Часть 2

Глава IX,

в которой рассказывается о том, как Кортес поручил Сикотепеку вести тайное расследование, и что рассказали служанки доньи Каталины о дружеских привязанностях своей госпожи, и к каким выводам пришел Кортес, выслушав их рассказ

Сикотепек вышел из заточения в тот же день, договорившись с доном Эрнаном о союзе и взаимопомощи для скорейшей поимки убийц Окитенкатля и Куаутекле, судя по всему также причастных к гибели доньи Каталины.

Губернатор много размышлял о странных обстоятельствах смерти своей супруги. Ему было прекрасно известно, что она умерла вовсе не от приступа астмы и что той ночью ему не пришлось прикладывать усилий, пытаясь привести ее в чувство. Черные отметины на ее шее, разорванный ворот и, наконец, изумруд, найденный на постели, были, по мнению Кортеса, неоспоримыми доказательствами того, что его жену задушили.

Несмотря на то что губернатор пришел к такому страшному выводу, он ничем не выказал своих подозрений и предпочел, чтобы окружающие пребывали в уверенности, будто на шее погибшей остались следы рук ее мужа. Он надеялся, что преступники, решив, что их не собираются разыскивать, успокоятся и утратят бдительность.

Губернатор поделился своими соображениями только с Гонсало де Сандовалем, с которым его связывала близкая дружба. Кроме того, Сандоваль был одним из тех немногих, кому Кортес полностью доверял. Если среди заговорщиков и впрямь были высокопоставленные лица, то в деле могли оказаться замешаны даже ближайшие сподвижники Кортеса, и чем ближе к нему они стояли, тем страшнее могли быть последствия их предательства. Сандовалю же губернатор верил, как самому себе, — человек редкостного благородства, наряду с Педро де Альварадо он был для Кортеса вне подозрений. Конечно, его доверие к Тонатиу  несколько пошатнулось после злополучного празднества у главного святилища в Мехико, когда Альварадо распорядился перебить лучших воинов Монтесумы, но это касалось оценки его Кортесом только как военачальника. Дружба их осталась прежней, и неудивительно, что самые теплые отношения связывали этих двух людей — храброго, открытого Альварадо и благородного, великодушного дона Эрнана.

При все том Кортес не стал делиться своими подозрениями с Альварадо, которому ни в малейшей степени не были присущи дипломатичность и такт, и потому он своим прямодушием мог лишь испортить это деликатное дело и безнадежно запутать тонкие нити едва начавшегося расследования.

Губернатор освободил Сикотепека, чтобы тот как мог помогал раскрытию совершенного убийства, опираясь на помощь своих соплеменников. Сикотепек получил свободу при условии, что он будет слушаться Кортеса, сообщать ему обо всем, что намеревается предпринять, и не будет причинять никакого ущерба жизни и имуществу испанцев. Кортес снабдил его собственноручно подписанными охранными грамотами на случай опасности, но строго‑настрого предупредил, что эти документы следует использовать только в случае крайней необходимости, потому что от его выдержки и благоразумия зависит успех их предприятия.

Освободив индейца, губернатор принялся размышлять, как организовать расследование таким образом, чтобы не возбудить подозрения знатных особ Новой Испании и не задеть их честь нескромными вопросами. Даже если в деле и были замешаны важные лица, все же подавляющее большинство влиятельных людей никакого касательства ко всей этой истории не имели, и потому нельзя было допустить, чтобы пострадала их честь и они оказались в унизительном положении подозреваемых в измене императору. Потому‑то Сикотепек мог оказаться здесь очень полезным: у него была возможность кое‑что разузнать о господах через индейцев их энкомьенды — слуги многое знали о своих хозяевах, но нечего было рассчитывать, что они будут откровенны с испанцами.

Губернатор, памятуя о словах Сикотепека, утверждавшего, что заговорщики намеревались повредить ему посредством кражи королевской собственности, предположил, что наиболее удачная возможность для этого предоставляется в связи с отправкой золота в Испанию. Потому он строжайше наказал Сандовалю держать в тайне все, что касалось подготовки этой ответственной миссии.

Никто не знает изнанку жизни своих господ лучше прислуги, и всегда найдутся добровольные шпионы, которые будут следить за каждым шагом своих хозяев в тайной надежде когда‑нибудь выгодно воспользоваться своей осведомленностью. Зная это, Кортес решил расспросить сестер Ану и Виоланту Родригес о привычках доньи Каталины, о том, куда она ходила, что видела, кого принимала у себя и с кем встречалась и беседовала вне дома.

Как‑то вечером губернатор призвал служанок к себе, чтобы поговорить с ними наедине. Он был очень предупредителен и любезен с девушками, осведомился, все ли у них в порядке, не терпят ли они в чем‑нибудь нужды и как они видят свое будущее теперь, после кончины их госпожи. Девушки, которые вначале встревожились, узнав, что их ожидает такая аудиенция, скоро успокоились и прониклись доверием к своему господину. Они охотно отвечали на вопросы, давали подробные и разумные ответы. Тон беседы стал совершенно идиллическим, как вдруг Кортес как бы невзначай осведомился:

— Скажите‑ка мне, в ночь смерти доньи Каталины она была одна в своей спальне? Не посещал ли ее тайком кто‑нибудь?

Этот вопрос поразил сестер, и они не сразу нашлись, что сказать. Обменявшись испуганными взглядами, они пролепетали нечто невразумительное, не решаясь дать прямой ответ. Девушкам было непонятно, зачем губернатор спрашивает об этом. Они действительно знали о своей госпоже кое‑что, чего не знал и сам Кортес, и подумали, что его скорее волнует вопрос о супружеской верности доньи Каталины, а вовсе не обстоятельства ее смерти. Служанки были уверены, что их госпожа умерла от астмы, им и в голову не приходило, что слухи о ее насильственной смерти, не говоря уж о намеках на виновность Кортеса, могли иметь под собой какое‑то основание. Потому‑то они недоумевали, зачем Кортесу потребовалось учинять расследование у еще не остывшего трупа своей супруги и почему он подозревает, что у нее были тайные возлюбленные.

Дон Эрнан принял колебания служанок за попытку утаить истину и в гневе ударил кулаком по столу, чем окончательно привел их в смятение.

— Как вы смеете молчать, когда ваш господин задал вам вопрос?

В ответ девушки разразились слезами и в страхе прижались друг к другу, так и не сумев вымолвить ни слова. Кортес понял, что хватил через край, и постарался утешить их ласковыми словами, предложил им платок, чтобы утереть слезы, и попросил их присесть.

Когда они немного успокоились, губернатор повторил свой вопрос, однако девушки решительно отрицали, что у их госпожи были близкие отношения с кем‑либо из мужчин. Только когда дон Эрнан повысил голос и строго потребовал говорить всю правду, поскольку речь идет о возможном убийстве и потому особую важность имеют любые сведения о частной жизни госпожи, Виоланта, поняв, что дело действительно серьезное, решилась отвечать.

— Этот самый Тристан постоянно докучал госпоже еще на Кубе, но она никогда не обращала внимания на его домогательства, — нерешительно произнесла девушка. — Если я и упоминаю об этом, то лишь потому, что ваша милость настаивает на том, что все, касающееся знакомств доньи Каталины с посторонними людьми, может иметь важное значение. Но вы ни в коем случае не должны думать, что у госпожи с доном Тристаном были предосудительные отношения, — нет, никогда, даже в мыслях моя госпожа не допустила бы такого.

— Без сомнения. — Дон Эрнан сделал вид, что не придал большого значения словам девушки, чтобы вновь не напугать ее, и с деланной небрежностью поинтересовался: — А как они познакомились?

— Дон Тристан прибыл на Кубу незадолго до нашего отъезда сюда, в Новую Испанию, и очень подружился с доном Хуаном, через которого и познакомился с доньей Каталиной.

Губернатор разъярился, узнав, что его свояк имеет отношение к этому делу, и твердо решил вызвать его с Кубы и потребовать объяснений, хотя сам же накануне запретил ему появляться в Мексике даже на похоронах сестры. Отослав служанок, он позвал Сандоваля, рассказал ему о результатах своих изысканий и попросил его глаз не спускать с Тристана, но так, чтобы никто ничего не заподозрил, поскольку никоим образом нельзя было бросить тень на этого блестящего и знатного молодого человека — ведь покамест не было никаких доказательств того, что он имел отношение к смерти доньи Каталины.

С этих пор у дона Эрнана возникло подозрение, не Тристан ли та самая «знатная особа» из числа изменников, о которых Сикотепек рассказал ему, что они тайком составляли заговор против губернатора и самого императора. Впрочем, были у дона Эрнана и серьезные сомнения в этом, поскольку дон Тристан совсем недавно прибыл с Кубы и вряд ли успел стать известен туземцам, тем более что он не был ни военным, ни законником. Эти две категории испанцев главным образом и вступали в общение с индейцами, потому что именно они распределяли их по энкомьендам. Более вероятным казалось предположение, что дон Тристан — возможный убийца супруги Кортеса, ведь он был в числе приглашенных на праздничный ужин, по окончании которого вполне мог пробраться в опочивальню доньи Каталины и намеренно или случайно убить ее, столкнувшись с сопротивлением, которое она оказала ему в ответ на его любовные домогательства (если, конечно, девушки сказали правду и таковые действительно имели место). Все эти грустные мысли терзали душу дона Эрнана, который никак не мог согласовать две версии: гнев отвергнутого любовника и коварство изменника и заговорщика.

Сандоваль с тяжелым сердцем выслушал распоряжение своего господина не спускать глаз с побочного сына герцога Медины Сидонии. Но тяготило его не это поручение, поскольку он готов был приглядывать за Тристаном и без особого приказа Кортеса, а неотвязная мысль о том, что ему, быть может, удалось бы предотвратить гибель доньи Каталины, если бы он иначе повел себя в тот раз, когда стал свидетелем вызывающего поведения Тристана после мессы.

Сандоваль думал, что донья Каталина могла остаться жива, если бы он тогда как следует проучил Тристана за его наглость. Но настойчивые просьбы супруги Кортеса и ее сестры доньи Франсиски убедили его не поднимать бурю в стакане воды и умолчать об этом происшествии, чтобы о нем не узнал Кортес. Все эти сомнения причиняли Сандовалю ужасные страдания. Получив указания Кортеса, со смятенной душой он отправился разыскивать каталонца, но, впрочем, вел себя крайне осторожно и расспрашивал окружающих так, чтобы никто ничего не заподозрил.

Пока Сандоваль пытался установить местонахождение Тристана, Кортес призвал капитана своей гвардии Антонио де Киньонеса и велел ему незамедлительно отправиться на Кубу, чтобы доставить Хуана Суареса. Губернатору не терпелось расспросить его о Тристане. Кортес не стал делиться с Киньонесом своими подозрениями, поскольку тот вообще не был в курсе дела. Он только посоветовал капитану обмануть бдительность дона Хуана и склонить его к поездке уговорами, ни в коем случае не применяя силу, — ведь на Кубе, которой управлял Веласкес, Киньонес не мог опереться на авторитет дона Эрнана, а скорее наоборот, вполне мог угодить в застенок как слуга Кортеса.

— Я оставляю на ваше усмотрение способ, которым вы заманите сюда моего свояка, — напутствовал Киньонеса Кортес, — могу только посоветовать вам пригласить его на торжественные похороны его сестры. Скажите ему, что месса пройдет в главном храме — бывшем капище, что уже почти перестроено и вскоре станет самым большим собором в Новой Испании.

