рядом с  ним, уже давно замолчал, и тут в его душе вдруг всколыхнулось воспоминание. Его  отец смело делает шаг к столу, за которым сидят богато разодетые господа. Отец наливает вино. Когда же все это могло быть? Ведь отец его ткач. Когда он наливал вино господам?  Что  это я вспоминаю? И  почему  это воспоминание всплыло  в моей памяти именно сейчас?

     Он  не мог найти ответа. А лошадь  устало  двигалась  вперед,  с каждым шагом поднимая пыль в  воздух.  Кристофоро  размышлял  о том,  что ждет  его впереди.  Сколько еще надо сделать, чтобы подготовиться  к плаванию. Удастся ли ему вспомнить, как  это делается, когда прошло столько лет с тех пор, как он   в  последний  раз  выходил  в  море.  Неважно.  Он  вспомнит  все,  что потребуется, он  сделает все, что должен сделать. Самое страшное препятствие уже позади. Его вознесли руки Христа, и Христос пронесет над водами и вернет его домой. Теперь его уже ничто не остановит.