Вниз по реке

Имапгаи, сын Выдры, укрепляет на подстав­ке последнюю корзину с имуществом. Погрузка закончена. Он еще раз ощупывает лубяную намотку и узлы. Смотрит вверх по течению, где под мерцающей от росы чадрой из листвы сурибио поет и журчит небольшой перекат, потом вниз — там гладкая по­верхность воды тускло поблескивает сквозь предшествующую восходу редкую мглу. Одни лишь добрые признаки. Значит, мож­но и в путь.

Молодой ипдеец возвращается на берег, садится на камень у самой воды и снимает ожерелье с двумя баночками для краски, сделанными из пустых орехов. Сегодня ему нужна только черная краска. Он приготовил ее вчера вечером. Теперь он расписывает лицо косыми линиями и крестиками и двойными кольцами — зна­ками горя и смерти. Его товарищи сидят около шалаша и помо­гают друг другу гримироваться. Закончив раскраску, Имангаи смотрит на свое отражение в реке. Затем встает и подходит к бе­лому, который сидит с сигаретой в руке на оставшейся в излишке бальсовой колоде, перед пустой миской из-под кофе. Они обмени­ваются взглядом. Молча. Зачем говорить, когда понимаешь друг друга без слов.

Старик встает. Он ощущает внезапную усталость, в последнее время это с ним случается все чаще.

У ног старика лежит что-то, завернутое в синюю материю. Он развертывает узелок и подзывает индейцев. Каждый из четы­рех — сын Выдры, сын Ястреба, сын Оцелота и внук Яри — полу­чает по новому мачете в бахромчатых ножнах; еще он дает троим строителям по новому сверкающему ножу. Сверх того они полу­чают рыболовные крючки, нержавеющие поводки, свинец для гру­зил. И наконец он поднимает с земли синюю материю и протяги­вает ее индейцу с Зеленой реки.

• Отдай жене,— говорит он.— А эта коробочка с желтым по­рошком для ее брата. Пусть посыпает им раны до тех пор, пока они совсем не заживут.

С минуту индейцы молча рассматривают подарки. Потом идут к навесу и возвращаются с терпеливо вырезанными из твердых лесных плодов звериными фигурками, диковинными куколками из бальсы, на которых соком генипы нанесен магический узор, опахалом из волокон ирака для раздувания огня, изящно сплетен­ной корзинкой.

Приняв и погрузив на плот подарки, старик берет в руки шест. Поворачивается и смотрит на четверку молчаливых краснокожих.

• Когда я буду идти под звездами вниз по большой реке,— говорит он,— я буду думать о моих сыновьях и их отцах. Думать добрые думы, которые отгоняют зло.

Маленькие смуглые люди оживляются, услышав древнюю фор­мулу: так прощался знахарь со своим племенем.

• Когда мы будем работать на наших полях, или ловить рыбу в реке, или сидеть в наших хижинах, мы будем думать о нашем отце,— отзывается Имангаи, сын Выдры.

Потом нагибается и отвязывает лубяную веревку, которой плот привязан к торчащему из земли корню.

Старик упирается в дно шестом и толкает. Течение подхваты­вает плот, разворачивает его и несет к излучипе за деревом кара­коли. Дойдя туда, старик оглядывается назад. Четверо в траурном гриме стоят на том же месте, только внук Яри сходил за бараба­ном и теперь сидит, положив его на колени. Под его руками бара­бан оживает, и летит в зеленые дали весть:

«Дзизора уанья до-намаэрре пуза-ин» — (Старый человек спускается по реке к морю).

Проходят часы. Текут километры. Солнце давно взошло, оно уже вытерло росу и испарило утреннюю мглу. Река становится шире и степеннее, течение — медленнее. Сейчас шест не нужен. Старик может сидеть под навесом из листьев бихао и править длинным веслом. Достаточпо держать плот подальше от берега и избегать топляка, на котором бакланы и змеешейки просушивают расправленные крылья после утреннего лова рыбы.