Капитан Киньонес немедля поскакал в Веракрус, чтобы как можно скорее отплыть на Кубу. Меж тем Сандоваль не мог обнаружить в Койоакане никаких следов каталонца. Только на следующий день ему удалось узнать, что Тристан переехал в Тескоко. Когда он добрался туда, ему посоветовали поискать Тристана в Сочимилько. Три дня Сандоваль безуспешно разыскивал его и наконец повстречал одного из своих сослуживцев, который принялся уверять, что Тристан в Койоакане и собирается приобрести себе дом в Мехико, поскольку мексиканская столица благодаря усилиям Кортеса начала вновь отстраиваться и потихоньку поднималась из руин.

Вооружившись терпением, Сандоваль возвратился в город, откуда он начал розыски, но его усилия и на этот раз не увенчались успехом. Тогда он направился к Кортесу, чтобы доложить ему о своей неудаче, и, войдя в его резиденцию, столкнулся с доньей Франсиской, которая, несмотря на смерть своей сестры, продолжала оставаться в дворцовых покоях, отведенных ей доном Эрнаном.

Заметив его огорченный вид, девушка заботливо осведомилась, в чем причина его грусти. Вначале Сандоваль отвечал уклончиво, но под конец уступил настойчивым расспросам дамы, к которой он питал сердечную склонность, и признался ей, что искал и не смог найти Тристана, умолчав, впрочем, о том, что заставило его заняться поисками.

Узнав о том, что заботило храброго капитана, девушка очень обрадовалась: она могла помочь ему.

— Поистине, дон Гонсало, мне кажется, что сам Господь послал меня вам навстречу в этот час, — произнесла она.

— Поверьте, дорогая сеньора, что я благословляю небо всякий раз, когда мне выпадает счастье увидеть вас, — галантно ответствовал ей Сандоваль, полагая, что девушка просто пытается приободрить его этими ласковыми словами.

— Благодарю вас за вашу любезность, — зардевшись, отвечала она. — И, отвечая вам тем же, я могу сообщить, как отыскать дона Тристана, потому что не далее как сегодня утром я кое‑что услышала о нем от человека весьма к нему близкого.

— Что вы говорите, донья Франсиска? — воскликнул, воспрянув духом, дон Гонсало.

— Да‑да, вы не ослышались. Дон Тристан в эту минуту должен быть на пути в Веракрус — это мне поведала некая дама, чье имя я не могу вам открыть, так как это касается чужих тайн.

— Это точные сведения? — осторожно поинтересовался капитан, еше не веря своему счастью.

— Я не думаю, что эта сеньора, моя близкая подруга, могла солгать, когда разговор касался такой важной и деликатной темы. Признаюсь вам, я была очень опечалена до того, как встретила вас, потому что, похоже, этот кабальеро отбыл с намерением вовсе не возвращаться, несмотря на кое‑какие обещания, данные им своей… — донья Франсиска запнулась и, поколебавшись, поправилась, — то есть, я хотела сказать, моей подруге.

Появление губернатора положило конец их беседе. Дон Эрнан сердечно обнял возвратившегося Сандоваля, от которого не имел известий с тех пор, как тот отбыл на поиски Тристана. Они учтиво простились с молодой дамой, и Сандоваль подождал, пока она удалится в свои покои, которые находились этажом выше, прежде чем сообщить новости своему господину. Донесение Сандоваля еще более укрепило дона Эрнана в его подозрениях, и он поспешил отдать капитану следующее распоряжение:

— Поезжайте за ним, дорогой друг, отправляйтесь завтра же и постарайтесь вернуть его в Койоакан по‑хорошему. Но при малейшем подозрении, что он собирается бежать, не колеблясь хватайте его и везите прямо сюда, надев на него кандалы.

Глава X,

в которой рассказывается о том, как Киньонес отправился на Кубу в поисках Хуана Суареса, как искусно он сумел убедить его вернуться в Мексику, о том, как поражен был капитан встречей с Сандовалем, и о некоторых других событиях

Итак, Киньонес по приказу губернатора отправился на Кубу, чтобы сделать все возможное для возвращения Хуана Суареса в Мексику. Капитан не знал, по какой причине Кортес желает всеми правдами и неправдами добиться приезда своего свояка в столицу Новой Испании, и даже предполагал, что устроить это несложно, поскольку, несмотря на испорченные отношения, они все же были родственниками и оставались таковыми и после смерти доньи Каталины; кроме того, насколько было известно Киньонесу, поводов для соперничества и зависти у них не было никаких. Эти размышления не покидали капитана, пока он скакал в Веракрус, чтобы там сесть на корабль, отплывающий на Кубу. При этом, будучи образцовым солдатом, Киньонес и не думал подвергать сомнению правомерность решений Кортеса.

В пути Киньонес трижды менял лошадей на почтовых станциях, выстроенных у больших дорог по распоряжению Кортеса неким Родриго Ранхелем, который поистине прекрасно справился со своей задачей. Благодаря этому Киньонес смог в три дня добраться до гавани, что расположена почти в семидесяти лигах от Мехико, и не загнать насмерть коня. Первая почта находилась в Чолуле, вторая — в Тлаксале, третья — в Халапе.

Удача улыбалась Киньонесу — он прибыл в гавань незадолго до отплытия бригантины, которая держала курс на остров Эспаньола. Не совсем по пути, но посланник Кортеса предъявил капитану корабля письмо генерала, предписывающее оказывать ему всяческое содействие, — и убедил того пристать в ближайшем кубинском порту.

После восьми или десяти дней плавания, хранимый провидением, которое, казалось, во всем благоприятствовало делам Кортеса, Киньонес благополучно сошел на землю и оказался в селении Гуанигванико, расположенном у мыса Сан‑Антонио — самой западной точки Кубы, прямо напротив Юкатана. Купив в селении лошадь, Киньонес отправился в Сантьяго, где рассчитывал повстречать Хуана Суареса, владевшего в тех местах богатой энкомьендой, которая приносила ему немалый доход. Суарес безмятежно проживал здесь под покровительством Диего Веласкеса, ни в чем не нуждаясь и затевая всяческие козни против дона Эрнана Кортеса, о которых этот последний тогда толком еще не знал, хотя, конечно, догадывался, что ничего хорошего от свояка ему ждать не приходится.

Хуан Суарес не ожидал появления Киньонеса в своем доме в Сантьяго, поскольку посланец Кортеса, помня наставления генерала, явился без предварительного уведомления и вообще старался действовать без лишнего шума, чтобы его приезд в Сантьяго по возможности остался незамеченным. Именно такой совет дал ему губернатор, зная, что партия его сторонников на Кубе не пользовалась большой поддержкой, хотя, разумеется, и там были у него друзья, которые сообщали ему обо всех новостях и в случае необходимости могли оказать кое‑какое содействие. Удивление Суареса скоро сменилось опасениями и страхом, когда он узнал, с какой вестью прибыл к нему посланец — ведь совсем недавно он получил письмо от мажордома Кортеса Диего де Сото с сообщением о смерти сестры и с запрещением появляться в Койоакане. Кроме того, письмо содержало и обвинения в том, что Суарес разжигал вражду между доном Эрнаном и его супругой, и хотя послание было написано де Сото, за этими строками ясно видна была рука Кортеса. Все это показалось дону Хуану в высшей степени оскорбительным, и теперь он воспользовался случаем выразить Киньонесу свое негодование.

— Отчего же такая перемена? Почему вдруг вы лично являетесь ко мне с просьбой совершить путешествие в Новую Испанию, после того как меня жестоко обидели, выдворили вон и самым унизительным образом запретили мне являться туда? — спросил Хуан Суарес.

На это Киньонес ответствовал ему в обычной своей учтивой и рассудительной манере:

— Поверьте, мой господин горько раскаивался, что сгоряча вам отправили то злосчастное письмо; теперь он желает примирения с вами, памятуя о том, что вы все же остаетесь ему родственником. Эта перемена — плод усилий брата Ольмедо, который, как вам отлично известно, всячески старается смягчить нрав Кортеса. Можно ли представить себе лучшую возможность для примирения, чем похороны вашей сестры? Тем более что церемония состоится в главном храме Мехико, который недавно был восстановлен и превращен в христианскую церковь.

Суарес колебался: казалось, он вот‑вот решится принять приглашение Кортеса отправиться в Мексику — так разумны и убедительны были доводы капитана, но едва он открыл рот, чтобы сказать «да», как подозрительность вновь взяла верх и он в страхе отшатнулся от капитана, раскаиваясь в своей минутной слабости. Киньонес сумел скрыть свое разочарование и, видя нерешительность дона Хуана, решился атаковать с другого фланга, напомнив ему о существовании его второй сестры, доньи Франсиски. Как бы между прочим, он заметил, что девушка была бы рада повидаться с братом накануне своей свадьбы с Сандовалем. Эта новость несказанно поразила Суареса, ничего не знавшего об отношениях сестры с храбрым капитаном.

— Как, вам ничего не известно? — Киньонес искусно разыграл удивление в ответ на заявление дона Хуана о том, что он впервые слышит о скором браке своей сестры. — Разве она не писала вам об этом?

— Я знаю только то, что знают все, а именно что этот Сандоваль волочился за ней с тех самых пор, как мы приехали в Новую Испанию, — выказал раздражение дон Хуан, попадаясь в ловушку, расставленную Киньонесом. — Она не слишком‑то большая охотница писать письма, и это, кстати, очень огорчает нашу матушку.

— Так отбросьте все ваши сомнения и отправляйтесь в Койоакан вместе с вашей матушкой, и вы все втроем прекрасно проведете там время… а заодно облегчите совесть моего господина, — добавил с нарочитым смирением посланец Кортеса.

— А когда же состоится свадьба? — недоверчиво поинтересовался Суарес.

— День пока еще не назначен, хотя Сандоваль очень настойчив и всячески торопит. Тем не менее ваша сестра и брат Ольмедо полагают, что прежде необходимо отслужить заупокойную службу по донье Каталине. К тому же Кортес, для которого жених вашей сестры все равно что родной брат, — продолжал свою дерзкую ложь Киньонес, — хотел бы, чтобы их свадьба была первым венчанием в главном храме, который в самом ближайшем времени несомненно сделают центральным собором.

Эти доводы наконец убедили Суареса, однако же он не объявил своего окончательного решения и распростился с Киньонесом, пообещав дать ответ через несколько дней. Он хотел прежде сообщить новости своей матери и посоветоваться с ней. Его мать, Мария Маркаида,  жила в Тринидаде, где у нее была собственная энкомьенда.

Оставим ненадолго Антонио де Киньонеса, с успехом выполняющего поручение своего господина, и обратимся к тому, что происходило с Гонсало де Сандовалем, который, хотя и по другим причинам, также прибыл в порт Гуанигванико спустя семь дней после приезда туда Киньонеса.

Получив от доньи Франсиски сведения о том, что Тристан отбыл на Кубу с намерением не возвращаться в Новую Испанию, Сандоваль поспешил за ним вдогонку, но, в отличие от Киньонеса, не стал прибегать к услугам почтовой службы Родриго Ранхеля. Храбрый капитан ни за что не хотел расставаться со своим Мотилъей.

В Веракрусе он узнал, что Тристан накануне отплыл на каравелле, которая возвращалась на Кубу после того, как освободилась от своего груза — скотины, доставленной по распоряжению Кортеса в Новую Испанию: губернатор принимал меры по налаживанию хозяйства и обработки земель.

Эта новость обеспокоила Сандоваля: встреча Тристана с Киньонесом представлялась ему крайне нежелательной. Хотя они не были осведомлены о делах друг друга, храбрый капитан полагал, что Тристан, которому не дает покоя его нечистая совесть (а в том, что каталонец замешан в преступном заговоре, Сандоваль не сомневался), может столкнуться с Киньонесом и заподозрить, что Кортес отрядил своего верного слугу для поимки его как изменника. Тогда Тристан в лучшем случае попытается скрыться, а в худшем предпримет попытку покушения на ничего не подозревающего посланника Кортеса.

