Часть 3

Глава XVII,

в которой рассказывается об отплытии каравелл с острова Санта‑Мария, о событиях, произошедших во время плавания, и о новой встрече Антонио де Киньонеса с Тристаном

Каравеллы Кортеса оправились в Испанию, как только наконец прибыли два военных корабля, отряженные Торговой палатой для сопровождения ценного груза. Пополнив запасы провианта и воды, четыре судна взяли курс на Испанию. Все были исполнены уверенности, что теперь, под охраной пушек, сил у них достаточно, чтобы справиться с любыми пиратами: ведь разбойники, подобно волкам, нападают только в том случае, когда заведомо уверены в легкой победе и рассчитывают, что пожива достанется им без лишнего риска. Впрочем, иногда в расчете на богатую добычу они выказывают решимость и даже отвагу, граничащую с безрассудством.

Буквально тут же показались паруса двух кораблей‑преследователей, которые, однако, держались на отдалении, не решаясь приближаться к эскадре. Так прошло несколько дней, пока не налетел страшный шторм, нарушивший спокойное плавание небольшой флотилии. Казалось, корабли вот‑вот пойдут ко дну, так что мореплаватели уже готовились проститься с жизнью. Три дня длилась страшная буря: свирепый ветер рвал паруса, ломал мачты и оснастку и в конце концов расшвырял корабли по морю, словно щепки, так что они потеряли друг друга из виду.

Когда непогода стихла, никто не знал, что случилось с их товарищами.

В течение двух дней потрепанное жестоким штормом судно Киньонеса в одиночестве бороздило морскую гладь. Моряки с грустью думали о том, что остальные три корабля наверняка уже покоятся на дне моря. Но наутро раздался громкий возглас впередсмотрящего: он увидел, что к ним приближается «Нуэстра Сеньора де ла Рабида», изрядно пострадавшая от бури и подававшая сигналы бедствия: корпус ее был поврежден, паруса изорваны. Трудно описать радость, охватившую команду: пусть не всей флотилии было суждено спастись, но хотя бы корабль Авилы остался цел. Моряки взяли курс на «Нуэстру Сеньору», надеясь оказать ей помощь.

Однако вскоре стало ясно, что кораблем маэстре Хуана Баптисты управлял вовсе не он, а те самые пираты, которые всю дорогу так терпеливо преследовали их, а пробоины, заметные издалека, нанес вовсе не шторм: то были следы пушечных ядер. Видимо, пиратам пришлось долго обстреливать корабль, прежде чем они смогли захватить его: Авила был храбрецом и решил дать бой корсарам, несмотря на явное преимущество неприятеля, ведь испанское судно не было вооружено пушками, поскольку Кортес так нагрузил его золотом, что места для пороха и зарядов уже не оставалось.

Бежать было поздно — пираты пошли на абордаж и, быстро сломив сопротивление команды, овладели кораблем Киньонеса. Они обыскали все судно и с восторгом обнаружили, что трюмы до отказа набиты золотом, как и на «Нуэстре Сеньоре». Когда все моряки были схвачены, на корабле появился атаман флибустьеров Жан Флорен, француз и верноподданный короля Франциска. Он, впрочем, предпочитал обходиться без французского флага, чтобы развязать себе руки и свободно предаваться разбою и грабежу в обход законов чести, которые настоящий кабальеро блюдет даже на войне и с которыми никак не согласуется столь гнусное занятие, как пиратство.

Сюда же привели маэстре Хуана Баптисту и Алонсо де Авилу, которые, к счастью, совершенно не пострадали во время схватки с грабителями. Флорен намеревался доставить всех пленников во Францию и получить за них изрядный выкуп: он полагал, что люди, которым Кортес доверил столь важное поручение, непременно должны происходить из богатых и знатных семей и что их родственники не поскупятся, чтобы освободить их из плена.

— Зря ты рассчитываешь поживиться, взяв нас в плен, — угрюмо бросил Киньонес, обращаясь к корсару. — Никаких богатств у нас нет. Золото, которое вы захватили как самые презренные воришки, принадлежит королю Испании, а мы всего лишь солдаты, получившие приказ доставить его по назначению.

Атаман прекрасно понимал по‑испански, и это заявление Киньонеса ему весьма не понравилось, но, тем не менее, он не причинил своему дерзкому пленнику никакого вреда, быть может, потому, что еще сохранил остатки благородного воспитания, полученного в детстве. Флорен происходил из хорошего рода, но превратности военного времени вынудили его стать корсаром. Он ответствовал Киньонесу словами, из коих явствовало, сколь сильна зависть, которую французы питают к мощи и богатству Испании — владычице Индий, разумно и милостиво повелевающей своими заокеанскими владениями.

— По какому праву испанцы и португальцы поделили между собой земли и богатства Индий? — произнес Флорен. — Разве другие народы не имеют на них никакого права? Или вы просто‑напросто решили отнять у нас нашу долю? Если так, то мы силой возьмем у вас то, что должно по праву принадлежать нам.

Этими речами француз безуспешно пытался оправдать морской разбой и представить его как дело богоугодное, служащее восстановлению справедливости.

Пока корсар вел спор с Киньонесом, к кораблю причалила шлюпка, спущенная с одного из пиратских кораблей, подошедших вскоре после захвата второго испанского судна. В шлюпке прибыл Тристан, который не замедлил подняться на борт и чрезвычайно обрадовался, вновь оказавшись лицом к лицу с Киньонесом, чего никак нельзя было сказать о капитане, пребывавшем в самом мрачном расположении духа. Тристан вмешался в беседу Киньонеса с Флореном и поздравил испанца с тем, что ему удалось задержаться на этом свете, несмотря на мастерский удар кинжалом в таверне.

Киньонес отвечал ему со своей обычной сдержанностью:

— Было бы несправедливостью, если бы благородный человек погиб из‑за предательского удара, нанесенного ему негодяем без чести и совести, который к тому же оказался французским пиратом.

— Храбрая, но не слишком учтивая речь! Впрочем, вы напрасно стараетесь оскорбить меня: я не причинил бы вам зла во время нашей прошлой встречи, если бы вы не оказались таким бестолковым упрямцем и любителем вскрывать чужие письма.

— Эти письма, как выяснилось, были написаны предателем, — отозвался Киньонес, — и к тому же они были вручены мне лишь для того, чтобы обмануть меня. Только одного я не могу понять: как вы решились пойти на такой риск и отдать их в мои руки?

— Вы сами доверительно рассказали мне, что собираетесь в Испанию. Согласитесь, было бы подозрительно, если бы я отказался от предложенной вами помощи, так что я воспользовался случаем и написал моей возлюбленной, донье Мариане. В письме к ней был использован условный язык, который понятен только нам двоим. Я сообщил ей, что это письмо, попавшее к ней в руки, возвещает беду.

В самом деле это значило бы, что мне не удалось захватить ваши корабли по дороге в Испанию и что я, может быть, уже в тюрьме или даже убит. В этом случае, получив мое письмо, она должна была немедленно бежать во Францию, кем бы ни был прибывший к ней гонец: в любом случае он стал бы вестником беды. Но, к счастью, это письмо никогда не дойдет до своего адресата, и нам с Марианой уже не о чем беспокоиться и менять наши планы. Впрочем, о планах этих я вам рассказывать не стану — вряд ли вас сейчас заинтересуют дела любовные. Скажу лишь, что причитающаяся мне доля захваченного на этих судах богатства позволит мне и моей избраннице счастливо и безбедно провести остаток наших дней. Тристан помолчал и добавил:

— Единственное, чем я рисковал в этой затее с письмами, — это вероятность того, что я мог бы каким‑то образом навлечь на себя ваши подозрения. Кстати, я до сих пор не понимаю, как вам удалось раскрыть мою игру? Ведь вам отводилась почетная роль галантного посланца, доставляющего послание донье Мариане в Толедо, не правда ли?

— Именно так, и, играя с вами в кости в Сантьяго, я еще не знал, что дон Эрнан Кортес уже заподозрил вас в измене и даже в убийстве его супруги.

— Поистине, сеньор губернатор очень догадлив, но что касается первого обвинения, тут он ошибается: я вовсе не изменник, поскольку не предавал свою родину. Ведь моя родина — вовсе не Испания, а Франция, так что я был и остаюсь верным слугой моего короля Франсиска.

— А второе обвинение?

— Тут он прав: действительно именно я убил донью Каталину, о чем до сих пор весьма сожалею. Это была дама высочайших достоинств, так что если бы не крайняя необходимость, я, конечно, не обошелся бы с ней столь невежливо. Интересно, как об этом узнал дон Эрнан?

— Он ничего не знал наверное. У него родились кое‑какие подозрения после того, как он начал распутывать нити этого загадочного дела. На постели убитой был обнаружен изумруд: легко было предположить, что его потерял убийца. Вы были первым, о ком он подумал, так как знал, что вы не давали прохода донье Каталине. Дальнейшее ваше поведение лишь подтвердило его предположения, так что он отправил на Кубу Сандоваля, чтобы тот разыскал вас.

— Да‑да, у меня была с ним встреча, и пренеприятная. Он прикончил моего слугу. Этого я ему никогда не забуду, — злобно пообещал Тристан.

— Мерзавец! Почему вы убили донью Каталину?

— Для человека, который находится на один шаг от смерти, вы, право же, чересчур любопытны. Но так и быть, я расскажу вам и об этом — все равно эта тайна очень скоро навсегда канет вместе с вами в морскую пучину. Мои отношения с доньей Каталиной завязались по чистой случайности. Ее брат, дон Хуан Суарес, предоставил мне такую возможность, уговорив меня поухаживать за ней и тем самым приобрести на нее некоторое влияние. Он рассчитывал, что я при помощи доньи Каталины помогу ему добыть доказательства измены Кортеса, ведь Диего Веласкес и епископ Фонсека убеждены, что Кортес — предатель и бунтовщик. Они полагают, что Кортес только и ищет случая, чтобы завладеть всеми богатствами Мексики. Не скрою, мне очень понравилось его предложение, поскольку я получал возможность сблизиться с доньей Каталиной с ведома и благословения ее брата. Впрочем, единственное, что мне было нужно, — это как можно больше разузнать об отправке в Испанию кораблей с золотом, тех самых, что сегодня попали к нам в руки.

— И для этого вы связались с изменниками‑испанцами, которые доставляли вам сведения…

— Вот именно. Я не стану называть их имена, но все это весьма знатные и влиятельные люди, и притом очень падкие на золото и драгоценности — потому‑то они и не погнушались помогать мне. Но, как я уже сказал, в конце концов пришлось убить донью Каталину — у меня просто не было другого выхода. На званом вечере, устроенном в честь присвоения Кортесу звания губернатора Новой Испании, у нее вышла размолвка с супругом, и она покинула зал. Я отправился за ней в ее покои. Отношения между нами были весьма запутанными — она упорно не желала наносить какое‑либо бесчестье своему мужу или действовать ему во вред. Один раз мы даже поссорились из‑за этого в храме после мессы. Той ночью я нашел ее в капелле; она была вся в слезах, и я, воспользовавшись случаем, попросил у нее прощения за случившуюся между нами ссору. Она рассказала мне, что смертельно обижена на своего мужа и мечтает только об одном — поскорее умереть. На это я повторил ей, что она напрасно так блюдет супружескую верность дону Эрнану, который ее недостоин. Я сказал, что если она расскажет мне все, что ей известно о кораблях с золотом, отправляющихся в Испанию, то я сумею добыть для нее богатство и сделать ее свободной от постылых семейных уз. Она сможет отправиться куда пожелает или поехать со мной во Францию. Но на все мои просьбы она упорно отвечала отказом. Нашу беседу прервал Кортес, который появился в капелле. Я едва успел укрыться за колонной. Супруги удалились в опочивальню, но вскоре Кортес вышел оттуда и отправился на встречу с Сандовалем, оставив жену в одиночестве. Я все равно не мог расслышать, о чем говорили губернатор и его капитан, так что предпочел зайти в опочивальню и снова попытался выпытать что‑нибудь у доньи Каталины. От своих испанских сообщников я уже точно знал, что готовится большая отправка золота за океан. Однако дама продолжала упорствовать, и беседа наша продолжалась в резком тоне. Наконец она подняла крик, и это не оставило мне выбора — пришлось ее задушить. Кстати, я весьма сожалею о том, что при этом потерял изумительной красоты изумруд, который мне совсем недавно удалось раздобыть.

— Вам удалось раздобыть его благодаря убийству бедных безоружных индейцев, — с укоризной произнес Киньонес.

— И в этом случае, поверьте, мне не оставалось ничего другого. Этот наглый индеец подслушал мою беседу с испанскими друзьями, так что нам пришлось расправиться с ним.

— Уж конечно, вы беседовали не о чем ином, как об этой подлой измене, — вмешался Авила.

— Я уже объяснил вам, что с моей стороны здесь не было никакой измены. Я служу моему королю. Предателями и изменниками вы можете, если угодно, называть тех ваших соотечественников, которые рассказали мне о предстоящей экспедиции с золотом и драгоценностями.