Одна за другой впереди взлетают цапли. Огромные серо-голу­бые магдаленские цапли, белые цапли: большие — с желтым клю­вом и малые — с черным клювом, черными ногами и светло-жел­тыми, будто чужими, пальцами. Маленькие, щуплые, голубые флоридские цапли и их белые годовалые птенцы, оперение кото­рых еще не приобрело пеструю переходную окраску. Кваква си­дит неподвижно на ветке и только провожает плот взглядом. Выпь каннабис беззвучно шмыгает в высокую траву на безлесном участке.

Отсюда начинаются выпасы. Лес сведен топором и огнем по­селенца. В первый год пал принес хороший урожай, на второй год — посредственный, на третий почва уже была истощена. По­селенец устал сражаться с голодом. Уступил за гроши свои права на участок богатому скотоводу, ушел в лес и принялся снова ру­бить и жечь. Его ранчо было в сто раз хуже легких индейских хижин. Дети его росли в постоянном недоедании, больные маля­рией, неграмотные — росли те, которых смерть не скосила еще в младенчестве.

Покуда шло освоение равнины, удобной для скотоводства, го­довой цикл мало менялся. Правда, дождей с каждым годом ста­новилось меньше, но это никого не беспокоило, лишь бы хватало воды для скота. Низменность превращалась в саванну, во время дождевого сезона она все еще зеленела тучными пастбищами, однако с каждым засушливым периодом все больше высыхала и выгорала. Потом равнинной земли для возделывания стало не хва­тать. Поселенцы начали вторгаться в долины между холмами и кряжами. Здесь тысячелетиями жили и возделывали землю ин­дейцы. Они расчищали маленькие клочки. Чтобы почва не исто­щалась, сажали вместе с кукурузой бобовые — так научил их опыт отцов. Взяв все от расчистки, возвращали ее сельве. Посе­ленцы поступали иначе. Они жгли и рубили лес без разбору, об­нажали берега рек и склоны крутых холмов. Обращались с дере­вом, как с врагом. Наступал сезон дождей, и начиналась эрозия. Здесь земля истощалась еще быстрее, и крупные скотоводы на нее не зарились.

В стране, которая меньше полувека назад была одной из са­мых богатых в мире благородными древесными породами, стал ощущаться недостаток в деловом лесе. Поселенцы продолжали рубить махагонию, седрелу, лаурель комино. И жечь ее: кому вы­годно возить лес, когда дорог нет и в помине.

* * *

Речка становится еще шире, еще мельче. Но­вый поворот, и вот впереди заблестел поток поразмашистее, от берега до берега добрых сто метров. Поле зрения расширяется, и весь вид становится другим теперь, когда берега расступились. Вблизи ни леса, ни холмов — простор для взгляда. Плот увлекает размеренное течение главной реки.

Сплошные пастбища кругом, лишь тут и там высятся одиноч­ные деревья. Старые строптивые великаны, не поддавшиеся ни огню, ни топору. Стоят, как памятники прошлого, удерживают позицию, да недолго им еще стоять. На песчаной отмели у берега важно расхаживает аист ябиру. В голубом поднебесье кружит скопа — совсем такая же, какую старик больше полувека назад видел над лесным озером в краю своего детства.

Большая река катит свои воды дальше широкими извивами. Вальсовый плот на ней, как былинка. Лишь изредка приходится подгребать рулевым веслом, чтобы держать нос прямо по курсу. Об остальном заботится сама река.

За новой излучиной — новый вид. Река повернулась чуть ли не вспять, и за буреющими пастбищами и обезлесенными холма­ми старик теперь видит дикие кряжи, предгорья Западных Анд. Могучие голубые хребты волна за волной теряются в синих тума­нах. Слава богам, они еще покрыты настоящим, исконным лесом. Андские леса — высокая сельва. Снова рождаются воспомина­ния.