Сандовалю удалось сесть на корабль только на следующий день. Он отплыл из гавани Сан‑Хуан‑де‑Улуа на каравелле, которая направлялась в Испанию, но должна была зайти сначала в Гуанигванико, чтобы забрать пассажиров, а затем в Гавану для пополнения запасов воды перед выходом в открытый океан.

Киньонес уже седьмой день находился в Сантьяго, ожидая, когда Хуан Суарес и его мать объявят о своей готовности отправиться в Мексику, когда Гонсало де Сандоваль, тайно прибывший в город, постучался в дверь его комнаты на постоялом дворе «Вента дель Морро». Киньонес был поражен, увидев ближайшего сподвижника Кортеса. Первой его мыслью было, что Сандоваль приехал по тому же делу, поскольку времени прошло много, а Кортес так и не получил никаких известий о своем родственнике. Хотя ему казалось странным, что губернатор проявляет такое нетерпение и столь рьяно домогается скорейшего свидания с ненавистным свояком, все‑таки, после первого обмена приветствиями, Киньонес счел нужным объяснить причины своего почти недельного промедления:

— Я застрял в этой дыре, и день за днем уходит на пустые разговоры, на долгие приготовления, без которых эти люди никак не могут двинуться в путь. Сначала сынок направляет письмо матери, которая живет в Тринидаде, чтобы сообщить новости, которые он узнал от меня; та отвечает, что ей очень хочется поехать в Мехико на похороны, но она не может отправиться прямо сейчас из‑за каких‑то неотложных дел; тогда он просит, чтобы я подождал еще три дня, а по истечении этого срока присылает гонца из Тринидада с сообщением, что он сам поехал туда, чтобы поторопить мать и помочь ей собраться — она‑де в преклонных летах и неважно себя чувствует. Коротко говоря, теперь мне назначена встреча с ними завтра в два часа. Мне, право, очень жаль, что вам пришлось проделать этот долгий путь, но дон Эрнан просил меня по‑хорошему уговорить его родственника приехать и ни в коем случае не прибегать к силе. Если бы я решился ослушаться его, может быть, мы бы давно уже были в Мексике.

— Вы ошибаетесь, дорогой друг, — успокоил его Сандоваль. — Я приехал вовсе не для того, чтобы вмешиваться в ваши дела и торопить вас. У меня есть свое поручение от дона Эрнана, и столь же трудновыполнимое, как ваше.

— Что же это за задание? — полюбопытствовал Киньонес, пригласив своего гостя присесть.

— Я разыскиваю дона Тристана, и в поисках его я объехал почти всю Новую Испанию, когда мне сообщили, что он отбыл сюда, на Кубу.

— Так вот, я скажу вам, что видел его не далее как прошлым вечером.

— Что вы говорите?

— Именно так. Мы повстречались в трактире, сыграли партию в кости и выпили по чарке. Я кое‑что у него выиграл, — сказал Киньонес, похлопывая себя по кошельку, который носил на поясе, — но это человек, которого никак не упрекнешь в постыдной скупости, так что он достойно встретил свое поражение. А зачем он вам понадобился?

— Дон Эрнан просил меня доставить его в Койоакан. Больше я ничего не могу рассказать вам, поскольку мне велено сохранять дело в тайне. Не знаете ли вы, где его можно найти?

— Не знаю, — ответил Киньонес, но, увидев, как огорчился Сандоваль, добавил: — Впрочем, завтра я наверняка увижу его, потому что, когда он узнал, что я еду в Испанию, мы договорились, что он передаст мне письма для своих родственников.

— Вы рассказали ему, что едете в Испанию? — с тревогой переспросил Сандоваль.

— Да, — отвечал Киньонес и с удивлением переспросил: — А почему это так вас взволновало? Что у вас за дела с Тристаном?

— Неужели вы позабыли, что я просил вас держать в тайне все, касающееся отправки золота для императорского двора? Это было неразумно…

— Я ни слова не сказал о золоте! — возразил обиженный Киньонес. — И кроме того, он человек благородный, человек чести, и не только по рождению, но и по воспитанию. Это сразу заметно по его поведению и манерам.

— Дон Эрнан да и я тоже полагаем, что ему нельзя доверять, потому‑то я и послан сюда, чтобы кое‑что о нем разведать. Больше я ничего не могу рассказать вам без разрешения на то губернатора, но если наши подозрения подтвердятся, то может оказаться, что Тристан замешан в тяжких преступлениях, и любые сведения, сообщенные ему, могут серьезно повредить губернатору, который старается честно служить на благо императора и Новой Испании. Что еще вы рассказали ему о вашей будущей поездке за океан? — спросил Сандоваль у Киньонеса, который был поражен услышанным.

— Немногое, — задумчиво отвечал тот, пытаясь восстановить в памяти свою встречу с Тристаном и беспокоясь, не позабыл ли он каких‑нибудь важных подробностей, касающихся вопросов управления новой провинцией, — только то, что мы собираемся оправляться после Рождества.

— Более чем достаточно, чтобы повредить нам, если он все же окажется не тем, за кого себя выдает, — тяжело вздохнул Сандоваль.

Глава XI,

в которой рассказывается о том, как Тристан узнал о прибытии Антонио де Киньонеса на Кубу и решил навестить его на постоялом дворе, чтобы выведать у него какие‑нибудь секреты

Как известно, Тристан и Хуан Суарес сговорились всеми способами вредить дону Эрнану и постараться добиться его осуждения и казни. Смерть доньи Каталины еще более возбудила ненависть свояка Кортеса, который обвинял в этом прискорбном событии губернатора Новой Испании. Для дона Хуана это означало не только потерю сестры, но и провал их тайного пакта с Тристаном: рухнули все надежды разузнать от жены Кортеса что‑либо о злоупотреблениях ее мужа, наносящих урон интересам испанской короны, чем так хотели очернить его заговорщики и из чего надеялись извлечь для себя выгоду.

Сразу же по прибытии из Веракруса на Кубу Тристан отправился к Хуану Суаресу, чтобы принести ему свои соболезнования в связи с кончиной доньи Каталины и высказать сожаления, что рухнул их план поживиться самим и повредить Кортесу.

— Безусловно, я нанес бы вам тяжкое оскорбление, дон Хуан, если бы осмелился сравнить ваше горе с моим, но поверьте, и мое сердце разбито этой тяжкой утратой: красота вашей сестры, ее изящество и изысканные манеры навсегда сделали меня ее верным рабом, который тщетно пытался заслужить расположение своей госпожи.

Суарес поблагодарил Тристана за сочувствие, которое тот выказал в это тяжелое для него время, и рассказал, что дон Эрнан направил сюда одного из своих капитанов, чтобы тот сопроводил их с матерью в Койоакан, где состоятся похороны доньи Каталины и свадьба доньи Франсиски с Сандовалем. Тристана очень заинтересовали эти новости, и он расспросил Суареса о сроках отплытия, о том, кого именно послал Кортес с этим поручением, и о прочих подробностях предстоящего путешествия.

Суарес рассказал, что на Кубу прислан Киньонес, командир личной гвардии Кортеса, и что отъезд состоится, как только в Сантьяго из Тринидада прибудет огромный багаж его матери, которая, находясь в преклонных летах, желает непременно взять с собой всю свою утварь, украшения, драгоценности и к тому же роскошную спальную мебель, и что все это должно быть уже завтра доставлено в Сантьяго.

Тристан, несмотря на то что их союз уже утратил силу, все же попросил Хуана Суареса подождать с отъездом:

— Под любым предлогом отложите еще на пару дней свое путешествие, а я воспользуюсь случаем и постараюсь выведать у Киньонеса какие‑нибудь сведения, компрометирующие Кортеса. Поверьте, это для меня куда более легкая задача, нежели та, которую вы поручили мне, когда еще была жива ваша сестра.

Хуан с радостью принял его предложение, потому что он и впрямь отдал бы все, что угодно, лишь бы как следует насолить своему родичу.

Итак, встреча Тристана с капитаном гвардии Кортеса на постоялом дворе отнюдь не была случайной. Суарес отправил Киньонесу очередную просьбу еще немного отложить отъезд, поскольку у его матери в Тринидаде возникла непредвиденная задержка, а Тристан вечером отправился на постоялый двор, где квартировал Киньонес. Они познакомились еще в Новой Испании, и теперь Тристану без труда удалось разговорить капитана за стаканчиком вина, а чтобы поднять ему настроение, он оставил Киньонесу под видом проигрыша изрядную сумму золотом.

— Ах, друг мой Киньонес, если бы вы знали, как тоскую я здесь по родине и по моим близким! — притворно вздыхал хитрец. — Клянусь, если бы меня не держали здесь неотложные дела, я бы немедленно возвратился в Испанию. Вот уже несколько месяцев я не получаю никаких известий о моей милой матушке и о сестре, и это очень меня беспокоит.

— В таком случае, — отвечал Киньонес, проникшийся сочувствием к Тристану, — судьба не зря вас свела со мной. Я ведь в самом скором времени отправляюсь в Испанию. У меня там будут кое‑какие дела, и к тому же я должен доставить туда несколько писем. Если хотите, я с радостью поработаю почтальоном и для вас.

Тристан рассыпался в благодарностях, назвал Киньонеса своим благодетелем и счел необходимым проиграть ему еще несколько золотых, а капитан меж тем сообщил ему, что если все пойдет по плану, то его отъезд в Испанию состоится в первых числах следующего, 1523 года.

Киньонес вступил в откровенную беседу с каталонцем, не зная, что Сандоваль разыскивает его по подозрению в серьезных преступлениях. Не знал ничего об этом и Хуан Суарес, меж тем как подозрение это касалось и возможного участия Тристана в убийстве его сестры, хотя, разумеется, в тот момент никто не мог с уверенностью сказать, был ли каталонец действительно повинен в каком‑либо злодеянии.

На следующее утро, в то самое время, когда Киньонес неожиданно встретил прибывшего на Кубу Сандоваля, Тристан, придя к Суаресу, сетовал на фиаско, которое он потерпел, пытаясь разговорить Киньонеса:

— Этот капитан держался очень настороженно, и мне не удалось вытянуть из него никаких сведений, которые бы бросали тень на его господина, хотя я старался как мог: подливал вина, всячески льстил ему. Теперь, дорогой друг, вы можете ехать, когда сочтете нужным, а что касается нашего договора, то давайте и впредь действовать вместе.

— Я также сожалею об этой неудаче, — отозвался Хуан Суарес, — но, несмотря на то что ваши разыскания не увенчались успехом, примите это вознаграждение за труды от губернатора Кубы Диего Веласкеса, который желает отблагодарить вас за вашу любезную помощь.

Тристан принял дар — весьма щедрый, судя по размерам врученного ему кошелька, и двое заговорщиков обнялись и пожали друг другу руки, так что со стороны можно было принять их за добрых старых друзей.