— Кто же они такие? — поинтересовался Киньонес. Тристан хитро улыбнулся:

— Один из них — не кто иной, как вы сами, мой дорогой друг, ведь именно вы выболтали мне немало ценных сведений в таверне в Сантьяго. Что же касается других, то я не стану называть их имена. В противном случае мне пришлось бы потом убить всех пленников, захваченных на этих кораблях, чтобы обезопасить моих испанских друзей: я ведь по‑прежнему могу рассчитывать на их помощь. Точнее говоря, Франция может рассчитывать на их помощь, поскольку я сам не собираюсь больше искать приключений. Ведь благодаря своей доле добытых сокровищ я смогу прекрасно устроиться в Париже и наслаждаться красивой жизнью высшего общества. Но на смену мне придут другие, так что не думайте, что мы ограничимся захватом этих двух кораблей. Что же касается вас, сеньоры, мы намерены освободить вас… за хороший выкуп. Это, впрочем, не относится к вам, Киньонес: не думаю, что вы стоите приличных денег, и вряд ли за вас согласятся заплатить даже ближайшие родственники. Потому‑то я собираюсь отыграться на вас за смерть моего слуги, погибшего от рук Сандоваля, а также за гибель двух моих товарищей в таверне на острове Санта‑Мария.

С этими словами он выхватил шпагу и нанес Киньонесу удар в грудь, от которого тот сразу упал навзничь и испустил дух, не успев даже вскрикнуть. Затем четверо пиратов, прибывших с Тристаном в шлюпке, грубо отшвырнули тело капитана к борту судна, так что даже Жан Флорен принялся упрекать Тристана за столь низкое и недостойное поведение, которое приличествовало простолюдину, а не благородному кабальеро, каковым он себя почитал. Но тот расхохотался ему в лицо и заявил, что все это он задумал еще с тех пор, когда проиграл Киньонесу кучу золота в кубинской таверне.

Так, возле берегов Испании, погиб от рук злодея капитан Антонио де Киньонес, с которым немногие могли сравниться в великодушии и отваге. Память о нем в народе жива до сих пор, ведь его находчивость и прозорливость были известны всей Новой Испании и не зря появилась на свет поговорка: «Умен, как сам Киньонес».

Глава XVIII,

в которой рассказывается о том, куда отвезли пленного Алонсо де Авилу, и о том, что ему пришлось испытать в заключении, пока спустя три года он вновь не обрел свободу благодаря победе испанцев в битве при Павии

Обо всем только что рассказанном я узнал от Алонсо де Авилы, который спустя три года после пленения пиратами сумел вернуть себе свободу. Из вышеописанного совершенно ясно, что Кортес не убивал свою жену, а сделал это подлый негодяй Тристан, французский лазутчик, выдававший себя за каталонца и прославившийся как герой у себя на родине. Такую же славу стяжал и Флорен, захвативший огромный груз золота, оправленного в Испанию. Кроме тех двух кораблей, которые снарядил Кортес, пиратам удалось завладеть еще одним, груженным разными товарами и шедшим из Санто‑Доминго. Франция праздновала победу. Были устроены пышные празднества, а предназначавшиеся императору Карлу несметные сокровища Новой Испании, перехваченные пиратами, вызывали всеобщее жадное любопытство. Тристан получил за свой подвиг титул маркиза и был пожалован прекрасными угодьями. Впрочем, об этом речь пойдет впереди.

Неудивительно, что известие об этом происшествии повергло в скорбь всех жителей Испании и Индий. Что же касается двух каравелл, что отрядила Торговая палата для охраны драгоценного груза, то об их судьбе ничего не было известно. Не могу сказать, пошли ли они ко дну или также стали добычей пиратов; думаю, что скорее первое, нежели второе, поскольку никто из команды не подал о себе вестей и никто не пытался требовать за них выкуп как за пленников, чего непременно следовало ожидать, если бы моряки остались в живых.

Алонсо де Авила пробыл в плену три года. Его поместили во французской крепости Ла‑Рошель, огромной и хорошо укрепленной, в которой, кроме него, томилось немало узников‑испанцев — военнопленных и тех, кто, подобно Авиле, стал жертвой пиратов. Маэстре Хуану Баптисте повезло больше: по прошествии года его семья смогла заплатить за него выкуп. Он вышел на свободу, но в Новую Испанию больше не вернулся.

В 1525 году от Рождества Христова Господь даровал испанскому войску славную победу в битве при Павии: сам французский король попал в плен, а все его войско было разгромлено. Тогда‑то и удалось обменять Авилу и других испанцев на пленных французских дворян, включая их короля Франсиска.

То, что поведал мне Авила о своем пребывании в Ла‑Рошели, показалось мне столь поразительным и интересным, что я решился непременно рассказать об этом, невзирая на то, что мне придется несколько уклониться в сторону от главной линии моего повествования.

Как‑то ночью, вскоре по прибытии в Ла‑Рошель, Авила лежал на своем убогом тюремном ложе и вдруг почувствовал, что рядом с ним в постели оказался кто‑то еще. Это сильно удивило Авилу, который был помещен в одиночную камеру. Он внимательно осматривался, но так никого и не увидел. Однако та же история повторилась и в последующие ночи: стоило ему задуть свечу, как появлялся загадочный гость, так что Авила уже почти совсем уверился, что его посещает призрак. Он, впрочем, не стал сообщать об этом тюремщикам, чтобы у тех не было повода упрекнуть испанца в малодушии или просто‑напросто счесть его безумцем. Целый год они с призраком делили убогую камеру, но странный посетитель ни разу не подал голоса и не ответил ни на один вопрос, из тех, что задавал ему Авила, надеясь выспросить что‑нибудь о своей судьбе.

Однажды перед сном Авила вдруг почувствовал, что призрак уже здесь и стоит сзади него; внезапно ночной посетитель заключил его в объятия, отчего по всему телу пленника пробежала дрожь, и по‑французски обратился к Авиле:

— Отчего вы так печальны, сударь?

Испанец замер на месте, пока его обнимали невидимые руки, и любезно отвечал своему незримому собеседнику, уговаривая его поделиться своими тайнами, которые не давали ему покоя и вынуждали блуждать по ночам. Однако же призрак ничего ему не ответил и в конце концов удалился.

Находясь в заточении, Авила свел знакомство с неким монахом, который частенько навещал его и других заключенных. Между ними завязалась тесная дружба, и однажды поздно вечером монах, решив не возвращаться в селение, остался в крепости и заночевал у Авилы. Стражники выдали ему постель, на которую он и улегся.

В эту ночь призрак посетил монаха, который, почувствовав рядом с собой леденящий холод, в страхе вскочил и закричал во все горло, призывая на помощь стражу. Тогда‑то Авила и рассказал, что призрак появляется здесь каждую ночь уже в течение двух лет. Мужественное поведение Авилы, от которого за все это время никто ни разу не слышал ни одной жалобы, вызвало восхищение французов, однако призрак, очевидно напуганный происшествием, с тех пор исчез и более не являлся Авиле, к величайшему огорчению последнего, поскольку испанец вопреки всему надеялся разговорить своего ночного гостя.

Эта поразительная история в равной степени может быть совершенно правдивой или же, напротив, выдуманной от начала и до конца, плодом лихорадочного воображения несчастного, который был принужден долгое время провести в одиночном заключении. Но в последнем случае придется подвергнуть сомнению и то, что Авила поведал о смерти доньи Каталины, поскольку оба эти рассказа я услышал от него один за другим в один и тот же день. Так что я все же склонен почесть обе истории за чистую правду, поскольку события, которые я узнал от него и которые прямо касаются моего повествования, позже получили подтверждение и из уст маэстре Хуана Баптисты, встреченного мною в Испании.

Я доверяю всему, что рассказал мне Авила, еще и потому, что всегда знал его как человека благородного, серьезного и умеющего отвечать за свой слова, не склонного к преувеличениям и не любителя повторять всяческие басни и слухи. Таковым он остался и выйдя из своего долгого заточения, которое никак не повлияло на его привычки и нрав. Если он и пожелал рассказать мне о призраке, то лишь потому, что я заинтересовался его пребыванием в Ла‑Рошели. В ином случае, будучи человеком скромным и сдержанным, он, конечно же, не стал бы распространяться о таких вещах из опасения, что его сочтут лжецом или безумцем.

Глава XIX,

в которой рассказывается о том, что происходило в Новой Испании после отплытия Антонио де Киньонеса и Алонсо де Авилы на груженных золотом кораблях, и о том, как Кортес узнал, что отправленные им сокровища захвачены пиратами

После того как Тристан смог улизнуть с Кубы, у дона Эрнана осталось мало надежды, что ему удастся схватить убийц своей супруги и тех, кто умертвил родственников Сикотепека. Кортес, правда, еще рассчитывал на то, что Киньонес, встретившись в Толедо с упомянутой Марианой, сможет получить какие‑нибудь сведения о заговорщике, но этих своих надежд губернатор никому не поверял.

Меж тем Кортес отдавал все свои силы делу умиротворения новообретенных провинций. Ему неоднократно приходилось вводить войска в индейские селения, и иногда это сопровождалось вынужденным насилием, поскольку туземцы не желали по доброй воле подчиняться императорским законам. Оружия для стрелков и латников недоставало, так что главной военной силой испанцев была кавалерия: ржание и топот коней неизменно наводили великий страх на индейцев. Туземцы также боялись ружей, и одним выстрелом легко было обратить в бегство целую толпу. Однако постоянные войны и необходимость усмирять недовольных местных жителей привели к тому, что возникла угроза нехватки пороха. Кортес понимал, что,

когда порох совсем закончится, индейцы потеряют всякое уважение к испанцам и, осмелев, смогут легко покончить со всеми христианами.

Тогда губернатор вызвал своих артиллеристов Месу и Монтано и поручил снарядить экспедицию на вулкан Попокатепетль, чтобы добыть серы. Кортес решился доверить им такое поручение, поскольку вспомнил, как Монтано (я не уверен, но кажется, его звали Франсиско) некогда рассказывал ему о своем восхождении на вулкан Тенерифе, что на Канарских островах, и о том, что там удалось открыть огромные залежи серы — вещества, которое составляет основу производства пороха.

— Если вам удастся достать серу, то вы окажете неоценимую помощь нашему делу, — сказал им Кортес. — Ведь без пороха ружья уже не будут нам защитой, и тогда наше владычество над этими землями окажется под угрозой.

— Не беспокойтесь, дон Эрнан, — ответил на это Монтано. — Мы сделаем все возможное, чтобы добыть серу, и скорее останемся навечно на обледенелой вершине вулкана, нежели спустимся вниз с пустыми руками.

— Я не сомневался в вашей отваге и в том, что услышу от вас именно такие слова. В ответ я могу пообещать, что по возвращении позволю вам как следует отдохнуть после тяжких трудов. Ведь вам поручается самое ответственное и важное дело из всех, которые в последнее время доводилось выполнять испанцам, будь то в Индиях или даже в самой Кастилии.

Этой речью Кортес постарался ободрить своих солдат, чтобы воспламенить их дух и поддержать готовность выполнить задачу.

Взяв с собой двоих спутников, Пеньялосу и Хуана Ларио, артиллеристы отправились на вулкан, предварительно запасшись крепкими веревками, одеялами и огромными корзинами, обшитыми оленьим мехом. Предприятие это вызвало у индейцев величайший восторг, так что почти сорок тысяч туземцев, бурно восхищаясь отвагой испанцев, сопровождали экспедицию до самого подножия вулкана. Среди индейцев высказывались разные мнения. Некоторые полагали, что этим безумцам не суждено вернуться назад, потому что все они погибнут на вершине вулкана. Другие же, проникнувшись почтением к христианам, уверяли, что нет столь отчаянного и рискованного предприятия, которое было бы им не по плечу.

Восхождение началось во второй половине дня; вначале за храбрецами из любопытства последовало множество индейцев, но вскоре они из суеверного страха перед этим невиданным восхождением повернули назад, и на горе остались лишь четверо испанцев. Когда они прошли примерно половину склона, наступила ночь. Холод был такой, что для ночлега им пришлось выдолбить яму и забиться в нее с головой, закутавшись в захваченные с собой хлопковые одеяла. От ударов киркой в скале образовалась трещина, из которой повалил дым и пошел невыносимый запах серы, так что стало трудно дышать. Однако нет худа без добра: из‑за возникшего разлома им стало гораздо теплее, а поскольку холод терзал путников куда сильнее, чем смрад, им удалось немного вздремнуть, плотно прижавшись друг к другу. Сон их длился недолго: около полуночи, не выдержав удушливой вони, они решили продолжать путь. Дорога была очень опасной, они постоянно натыкались на расщелины и пропасти, в одну из которых сорвался Пеньялоса: путники слышали удары его тела о скалы и крики о помощи, пока, наконец, несчастный не достиг дна страшной бездны, откуда раздавались его слабые стоны. Им стоило огромного труда извлечь его оттуда при помощи веревок. Бедняга был страшно изранен и от боли постоянно терял сознание.

— Бросьте меня здесь, — повторял он своим спутникам. — Вам все равно не дотащить меня до вершины, не говоря уж о том, что я вам теперь не помощник, а обуза.

— Держись, мы почти уже пришли, — подбадривал его Монтано.

— Я знаю, сколько осталось пройти, и знаю, что у меня уже нет для этого сил. Послушай, друг, лучше оставьте меня здесь, и я буду ждать вашего возвращения. Если я не могу идти вверх, то, может быть, у меня хватит крепости для спуска.