Глава XII,

в которой рассказывается об отъезде Антонио де Киньонеса в Новую Испанию в сопровождении Хуана Суареса и его матери, Марии Маркаиды, о встрече Гонсало де Сандоваля с Тристаном и о том, что из этого вышло

Киньонес получил известие от Хуана Суареса и его матери о том, что они готовы немедленно отправиться в путь. Нужно было торопиться, поскольку бригантина уходила этим вечером, а следующее судно ожидалось только через три дня. Хотя еще накануне Киньонес томился долгим ожиданием, именно теперь поспешность была для него крайне некстати: появление Сандоваля и его рассказ о Тристане воспламенили мужественный дух капитана, и он уже готов был в свой черед задержать отъезд. Однако Сандоваль велел ему немедленно отправляться в путь, поскольку доставить Хуана Суареса в Новую Испанию было задачей столь же важной, как и изловить Тристана. Киньонес и так подозревал, что, поручая ему задание, Кортес что‑то утаивал, однако расспрашивать самого губернатора капитан не решился. Теперь, раздраженный тем, что от него скрывают какую‑то тайну, он приступил с вопросами к Сандовалю, но тот лишь пожал плечами.

— Мое задание связано с вашим, ведь Суарес, кажется, водит дружбу с Тристаном, и потому Кортес хочет учинить допрос обоим и постараться выяснить, не замышляют ли они против него предательства, в чем он их подозревает. Больше я ничего не могу вам сказать.

И, видя, что Киньонесу очень хотелось бы знать, что скрывается за этим неопределенным пожатием плечами, прибавил:

— Полагаю, что губернатор не сообщил никаких подробностей, чтобы вам легче было выполнять задание и чтобы вы, не зная всей правды, вели себя решительней и не опасались злобы Суареса.

Объяснение, призванное успокоить Киньонеса, окончательно вывело его из себя: он никак не мог понять причин недоверия к нему Кортеса, чью гвардию он возглавлял, и уклончивости Сандоваля, от которого он тоже никак не мог добиться откровенности и узнать, что за каша заваривалась за его спиной.

— Выходит, для губернатора я просто мальчик на побегушках? Простой посыльный, которого отряжают передать приглашение на похороны… и на свадьбу!

Сандоваль снова извинился за свое вынужденное молчание и еще раз постарался успокоить своего товарища:

— Весьма сожалею, что у вас сложилось такое впечатление, но примите во внимание, что Кортес прекрасно знает, как надо вести войну и управлять провинцией, и у него наверняка были свои основания не посвящать вас во все обстоятельства дела. Так или иначе, я думаю, что именно губернатору вам следует адресовать все свои недоумения и упреки. — И, увидев нетерпеливое движение Киньонеса, явно неудовлетворенного этими объяснениями, он прибавил: — Я со своей стороны только могу предупредить вас о том, что оба они — и Тристан, и Суарес — могут оказаться замешанными в тяжком преступлении, и не только против отдельных людей, но и против испанской короны. Больше я не вправе сказать ничего, и вам не удастся вытянуть из меня никаких сведений, — заключил Сандоваль.

Киньонесу ничего не оставалось, как удовольствоваться этим объяснением. В свою очередь он хотел выразить сожаление, что по причине поспешного отъезда придется отменить назначенную на этот вечер встречу с Тристаном, который собирался принести свои письма. Однако Сандоваль заверил его, что об этом нечего беспокоиться, поскольку каталонец наверняка обо всем знает от своего приятеля Суареса и сам позаботится поскорей передать свою корреспонденцию.

— Если он действительно заинтересован в том, чтобы вы отвезли его письма в Испанию, то, без сомнения, он сегодня же будет у вас, — уверил он Киньонеса.

В конце концов Гонсало де Сандовалю удалось смягчить гнев своего товарища и убедить его сегодня же отправиться в путь, забыв о Тристане. В гавань они пошли порознь, чтобы не привлекать лишнего внимания. Первый помощник Кортеса шел, стараясь держаться поближе к деревьям, так как хотел сохранить свое пребывание на Кубе инкогнито.

Сандовалю нетрудно было укрыться от посторонних глаз в огромной гавани Сантьяго, которая простирается почти на две мили с востока на запад и уходит на целую милю в глубь сильно вдающейся в берег бухты. Она хорошо защищена со всех сторон и так велика, что в ней мог бы свободно разместиться весь испанский флот. Сандоваль занял место у входа в гавань, возле самого причала: скрывшись за деревьями, он наблюдал за всем происходящим, и Киньонес, в свою очередь, тоже постоянно держал своего товарища в поле зрения.

Им пришлось изрядное время подождать, прежде чем Тристан дал о себе знать. Корабль снарядили к отплытию, в трюмы загрузили провиант, и наконец, когда Хуан Суарес и его мать вслед за остальными пассажирами поднялись на борт, к причалу подошел черный раб‑посыльный и спросил Киньонеса, который еще стоял внизу, у трапа. Он передал письма от Тристана и задержался на пристани, чтобы посмотреть на отплытие бригантины.

С большими предосторожностями Киньонес сумел подойти к укрытию Сандоваля и показать ему письма, аккуратно сложенные и запечатанные красным сургучом. Печати не смутили Сандоваля, который в два счета вскрыл послания. И тут капитаны с изумлением обнаружили, что четыре письма представляли собой просто чистые листы бумаги, на которых ничего не было написано. Увидев это, Сандоваль убедился, что Тристан не мог быть человеком чести и отпрыском знатного рода герцогов Медины Сидонии, хотя одно из этих «писем» и было адресовано самому герцогу. Другое якобы предназначалось Франсиско де лос Кобосу, первому королевскому секретарю и командору Леона. Все это немало удивило Киньонеса и Сандоваля, учитывая то высокомерие, с которым обычно держался Тристан. Наконец, пятое было написано по‑каталански, так что его прочесть они не смогли, и предназначалось оно некой Мариане Лопес де Инчаусти, жительнице Толедо.

— Негр передал мне, что Тристан не смог прийти и просит меня оказать ему услугу и вручить эти письма лично донье Мариане в Толедо, а она передаст их всем адресатам, — сообщил Киньонес.

Сандоваль посоветовал ему везти все письма с собой как ни в чем не бывало, а то единственное, которое и впрямь было написано, беречь как зеницу ока и хранить за пазухой. На прощание он еще раз заверил Киньонеса, что сам займется делом Тристана.

Корабль отчалил, и провожающие, среди которых были в основном родственники и слуги путешественников, начали расходиться. Гонсало де Сандоваль отправился вслед за негром‑посыльным, надеясь, что тот приведет его прямо к Тристану.

Капитану было нелегко следовать за рабом по улицам, оставаясь незамеченным. Он опасался также, как бы его не узнал кто‑нибудь из недоброжелателей Кортеса, каковые имелись в Сантьяго, и не донес на него.

Наконец, проделав немалый путь, слуга вошел в старенькую хижину, которая находилась уже за городом. Сандоваль не рискнул проследовать вслед за рабом, не зная, кто живет в этом доме. Он некоторое время подождал на улице, чтобы убедиться, что его никто не выслеживает, но в конце концов нетерпение, которое обычно бывает плохим помощником, на этот раз сослужило ему хорошую службу, побудив войти в хижину без дальнейшего промедления.

Сандоваль постучал в дверь, поскольку не любил применять силу, даже когда дело касалось самого презренного люда, — а убогое это жилище наверняка принадлежало рабам. Ждать ответа пришлось недолго. Дверь капитану открыла негритянка, которую ничуть не удивило, что в дверь стучит знатный сеньор. Напротив, женщина пригласила его войти и позвала своего мужа — чернокожего посыльного, за которым следовал Сандоваль.

— Хинес, пришел тот самый сеньор! — крикнула женщина, словно Сандоваль уже не в первый раз был в этом доме. Это озадачило капитана, но он, подавив раздражение, не спешил положить конец явному недоразумению. Негр осторожно высунул голову из спальни и, увидев Сандоваля, переменился в лице. Он, впрочем, сразу же попытался сделать вид, что ничего не произошло, но ему не удалось провести испанца.

— Без сомнения, я не тот, кого вы ждали, — произнес Сандоваль.

— Я никого не ждал, сеньор, — почтительно отвечал ему негр, которого называли Хинесом.

— Может, и так, но здесь меня явно приняли за кого‑то другого.

— Не понимаю, — пробормотал раб.

— Твоя жена обращалась со мной как со знакомым сеньором, и ясно, что она спутала меня с кем‑то другим, — разъяснил Сандоваль.

— Ваша милость ошибается, я просто‑напросто жалкий раб, и никакой знатный сеньор, такой как вы, никогда не ступал за порог моего дома, — поспешил уверить его раб, но его униженный тон показался Сандовалю неискренним.

— Ну ладно, — нетерпеливо произнес он, решительно направляясь к негру, — хватит играть в прятки. Ты только что передал письма некоему человеку в гавани. Говори, кто их тебе дал.

— Это был кабальеро, которого я никогда прежде не видел, — сказал раб, лицо которого от страха сделалось пепельным. Поистине, казалось невероятным, что негр может побледнеть от страха, но тем не менее именно так и было, и это еще одна из тех диковин, которыми изобилуют здешние земли.

Его испуг, бледность, дрожь в голосе и обильный пот, заструившийся по лицу, возбудили подозрения Сандоваля, который решил, что за всем этим что‑то кроется — ведь если бы дело действительно обстояло так, как негр пытался это представить, то ему нечего было так пугаться; напротив, он мог бы с легкостью отвечать на вопросы, которые ему задавал знатный сеньор. Сандоваль приставил свою шпагу к горлу негра и произнес:

— Послушай‑ка, если ты сейчас же не скажешь мне то, что я желаю услышать, то, боюсь, эта негритянка в два счета окажется вдовой.

Хинес, новообращенный христианин, который совсем недавно был привезен на Кубу с берегов Африки, был так напуган, что, задрожав, бросился на колени перед Сандовалем и стал умолять о пощаде:

— Ради Пресвятой Девы, ради ее Сына Иисуса, Господа нашего, ради всех святых, пожалейте меня, сеньор, я, право же, ни в чем не провинился! — И с испугу он с такой силой обхватил испанца за ноги, что тот чуть не упал.

Сандоваль, которого отнюдь не смягчила эта мольба ко всем силам небесным, из которых не были упомянуты разве что ангелы и архангелы, счел и это спектаклем, разыгрываемым перед ним хитрым негром, и потому, дернув Хинеса за воротник, велел ему прекратить вопли и повторил свой вопрос:

— Сейчас же говори, где тот человек, который передал тебе письма, и тогда не только спасешь себе жизнь, но и получишь пригоршню золотых. — Произнеся это, Сандоваль для вящей убедительности похлопал рукой по своей сумке.

При упоминании о золоте настроение раба заметно изменилось: хотя он стал христианином совсем недавно, но уже успел пропитаться алчностью и всеми пороками, которые влечет за собой эта постыдная страсть и которые, словно плевелы среди пшеницы, прорастают на каждом поле, засеянном божественным Сеятелем. Как известно, отделить эти плевелы от добрых злаков весьма нелегко, но, по счастью, святые братья Франсисканцы и доминиканцы без устали трудятся на ниве Господней, не ища ничего для себя и не ожидая наград. Печально, но сребролюбие пускает корни в душах тех индейцев и негров, что приняли святое крещение, и бесы овладевают их душой, заставляя их поклоняться ложным и кровожадным идолам, как это было и до признания ими власти истинного Бога и государя императора.

Однако прошу у благосклонного читателя прощения за это отступление и возвращаюсь к моему повествованию. Итак, Хинес, услышав посулы испанца, повел себя совсем по‑другому и враз сделался весьма дружелюбным и смышленым собеседником.

— Я сказал вам правду — действительно неизвестный господин дал мне письма, чтобы я передал их некоему сеньору Киньонесу, и я выполнил его поручение, которое было совсем нетрудным и за которое он мне щедро заплатил.

— Как звали этого кабальеро?

— Он не назвал своего имени, но по его внешности и манерам было ясно, что он из знатных господ.

Сандоваль, учинив рабу подробный допрос, выяснил, что упомянутый кабальеро договаривался с Хинесом возле песчаной отмели в окрестностях Сантьяго, где негр занимался сбором хвороста.

— И у него была с собой котомка, — припомнил негр, — хотя он не был похож на путешественника, который направляется в город или в селение, при нем не было лошади, он просто прогуливался по отмели. Я смотрел ему вслед и заметил, что из‑за деревьев навстречу ему вышел какой‑то человек, которому он передал свою сумку. Дальше они пошли вместе, а потом я потерял их из виду.

Сандоваль дал рабу пару золотых монет и, не дослушав его велеречивых благодарностей, почти бегом устремился к тому месту, которое указал ему Хинес.

У капитана были сильные, хотя и несколько кривоватые ноги кавалериста, и потому он очень быстро добрался до песчаной отмели. Там было пустынно, к тому же уже смеркалось. На песке Сандоваль заметил следы, которые шли вдоль деревьев и уходили вдаль за поворот. Сандоваль пошел по следу, надеясь, что он приведет его к Тристану. За поворотом он увидел в море маленький ботик, который приближался к берегу, а на горизонте вырисовывался силуэт стоящей на якоре каравеллы. Сандоваль, укрывшись в спасительной сени деревьев, потихоньку подобрался поближе к тому месту, где мореплаватели должны были сойти на берег.

Некоторое время спустя возле того места, куда направлялся ботик, из‑за прибрежных скал появился человек и замахал руками, привлекая внимание экипажа шлюпки. Сандоваль узнал Тристана и страшно встревожился, потому что ему пришло в голову, что тот собирается сесть на каравеллу и покинуть Кубу. Храбрый капитан, сохраняя присутствие духа, быстро принял решение: ему ничего не оставалось, кроме как попытаться немедленно задержать Тристана. Времени на размышления и колебания не было, океан был совсем рядом, и каталонец мог упорхнуть, как птица, бог весть куда — может быть, в Испанию, а может, в любую из множества гаваней на побережье Индий.

Шлюпка была от берега на расстоянии пушечного выстрела, когда Сандоваль осторожно приблизился к Тристану так, что тот даже не заподозрил, что он на берегу уже не один. Глаза каталонца были прикованы к шлюпке, и голос капитана, раздавшийся прямо над его ухом, заставил его вздрогнуть.

— Похоже, вы весьма поспешно и с большими предосторожностями покидаете эти края, не так ли, мой дорогой сеньор Тристан?

Услышав эти слова, каталонец вздрогнул — как я уже говорил, голос капитана был груб и хрипловат, и к тому же в этот момент, когда он уличал Тристана в попытке бегства, в его тоне и впрямь прозвучало нечто угрожающее. Каталонец обернулся и узнал Сандоваля, чье внезапное появление могло бы ввергнуть его в панику, если бы он и так уже не был напуган сверх меры.

Но, как оказалось впоследствии, Тристан был великим лицедеем, и все в Новой Испании знали его как человека боязливого, дамского угодника, предпочитавшего женское общество мужской кампании, отнюдь не закаленного в ристаниях, чуждавшегося ратных трудов и не имевшего никакой склонности к военной службе. Увидев Сандоваля, он принялся разыгрывать удивление и всячески тянуть время, в надежде дождаться, пока шлюпка причалит к берегу. Уловки, к которым он прибегал, годились для какого‑нибудь мошенника и уж конечно были совсем не к лицу знатному сеньору. Так он повел свою лукавую речь:

— Черт побери, Сандоваль! Вы напугали меня своим ревом, который ваша глотка издает вместо звуков человеческой речи. Вы что, не знаете, что воспитанные кабальеро обычно не нападают на людей сзади, словно хищные птицы?

— Простите, если я испугал вас, — с презрением бросил Сандоваль. — В мои намерения никак не входило оскорбить ваш нежный слух. Но при всем том мне сдается, что из нас двоих вы гораздо больше походите на хищную птицу, тем более что вы, кажется, собрались отправиться в полет?

Тристан, который одним глазом следил за шлюпкой, а другого не спускал с Сандоваля, постарался всеми способами продлить беседу, надеясь на помощь приближавшихся моряков.

— Я не понимаю вас, друг мой. О каких это хищных птицах вы говорите? Кто это отправляется в полет?

Сандоваль, прекрасно разгадавший его маневр, отбросил всякие церемонии и перешел к сути:

— Ну, хватит! Я прибыл из Койоакана, чтобы доставить вас к Кортесу, у которого имеются к вам кое‑какие вопросы. Я не позволю вам сесть в эту шлюпку.

Тристан понял, что его игра раскрыта и ему не удастся больше тянуть время. Он схватился за шпагу, но не бросился на противника, а отступил в сторону и принялся изо всех сил кричать, что еще не родился на свет тот, кто смог бы подчинить его силой. Капитан тоже обнажил шпагу, решив для большей сговорчивости ранить Тристана, но, разумеется, не смертельно, поскольку гибель каталонца положила бы конец всем надеждам узнать что‑либо о его темных делишках в Новой Испании. Они уже скрестили оружие, но в эту минуту слуга Тристана, который притаился среди деревьев и слышал все, что происходило на берегу, напал на Сандоваля сзади, стараясь помочь своему господину. Лучше было бы ему оставаться в стороне, поскольку Сандоваль, легко отбив удар каталонца, заметил приближение нового врага и в два счета нанизал его на свой клинок. Однако Тристан воспользовался этой мгновенной передышкой и со всех ног бросился бежать к шлюпке, которая была уже рядом с берегом. Быстро достигнув края отмели, каталонец забежал в воду по пояс. Сандоваль ринулся было вслед за ним, но с подошедшей шлюпки раздались ружейные выстрелы, и это вынудило его поспешно искать укрытия среди прибрежных валунов, иначе он в два счета простился бы с жизнью. Тристан же, отделавшись от опасного преследователя, с помощью подоспевших матросов забрался в шлюпку, и та сразу направилась к видневшейся вдали каравелле.

Глава XIII,

в которой рассказывается о находке, сделанной Сандовалем на отмели, о том, как он отправился обратно в Койоакан с печальным известием о бегстве Тристана, и о прибытии брата доньи Каталины в Новую Испанию в сопровождении Киньонеса

Бегство Тристана несказанно опечалило Гонсало де Сандоваля: храбрый капитан и доблестный солдат Кортеса корил себя за то, что не смог выполнить приказ своего начальника, тем более что речь шла о деле крайне серьезном, касавшемся загадочной смерти доньи Каталины и коварного заговора против губернатора Новой Испании и самого императора.

Стоя на берегу, Сандоваль беспомощно наблюдал, как шлюпка причалила к каравелле и как вслед за тем корабль скрылся за горизонтом. Он обернулся к убитому слуге Тристана: мертвое тело было простерто на песке, голова запрокинута, в груди зияла кровавая рана — след страшного удара: казалось, клинок пронзил бедолагу насквозь. Сандоваль подошел к мертвецу и взглянул на его лицо в надежде опознать убитого. Но тот был ему незнаком: Сандоваль никогда его раньше не видел. Рядом с телом валялась небольшая котомка — по всей видимости, та самая, которую упоминал негр, когда рассказывал о Тристане. Однако по своему виду она совсем не напоминала вещь знатного сеньора и скорее могла бы принадлежать какому‑нибудь нищему бродяге. Сандоваль вытряхнул на песок ее небогатое содержимое — кое‑что из одежды и несколько писем, написанных, как и то, что было получено в гавани, на каталанском наречии. Сандоваль забрал письма, оттащил тело слуги и найденные при нем вещи в траву под деревья, чтобы скрыть следы происшествия. Преклонив колена, он вознес краткую молитву, покаявшись перед Господом, что не смог как должно похоронить убитого по‑христиански, поскольку слуга Тристана, судя по всему, исповедовал христианскую веру.

Более мирно протекала миссия Киньонеса, который путешествовал по морю в компании Хуана Суареса и его матушки. Они прошли мимо Табаско, оставили позади Сан‑Хуан‑де‑Улуа и вскоре прибыли в Веракрус — первый город, заложенный Кортесом в Новой Испании. Воздвигнут он был не без труда, да к тому же и расчеты его основателя не вполне оправдались, поскольку место было выбрано неудачное, круглый год тут стояла влажная жара и духота. Воздух в городе был таким тяжелым, что пассажиры, вынужденные ожидать отплытия несколько дней, предпочитали удалиться из Веракруса в Халапу или другие ближайшие селения, невзирая на то, что обитали в этих местах преимущественно индейцы.

Брат покойной доньи Каталины не подозревал об истинных причинах, побудивших Кортеса пригласить его в Новую Испанию. Он был в добром и спокойном расположении духа, и единственное, что омрачало его думы, это смерть сестры — такая утрата, конечно же, не могла не печалить всякого человеколюбивого христианина.

Так, в полном неведении относительно уготованного им приема, дон Хуан Суарес и его мать прибыли в Койоакан. Их поразило, во‑первых, что дон Эрнан не встретил их, как подобает родственнику, у городских ворот, а также то, что Киньонес отвез их не во дворец Кортеса, но в простой индейский дом в энкомьенде губернатора.

Киньонесу и тут удалось сохранить истинную цель приглашения дона Хуана на материк в тайне, несмотря на упорные расспросы Суареса, страх и недоумение которого все возрастали. Ночь они провели в энкомьенде, но дон Хуан не мог сомкнуть глаз, поскольку его терзали страшные догадки, что так неуважительно с ними обращаются неспроста и неужели он позволил Кортесу заманить их в ловушку, поддавшись льстивым обещаниям родственного примирения и гостеприимства, которые от имени губернатора щедро расточал Киньонес во все время путешествия.

Ранним утром Суарес с матерью сами поспешили во дворец, но по дороге столкнулись с Киньонесом, который был послан, чтобы доставить их к Кортесу, и при этом снова не сказал им, каковы же на самом деле намерения губернатора.

В то время как в Койоакане происходили все эти события, в первый день декабря месяца 1522 года от Рождества Христова Гонсало де Сандоваль готовился отплыть обратно в Новую Испанию. Он рассчитывал сесть на корабль в гавани Сантьяго и, желая сохранить инкогнито, заранее не скупясь заплатил золотом капитану каравеллы. В течение десяти дней Сандоваль скрывался в хижине негра Хинеса, которого также пришлось щедро вознаградить за его услуги. Сандоваль старался не показываться в людных местах и всячески избегать встречи со сторонниками Веласкеса, которые, узнав в нем человека Кортеса, вполне могли на этом простом основании обвинить его в гибели слуги Тристана. Труп убитого был обнаружен по прошествии двух дней местным индейцем, который собирал в прибрежной роще съедобные коренья и поразился огромной стае стервятников, что упорно кружила над зарослями.

Негр Хинес принадлежал сеньору Андресу де Дуэро. Хотя Дуэро был секретарем Веласкеса, он, однако, сочувствовал Кортесу и в свое время служил под его началом.

Он командовал одним из отрядов кораблей, направленных на завоевание Новой Испании, и весьма отличился в этой экспедиции. Позже он старался примирить дона Эрнана и Нарваэса, а я уже упоминал в своем рассказе о вражде между ними. Однако последний никак не склонялся на уговоры, так что Дуэро пришлось разорвать отношения с его людьми, в том числе и со мной, поскольку я остался с Нарваэсом.

В обязанности Хинеса входило снабжать дом хозяина хворостом и вообще всем необходимым, чтобы знатные господа не чувствовали ни в чем недостатка. Негр нашел своему господину лучших портных — не тех, что дороже всех берут за работу, но таких, которые не согласны продавать свое высокое мастерство за ничтожную плату, что совсем не одно и то же. Дон Андрее не был чванным и надутым гордецом, стремящимся выставлять напоказ свое богатство или набивать себе цену, пускаясь в пустопорожние рассказы о том, откуда привезли ему то да это, что получено в дар от такого‑то или доставлено прямо от двора его императорского величества.