На том и порешили, оставив раненого на полпути в надежде подобрать его по возвращении. Пеньялоса прощался с ними так, словно готовился навеки расстаться с белым светом. Он боялся, что ему не суждено больше увидеть своих товарищей: во‑первых, его терзала ужасная боль, а во‑вторых, он знал, сколько опасностей и трудностей еще предстояло преодолеть остальным участникам похода. Они меж тем продолжили путь, несмотря на смертельный холод, который становился все нестерпимее по мере продвижения их к вершине. И вот наконец, когда они готовы уже были пасть духом (что крайне редко случается с испанцами), произошло событие, которое, несомненно, было чудом Господним, настолько явственно была видна здесь рука Божественного провидения. Прямо к их ногам вдруг упал раскаленный камень — один из тех, что время от времени вырываются из жерла вулкана, так что они смогли немного отогреться и собраться с силами, поскольку уже не чувствовали ни рук, ни ног. Так им удалось добраться до вершины, где их взору открылось удивительное и завораживающее зрелище — докрасна раскаленная под действием внутреннего жара скалистая поверхность горы. По их подсчетам, окружность вулканического кратера достигала не менее полулиги. Несмотря на усиленные поиски, они так и не обнаружили удобного спуска в кратер, где можно было добыть серу. Тогда они бросили жребий, который выпал Монтано. Его обвязали веревкой, на которой двое остальных сумели осторожно спустить его в кратер. Так в несколько заходов они извлекли около восьми арроб ^[10] серы. Возможно, удалось бы достать и больше, если бы не мощные удушливые испарения гигантского жерла, которые вынудили смельчаков остановиться и не искушать судьбу.

Как ни трудно было идти к вершине, спускаться оказалось еще тяжелее: склон был очень крутым, и к тому же пришлось нести на себе немалый груз. На обратном пути они захватили Пеньялосу, который уже считал себя заживо погребенным на каменистом склоне и теперь плакал от радости, обретя вновь своих товарищей.

Когда индейцы увидели, что путники вернулись целыми и почти что невредимыми, восторгу их не было предела. Восхищение туземцев беспримерным подвигом испанцев было столь велико, что их стали почитать как богов, или, на туземном наречии, теуле.  Обратно в Койоакан мешики несли героев на носилках — так, как они носят своих касиков. Собралось столько индейцев, что возвращение заняло в два раза больше времени, чем дорога к вулкану: порой сквозь толпу нельзя было пройти, народ теснился возле носилок, люди спотыкались и падали, стараясь пробраться поближе, чтобы лучше разглядеть храбрецов.

Кортес, уже получивший известие об исходе предприятия, вышел, чтобы лично встретить прибывших, и приветствовал их с великими почестями. Благодаря добытой сере испанцы смогли изготовить достаточно пороха, столь необходимого для дальнейших военных действий. А вскоре, к счастью, с Кубы прибыла большая партия оружия и сорок две бочки пороха, так что вновь повторять героическую экспедицию не было нужды.

Несмотря на то что эти храбрецы совершили несравненный подвиг и были первыми, предпринявшими восхождение на Попокатепетль, вовсе не они, а Диего де Ордас, так и не сумевший покорить вершину огнедышащей горы, вскоре смог добиться того, что на его гербе появилось изображение вулкана. Просто‑напросто он, прибыв в Испанию, первым успел рассказать историю своего похода на Попокатепетль при дворе, и потому именно ему достались все лавры первопроходца.

Вероятно, читатель задается вопросом, зачем я повествую обо всех этих славных деяниях, которые, конечно же, должны быть увековечены в памяти потомков и избежать забвения, но при всем том не имеют прямого отношения к нашей истории. Так вот, я рассказал об этом, чтобы дать некоторое представление о характере и нраве Монтано, поскольку в дальнейшем нам еще придется встретиться с этим героем.

Вскоре дон Эрнан получил известие о несчастье, постигшем его корабли с золотом и трофеями, захваченными в войне с мешиками, и о судьбе двух капитанов, людей благородных и отважных, о потере которых он сожалел куда больше, чем о пропавших сокровищах. Новость эту распространили те немногие члены команды, которых отпустили пираты возле Азорских островов, не надеясь получить за них выкупа. Этим несчастным удалось в шлюпках достичь берега, и они усиленно благодарили Господа за свое спасение, поскольку всем была известна крайняя жестокость пиратов, имевших обыкновение убивать на захваченных кораблях всех тех, чьи семьи были бедны и не могли заплатить выкупа. Оказавшись на твердой земле, некоторые из них решили возвратиться в Мексику, другие же предпочли направиться в Испанию. Именно благодаря этим уцелевшим по обе стороны океана стало известно о нападении корсаров. Те, кто вернулся к Кортесу, рассказали ему, что видели Тристана и что он участвовал в захвате кораблей. Это лишний раз подтвердило правильность предположений губернатора о том, что Тристан был не каталонцем, но французом, состоявшим на службе у короля Франциска. Кто‑то из спасшихся пересказал Кортесу услышанную им часть разговора Тристана с Киньонесом о смерти доньи Каталины. Однако этому свидетелю все расслышать не удалось, потому что пленные моряки стояли на некотором отдалении от собеседников под надзором пиратов. Впрочем, полученных сведений было вполне достаточно, чтобы дон Эрнан понял, кто был виновником этого бесчеловечного преступления.

Горе и ярость, овладевшие Кортесом при получении этих страшных известий, не помешали ему заняться подготовкой к отправке новой партии золота, которая, конечно, уступала по размеру предыдущей: все оставшиеся в Новой Испании богатства не могли сравниться с потерянными сокровищами. Губернатор обдумывал способы поквитаться с Тристаном, но все они казались недостижимыми, так как убийца уже находился во Франции, где вкушал плоды своего предательства и наслаждался неправедно добытым богатством. Впрочем, как читатель не замедлит убедиться, возмездию все же суждено было настичь его в тот день и час, когда он менее всего этого ожидал.

Глава XX,

в которой рассказывается о том, как Кортес одержал верх над Диего Веласкесом, как начал подготовку к завоеванию новых земель, и о том, какие к нему пришли известия о еще одном из тех изумрудов, что были украдены у семейства Сикотепека

В это тревожное время Кортес получал не одни лишь плохие известия. В мае месяце 1523 года от Рождества Христова, почти одновременно с тем, как моряки доставили весть о разграблении кораблей, посланцы императора огласили в Сантьяго‑де‑Куба распоряжение его величества, согласно которому Кортесу предоставлялась полная свобода в управлении и обустройстве всех земель, какие ему доведется открыть. При этом губернатору Кубы Диего Веласкесу воспрещалось вмешиваться в дела Новой Испании — это высочайшее повеление стало для него таким ударом, от которого он уже не смог оправиться и по прошествии некоторого времени перешел в мир иной.

Ободренный признанием своих заслуг, Кортес приступил к подготовке двух великих походов, которые он запланировал еще с тех пор, как покорил Мексику. Обе экспедиции направлялись на юг Новой Испании, одна снаряжалась в Гондурас, другая — в Гватемалу. Об этих местах шла слава, что они необычайно богаты золотом и серебром. Первую должен был возглавить Кристобаль де Олид, вторую — Педро де Альварадо.

Однажды поутру, когда Кортес и Альварадо обсуждали готовящуюся экспедицию, губернатор заметил, что капитан машинально вертит в руках великолепный изумруд, ограненный в форме чаши. Кортес пристально посмотрел на камень и взволнованно спросил Альварадо, где он его взял. Дон Педро был весьма удивлен, что его господин проявляет столь живой интерес к изумруду: хоть он и принадлежал к числу отборных камней, да и стоил немало, но все же был ничем не лучше множества драгоценностей, которые Кортес имел случай присоединить к своим богатствам. Альварадо осведомился:

— Так вам по душе этот изумруд? Я ношу его с собой, поскольку думаю продать его.

— Скажите‑ка, друг мой, — спросил Кортес, и в голосе его прозвучало подозрение, — а как он оказался у вас?

— Какая разница? — отвечал Тонатиу.  — Если он вас так заинтересовал, я с удовольствием уступлю его…

— Меня заинтересовало то, откуда он взялся у вас, поскольку этот камень обагрен кровью невинно убитых…

— Что такое вы говорите? — поразился капитан.

— Этот изумруд — часть драгоценной коллекции, состоявшей из пяти таких камней, которые были украдены у хозяина и стали причиной смерти нескольких человек, — пояснил Кортес. — Именно поэтому я настаиваю, чтобы вы сообщили мне, как этот камень попал к вам в руки.

С этими словами Кортес направился к своему секретеру, достал из ящика еще два изумруда, розу и рыбу, и показал их Альварадо, который пришел в замешательство, поняв, что его могут заподозрить в причастности к преступлениям, о которых упомянул Кортес.

— Я выиграл его в карты, — наконец со стыдом сознался Альварадо.

Всем было известно, что Педро де Альварадо был азартный игрок, и это его увлечение не одобряли ни другие капитаны, ни сам Кортес, который уже неоднократно выговаривал своему сподвижнику за то, что этим он ставит себя на одну доску с солдатами и прочими простолюдинами.

— Выиграли у кого? — продолжал допытываться Кортес, которому было прекрасно известно, что его друг никак не мог быть замешан в предательском заговоре Тристана и Красавчика.

— У Хулиана де Альдерете, королевского казначея.

— Он уже ничего не сможет нам рассказать, — вздохнул Кортес.

— Это уж точно, он ведь, как известно, умер от укуса змеи.

— А жаль, потому что мне сейчас очень хотелось бы поговорить с ним об этом камне! — покачал головой Кортес.

— Вы вполне могли успеть это сделать, если бы не скрывали от меня ваших тайн, — произнес Альварадо, и в его голосе прозвучал легкий упрек: он был слегка обижен недоверием губернатора.

— Ваша правда, друг мой, — мягко сказал Кортес, — но речь шла о деле исключительной секретности, так что я не хотел никого посвящать в эту историю. Об этом не знал даже Киньонес, командир моей личной гвардии. Я кое‑что рассказал ему в самый последний момент, и то лишь когда это стало совершенно необходимо.

Дон Эрнан с сожалением подумал, как же ему не пришло в голову, когда Сикотепек сообщил, что среди заговорщиков были знатные особы, в первую очередь вспомнить об Альдерете, так как казначей его ненавидел (причины этой ненависти уже известны читателю). Приняв во внимание, что теперь все виновники преступления уже известны, губернатор решился рассказать Альварадо все, вплоть до малейших подробностей. Закончив свою повесть, Кортес купил у капитана камень за двойную цену и присоединил его к остальным.

Под впечатлением удивительной истории, рассказанной ему Кортесом, и обрадованный изрядной суммой, вырученной за изумруд, Альварадо в подробностях припомнил, как именно драгоценность попала к нему в руки.

— Я повстречал Альдерете в одной таверне. Мы пили вино и играли в карты с еще несколькими испанцами, и он проигрался вчистую, вплоть до верхней одежды, так что наконец решил поставить на кон чернокожих рабов, которых имел в своей асьенде. Он уверял, что они очень сильны и выносливы и незаменимы для работы на золотых копях. В конце концов он проиграл и их тоже.

— Он так и не смог оправиться от этого до тех самых пор, пока Алонсо де Эстрада не сменил его на посту королевского казначея, — с горечью произнес Кортес.

— Именно так. Затем, проиграв еще и своих лошадей, он поставил на кон энкомьенду, — продолжал Альварадо, — но тут его подняли на смех, потому что всем известно, что земельное владение переходит по наследству и его нельзя передать никому другому.

— Да уж, это не лучшая ставка в игре, — мрачно заметил Кортес.

— Тогда он принялся умолять, чтобы ему дали сыграть под честное слово. Он клялся, что очень скоро должен получить кучу золота за одно дельце, которое уже совсем на мази. Однако никто не согласился, потому что на то есть свои правила, — покраснев, пояснил Альварадо. — Ни в игре, ни в делах любовных нельзя полагаться на честное слово.

Кортес только молча покачал головой, не желая прерывать рассказ своего подчиненного.

— Тогда он вытащил из сумки этот самый изумруд, который стоил гораздо больше, чем все, что он успел проиграть, и поставил его против всего остального. Мне повезло: я выиграл и на этот раз, и ко мне перешло все имущество Альдерете: изумруд, лошади и черные рабы.

Выслушав капитана, Кортес решил, что Альварадо должен немедленно отправиться во владения Альдерете в Тескоко.

— Расспросите индейцев, не известно ли им что‑нибудь о двух недостающих камнях, — озабоченно сказал Кортес, которому показалось, что наконец он открыл главаря заговорщиков, присвоившего себе большую часть изумрудов и поделившегося добычей с Тристаном и Красавчиком.

Новый поворот дела позволил Кортесу заподозрить, что между Тристаном и Альдерете, видимо, существовали какие‑то тайные отношения. Он предположил, что именно Альдерете, движимый жадностью и ненавистью к губернатору, мог вступить в сговор с пиратами и с Тристаном и поставлять французскому лазутчику сведения о сроках отправки крупной партии золота за океан. Все эти подробности Альдерете знал лучше всех прочих, так как занимал пост королевского казначея.

— Когда Альдерете клялся вам, что скоро получит за одно дельце немалую сумму, он, без сомнения, имел в виду свою долю добычи, которую пообещали ему французские пираты, — подытожил Кортес.

Глава XXI,

в которой рассказывается о неудачной поездке Педро де Альварадо в энкомьенду Хулиана де Альдерете, где он разыскивал два оставшихся изумруда, о новостях, полученных Кортесом из враждебного мексиканцам королевства Мичоакан, и о несвоевременном появлении аделантадо ^[11] Франсиско де Гарая

Педро де Альварадо незамедлительно отправился в Тескоко, одну из самых крупных областей, расположенных к востоку от озера. Он прибыл прямо в асьенду Альдерете, которая находилась на некотором отдалении от селения. Здесь царило запустение, асьенда уже не давала дохода, так как хозяйством никто не занимался, а индейцы совершенно обленились без хозяина, смерть которого оставила их на произвол судьбы.