Поскольку дон Андрее де Дуэро был господином щедрым и добрым, не слишком радел о своем хозяйстве и не проявлял чрезмерной суровости к слугам, лишь бы они должным образом исполняли его распоряжения, у негра Хинеса было достаточно времени для того, чтобы заняться и своими делами. Так, он смог, например, отнести письма, которые ему дал Тристан для Киньонеса; точно так же он сумел разыскать капитанов кораблей, что скоро должны были отплыть из Сантьяго, и договориться о том, чтобы Сандоваль мог неузнанным подняться на борт и тайно покинуть Кубу. Это было нелегкой задачей: несмотря на немалые суммы, которые Сандоваль сулил капитанам, почти никто не решался пойти на подобную сделку. Все опасались, что речь идет о страшном преступнике, за бегство которого потом придется отвечать.

После трех или четырех отказов наконец удалось заключить сделку с капитаном парусника, который вез в Новую Испанию свиней по приказу Кортеса, старавшегося развести скот и укрепить местное хозяйство.

Перед отъездом Сандоваль поблагодарил негра за добрую службу и заверил, что при первой возможности постарается выкупить его вместе с женой и отпустит на свободу, подыскав им в Мексике места слуг в хорошем доме. Неф, вне себя от счастья, кинулся объяснять, что верность и прочие замечательные свои достоинства он впитал с молоком матери еще в Африке, на своей родине, которая носит название Гвинеи, и до того, как португальцы заковали его в невольничьи кандалы, он служил у хороших господ, а также занимался кое‑какой мелкой торговлей на улицах города:

— А до меня то же делал и мой отец, и дед, и все мои предки, сколько я их помню!

Сандоваль весьма поразился ловкости, с какой негр устраивал все дела, его умению вести разговор, его ясному уму и здравому смыслу, которые были в нем заметны, несмотря на краткое время, проведенное среди испанцев, и этим его качествам вполне могли бы позавидовать многие из тех, кто давно принял христианскую веру.

В таких приятных беседах они провели весь день, пока капитан парусника Бартоломе де ла Мота не сообщил негру, что пассажир, который желает тайно покинуть остров, должен сесть на корабль этой ночью раньше всех прочих путешественников, чтобы никто, не исключая и свиней, не проведал, что он находится на борту.

Глава XIV,

в которой рассказывается о беседе, состоявшейся между доном Эрнаном Кортесом и его шурином Хуаном Суаресом, о прибытии Гонсало де Сандоваля в Койоакан после нелегкого путешествия в компании со свиньями, и о похождениях Сикотепека

Рано утром, на следующий день после прибытия Суареса в Койоакан, Кортес послал за своим шурином. Глубоко оскорбленный неуважительным отношением к своей особе, тот менее всего был расположен к ведению уклончивых дипломатических бесед, а дон Эрнан также не любил ходить вокруг да около без крайней к тому нужды, и потому с самого начала разговор был резким и нелицеприятным.

Суарес, возмущенный тем, что дону Эрнану удалось его одурачить, сразу перешел к делу:

— Вы позволили себе обманывать меня, а это не пристало человеку благородному.

В ответ на это стоявший рядом Антонио де Киньонес не удержался и наградил брата доньи Каталины увесистым тумаком, поскольку не мог стерпеть подобного тона при обращении к губернатору. Впрочем, он тут же раскаялся в своей несдержанности, поскольку грубиян этот был все же родственником дону Эрнану и, быть может, хотя бы по одному этому заслуживал более почтительного к себе отношения.

Губернатор заметил смущение своего капитана и поспешил успокоить его, пояснив, что все происходящее — не более чем семейная ссора, но, однако же, прибавил:

— Если только не выяснится, что мой свояк замешан в серьезных преступлениях, потому что тогда у меня не будет другого выхода, кроме печальной необходимости приговорить моего дорогого родича к казни через повешение.

Услышав эти слова, сказанные Кортесом Киньонесу, но на деле обращенные к нему, Хуан Суарес побелел, как мел, и сразу сбавил тон, хотя был он человеком гордым и надменным по своей природе и ему трудно было смириться с мыслью, что его обманули и несправедливо унизили.

Хуана посетила страшная догадка: а что, если Кортес узнал о его тайном пакте с Тристаном, целью которого было восстановить донью Каталину против мужа? Однако, сохраняя на лице маску невозмутимости и свойственного ему высокомерия и твердо решившись отвергать все обвинения, он произнес:

— Если вы намерены поступить со мной так же, как с моей несчастной сестрой, то можете меня задушить или повесить, и это очередное ваше преступление, без сомнения, вновь сойдет вам с рук. Но вы не смеете пятнать мою честь, заявляя о моей причастности к каким‑то постыдным делам, о которых я не имею ни малейшего понятия!

— Посмотрим, посмотрим, дорогой мой свояк, — сказал с улыбкой Кортес, от которого не укрылось смятение Хуана, несмотря на его деланно надменный тон. — Если ваша совесть чиста, то вы можете не опасаться за свою жизнь, так как я, будучи человеком чести, не имею обыкновения таким образом сводить личные счеты и улаживать семейные недоразумения, хоть вы доставили мне немало огорчений, вмешиваясь в мои отношения с супругой, вашей сестрой, которая, видит Бог, рассталась с жизнью не по моей вине.

Суарес собрался возразить на это обвинение, но Кортес, не слушая его, продолжил свою речь:

— Вначале я посчитал, что недуг, от которого она страдала, стал причиной ее кончины, но кое‑какие обстоятельства навели меня на мысль о том, что она стала жертвой убийства.

— Мне прекрасно известно, что она была убита, — заявил Суарес, стараясь побольнее уязвить Кортеса, — и я даже знаю, кто ее убийца. Это не кто иной, как мой дражайший родственник и собеседник!

— Вы продолжаете упорствовать в своем заблуждении, — невозмутимо ответствовал Кортес. — Это вовсе не я, и я думаю, вы могли бы помочь мне найти настоящего убийцу.

— Если это сделали не вы, то откуда я могу знать, кто виновен в этом преступлении? — вскричал вне себя от ярости дон Хуан.

— Тот, кого я подозреваю в убийстве, вам хорошо знаком.

— Перестаньте говорить загадками и скажите прямо, кто этот человек.

— Это ваш добрый приятель Тристан, с которым вы, по‑моему, прекрасно понимаете друг друга.

Хуан Суарес был поражен словами Кортеса и вновь подумал, что губернатору, должно быть, что‑то известно об их договоре с Тристаном и теперь он обязательно постарается столкнуть их лбами и попытается выведать у них как можно больше о реальных и мнимых политических интригах. Ничем иным Суарес не мог объяснить такое заявление Кортеса, ибо и мысли не допускал о том, что Тристан решился пойти на убийство.

— Да, действительно, я знаю дона Тристана, это человек благородный, настоящий кабальеро, и подобные беспочвенные обвинения не делают вам чести, — возразил Хуан своему свояку.

Кортес, который уже получил от Киньонеса последние новости о Тристане, за исключением того, что каталонцу удалось ускользнуть от Сандоваля, продолжил свою речь:

— То, что он кабальеро — это его собственные слова, и до сих пор мы все ему верили, тем более что, будучи здесь, он и впрямь вел себя как особа благородных кровей. Впрочем, теперь, похоже, есть основания в этом усомниться.

— Какие основания? — пролепетал совсем сбитый с толку Хуан.

— Повторяю то, что уже сказал вам: вполне может статься, что именно он убил вашу сестру и замешан и в других тяжких преступлениях против меня и даже против власти императора. Примите мои извинения за то, что я не могу сообщить вам подробности, впрочем, чем меньше вы будете знать об этом, тем лучше будет для вас, если вы, конечно, не заодно с этим мошенником.

— Я с ним не заодно, и вообще я не верю, что он может быть замешан в каких‑то темных делах, на которые вы намекаете, всячески пытаясь опутать меня своими лживыми выдумками!

— Ах так, лживые выдумки! — Кортес начал терять терпение. — Доказательства того, что это не ложь, очень скоро будут представлены! И молитесь, чтобы не оказалось, что вы — сообщник Тристана, если только его и в самом деле так зовут, в чем я сильно сомневаюсь!

Хуан Суарес промолчал в ответ на этот гневный выпад Кортеса из опасений еще более разжечь ярость своего родственника, а вовсе не потому, что ему нечего было возразить на эти обвинения — ведь изворотливости и самомнения Хуану было не занимать.

— Где вы познакомились?

— На Кубе. Он человек знатный и всячески это демонстрирует.

— Что за отношения вас связывают?

— Чего вы хотите добиться, устраивая этот допрос? — вскипел Суарес.

— Узнать, кто убил донью Каталину, — вмешался в разговор Киньонес.

— Именно, — подтвердил Кортес. — Извольте отвечать прямо.

— Я встречался с ним не чаще, чем с вами, хотя, уж конечно, он человек гораздо приятнее вас, отпрыск знатного рода, пусть и побочный, и при этом никому не сделал ничего дурного.

Кортес, поняв, что так ему не много удастся выведать у своего шурина, решил показать ему изумруд в форме розы, найденный на постели покойной. Как ни вглядывался губернатор в лицо дона Хуана, но не смог обнаружить никаких признаков того, что камень был ему знаком.

— Прекрасная работа, — отметил Суарес, слегка пожав плечами.

— Узнаете вы этот камень? — спросил Кортес.

— В первый раз его вижу.

— Его обнаружили на ложе доньи Каталины наутро после той ночи, когда она была убита. Этого камня не было среди ее драгоценностей, и есть основания предполагать, что его потерял там убийца. Вы уверены, что никогда не видели его у Тристана, пока находились здесь, в Новой Испании?

— Никогда. Я все уже вам рассказал и прошу вас, прекратите терзать меня своими расспросами и мучить, рассказывая всякие нелепицы! Знайте, что вам не удалось ни на йоту изменить мое мнение ни о вас, ни о доне Тристане!

— Посмотрим, что скажет Тристан, когда его доставит сюда капитан Сандоваль. Кто знает, может быть, он не станет защищать вас с таким же пылом, с каким вы стремитесь обелить его. Пока можете быть свободны, но вы не вернетесь на Кубу без моего разрешения. Вы и ваша матушка у меня в гостях, так что располагайтесь в доме, который предоставлен в ваше распоряжение.

Суарес уже направился к дверям, втайне негодуя на то, что губернатор вознамерился сделать его своим пленником, когда Кортес снова окликнул его:

— Кстати, похоронная церемония, о которой говорил вам Киньонес, действительно состоится в новой церкви, которая устроена в бывшем главном святилище Мехико. Что же касается венчания вашей сестры доньи Франсиски с Гонсало де Сандовалем, то это не более чем хитрая выдумка Киньонеса, хотя я был бы искренне рад, если бы эта свадьба действительно состоялась. Ступайте.

Присутствовавший при их беседе Киньонес смог наконец составить себе представление о том, что же это была за тайна, которую от него так тщательно скрывали и которая не так давно вызывала у него столь бурное негодование. То немногое, что ему еще не было известно, он узнал, когда они с доном Эрнаном остались наедине — генерал больше не видел смысла скрывать что‑либо от своего верного помощника.