Альварадо попытался расспросить нескольких индейцев, которых ему удалось отыскать в убогих хижинах, однако никто из них не понимал по‑испански. В конце концов он решил нанести визит управляющему, но его дом оказался пуст; молодая индеанка, немного говорившая по‑испански, объяснила, изо всех сил помогая себе жестами, что все господа уехали и никого из хозяев нет. После смерти Альдерете все его слуги‑испанцы нашли себе места на Кубе или разбрелись по Новой Испании. То же самое произошло с большей частью индейцев, живших в энкомьенде: некоторые ушли в горы и присоединились к повстанцам, иные вернулись в свои семьи или отправились в другие края в поисках какого‑нибудь занятия. Остались лишь немногие — те, кто смог добывать себе хоть какое‑нибудь скудное пропитание.

Альварадо был весьма удивлен, увидев, в какой упадок пришла эта богатая энкомьенда после смерти хозяина (хотя, впрочем, находились и такие, кто уверял, что она ничего не стоит). Новый владелец так и не объявился, никто не заявлял на нее прав — у Альдерете не было наследников.

Итак, поездка эта не принесла никаких плодов, и капитан возвратился к Кортесу, так ничего и не разузнав. Если у губернатора и была какая‑то надежда пролить свет на этот заговор против его особы и против самого императора, то ей не суждено было сбыться: смерть казначея не оставила ниточки, за которую можно было бы ухватиться.

Но благородным натурам, таким как Кортес, несвойственно долго предаваться бесплодному унынию; все силы они отдают на благо истинной веры и императора и покрывают себя славой, постоянно принимаясь за новые героические предприятия.

Вскоре после окончания войны губернатор получил известия из граничившего с Мексикой королевства Мичоакан, которым правил враждовавший с мешиками касик Кацонси. Индейцы предупреждали Кортеса, что это предатель, которому ни в коем случае нельзя доверять, однако Кортес не склонен был прислушиваться к советчикам‑мешикам, как прежде он не послушал индейцев Тласкалы, убеждавших его, что было бы безрассудством довериться Монтесуме. В качестве посла, которому предстояло отправиться в Мичоакан, Кортес выбрал Монтано, того самого артиллериста, что прославился восхождением на вулкан и сумел добыть серу для производства пороха, столь необходимого для войска конкистадоров.

По прошествии двух дней Монтано отправился в путь вместе с еще четырьмя испанцами, одним мешиком‑переводчиком, знавшим язык народности тараска, которая населяла Мичоакан. Подарки для Кацонси были навьючены на мулов и индейских носилыциков‑тамеме. Я не стану здесь повествовать о событиях этой экспедиции, так как они не имеют никакого отношения к нашей истории. Скажу лишь, что после утомительного двенадцатидневного пути по грязным и топким дорогам посольство добралось до первого селения, принадлежавшего Кацонси. Туземцы были крайне удивлены появлением испанцев, и путникам пришлось дожидаться, пока об их прибытии будет извещен сам король. Кацонси, которого поразила эта новость, распорядился, чтобы посланцы Кортеса оставались в селении до тех пор, пока он не решит, как с ними поступить. В ожидании они провели несколько недель, так что мешики и даже испанцы уже уверились, что их просто‑напросто откармливают на убой, чтобы доставить на праздничный королевский стол. И похоже, что дело шло именно к этому: король уже созывал гостей на угощение, но, к счастью, один из старейшин, которому Кацонси полностью доверял, сумел переубедить касика.

— Не делайте этого, мой господин, — сказал он Кацонси, — поберегите свою жизнь, так как, угостившись мясом белых пришельцев, выиграете вы немного, а потеряете немало, как говорится у наших соседей — мешиков. Кортес — великий властитель, сумевший с горсткой солдат завоевать целую империю. Нам не удалось бы такое, даже если воевать много лет и число наших воинов равнялось бы многим тысячам.

Итак, однажды под вечер, когда в окружении Кортеса уже начали всерьез тревожиться о судьбе посольства Монтано, он и все его спутники благополучно возвратились из своей поездки. С ними прибыли знатные жители Мичоакана, которые отправились в Койоакан в сопровождении своих слуг, чтобы увидеть великого человека — дона Эрнана Кортеса.

Губернатор, следуя местным обычаям и по своей всегдашней щедрости, встретил их с почестями, то есть устроил празднество и большой прием, на котором всем раздавались подарки. Впрочем, жертвоприношения были запрещены, что удивило послов Кацонси, специально захвативших для этой цели своих рабов. Чтобы показать гостям, как положено воздавать почести Всевышнему, не причиняя при этом зла никому из смертных, что является величайшим грехом и, конечно, никому не может стяжать небесную милость, Кортес попросил брата Ольмедо отслужить торжественную мессу, на которой присутствовали все капитаны и солдаты в парадной форме и их жены в пышных нарядах. После празднеств губернатор отправил Кристобаля де Олида с ответным визитом к Кацонси в сопровождении огромной свиты. Они также везли с собой пушки, ядра и порох, чтобы произвести впечатление на Кацонси и убедить его присягнуть на верность императору Карлу.

Кристобаль де Олид вскоре возвратился, утвердив мир на землях Мичоакана и заслужив полное доверие Кацонси, который принес присягу императору и поклялся в дружбе Кортесу.

Еще до того, как вернулся Олид, как раз в день памяти святого Иакова, Кортес узнал, что у побережья Пануко появилась внушительная эскадра из одиннадцати военных кораблей и двух бригантин под командованием дона Франсиско де Гарая, губернатора Ямайки. Почти тысяча человек, прибывших с этой эскадрой, выражали желание поселиться на землях Новой Испании.

Полковник Педро де Вальехо, который по поручению Кортеса нес службу в Пануко, имея резиденцию в селении Сантистебан‑дель‑Пуэрто, срочной почтой направил губернатору депешу, в которой сообщал о прибытии Гарая. По уверениям некоторых испанцев, приплывших с Гараем, он намеревался заняться освоением и заселением этих земель.

Известие это застало Кортеса не в лучшую минуту: едва успев отрядить Олида в Мичоакан, дон Эрнан неудачно упал с лошади и сломал руку. Это происшествие приковало его к постели, и он страдал от сильной боли.

Однако капризная фортуна, которая то возносит человека к вершинам успеха, то внезапно отнимает у него все свои дары, пожелала, чтобы как раз в это время прибыл гонец из Испании с королевским приказом, согласно которому право открывать земли Новой Испании и заселять их жаловалось исключительно Кортесу. Обрадованный новостью, дон Эрнан поспешил уведомить об этом Гарая и предложил ему приехать в Койоакан для переговоров и обсуждения всех вопросов. Было это в ноябре 1523 года от Рождества Христова. Гараю пришлось отправиться в Койоакан, но не столько потому, что он спешил договориться об условиях своего пребывания в Новой Испании, сколько потому, что среди его людей, прекрасно осведомленных о несметном богатстве этих земель, уже начало зреть недовольство.

Кортес, неизменно отличавшийся великодушием в отношениях со своими соперниками, сделал ему столь щедрое предложение, что гость просто не имел оснований его отвергнуть. Гарай оставлял Кортесу Пануко, но получал право осваивать земли к северу от реки Пальмас, которые также славились богатством и плодородием. Кроме того, было решено, что старший сын губернатора Ямайки впоследствии сочетается браком с пока еще не достигшей совершеннолетия дочерью Кортеса, прижитой им от одной индеанки на Кубе. За своей дочерью Кортес обещал дать солидное приданое.

Что касается отношений Кортеса с другими испанскими аделантадо, то, надо сказать, со времен высадки на этих землях Памфило де Нарваэса дону Эрнану еще не приходилось разрешать столь трудную и опасную проблему, как эта, поскольку с Гараем прибыло многочисленное войско — более восьмисот пехотинцев и почти двести кавалеристов. Правда, воинам этим недоставало выучки, и к тому же они были слишком охочи до наживы.

Еще в то время, когда шел обмен депешами с Гараем, Кортес отправил Сикотепеку записку, предлагая ему возвратиться в Койоакан, поскольку разыскания его не принесли никакой пользы. Кортес также сообщил ему в письме, что он сам, не двигаясь с места, сумел отыскать третий похищенный изумруд.

Индеец не замедлил появиться и выразил несказанную радость по поводу возвращения еще одного камня из числа пропавших семейных реликвий. Выслушав рассказ Кортеса о том, как изумруд оказался у него, Сикотепек попросил, чтобы дон Эрнан возвратил ему все камни, на что Кортес ответил ему так:

— Мне жаль отказывать вам, но изумруды должны еще некоторое время побыть у меня. Я не могу немедленно отдать их вам — ведь если все же состоится суд над теми, кто совершил эти преступления, то эти камни станут важным вещественным доказательством. Хотя, по правде говоря, у меня все меньше надежд на то, что справедливость когда‑нибудь восторжествует.

Сикотепек не нашел, что возразить, и, оставшись в Койоакане, получил в свое распоряжение достойные покои во дворце Кортеса по соседству с Куаутемоком. Это дало повод злым языкам повозмущаться, что злостный преступник, повинный в гибели многих испанцев, разгуливает на свободе и пользуется особым покровительством губернатора.

Несмотря на присущую ему надменность, Сикотепек покорился Кортесу, однако под предлогом того, что он все еще пытается отыскать убийц отца и брата, индеец время от времени исчезал на несколько дней, и никто не знал, где он бывает. Что же до губернатора, то ему было достаточно держать Сикотепека подле себя. Отлучки индейца его не беспокоили, более того, он смотрел на них благосклонно, считая, что чем меньше времени проводит Сикотепек среди испанцев, тем лучше: слишком многие его ненавидели, и столь сильно, что дело вполне могло дойти до рукоприкладства.

Глава XXII,

в которой рассказывается о том, как Франсиско де Гарай свел знакомство с Памфило де Нарваэсом, о беседе, состоявшейся между ними в Койоакане, о взаимных услугах, которые они оказали друг другу, несмотря на то что отношения их вначале совсем не были дружескими, и о несчастье, случившемся с аделантадо

Дворец в Мехико еще не был достроен, и Франсиско де Гарай, прибыв в лагерь Кортеса, попросил у губернатора разрешения поселиться у Алонсо де Вильянуэвы, одного из самых знатных сподвижников дона Эрнана.

— Дон Алонсо — мой добрый друг, — пояснил Гарай, — я познакомился с ним, когда вы отрядили его на Ямайку закупать лошадей для ваших экспедиций. Он приглашает меня остановиться у него.

— Его приглашение весьма кстати, — отвечал Кортес, — поскольку дворец в Мехико все еще строится, а в нашем лагере в Койоакане слишком много народу, так что здесь у меня не получилось бы оказать вам такой прием, которого заслуживает ваша милость.

У Алонсо де Вильянуэвы Гарай и познакомился с Памфило де Нарваэсом, получившим разрешение Кортеса возвратиться из своей ссылки в Веракрусе и переехавшим в Койоакан.

Первая их встреча была не слишком теплой: побежденный капитан питал надежды, что Гарай сумеет сделать то, что ему самому оказалось не под силу, а именно победить Кортеса. И был очень разочарован. Поэтому Нарваэс, который постоянно носил черную повязку на месте потерянного глаза — напоминание о стычке с Сандовалем, — принялся упрекать Гарая, что тот сдался на милость Кортеса, даже не попытавшись дать ему бой.

— Только великий военачальник мог со столь немногочисленным войском завоевать огромные земли, принадлежавшие индейским королевствам, — заявил ему Гарай, отдавая должное заслугам Кортеса.

— Да, вы правы, ему нет равного ни в Индиях, ни в самой Испании, ни в Италии, и его подвиги останутся в веках, о нем будут вспоминать, как вспоминают Карла Великого или Юлия Цезаря, — отвечал Нарваэс. Хоть он и затаил злобу на Кортеса, но при всем том постоянно расточал в его адрес льстивые речи, словно был самым верным и преданным его вассалом. — И слава эта будет тем громче, чем больше людей будут поступать так, как вы, дон Франсиско.

— Что вы хотите сказать? — удивился Гарай.

— Я говорю, что слава полководца только возрастает, если победы даются ему без боя, без жертв и разрушений: погибших нет, асьенды целы, войско не несет потерь, совсем напротив, оно лишь укрепляется — ведь солдаты и капитаны неприятеля присоединяются к армии победителя. Так и произошло с вами: вы проиграли войну не на поле боя, а попав в ловушки, расставленные законниками. К вящей славе Кортеса, вы добровольно вручили ему свою шпагу, даже не скрестив ее со своим противником. Я‑то, по крайней мере, хоть и понес тяжкое поражение, лишившись всего, что имел, но все же сумел сохранить свою честь, ибо проиграл как настоящий воин, в открытом бою с достойным противником.

Гарая больно задели эти упреки, которые он счел несправедливыми. Он вовсе не сдался без боя, отдав своих людей победителю, как пытался это представить Нарваэс.

В его войске начался мятеж, многие дезертировали, и произошло это еще до того, как он отправился в Койоакан к Кортесу. Кроме того, Гарай, в отличие от Нарваэса, прибыл в Новую Испанию по собственной воле, не подчиняясь ничьему приказу, и был принужден склониться только перед волей императора, который запретил посягать на земли Кортеса. Гарай не посчитал нужным смолчать и с присущим ему изяществом выражений так ответствовал своему собеседнику:

— Не стоит пытаться сравнивать несравнимые вещи, сеньор Нарваэс. В моем случае речь шла о необходимости подчиниться королевскому приказу, а в вашем, насколько мне известно, — о нерешительности и неумении вести военные действия: право же, странно, как вы, находясь во главе столь внушительного войска, позволили Кортесу при помощи самого нехитрого маневра захватить ваш лагерь.

Но, несмотря на эту стычку, в отношениях двух капитанов в конце концов воцарился мир, и они сделались союзниками. Губернатор Ямайки прекрасно понимал, что горькие слова его нового приятеля были для него единственно возможным способом выразить свою досаду и обиду, усугубленную тем, что Кортес запретил ему отныне покидать Койоакан.

Гарай искренне сочувствовал незавидному положению Нарваэса, который, будучи богатым человеком, известным и в Кастилии и на Кубе, где дожидалась его супруга, не имел возможности покинуть Новую Испанию и насладиться всеми милостями, которыми богато одарила его судьба. Впрочем, Кортес следил за тем, чтобы дон Памфило ни в чем не испытывал нужды. За счет губернаторских щедрот он, как настоящий гранд‑сеньор, жил на широкую ногу — в отличие от тех скромных капитанов, что разгромили его войско, с которым он явился в эти края.

В беседах с Гараем Нарваэс постоянно вспоминал о своей дорогой супруге, Марии де Валенсуэле, о своих копях и об асьенде со множеством индейцев, так что в конце концов Гарай проникся таким сочувствием к его страданиям, что решился ходатайствовать о нем перед Кортесом, чтобы тот позволил несчастному вернуться домой.

Однажды поздно вечером, за ужином, на который Кортес пригласил своего будущего родственника, аделантадо столь трогательно обрисовал печальное положение Нарваэса, что дон Эрнан смягчился и пообещал отпустить его.

— Пусть благодарит вас, а не меня, — возразил Кортес, когда Гарай принялся восхвалять его великодушие. — Только из уважения к вам я отпускаю его, несмотря на то что он явился сюда с Кубы с самыми недостойными намерениями.

Итак, в самом начале декабря месяца 1523 года от Рождества Христова губернатор призвал к себе дона Памфило де Нарваэса и, вручив ему две тысячи песо золотом на расходы, дал разрешение возвратиться на Кубу или в Испанию, в зависимости от его желания. Нарваэс, который уже узнал от Гарая о решении Кортеса, рассыпался в благодарностях. Неизвестно, был ли он больше рад обретенной свободе или же пожалованному золоту: хотя он был человеком богатым, но в Новой Испании у него не было за душой ни гроша и жил он только от щедрот Кортеса. Нарваэс не стал медлить, ибо справедливо полагал, что здешний климат не идет на пользу его здоровью, и, сердечно простившись со своим заступником Гараем, поспешил сесть на корабль, отплывавший из Веракруса на Кубу.

Гарай нередко посещал Кортеса, чтобы обсудить с ним общие дела — предстоящую свадьбу их детей, а также экспедицию к северу от реки Пальмас, на земли, которые он получил согласно их договоренности. Для этого похода Кортес пообещал дать ему подкрепление из своих солдат и капитанов, поскольку Гарай потерял немало людей, дезертировавших из его отряда: некоторые поступили на службу к Кортесу, надеясь разбогатеть, другие же в поисках удачи рассеялись по землям, населенным индейцами.

На Рождество оба посетили утреннюю мессу в новом храме в Мехико, переделанном из бывшего главного святилища Тлателолько. После мессы они отправились завтракать. Гарай не подавал виду, что плохо себя чувствует: здоровье аделантадо пошатнулось еще с тех пор, когда его войско взбунтовалось и разгромило асьенду Гарая.

Вечером того же дня, вернувшись в покои, которые гостеприимно предоставил ему дон Алонсо де Вильянуэва, аделантадо почувствовал себя совсем больным, о чем уведомил Кортеса, послав ему записку. Губернатор отправился навестить Гарая, захватив с собой личного врача, который объявил, что больной страдает колотьем в боку. Как ни старались они спасти жизнь Гарая, несчастный был обречен и спустя десять дней скончался от своей болезни, а вовсе не от яда, который якобы ему подсыпал Кортес, как утверждали некоторые злые языки.

То, что он умер именно от этой болезни, — чистая правда, потому что это подтвердили несколько разных докторов, которые никак не зависели от Кортеса. Видимо, бок у него заболел из‑за простуды, которую он подхватил, выходя из храма после мессы. Ему стало плохо, когда он вернулся в дом Вильянуэвы, а не в доме у дона Эрнана, так что ни о каком отравлении не могло быть и речи.

Перед смертью Франсиско де Гарай позвал к себе Кортеса и, лежа на смертном одре, попросил, чтобы тот стал его душеприказчиком.

— Я поручаю вам все свои дела, которые оставляю в этом мире, — прошептал умирающий. — Жизнь моя вот‑вот прервется, и я выбрал вас своим поверенным, и не только потому, что мы договорились поженить наших детей — обещание, которое, надеюсь, вы исполните, — но и потому, что я доверяю вам, как своему другу, верному слуге закона и как человеку чести, который умеет держать свое слово.

— Не волнуйтесь, дон Франсиско, я уверен, вы еще поправитесь, — подбодрил его Кортес, несмотря на то что лицо умирающего уже покрылось предсмертной испариной. — Клянусь вам, что, если смерть все же настигнет вас, я сделаю все так, как вы хотите. Свадьба состоится, и ваш сын получит право на завоевание и освоение отданных вам земель, тех, что находятся к северу от реки Пальмас.

Как и во всех подобных случаях, после смерти Гарая никто не решился ни в чем открыто обвинить Кортеса, хотя по всей Новой Испании распространялись слухи и нашлись такие, кто отправился в Испанию специально для того, чтобы эти клеветнические вымыслы дошли до самого императора, как это уже было после смерти доньи Каталины и Хулиана де Альдерете, а также и после многих других странных смертей, которые случались в этих землях. Всем этим не преминули воспользоваться недруги Кортеса. Они старались повредить ему, всеми способами очерняя его перед императором и аудиенсией.

Глава XXIII,

в которой рассказывается о путешествии Сикотепека в Мичоакан в поисках убийц его семьи и о том, как был поражен Эрнан Кортес, занявшись разбором вещей Франсиско де Гарая

В первые дни 1524 года от Рождества Христова Сикотепек явился к Кортесу и попросил разрешения отправиться в Мичоакан. Он заявил, что боги сказали ему, будто именно там можно отыскать следы убийц его родичей и предателей, злоумышлявших против губернатора и императорской власти.

Дон Эрнан страшно разгневался, когда Сикотепек заговорил с ним о своих лжебогах, которые суть не кто иные, как бесы, вечно сбивающие простецов с пути истинного, чему примером служат туземцы Новой Испании. Но Сикотепек упорствовал в своем желании отправиться в путь и наконец убедил губернатора, обратившись к нему с такой речью:

— А что мне делать здесь, где я живу в тени вашей славы, ем с вашего стола, ношу ваши одежды? Неужели я должен так и провести остаток своей жизни, питаясь подаянием христиан?

Кортес умел считаться с гордостью касиков и всегда относился к ним как к знатным особам, ибо именно такое положение они занимали в своем народе, и им нравилось, когда испанцы также признавали их достоинство. Поэтому он принял предложение Сикотепека, которого он не хотел насильно удерживать подле себя, если уж тому заблагорассудилось отправиться в дорогу. Кроме того, губернатор полагал, что присутствие в его лагере праздношатающегося касика, которого все знали как заклятого врага христиан, может дурно повлиять на мирных индейцев и вызвать недовольство некоторых горячих голов из числа испанцев. Губернатор уже потерял надежду на то, что ему удастся завершить расследование и воздать своим недругам за смерть доньи Каталины и захват кораблей, поэтому он рассудил, что ничего не потеряет, позволив Сикотепеку продолжить дознание. Рассудив так, он обратился к касику:

— Впредь я прошу вас больше никогда не говорить мне, что ваши действия предпринимаются под влиянием пророчеств ваших ложных богов, иначе мне придется вас примерно наказать. Не забывайте, что вы повинны в смерти троих Кастильо, а помощь в деле, которую вы мне обещали в обмен на вашу свободу, оказалась покамест не слишком‑то существенной.

Надо сказать, я не припомню случая, чтобы Сикотепек в дальнейшем нарушил это запрещение губернатора, разве только один раз в беседе со мной, когда он подробно рассказывал мне о своей жизни, но, впрочем, об этом речь еще впереди.

Кортес дал касику разрешение поехать в Мичоакан, но предупредил об опасности путешествия в земли его исконных врагов, ведь даже посредничество Кортеса не смогло содействовать примирению этих двух индейских народов. Губернатор снабдил Сикотепека охранными грамотами, в которых предписывалось во всем оказывать ему содействие, чтобы жители Мичоакана относились к нему как к посланцу испанцев, а не как к мешику, ибо в этом случае его ждала бы неминуемая смерть на алтаре какого‑нибудь кровожадного идола.

Среди тех испанцев, которых Кортес отправил с Олидом в Чинсисилу, был один монах ордена Святой Девы Милостивой, прибывший в эти земли с Гараем и оставшийся в Новой Испании, где святых братьев очень не хватало, так что Кортес много раз обращался по этому поводу и к императору, и к аудиенсии в Санто‑Доминго.

Этот монах, уроженец Толедо, по имени брат Эстебан, по просьбе Кортеса отправился проповедовать слово Божие в Мичоакан, поскольку губернатор пользовался любой возможностью разъяснить индейцам, что они пребывают в тяжком заблуждении, поклоняясь бесовским идолам, и открыть им свет истинной веры. Губернатор подробно разъяснил брату Эстебану, как ему надлежит выполнять свою миссию к вящей славе Господней и на благо императора: в этих землях брат был новичком и не знал обычаев и верований местных индейцев.

— Не стоит открыто нападать на их суеверия, так вы только напрасно потратите время, — напутствовал Кортес монаха, делясь с ним собственным опытом. — Старайтесь переубеждать их постепенно, шаг за шагом открывая им глаза через ваши добрые дела, милосердие и великую любовь к этим заблудшим душам. Именно это способно их поразить, ведь, пребывая под властью диавола, они сталкиваются повсюду с проявлениями жестокости, лености, гордыни, не говоря уже о блуде и всяческой похоти, о чем я лучше умолчу.

— Мне хорошо известно, что они погрязли в этих грехах, сеньор, — ответствовал монах, — я уже беседовал об этом с братом Ольмедо.

— Вы мудро поступили, прибегнув к наставничеству брата Ольмедо, он, как никто другой, может помочь вам. Кроме того, прошу вас от всего сердца, проводите как можно больше пышных богослужений, которые раскрывали бы им красоту нашей веры и истовое благочестие прихожан, — добавил Кортес. — Большое впечатление на индейцев производит наша кавалерия и пушечные выстрелы: туземцы получают наглядное доказательство всемогущества Божия, когда сталкиваются с нашим оружием.

С этими словами губернатор простился с братом Эстебаном, надеясь, что тот присоединит к христианским землям самый жестоковыйный и непокорный народ в этих краях, который до сих пор пребывал во тьме, не зная евангельской истины, в то время как жители Тласкалы и Мехико, в отличие от Мичоакана, уже начали обращаться к христианской вере.

Кортес с большим рвением взялся за исполнение предсмертной воли Франсиско де Гарая. Он забрал у Вильянуэвы его вещи и лично перенес их в свой дворец, чтобы ничего не пропало и чтобы все имущество аделантадо осталось в целости и сохранности.

Кортес приказал отослать часть ценностей усопшего его бедной вдове на Ямайку, другую же часть вручил его старшему сыну, который прибыл, чтобы познакомиться с губернатором, и которого тот принял со всей любезностью, так как видел в нем своего будущего зятя.

Разбирая вещи Франсиско де Гарая, дон Эрнан обнаружил в одной из полотняных сумок изумруд в форме горна. Эта находка повергла его в смятение: нетрудно было догадаться, что перед ним четвертый из тех камней, что были украдены у отца Сикотепека, старого касика Куаутекле, владевшего пятью драгоценными изумрудами.

Дон Эрнан поспешно послал за сыном де Гарая, собираясь расспросить его об этом камне.

— Быть может, вам случайно известно, откуда у вашего отца этот восхитительный изумруд, который нашелся среди его вещей? — обратился Кортес к молодому человеку.

— К сожалению, мне нечего рассказать вам, дон Эрнан, — отвечал юноша, — я никогда ранее не видел этого камня. Впрочем, это неудивительно, ведь отец нажил немало сокровищ и здесь и на Ямайке — мало ли где он мог приобрести изумруд!

Этот ответ совсем обескуражил губернатора: все происходящее и впрямь походило на бесовские козни, потому что дон Эрнан был убежден, что Франсиско де Гарай не мог иметь никакого отношения к заговору Тристана и изменников‑испанцев: когда произошло убийство и ограбление семьи Сикотепека, аделантадо был далеко от берегов Новой Испании. Кортес склонялся к мысли, что камень попал к Гараю тем же путем, каким он оказался у Альварадо. Но, впрочем, четвертый изумруд не мог принадлежать Альдерете: казначей умер задолго до того, как аделантадо появился у реки Пальмас, так что они не могли быть знакомы друг с другом.

Кортес обсудил неожиданную новость с Гонсало де Сандовалем, своим главным поверенным в делах управления Новой Испанией. Сандоваль согласился с предположениями дона Эрнана, поскольку нельзя было придумать никакого другого объяснения тому, как эта драгоценность оказалась у Гарая, человека чести, который, безусловно, был вне подозрений и не имел никакого отношения к заговорам и предательству.