Меж тем Гонсало де Сандоваль, пристроившись возле стада свиней, плыл на каравелле по направлению к Веракрусу. Все шло благополучно, несмотря на непривычное общество, в котором он оказался. Хотя он старался держаться подальше от своих щетинистых попутчиков, однако вокруг все провоняло свиным духом и не было уголка, не изгаденного грязью. Сандоваль позаботился об изрядном запасе провизии, так что во все время путешествия мог не выходить из своего укрытия, но, в конце концов, по прошествии трех дней, поняв, что опасность позади, он все же решился выбраться на палубу и глотнуть свежего воздуха, к величайшему неудовольствию капитана.

Высадившись в Веракрусе, Сандоваль вновь обрел верного Мотилью, которого оставил под присмотром своего друга Родриго Ранхеля, и галопом помчался в Койоакан, так что рисковал загнать коня до смерти.

Нетрудно вообразить себе разочарование и гнев дона Эрнана, получившего весть о бегстве Тристана. Во‑первых, рушились надежды пролить свет на таинственную смерть его супруги и вывести на чистую воду заговорщиков, о которых генералу поведал Сикотепек. Кроме того, он окончательно убедился в виновности каталонца, особенно когда выслушал рассказ о том, как дружки Тристана, прибывшие за ним на шлюпке, обошлись с Сандовалем, встретив его градом пуль.

Сикотепек же, будучи человеком чести и слова, едва выйдя из темницы, поспешил исполнить обещание, данное Кортесу, хотя, впрочем, ему стоило бы поумнее взяться за дело. В первую очередь он навестил некоторых известных ему жрецов, которые все еще отвергали веру в истинного Бога, упорствуя в своих нечестивых суевериях и дьявольских ритуалах.

Местные индейцы до сих пор нередко обращались к ним, чтобы узнать о судьбе какой‑либо пропавшей вещи, и эти жрецы прибегали к ворожбе и могли посредством колдовства указать, где можно отыскать пропажу. При этом они бросали в миску с водой несколько зерен маиса и не отрывали от них взгляда, лишь изредка закатывая глаза и что‑то беззвучно бормоча, — без сомнения, только для того, чтобы придать себе важности в глазах тех невежественных бедняков, что обращались к ним за помощью. В конце концов жрецы объявляли, что им открылась судьба потерянной вещи, впрочем, это далеко не всегда означало, что ее можно найти.

Сикотепек попытался таким способом узнать, где находятся изумруды, украденные испанцами у его отца, чтобы через них выйти на след убийц. Но, по‑видимому, из‑за того, что утраченных камней было целых пять, жрец запутался и не смог дать никаких объяснений. И хотя сам Сикотепек позже уверял меня, что прорицатели будто бы указали, в какой стороне искать один из камней, я‑то считаю, что все это были сплошные выдумки и ухищрения этих приспешников сатаны совершенно бесполезны, как лишний раз показал случай с изумрудами. Ведь не случайно же Сикотепек не смог сообщить нам ничего нового после посещения жрецов.

Еще говорят, что языческие колдуны могут при помощи своей черной магии отыскать пропавшего человека и точно сказать, жив он или мертв, так что наш индейский касик прибег к их помощи и для поиска убийц. Но насколько я знаю обычаи туземцев, это колдовство пускают в ход, только когда речь идет о знакомых вопрошающей особы, и оно не может помочь, если дело касается людей, никому не известных, как было в случае с этими убийцами — ведь тогда никто из нас не знал, кто они такие. Поэтому я думаю, что индеец, рассказывая о полученных им предсказаниях, просто‑напросто все сочинил.

Но возвратимся к нашей истории, так как поистине магия и колдовские чары, которыми эти дьяволопоклонники уловляют в свои сети души наивных туземцев, не заслуживают того, чтобы им отводилось столько места в нашем правдивом повествовании.

Глава XV,

в которой рассказывается о том, как Кортесу стало известно, что написал Тристан в своих письмах, и о приготовлениях к отплытию в Испанию кораблей, груженных золотом и подарками для императорского двора

Гонсало де Сандоваль, сообщив Кортесу о встрече с Тристаном и о его побеге на таинственном судне, передал своему господину письма, которые он извлек из котомки, а также то единственное послание из полученных Киньонесом, в котором что‑то было написано по‑каталански, поскольку прочие письма, принесенные негром Хинесом капитану гвардии, оказались всего лишь чистыми листами.

Кортес внимательно изучил письма и, будучи человеком образованным (он учился, хотя и недолго, в Саламанке), установил, что написаны они не по‑каталански, а по‑французски, что весьма его встревожило, поскольку французский король Франциск в это время вел войну с Испанией.

Губернатор не знал по‑французски и потому послал за братом Ольмедо, каталонцем, — ведь каталанский язык ближе к французскому, чем к испанскому. С большим трудом монах смог кое‑что разобрать, но ничего важного, казалось, бумаги не содержали. Письма, обнаруженные в котомке убитого слуги, были адресованы Тристану, но кто их писал — неизвестно, поскольку ни одно не было подписано. Речь в них шла о каких‑то торговых делах. Скорее всего, это была секретная переписка, зашифрованная таким образом, что только адресат мог понять, о чем в них на самом деле сообщалось. То письмо, которое попало к Киньонесу, было на имя Марианы Лопес де Инчаусти из Толедо. В нем обсуждались дела любовные, а также упоминался некий Мартин ду Мелу, кабальеро из Лиссабона, с которым даме нужно было связаться, если она получит это послание. Излагались также еще кое‑какие соображения, которые не удалось разобрать, и не потому, что они были зашифрованы, но из‑за проклятого французского слога — этот язык почти столь же труден, как наречие туземцев Новой Испании.

— Не беспокойтесь, падре, — обратился Кортес к брату Ольмедо. — Самое главное мы знаем: Тристан, скорее всего, не просто предатель, но наш враг и лазутчик короля Франсиска. Единственное, чего я никак не могу понять, — каким образом он может быть связан с Красавчиком и какое отношение имеет ко всему этому изумруд, найденный в постели доньи Каталины. Мог ли этот каталонец или француз быть убийцей моей жены и кто потерял камень — он или кто‑то другой?

Кортес был так обеспокоен тем, что в Новой Испании оказался француз, что строго‑настрого приказал держать в секрете все приготовления к отправке золота в Испанию. О скорой экспедиции Тристан узнал из‑за неосторожности, допущенной Киньонесом, но, впрочем, капитан умолчал о том, что корабли будут нагружены огромными богатствами.

Губернатор решил поторопиться с отплытием каравелл, чтобы опередить врагов. Он отменил прежнее указание быть готовыми к экспедиции после празднования Рождества и назначил срок на 20 декабря. Это вызвало всеобщее возмущение, и особенно негодовала команда парусного судна «Нуэстра Сеньора де ла Рабида» во главе с маэстре Хуаном Баптистой. Именно на этом корабле должна была отправляться основная часть ценностей. Однако дону Эрнану удалось успокоить людей: он объяснил недовольным, что его решение продиктовано самыми серьезными государственными соображениями, и приказ губернатора был принят баз дальнейших обсуждений.

Груз, который отправляли на кораблях, состоял из золотых слитков стоимостью пятьдесят восемь тысяч кастельяно и части сокровищ Монтесумы, которую удалось спасти во время резни, учиненной после нашего бегства из Мехико. Великую ценность представляли жемчуг, изумруды и прочие драгоценные камни, искусно ограненные и помещенные в оправу из золота, серебра и птичьих перьев. Там были еще серьги, браслеты и другие изделия, которые туземцы используют для украшения лица и тела, золотые и серебряные пластины и монеты, маски с мозаикой из драгоценных камней, статуэтки идолов, которые, по поверьям туземцев, охраняют дома и обеспечивают процветание и благополучие, и еще великое множество всяких диковинок — столько всего, что и не перечислишь.

Об этих сокровищах шли самые разные толки, и нашлись такие, кто уверял, что стоит все это больше двухсот тысяч дукатов. Губернатор также посылал в Испанию гигантские кости из ку  Койоакана, похожие на найденные в ку  Тласкала, которые были оправлены в прошлый раз. Также к отплытию приготовили до сотни индейцев и индеанок в туземных одеяниях, чтобы император смог увидеть, каковы его новые подданные, и трех местных тигров — свирепых обитателей мексиканских лесов, что наводят ужас на жителей гор, всегда опасающихся стать жертвами этих лютых хищников.

Все это поспешно погрузили на два корабля, которые стояли в Веракрусе и готовились к отплытию. Как я уже говорил, сопровождать сокровища должны были посланцы дона Эрнана — Антонио де Киньонес и дон Алонсо де Авила.

Итак, каравеллы ожидали отплытия в гавани Веракруса, хотя та и уступала гавани Сан‑Хуан‑де‑Улуа из‑за частого обмеления впадавшей в нее реки. Однако зимой в Веракрусе менее ветрено, и достаточно просто сцепить корабли бортами, чтобы их не унесло в открытое море, в то время как гавань Сан‑Хуан‑де‑Улуа, расположенная в шести лигах к югу, открыта всем ветрам, и приходится снимать с судов мачты, оснастку и крепко‑накрепко привязывать их канатами, чтобы защитить от жестокого борея, бушующего там вплоть до марта месяца.

Двое посланцев Кортеса должны были также доставить императору послания от губернатора, городского совета Мехико и известных конкистадоров, которые испрашивали у его величества разные милости за свои труды и ходатайствовали о предоставлении наград и отличий Кортесу, чьими усилиями завоевывалась и создавалась Новая Испания. Кортес собрал эти письма заранее — ведь подготовка к отправке сокровищ длилась несколько месяцев, так что среди тех, кто в свое время их подписал, были уже и умершие, как, например, королевский казначей Хулиан де Альдерете. Возможно, кое‑кто будет удивлен, что Альдерете и другие противники Кортеса поставили подписи под этими посланиями, однако этому есть объяснение. Во‑первых, в одном из донесений испрашивались милости для всех, сообразно с их заслугами, так что каждый был заинтересован подписать его. Во‑вторых, подписные листы Кортес распространил сначала среди своих капитанов и приближенных, которые охотно выказали свою преданность губернатору, а недовольные побоялись выделяться, чтобы их отказ не сочли за открытое неповиновение. В результате не нашлось ни одного, кто не подписал бы эти письма.

Кроме того, Киньонес получил от Кортеса тайное распоряжение отыскать в Толедо означенную Мариану Лопес де Инчаусти и выпытать у нее сведения о Тристане и португальце Мартине ду Мелу, а если потребуется, надеть на нее кандалы, чтобы она стала разговорчивей.

Глава XVI,

в которой рассказывается об отплытии кораблей, груженных золотом, о происшествии  с тиграми во время плавания и о том, какая неприятная встреча ожидала в пути капитана Антонио де Киньонеса

Две каравеллы отбыли из порта Веракрус в ночь на 20 декабря 1522 года от Рождества Христова. Гавань и корабли освещало самое малое число факелов, чтобы не привлекать излишнего внимания к сокровищам, вверенным своенравному океану. Особенно важно было соблюсти предосторожности сейчас, когда Кортеса терзали дурные предчувствия после того, как он узнал, что Тристан на самом деле был французом и, быть может, состоял в тайных сношениях с королем Франсиском, врагом Испании.

По расчетам моряков, до Санлукар‑де‑Баррамеда надо преодолеть в зимнее время тысячу четыреста лиг, в летнее — тысячу семьсот, однако зимой плавание длится дольше из‑за частого порывистого встречного ветра. Суровый борей делает путешествие малоприятным и опасным, велика вероятность попасть в шторм, а в Багамском проливе и возле Бермудских островов море почти все время бурное и катит огромные валы. Во время летней навигации путь пролегает северней, и расстояние удлиняется, но океанские течения и ветры в это время года благоприятствуют путешественникам.

Авила сел на «Нуэстра Сеньора де ла Рабида», а Киньонес — на другой корабль, название которого я уже не могу вспомнить. Губернатор приказал им быть на разных судах, чтобы, если что‑то случится с одним из кораблей, другой посланец смог бы все же доставить известия и часть груза императору.

Через несколько дней, едва каравеллы миновали Кубу, не сделав там остановки из опасения угодить в руки Диего де Веласкеса, наблюдатели на мачтах заметили в море суда, по виду своему пиратские, которые шли вслед за ними тем же маршрутом. Маэстре Хуан Баптиста, опытный и умелый капитан, после трех дней преследования сумел все же уйти от погони — ловким маневром при прохождении Багамского пролива.

Именно тогда на борту одного из кораблей случилось происшествие, которое сильно затруднило дальнейшее плавание. Дело в том, что на этой каравелле перевозили тигров, предназначенных в дар императорскому двору. Каждый зверь был заперт в особой клетке, чтобы между хищниками не случилось драки, во время которой они могли бы искалечить или убить друг друга, так как эти твари настолько свирепы, что проявляют жестокость даже к себе подобным. Два тигра исхитрились каким‑то чудом сбежать из клеток, и, прежде чем это обнаружили, они загрызли трех моряков и выскочили на палубу, к ужасу команды, так что матросы, спасая свою жизнь, залезли на мачты и снасти с таким проворством, какого никогда не смог бы добиться от них самый суровый боцман.

Тигры вырвались на волю рано утром и держали всех в страхе до самого вечера, пока их не одолел Киньонес. Он и сам сначала взобрался на мачту в одних панталонах, но затем, рискуя жизнью, спрыгнул на палубу, вооружился баллистой и прикончил зверей меткими выстрелами. Когда о происшествии узнал находившийся на другом корабле Хуан Баптиста, назначенный главным в этом плавании, он отдал приказ умертвить и третьего тигра во избежание повторения подобного несчастья. С убитых хищников сняли шкуры, которые решили преподнести императору Карлу, — дар менее интересный, но зато гораздо более безопасный.

Авила, желая утешить тех, кого могло расстроить решение пожертвовать последним тигром ради спокойствия путешественников, заключил:

— Императору наверняка будет приятнее получить тигриные шкуры, а не обглоданные кости мореплавателей.

Через несколько дней, выйдя из северного залива, или Саргассова моря, перед самым заходом солнца моряки вновь увидели на горизонте паруса пиратских судов, так что уже и самому Алонсо де Авиле это стало казаться странным, и он поделился своими сомнениями с Хуаном Баптистой:

— Я не подозреваю никого конкретно, сеньор маэстре, но у меня сложилось впечатление, что происшествие с тиграми было словно нарочно подстроено, чтобы задержать нас в пути. Ведь, согласитесь, трудно представить себе, чтобы зверь, запертый в клетке, мог самостоятельно выбраться на волю, не говоря уже о том, что это произошло сразу с двумя тиграми! По‑моему, здесь не обошлось без участия человека.

Маэстре Хуан, которому соображения Авилы показались не лишенными здравого смысла, постарался оторваться от пиратов и предпочел на несколько дней укрыться на Санта‑Марии — одном из Азорских островов, принадлежащих португальской короне.

Здесь они, к великому своему удивлению, повстречали Диего де Ордаса и Алонсо Мендосу, которых Кортес также послал в Испанию и которые уже давно остановились на этом острове, боясь пиратов: представители королевской Торговой палаты, которые несут службу на Азорах, отсоветовали им двигаться дальше.

Ордас и Мендоса везли письма к императору от жителей Сегура‑де‑ла‑Фронтеры с рассказом о событиях, произошедших с момента их отбытия с Кубы до вынужденного бегства из Мехико, при котором они потеряли множество людей и большие ценности. Посольство в Испанию снаряжалось уже во второй раз, меж тем как до сих пор не поступило никаких вестей о первых судах, на которых была отправлена военная добыча — немалые богатства, и в том числе солнце, отлитое из золота, и луна, сделанная из серебра: их по прибытии Кортеса на землю Мексики прислал ему Монтесума в знак своего гостеприимства.

— Один из здешних служащих Торговой палаты сообщил мне, что вскоре мимо будет проходить флотилия военных кораблей, направляющихся в Испанию. Мы ожидаем ее, чтобы спокойно продолжить путь, — объяснил Диего де Ордас, рехидор ^[9] Сегура‑де‑ла‑Фронтеры.

Ордас был одним из капитанов Кортеса. Он первым предпринял попытку достичь вершины горы, которую индейцы называют Попокатепетль. Эта гора — вулкан, вроде тех, что находятся на острове Сицилия и могут выбрасывать столб огня и дыма, который виден на расстоянии нескольких дней пути. Ордас с товарищами поднялись на крутую и покрытую непроходимой чащей вершину вулкана. Ими двигал, во‑первых, интерес к этому величественному творению природы, а во‑вторых, желание выказать свою отвагу, столь свойственную испанцам и неизменно вызывающую удивление у всех индейцев — как союзников, так и недругов христиан. Индейские проводники, которых они взяли с собой, отказались идти до самого верха и остались там, где расположены несколько ку.  Впрочем, уже и на этой высоте было очень холодно и трудно дышать из‑за вулканических испарений. Испанцам не удалось достичь вершины горы, поскольку кратер начал выбрасывать огонь, пепел и огромные камни, так что смельчаки все же решили не рисковать жизнью и повернуть назад, взяв с собой на память мешок снега и сосульки в доказательство совершенного ими подвига. С высоты Ордас смог обозреть все окрестности: город Мехико и озеро, расположенное в двух лигах от горы, селения и поля, которые тянулись вдоль берега. Можно сказать, что он был первым христианином, сумевшим увидеть столицу мешиков, поскольку это восхождение произошло еще до того, как мы вошли в Мехико. После двое других испанцев, Монтано и Меса, также взобрались на вулкан Попокатепетль, но об этом рассказ еще впереди.

На Санта‑Марии есть удобная гавань и все необходимое, так что остров этот вполне благоустроен, хотя, впрочем, ему далеко до острова Терсейра, расположенного чуть севернее и ставшего главной базой флота Индий. Киньонес и Авила решили задержаться на Санта‑Марии и подождать прибытия военных кораблей.

Как‑то ночью, в середине февраля месяца года 1523‑го от Рождества Христова, Киньонес засиделся один в таверне, куда пришел, чтобы выпить в обществе Авилы, Ордаса и Мендосы. Он был уже изрядно навеселе, потому что для солдата нет ничего хуже вынужденного безделья и ожидания, в особенности если он не знает, сколько еще ему придется ждать: никто не мог сказать точно, когда именно должны прийти военные суда, которые направила Торговая палата.

В таком положении находился Киньонес, когда вдруг увидел, что в таверну в сопровождении четырех приятелей вошел Тристан и направился прямо к его столу. Было ясно как день, что он шпионил за людьми Кортеса, чтобы, дождавшись удобного момента, тут же им воспользоваться. Это ему удалось: подкараулив Киньонеса в опустевшей таверне, Тристан без дальнейших проволочек обратился к капитану:

— Друг Киньонес! Как я рад нашей встрече!

— Не уверен, что могу сказать то же самое…

— Бросьте, капитан! Не будьте таким неучтивым, — с улыбкой продолжал Тристан. — В конце концов, я ведь пришел для того, чтобы освободить вас от своего поручения, которое вы столь любезно согласились выполнить: как видите, вам уже нет нужды везти мои письма в Толедо, раз я решил самолично отправиться туда. Так что прошу вас вернуть взятые у меня послания.

Киньонеса, человека редкостной храбрости, ничуть не устрашило численное превосходство врагов, хотя он и оказался один против пятерых. Капитан прямо заявил Тристану:

— Полагаю, не важно, кто именно доставит эти письма: ведь они пусты, а то одно, что написано, боюсь, может быть понятно только недругам Испании.

Услышав эти слова, Тристан переменился в лице: он окончательно убедился, что письма его были вскрыты, хотя, конечно же, он легко мог это предположить после своей последней встречи с Сандовалем на Кубе. Поскольку каталонец ничего не отвечал, Киньонес добавил:

— Ваша удача, что вы встретили меня в тот момент, когда я успел изрядно нагрузиться вином: если бы не это, я бы уже давно надел на вас колодки и оттащил прямо к дону Эрнану, который давно хочет кое о чем с вами поговорить.

Сказав это, он встал из‑за стола и взялся за шпагу, поскольку окружившие его люди уже обнажили клинки и готовились напасть на него. Тристан дал команду своим приспешникам атаковать Киньонеса, сам же он был не из тех, кто спешит сразиться с противником, предпочитая, если возможно, загребать жар чужими руками. Капитан, прежде чем его противники сообразили что к чему, успел уложить двоих и схватился с двумя другими. Однако Тристан, улучив момент, зашел с тыла и предательски ударил Киньонеса кинжалом в спину. На крики в зале из кухни выбежал хозяин таверны, шум привлек и нескольких прохожих: они увидели, как Киньонес упал на пол и как его обыскивали, чтобы забрать у него письма. Позже некоторые утверждали, что драка вышла из‑за женщины: кто‑кто из свидетелей услышал, как Тристан велел своим спутникам найти и забрать письмо к донье Мариане. Но на самом деле все было так, как я вам рассказываю. Тристан смог отыскать лишь переданные им под видом писем чистые листы бумаги, которые только и хранил при себе Киньонес, после чего разбойникам удалось беспрепятственно скрыться.

Предательский удар Тристана едва не стал смертельным, так что Киньонес оказался прикован к постели почти на месяц. Находясь между жизнью и смертью, капитан, думая, что ему не выжить, открыл Авиле секретное поручение, которое дал ему Кортес, а именно отыскать в Толедо некую донью Мариану. Киньонес сообщил Авиле все подробности об этом деле, которые были известны ему самому.

Вскоре после внезапного появления и последующего исчезновения Тристана команда недосчиталась одного из матросов из числа тех, что были на корабле Киньонеса: никто не знал ни кто он такой, ни каково его прошлое, поскольку он мало с кем общался и всегда держался особняком.

— Я уверен, что именно он выпустил на волю тигров, когда мы были в открытом море, — заключил Авила, — и теперь посмеивается над нами, рассказывая о своих подвигах этому предателю Тристану.

В конце марта, к моменту прибытия подкрепления из Севильи, Киньонес уже оправился от болезни и даже совершал пешие и верховые прогулки по острову, хотя левая рука все еще плохо его слушалась.

К этому времени Ордас и Мендоса, устав ждать обещанного Торговой палатой боевого сопровождения, уже отбыли в Испанию на португальском судне, которое должно было доставить их прямо в Лиссабон. Они решились плыть с португальцами, поскольку Португальское королевство не ведет войны с Францией, так что пираты не нападают на их корабли, хотя, впрочем, в этих краях попадаются и мавританские морские разбойники.

Долгожданная флотилия оказалась всего‑навсего двумя каравеллами, хотя и впрямь вооруженными внушительными пушками. Капитан военного эскорта был очень горд, узнав, что ему придется сопровождать столь ценный груз: прежде ему не доводилось видеть ничего подобного, и, конечно же, не вызывало сомнений, что сокровища, которые везли Авила и Киньонес, были весьма лакомым куском для пиратов. Киньонес же рассказал, что Тристан, возможно, французский шпион, который охотится за золотом Испании, и что скорее всего он имеет отношение к тем пиратским кораблям, которые преследовали их в море, прежде чем им удалось достичь Азорских островов.

---

^[9] Рехидор — член муниципального совета