Глава XXIV,

в которой рассказывается о том, что делал Сикотепек в Мичоакане, и о важных сведениях, добытых им, но вовсе не от идолов, на которых он притворно ссылался в разговоре с Кортесом, а от переводчика, сопровождавшего Монтано при посольстве в королевство Кацонси

Сикотепек отбыл в королевство Кацонси с охранными грамотами Кортеса, которые должны были оградить его от возможных неприятностей, каковые вполне могли с ним приключиться в Мичоакане. Сопровождали Сикотепека несколько индейцев из Семпоаля, поскольку никто из тласкальтеков не пожелал отправиться в земли, где жил народ, исстари им враждебный. И ныне тласкальтеки и мичоаканцы поддерживали мир лишь потому, что оба народа признали власть над ними Испании и императора дона Карл оса.

Я не буду подробно рассказывать обо всем, что случилось с посольством по дороге, так как это не имеет отношения к нашей истории. Упомяну лишь, что дважды на них чуть не напали воины‑мичоаканцы, которые, конечно, не могли стерпеть, чтобы мешики разгуливали по их стране как у себя дома. Только имя Кортеса смогло несколько охладить пыл воинственных мичоаканцев, и те в конце концов порешили, что пришельцев надлежит доставить в столицу королевства Чинсисилу, в двух лигах к западу от Мехико. Хотя наши путешественники вовсе не собирались на аудиенцию к местному королю, им пришлось покориться и отправиться туда, куда их насильно отвели воины Кацонси, желавшие получить указания от своего касика, как поступить с непрошеными гостями. Мичоаканские воины также рассчитывали выяснить у испанцев, что состояли при дворе касика, действительно ли их пленники располагают подлинными письмами Кортеса, — ведь сами мичоаканцы читать не умели.

Прежде чем продолжить рассказ о похождениях Сикотепека, я исполню обещание, данное читателю, и открою настоящие причины, побудившие Сикотепека отправиться в земли враждебного государства, где он надеялся разузнать кое‑что о тех, кто убил его семью.

Тот самый индеец‑переводчик, который сопровождал Монтану и Олида в королевство Мичоакан, мешик по имени Атоксотль, был в большой дружбе с Сикотепеком и в свое время вместе с ним воевал против испанцев. Однако когда его друг Сикотепек ушел в горы, чтобы продолжать войну, он не последовал за ним и примирился с христианами из преданности Куаутемоку.

По возвращении его из Мичоакана оба индейца повстречались в лагере Кортеса, и однажды в разговоре Атоксотль рассказал Сикотепеку следующее:

— Во время этого путешествия я узнал, что в Тласкале есть женщина, которая родила сына от некоего испанца и потом покинула Тласкалу из страха, что другие испанцы убьют ее, как они убили отца ее ребенка.

— А где сейчас эта женщина? — поинтересовался Сикотепек.

— Как рассказали мне мичоаканцы, она скрывается в одном их селении, которое называется Гвайангарео.

Эта история весьма заинтересовала Сикотепека. Сопоставив то, что сообщил его друг, и сведения, которые он сам смог добыть у тех немногих индейцев, что еще оставались в энкомьенде Альдерете, Сикотепек пришел к выводу, что скорее всего речь идет об индейской жене королевского казначея, которая ждала от него ребенка и бесследно исчезла вскоре после смерти своего господина.

Сикотепек, который знал от Кортеса историю изумруда в форме чаши (он оказался у Альварадо, выигравшего его в карты у Альдерете), отправился на разведку в энкомьенду покойного казначея и расспросил тамошних индейцев. Они открыли Сикотепеку то, что не решались сказать испанцам.

— Здесь всем известно, что испанца убили его же соотечественники, шайка которых мародерствовала по всей округе, — сообщил касику старик, живший в асьенде. — Чтобы скрыть свои преступления, они подстроили так, будто Альдерете укусила змея, словно бы то был несчастный случай, а не чья‑то злая воля.

Все это совпадало с рассказом Атоксотля, который хоть и не видел индеанку Альдерете и не говорил с ней, но смог узнать от мичоаканцев, где она скрывалась и что, по ее словам, христиане, убившие ее господина, хотели расправиться и с ней тоже.

Именно так, и никак иначе, Сикотепеку стало известно о существовании этой женщины, которую звали Остома; впрочем, после крещения (необходимое условие, чтобы индеанка могла попасть на ложе к испанцу) она получила имя Луиса, точнее, донья Луиса: к ней относились уважительно, так как она была дочерью касика. Она была в числе женщин, преподнесенных индейцами Тласкалы в дар Кортесу при заключении мира. Кортес же отдал ее Альдерете, который к ней очень привязался.

Все это я узнал от самого Сикотепека, который признался мне, что ввел губернатора в заблуждение, уверяя, что боги во время совершения магического ритуала дали ему совет отправиться в Мичоакан.

Сикотепеку пришлось провести несколько дней в ожидании вердикта Кацонси, который был человеком основательным и не любил принимать решения на скорую руку,

в особенности если дело касалось человеческих жизней. Кацонси всегда советовался с богами, будучи убежден, что именно они могут подать ему правильный совет, хотя, впрочем, когда к нему направлялось посольство во главе с Монтано, Кацонси спасли от неверного шага вовсе не идолы, но мудрость его подданного. Если бы решение было принято по указанию богов, которые суть не кто иные, как бесы, то уж конечно они разрешили бы вопрос никак не в пользу христиан.

Пока Кацонси размышлял, а находившиеся в его столице испанцы удостоверяли подлинность охранных писем Кортеса, Сикотепек встретил в Чинсисиле своего друга Атоксотля и познакомился с братом Эстебаном, который не покладая рук трудился ради спасения душ несчастных туземцев, все еще пребывавших во тьме своих заблуждений.

Брат Эстебан проникся симпатией к Сикотепеку, хотя тот упорствовал в языческих суевериях и отказывался принимать истинную веру; поэтому, а также припомнив советы Кортеса, что индейцев не стоит раздражать постоянными проповедями, монах решил отправиться вместе с Сикотепеком, как только мешик получил от Кацонси разрешение ехать дальше. Кроме того, брат Эстебан надеялся, что жители тех мест, куда они направляются, захотят послушать слово Божие. Атоксотль тоже сопровождал их до самого селения Гвайангарео.

Гвайангарео, где расквартирован отряд численностью почти в две тысячи воинов, находится в семи лигах к востоку от Чинсисилы. Климат здесь жаркий и влажный, селение расположено посреди болотистой сельвы, и добраться туда очень нелегко. Однако путешественники не встретили по пути никаких трудностей, поскольку мичоаканский король распорядился, чтобы им не чинили препятствий, а кроме того, их сопровождал Божий Человек христиан, как называли брата Эстебана мичоаканские индейцы, которым монах подавал благой пример смиренной и бедной жизни.

На этих землях, находящихся под властью Кацонси, обитает множество различных народов, и у каждого свой язык и обычаи. Самый многочисленный из них — мичоаканцы; затем, чичимеки — храбрые воины, постоянно враждующие со всеми соседями, настоящие дикари, все время затевающие мятежи и смуты. Есть еще тараски, самый просвещенный из местных народов, язык которых понимают все жители Мичоакана. Поразительно, но многие слова языка тарасков совершенно совпадают с испанскими: например, слово «нет» звучит у них так же, как и в кастильском наречии. Не знаю, что это — дело случая или влияние святого Провидения, но, так или иначе, многие из нас увидели в этом указание на то, что скоро в этом королевстве наступит мир и все туземцы, во главе со своим касиком, по доброй воле склонят головы перед Божественным законом и властью императора.

Несмотря на то что местные жители были настроены дружелюбно, путь был долог и труден, но наконец путешественники достигли цели и оказались в селении Гвайангарео, прикрытом скалами и усиленно охраняемом, так что даже испанцам было бы нелегко взять селение штурмом. Брат Эстебан отслужил мессу, как научил его Кортес; испанцы, сопровождавшие экспедицию, помогли ему, исполнив роль служек, после чего были произведены несколько ружейных выстрелов, вселивших в индейцев такой ужас, что многие из них разбежались и не решались показаться до самого вечера.

После богослужения, которое туземцы прослушали с благоговением, несмотря на то что по‑прежнему оставались идолопоклонниками, Атоксотль стал расспрашивать местных жителей о женщине из Тласкалы, имеющей сына, рожденного от христианина. Туземцы сразу же рассказали, где ее найти.

— По приказу самого Кацонси ее поселили в доме знатного касика нашего селения, так что она находится под его охраной, — объяснил Сикотепеку один из жителей Гвайангарео.

Путешественники сразу же отправились к ней в сопровождении толпы местных жителей, которые с любопытством глазели на тех, кто всегда считался их заклятыми врагами, — христиан и мешиков, внезапно объявившихся в этих местах. Прежде никто из них не осмелился бы ступить на улицы мичоаканских селений, если только не хотел быть заживо сожженным, проданным в рабство или послужить жертвой для местных божеств.

Касик, хозяин дома, подчиняясь приказу Кацонси, не пытался им помешать и позволил встретиться с доньей Луисой. Беседа состоялась в красивом тенистом патио, где росли фруктовые деревья, а посредине гостеприимно журчал прохладный фонтан.

Донья Луиса, как дочь касика, была индеанкой, получившей хорошее воспитание, хотя и такое, какое принято у туземцев. Она встретила мешиков весьма учтиво, однако сначала в ее поведении чувствовалось некоторое недоверие. Сикотепек показал ей письма, выданные ему Кортесом, и хотя она не умела читать, но лицо ее просветлело, когда она услышала, что это охранные грамоты от губернатора Новой Испании. Помощи Атоксотля не потребовалось — донья Луиса говорила на языке нагуа. Сикотепек попросил позволения взглянуть на ее сына, прижитого от испанца, и она тут же послала за ним свою служанку.

Ребенку было около года. Его закутали в накидки и одеяла, чтобы он не простудился. У всех вызвали изумление его светлые волосы и глаза цвета морской волны, так что он был настоящий тонатиу,  а точнее, истинный сын своего отца, Хулиана де Альдерете, тоже светловолосого и светлоглазого.

— Я назвала своего сына Хулианом в честь отца, хотя ребенок и не был окрещен. Он родился здесь, в этом селении, где нам пришлось искать убежища, иначе со мной покончили бы те же люди, что убили моего мужа. Да, он был мне настоящим мужем, хотя мы и не сочетались законным браком.

Сикотепек держался очень любезно, всячески стараясь завоевать расположение и доверие женщины. Он спросил ее, отчего она так боится христиан, если сама приняла крещение и растит сына от одного из испанцев.

— Да, я действительно приняла крещение, стала христианкой, и у меня родился сын от христианина. Однако не все христиане относятся друг к другу по‑братски. Они нередко ссорятся между собой, как это бывает и среди индейцев. Именно из‑за этого и погиб мой муж: хотя его погубил укус змеи, я совершенно уверена, что за этим скрывается злоба его врагов—христиан, подстроивших такое несчастье, чтобы отвести от себя подозрения.

— Откуда вы можете это знать? Неужели вы видели все своими глазами? — спросил Сикотепек.

— Ничего я не видела, — решительно возразила она, — меня не было дома, когда все это случилось, но незадолго до смерти моего мужа у нас состоялся разговор, и он объяснил мне кое‑что и предупредил меня заранее, что с ним может всякое случиться.

— Что же он вам рассказал?

— Накануне дня своей смерти мой господин был так мрачен и озабочен, что просто на себя не похож. Я не узнавала в нем отца своего будущего ребенка — он казался другим человеком. Я спросила, что происходит, но он не пожелал мне ответить, только строго наказал, что если с ним что‑нибудь стрясется, то мне нужно будет немедленно бежать отсюда куда‑нибудь подальше, так, чтобы никто из испанцев не смог меня отыскать. Затем он вручил мне письмо и просил в случае, если он умрет недоброй смертью, передать его лично в руки сиятельному сеньору Кортесу, и никому другому.

— Но все‑таки ваш муж умер от укуса гадины, он не был убит испанцами…

— Я уже сказала вам, что говорила с ним перед смертью. Тогда он рассказал мне, что во время сиесты обнаружил у себя в постели змею. Это случай необыкновенный и плохо объяснимый естественными причинами. Вряд ли эта змея оказалась там сама по себе, скорее всего ее кто‑нибудь подкинул. Кроме того, накануне того злополучного дня я видела странных белых людей, без сомнения чужеземцев, которых несли на носилках черные рабы. Я никогда не видела таких людей в наших окрестностях, и к тому же они говорили на каком‑то незнакомом языке.

Донья Луиса помолчала и обвела взглядом мешиков, которые были явно поражены, во‑первых, тем, что, оказывается, существуют какие‑то чужеземные белые, говорящие на неизвестном языке, и, во‑вторых, появлением змеи на ложе Альдерете. Затем она продолжила свой рассказ:

— Я обнаружила своего мужа в доме. Он лежал на полу. Я пыталась помочь ему, как меня учили мои родители, прикладывая к укушенному месту листья агавы…

— Правильно, обычно так и поступают в этих случаях, — подтвердил Атоксотль.

— …Но было уже слишком поздно, потому что средство это помогает, только если к нему прибегнуть сразу и приложить лист к свежему укусу.

— Все так, — снова кивнул переводчик.

— Перед тем как испустить дух, супруг заставил меня поклясться именем Господним, что немедленно скроюсь отсюда, что я и сделала. Ведь я дочь касиков‑тласкальтеков, старинных врагов мешиков, и мне нетрудно было найти убежище у мичоаканцев, которые тогда поклонялись своим бесовским идолам и ненавидели христиан. Вот потому‑то я и боюсь за жизнь своего сына: как бы его не убили, посчитав белым дьяволом.

— Почему же вы не выполнили наказ своего супруга и не отдали Кортесу написанное им письмо? — осведомился Сикотепек.

— Я готовилась к родам, и вскоре у меня появился малыш. Кроме того, я боюсь идти к испанцам и никому из них не верю. Путешествие это долгое и слишком тяжелое для одинокой женщины: дороги грязные, топкие, повсюду подстерегают опасности. Я не могу взять с собой сына и вместе с тем не могу решиться оставить его здесь одного — ведь его запросто могут убить. Сеньору Кортесу придется подождать, пока мой ребенок подрастет и мы сможем отправиться в путь с ним вдвоем.

— Как вы знаете, губернатор Кортес уполномочил нас отправиться сюда и почтил своим доверием; вы можете отдать нам письмо, и мы доставим его по назначению, — предложил ей Сикотепек.

— Мой муж наказал мне, чтобы я лично передала письмо прямо в руки сеньору Кортесу.

— Как угодно, но позвольте же нам по крайней мере узнать, что говорится в этом письме.

— Как же вы узнаете это, если никто из нас не читает по‑испански?

— Если вы покажете мне письмо, я попытаюсь его прочесть, — вмешался Атоксотль.

— Нет. Сеньор Кортес будет первым человеком, кто увидит это письмо, — отрезала донья Луиса.

— Подумайте, донья Луиса, ведь эта задержка играет на руку убийцам вашего мужа, — нетерпеливо заговорил Сикотепек. — Может быть, они успеют скрыться и ускользнут от возмездия. Если же губернатор Кортес своевременно узнает те важные сведения, что сообщаются в письме, он успеет схватить преступников.

Доводы Сикотепека поколебали решимость доньи Луисы, которая была женщиной совсем не глупой. Она заметно колебалась, не зная, соглашаться ли на предложение Сикотепека: имеет ли она право, приняв во внимание срочность этого дела, ослушаться своего мужа и нарушить данное ему слово? Некоторое время она размышляла, судорожно сжимая руки и обращая затуманенный слезами взор на малыша Хулианито. Наконец она объявила мешикам, которые молча ожидали ее ответа:

— Вот что я решила. Я знаю, что с вами прибыл монах, святой человек, о котором уже идет молва по всему королевству и который за столь короткое время уже успел завоевать уважение мичоаканцев. Ему я разрешу прочесть это письмо. Я уверена, что и мой супруг, и сам сеньор Кортес одобрили бы мое решение. Затем, когда мы узнаем, что в нем написано, мы поймем, как нам поступить. Но прежде я хочу, чтобы монах окрестил моего сына: я желаю, чтобы мой ребенок принял истинную веру и узнал Иисуса Христа, потому что об этом просил меня мой покойный супруг.

— Пусть будет так, — согласился Сикотепек.

Глава XXV,

в которой рассказывается о том, как был окрещен Хулианито, что прочел брат Эстебан в письме, оставленном донье Луисе Хулианом де Альдерете, и о том, что было решено предпринять после того, как выяснилось, о чем написал Кортесу королевский казначей

Когда донья Луиса объявила о своем решении, слуга был немедленно послан за братом Эстебаном, и миссионер поспешил явиться в сопровождении других испанцев, за которыми, как водится, шла большая толпа любопытных. Все пришедшие остались у дверей, и только монаха провели вовнутрь.

Миссионер был очень рад узнать, что его просят окрестить кого‑то из жителей селения; правда, этот младенец уже наполовину являлся христианином, будучи сыном испанца.

— В таких случаях, — произнес брат Эстебан, — самое трудное — сделать первый шаг, а когда благое начало положено, то остальные не замедлят последовать доброму примеру, ведь эти храбрые индейские воины, в конце концов, обычные люди и им тоже свойственно стремление к подражанию.

Монах с радостью согласился окрестить мальчика. Мать ребенка не возражала, чтобы обряд совершался со всей пышностью, подобно тому как брат Эстебан служил в Мичоакане мессы, стараясь поразить воображение индейцев. Крещение назначили на раннее утро еледующего дня. Были направлены вестники в соседние селения, чтобы все желающие собрались на церемонию. Было решено, что чтение письма Альдерете состоится после Таинства, хотя Сикотепек просто сгорал от нетерпения.

Наконец настал момент, когда брат Эстебан в привезенном с собой роскошном праздничном облачении приступил к обряду. Все испанцы, в платьях из шелка, с золотыми медалями и драгоценными украшениями на груди, стояли в первых рядах и сопровождали мессу торжественным пением, которое придавало более блеска и величественности происходящему. Алтарь был установлен в самом центре селения, чтобы все могли наблюдать мессу и получать благодать. Тут собралось множество индейцев как из Гвайангарео, так и из окрестных селений, так что центральная площадь — а в длину и ширину она простиралась не менее чем на арбалетный выстрел — вся была заполнена индейцами, и даже крыша и ступени главного языческого храма, посвященного туземным богами, были заполнены народом.

По просьбе брата Эстебана стрелки держали заряженные ружья наготове, чтобы в момент крещения произвести залп в воздух. Надо сказать, при виде такого скопления народа многих испанцев посетила мысль о том, что, возможно, придется использовать заряды и по прямому назначению, а именно для обороны. По правде говоря, сотни разряженных индейцев с ярко раскрашенными лицами вполне могли внушить трепет: местные обычаи таковы, что разница между толпой туземцев, собравшихся на праздник, и индейским войском, готовым к битве, не так уж велика.

Донья Луиса, взяв на руки Хулианито, стояла справа от алтаря, рядом с Сикотепеком и Атоксотлем, которые почтительно взирали на церемонию, хотя оба были идолопоклонниками, упорствующими в своих заблуждениях.

Наконец, монах попросил донью Луису подойти с ребенком поближе, что она сделала с величайшим благоговением, склонив голову и трепеща при мысли, что находится так близко от алтаря, который, как казалось ее суеверному уму, и был источником всех таинственных сил, дающих власть христианам, в том числе и сверхъестественной мощи их страшной кавалерии, их пушек и ружей. Брат Эстебан приблизился к Хулианито и, произнося латинские молитвы, которые понимал лишь он один (среди присутствующих испанцев не было ни одного, кто отличался бы ученостью), окрестил мальчика, полив его голову святой водой, которая, как известно, обладает особой благодатью и очищает смертного от всех грехов через Христа, Господа нашего.

Ружейный салют поразил собравшихся индейцев: некоторые из них разбежались, другие пали ниц, посчитав, что небо вот‑вот упадет на землю, а Хулианито, испуганный не меньше прочих, разразился громким плачем и не мог успокоиться до самого конца церемонии, как мать ни пыталась утихомирить его.

— Все святые свидетели, что за громадные зайцы водятся в этих краях! — со смехом выкрикнул один из стрелков, видя, как изо всех сил улепетывают индейцы, напуганные выстрелами.

А те, что остались на площади, немного успокоились, заметив, что испанцы спокойно стоят на месте и с улыбкой перезаряжают ружья, посмеиваясь над их страхом, и устыдились своей трусости, которая заставила их попадать наземь от страшного грома выстрелов.

Все произошедшее произвело на индейцев такое впечатление, что некоторые из них, не дожидаясь конца мессы, подошли к донье Луисе и выразили желание принять крещение. Миссионер, поняв, что происходит, не прерывая своих латинских молитв, попросил их приблизиться к алтарю и преклонить колени, чтобы он мог их окрестить.

В этот день брату Эстебану удалось обратить не менее тысячи туземцев еще до того, как он закончил богослужение, так как желающих все прибывало. Это было настоящее чудо: могло показаться, что все они сговорились заранее, но на самом деле пример первых окрестившихся оказался заразительным для других, и было удивительно наблюдать, с каким пылом язычники присоединялись к обряду. Туземцы отличаются от мавров или иудеев тем, что признают не единого Бога, а множество разных богов, и Бог христиан показался им необычайно могущественным из‑за ружейных выстрелов, лошадей и пышного величия, которое показали им испанцы. Монах, не вполне понимая их предрассудки, но искренне радуясь, крестил индейцев, полагая, что они прониклись верой во Христа. Однако по прошествии нескольких дней, увидев, что крест занял в их домах место рядом с прочими идолами, он понял свою ошибку и постарался обратить новокрещеных, начав проповедовать основы христианской веры.

— Поймите, дети мои, — заговорил он, когда ему удалось собрать вокруг себя группу индейцев на улице, — истинный Бог один, это Бог Всемогущий, Творец всего сущего, всех людей, всего живого и всех вещей. Он всем дает жизнь, всех хранит, но и строго наказывает за неверие и заблуждения.

Но хотя индейцам нравилось слушать Божьего человека,  эти проповеди брата Эстебана не имели успеха, так как туземцы, приняв нового Бога, не хотели оставить своих старых, привычных богов.

Наконец месса закончилась, продлившись гораздо дольше, чем предполагалось, поскольку объявилось много желающих креститься. Двое мешиков и монах отправились в дом, где жила донья Луиса, чтобы взглянуть на письмо, которое вручил ей Альдерете накануне своей смерти.

Индеанка вместе с Хулианито удалилась в опочивальню, которая была отведена ей в доме и где она проводила большую часть времени: в остальной части дома жил его хозяин, касик, со всеми своими многочисленными женами. Затем она возвратилась, но уже без ребенка: в одной руке у нее был свиток, запечатанный личной печатью Альдерете, а в другой — сама эта печать. Все это она вручила брату Эстебану.

Монах осторожно развернул послание и некоторое время внимательно разглядывал его, словно пытался понять, не подделка ли это. В самом деле, подлинность письма трудно было установить. А скрепить свиток печатью королевского казначея мог кто угодно, с этим нехитрым делом справился бы даже малыш Хулианито. Брат Эстебан принял важный вид, словно он был по меньшей мере главой королевской канцелярии, и громко и торжественно начал зачитывать написанное. Вот что говорилось в письме:

«Дону Эрнану Кортесу, завоевателю Мексики и сопредельных с нею земель, действующему по приказанию его величества.

Великий и властительный сеньор, этим письмом я сообщаю вам о коварной измене, которая замышляется против Вас и против самого императора Карла, да хранит его Господь. Все, написанное здесь, — чистая правда, ведь это мое письмо попадет в ваши руки лишь в том случае, если Господь призовет меня к себе. Вы можете доверять мертвецу — поверьте, тот, кто пишет это, уже стоя одной ногой в могиле, не имеет намерения лгать и обманывать вас. Итак, слова, сказанные подошедшим к порогу смерти, пусть станут свидетельством в пользу того, кто написал их, а именно идальго и конкистадора Хулиана де Альдерете, за многие свои заслуги возведенного в должность королевского казначея, участвовавшего в завоевании этих земель ради приумножения вашей славы, могущества нашего императора и вящей правды Божией.

Прежде всего хочу сделать признание в том, что сам совершил измену против вас и императора. Причиной тому стали моя алчность, жажда золота и всяческих богатств, а также обида на вас, дон Эрнан. Впрочем, я уже не рассчитываю получить от вас прощение, ибо теперь мое покаяние, быть может, примет сам Всевышний. Единственная милость, о которой я умоляю вас, — окажите покровительство донье Луисе. Хотя она и не стала моей супругой перед Богом и людьми, но я жил с ней как муж с женою. Прошу Вас о милости и для моего ребенка, который вскоре должен появиться на свет. Если родится мальчик, пусть нарекут его Хулианом в честь его отца. Я надеюсь, что он будет носить это имя с честью и что ему не придется расплачиваться стыдом и унижением за то, о чем я рассказываю в этом письме.

Здесь не место подробно излагать причины, побудившие меня совершить предательство, тем более что очень скоро я буду давать в своем преступлении отчет нашему Небесному Отцу. Достаточно будет сказать, что мой разум, подобно разуму этих бедных индейцев, был помрачен дьяволом, хотя я признаю, что мой грех несравненно тяжелее, ибо они грешили по незнанию и впервые узнали об истинной вере лишь с нашим приходом в эти земли, я же впитал ее с молоком матери и был взращен в ней, как истинный христианин. Только алчность и неизбывная злоба, что грызла меня при воспоминании о прошлых обидах, понудили меня вместе с другими испанцами вступить в заговор, суть которого я намереваюсь Вам раскрыть в надежде, что таким способом Вам, быть может, удастся предотвратить его страшные последствия.

Вместе с некоторыми алчными испанцами, а также обиженными и завистниками, которым не давали покоя Ваша власть и Ваше величие, я искал способа как‑то повредить Вам. Все мы собирали богатства, на которые и надеялись, отправляясь сюда, в Индии, но, несмотря на непрерывную войну с язычниками и на все наши усилия, мы получали гораздо меньше, нежели рассчитывали.

Так посетило нас страшное искушение — несомненно, сам дьявол явился нам под видом француза, называвшего себя Тристаном, но настоящее имя которого Феликс де Оржеле — французский лазутчик, состоящий на службе у Франсиска, короля Франции. Он предложил нам следующее: мы должны были сообщить ему, когда и из каких гаваней будут отправляться в Испанию корабли, везущие золото, каков будет их точный маршрут и прочие важные подробности. На эти суда нападут пираты и захватят золото и богатства. Он обещал щедро поделиться с нами добычей, так что мы надеялись, во‑первых, разбогатеть, а во‑вторых, отплатить вам за прошлые обиды, которые были на сердце у каждого из нас. Каждый накопил свои обиды и считал, что имеет причины желать вам зла».

Брат Эстебан перевел дух, поскольку ему было нелегко сохранять взятый им тон: его манера чтения была уж слишком напыщенной, и глотка его не выдерживала такого напряжения. Во время этой вынужденной паузы он обвел всех взглядом, стараясь угадать, какое впечатление произвели на слушателей признания Альдерете.

— Покамест мы не узнали почти ничего нового, — нетерпеливо заметил Сикотепек, — разве что выяснили настоящее имя Тристана, что, впрочем, вряд ли нам поможет — он уже давным‑давно исчез из здешних мест. Читайте же дальше.

Брат Эстебан продолжил:

«Мы приняли предложение Тристана, то есть Феликса де Оржеле. Далее я открою имена предателей, составивших заговор против вас и против императора. Я начну с менее значительных особ, а затем назову главных заговорщиков — тех, кто особенно закоснел в своей злобе, а знатностью и должностями превосходит всех прочих. Ведь известно, что чем выше по рождению изменник, тем сильнее тяжесть содеянного им — одно дело, если конюший обкрадывает своего господина, и совсем другое дело, если так же поступают со своим сеньором‑королем граф или маркиз; точно так же богохульства, что исходят из уст монаха, совсем не то, что богохульства, изреченные подмастерьем, конюхом или кладовщиком.

Итак, первым я назову Хуана дель Кастильо, по прозвищу Красавчик. Хотя это был простой пехотинец, именно он свел нас с Тристаном, хотя я и не знаю, когда и при каких обстоятельствах он сам познакомился с ним; вероятнее всего, произошло это еще на Кубе. Вторым был автор этих строк, и о себе я уже рассказал все, что было необходимо. Третьим же, самым главным из нас, а значит, тем, на кого падает основная тяжесть вины, был дон Памфило де Нарваэс…»

— О Боже! — вскричал пораженный брат Эстебан, дойдя до этого места. — Не может быть, чтобы столь могущественный сеньор оказался под подозрением в измене! Всем известно, что дон Памфило — человек чести и верный слуга королю, хотя, конечно, он совершил ошибку, присоединившись к партии злокозненного губернатора Кубы и выступив против сеньора Кортеса.

Сикотепек был поражен не меньше монаха, но его удивление сменилось яростью при мысли о том, что он много раз сталкивался лицом к лицу с главным изменником в лагере Кортеса и что дон Эрнан только что даровал ему разрешение покинуть Новую Испанию.

Наконец, брату Эстебану удалось овладеть собой, Сикотепек перестал изрыгать проклятия, и чтение продолжилось:

«…Дон Памфило де Нарваэс, и его толкнули на измену ненависть, которую он питал к вашей особе, а также жажда мести за то, что он лишился глаза и позорным образом был разгромлен в битве при Семпоале. Кастильо двигала лишь страсть к наживе, что же касается меня, то у меня были две причины — надежда разбогатеть и обида, которую я затаил против Вас еще со дня бегства нашего войска из Мехико. Я также подозревал Вас в том, что Вы, сговорившись с Куаутемоком, утаили сокровища Монтесумы.

Возможно, прочитав все это, ваша милость задастся вопросом, что побудило меня признаться в содеянном, открыть Вам всю правду и назвать моих сообщников. Вы наверняка уже сочли, что я раскаялся в своих дурных поступках и теперь стремлюсь заслужить Ваше прощение. Это не так, и единственное, ради чего я пишу это письмо, — это жажда мести, одна‑единственная страсть, которая у меня еще осталась. На этот раз это желание отомстить моим бывшим приятелям, которые теперь покушаются на мою жизнь».

Здесь чтение было прервано безуспешно сдерживаемым рыданием, вырвавшимся из груди доньи Луисы. Брат Эстебан поднял глаза от письма: губы бедной женщины предательски задрожали и она закрыла лицо руками, пытаясь скрыть свое волнение. Сикотепек же, раздраженный очередной остановкой чтеца, с укоризной бросал на него гневные взгляды. Брат Эстебан решил вначале закончить чтение, а затем попытаться утешить донью Луису. Итак, он продолжил:

«Преступление сблизило нас; так родилась наша дружба, которой, однако, скоро было суждено обратиться в свою противоположность. Я убежден, что совсем скоро мои бывшие приятели расправятся со мной. Если это случится, Вы станете моим мстителем, ибо, прочитав это письмо, Вы узнаете обо всем — и о гнусной измене, в которой все мы замешаны, и о том, кто повинен в моей гибели.

Вы, несомненно, исполните свой долг, и правосудие настигнет преступников, которые поплатятся не только за заговор против императора, но и за совершенное ими убийство своего брата во Христе, хотя христианин этот и сам был изрядным негодяем.

Но кроме покушения на мою жизнь, причины которого я изложу дальше, нужно рассказать и еще об одном преступлении. Мы трусливо и подло расправились с мирными индейцами из опасения, что наш заговор выйдет наружу. Ударами шпаг мы прикончили старого касика по имени Куаутекле и его сына, чье имя мне неизвестно, который подслушал наш разговор на одной из дорог. Тристан решил, что его необходимо убить, чтобы он не раскрыл наших планов. Чтобы скрыть истинную причину этого убийства, мы решили придать ему вид ограбления, ибо грабеж — преступление не столь тяжкое, как измена. Взяв ценности, мы отправились к Нарваэсу, который не принимал участия в этом деле: согласно Вашему распоряжению, он не имел права покидать Веракрус. Впрочем, он сумел прекрасно воспользоваться своим вынужденным пребыванием там и вел наблюдение за прибывающими и отходящими судами, чтобы вовремя сообщить Тристану о появлении интересующих нас кораблей.

Нарваэс жестоко упрекал нас за то, что мы по своей беспечности допустили такое осложнение. Он говорил, что мы должны быть осторожны, что нам не следует встречаться и беседовать о наших делах где попало, где кто угодно может нас услышать. Однако гнев его испарился, как только мы показали ему нашу добычу, захваченную в доме касика: пять искусно ограненных изумрудов, причем каждому была придана особая форма, и стоили они, должно быть, не менее ста тысяч дукатов. Он хотел было оставить их себе с тем, чтобы отослать своей жене, которая осталась на Кубе и, как говорят, очень горевала в разлуке с мужем. Однако этого мы ему не позволили».

Взбешенный Сикотепек более не мог усидеть на месте: он вскочил, выкрикивая проклятия в адрес убийц своей семьи. Поскольку он сыпал ругательствами на своем родном языке, брат Эстебан не понимал, что именно он говорит, хотя, впрочем, не составляло большого труда догадаться, каков был смысл этих криков разгневанного индейца.

— Клянусь всеми моими богами и вашим Иисусом Христом, что я убью негодяев! — вопил он вне себя. — Я отомщу им, я достану их даже из‑под земли и верну изумруды моего отца!

— Успокойтесь, сеньор Сикотепек, — попытался образумить его монах, которого, впрочем, гораздо больше беспокоило состояние доньи Луисы, нежели ярость индейца. — Мы приближаемся к концу письма, так позвольте же мне закончить чтение. Прошу вас, возьмите себя в руки и не позволяйте гневу, хотя бы и справедливому, взять над вами верх.

Индеец, сжав кулаки, молча вновь уселся рядом с доньей Луисой.

— Простите, что я прервал вас, но я не могу спокойно слышать имена тех, кто убил моих родных. Читайте дальше, — произнес Сикотепек.

«Первым возразил ему Тристан, — продолжил чтение брат Эстебан, которого так захватил ужасный смысл написанного, что он совсем позабыл о взятом им вначале торжественном тоне. — Он заявил, что у него тоже есть возлюбленная, о которой он желает позаботиться, затем и я потребовал свою долю, а за мной — Хуан дель Кастильо. Нарваэс наконец уступил и с видимым неудовольствием согласился поделить добычу, но поскольку нас было четверо, а камней пять, он оставил себе два из них. С таким решением все согласились: француз промолчал, не желая разрушать наш союз, Нарваэс был доволен, что ему досталось больше всех, а мы с Кастильо и не рассчитывали на большее вознаграждение за то, что зарезали двух беззащитных индейцев, в то время как, убивая десятки их на войне, мы за все время не получили и десятой части этой суммы.

После удача нам изменила — сначала Кастильо пал от рук туземцев, и мы сочли это божественным возмездием. Следующая беда приключилась из‑за моей страсти к игре: поддавшись ей, я не мог остановиться и потерял целое состояние. Я не поставил на кон донью Луису по единственной причине: игроки за столом знали, что она была не рабыней, а свободной, и к тому же дочерью касика и новообращенной христианкой, так что они отказались принять ее в качестве ставки в игре.

Итак, однажды в таверне я проиграл в карты все, что имел, даже лошадей и украденный изумруд. Вытащить его из сумки и показать окружающим было величайшим безумием с моей стороны: это могло погубить меня, если бы камень узнал кто‑нибудь из присутствующих. Однако я уже не владел собой: хорошо известно, что если человек сделался одержим пагубной страстью к игре, он уже не может остановиться и до конца питает надежду, что удача ему улыбнется и проигрыш сменится выигрышем. Но этому никогда не суждено случиться: даже если игроку порой и повезет, он не удовольствуется своим выигрышем и принимается снова и снова испытывать судьбу в надежде на продолжение везения, пока не проиграется вчистую. Именно так и произошло со мной, в итоге я остался с пустыми руками, сохранив за собой лишь энкомьенду, и то лишь потому, что ее невозможно было поставить на кон.

Оказавшись в столь плачевном положении, я обратился к моим приятелям с просьбой одолжить мне немного денег. У Тристана я попросил, чтобы он выплатил мне вперед часть барыша, который мы должны были получить от захвата кораблей Вашей милости, если бы они стали добычей французских пиратов. Тристан отказался, но бес азарта продолжал терзать меня, и я обратился к Нарваэсу, который тоже не пожелал помочь, уверив меня, что его обстоятельства еще печальнее моих: хотя он был человеком богатым, все его состояние находилось на Кубе и в Испании, а здесь он жил в крайней нужде. Я впал в отчаяние и начал угрожать своим сообщникам, что отправлюсь к Вам и раскрою наш заговор. То была роковая ошибка: они не простили мне этих угроз, и их доверие ко мне было навсегда потеряно. Я думаю, Нарваэс убедил Тристана, что со мной нужно покончить, и тот поручил своим пиратам, людям мне неизвестным, убить меня: никто из моих сообщников не стал бы лично заниматься таким делом.

Все, что я рассказал здесь, — чистая правда, и к написанному добавить нечего. Письмо подписано собственноручно мной, Хулианом де Альдерете, идальго, ожидающим своей скорой смерти. Когда Вы, дон Эрнан, получите это мое признание, я уже буду мертв. Господь Бог наш есть Бог милостивый, но благодать Его не достигает таких нераскаянных грешников, как я, так что душа моя вечно будет гореть в адском пламени, чему немало порадуются все эти кровожадные идолы, которые на самом деле суть не кто иные, как бесы, и которые, наконец, насытятся грешной плотью конкистадора‑христианина.

В заключение я еще раз обращаюсь к Вам с той же просьбой, которой начал это письмо: умоляю Вашу милость позаботиться о моей семье, о донье Луисе и плоде чрева ее, моем сыне или дочери — ведь это все, что останется после меня в этой земной юдоли.

Да хранит Господь великого и прославленного цезаря, нашего императора, да ниспошлет ему и впредь всяческие свои мирные и премирные блага, да дарует Вам новые славные победы на этих землях, прежде находившихся под властью извечного врага нашего диавола.

Писано в граде Тескоко, в седьмой день октября месяца, в 1522 году от Рождества Христова.

ХУЛИАН ДЕ АЛЬДЕРЕТЕ».

С трепетом завершил брат Эстебан чтение письма, и глаза его были полны слез при мысли о том, что христианин этот умер без покаяния и что душа его наверняка отправилась в геенну. Позже он рассказывал мне, что в тот момент, когда, прочтя ужасные последние слова Альдерете, он оторвал взгляд от рукописи, ему померещилось, что мерзостный идол, один из тех, что в изобилии имелись в этом доме, злобно ухмыльнулся прямо ему в лицо.

Донья Луиса разразилась безутешными рыданиями: она была уверена, что бедная душа ее супруга обречена на вечные муки. Сикотепек между тем все еще кипел от ярости, которая охватила его, когда он узнал наконец имена настоящих виновников гибели своего брата и отца. Впрочем, теперь главным его чувством было стремление поскорей снова попасть в Койоакан, чтобы сообщить обо всем Кортесу и покарать преступников.

Брат Эстебан, славившийся своим умением давать благоразумные советы, принялся утешать донью Луису, которая, горько плача, не переставала сокрушаться о страшной участи, постигшей бессмертную душу Альдерете.

— Напрасно, донья Луиса, вы так уверились в том, что вашего супруга непременно ожидают вечные муки, — уговаривал ее миссионер. — Уже одно то, что им было оставлено это письмо, есть несомненный признак раскаяния, хотя ваш муж и отказывался это признать. Однако сердцеведец Господь читает в глубине наших душ и видит все сокрытое в них так же ясно, как мы видим буквы, начертанные в этом послании. Он знает о том, что покаянное чувство, родившееся в муках и душевном борении, есть чувство искреннее, хотя сам бедный грешник по слабости и неведению своему пытается это отрицать.

Эти и многие другие мудрые слова, сказанные добрым пастырем, немного успокоили индеанку, после чего было принято решение, что всем надлежит как можно скорее отправиться к Кортесу, чтобы тот смог принять надлежащие меры для наказания преступников, хотя те из них, что оставались в живых, были уже за пределами Новой Испании: Тристан бежал во Францию, захватив испанские корабли с золотом, а Нарваэсу не так давно позволил уехать на Кубу сам Кортес.

---

^[10] Арроба — мера веса (около 11, 5 кг)

^[11] Аделантадо — начальник сухопутной или морской экспедиции конкистадоров, становившийся впоследствии губернатором открытых и завоеванных им земель