Пленение Моктесумы

VII

Было пять часов вечера 22 декабря, когда Кортес, несколько дней подряд не покидавший предоставленный ему дворец и казав­шийся более задумчивым и озабоченным, чем обычно, получил от своих часовых сообщение, что два тласкальских воина до­брались под видом местных земледельцев-масеуалей до дворца и убедительно просят принять их.

Он велел привести тласкальцев и взял у них письмо из муниципалитета города Веракрус, извещавшего его о том же самом, о чем юный Симпацин несколько дней назад рассказал Моктесуме, а также сообщавшего об исходе сражения между испанским и индейским войсками. Эскаланте, командовавший испанцами, вынудил индейцев отойти с поля боя к ближайшему поселению и, открыв по ним вдогонку ружейный огонь, многих положил на месте. Но победа дорого досталась испанцам. Капрал по фамилии Аргуэльо был ранен и взят в плен, а сам Эскаланте и несколько солдат умерли от ран, полученных в схватке.

Кортес был очень раздражен безрассудством Эскаланте и ощутимыми потерями испанцев и в секретном послании изве­стил о происшедшем своих капитанов, предупредив, что солда­там знать о случившемся пока не следует.

Эта ночь оказалась для Кортеса такой же тревожной, какими для Моктесумы были все ночи с тех пор, как испанцы появились в долине Анауак.

Уже многие сутки каудильо, уставший от безделья, рвав­шийся претворить свои планы в жизнь, но соблюдавший осто­рожность, призывал на помощь всю свою находчивость и изо­бретательность, чтобы найти такой выход из положения, ко­торый разом помог бы ему покончить со всеми сомнениями и колебаниями.

Известно, что в тот же самый день или накануне Кортес открыл в одной из недавно замурованных комнат своего дворца большие сокровища, принадлежавшие Моктесуме, и что лицезре­ние таких богатств было не менее мощным стимулом, чем все прочие, чтобы решиться во что бы то ни стало осуществить отчаянно смелую затею.

Как бы там ни было, но в эту ночь ни на минуту не смыкались его воспаленные веки. И если бы кто-нибудь увидел его, то меряющего широкими шагами просторные покои, то часами погруженного в глубокое раздумье, вполне мог бы пред­положить, что какая-то рискованная и гигантская авантюра зреет в его кипучем мозгу.

На рассвете Кортес созвал на совет капитанов, и они тотчас явились.

- Соратники! — сказал он.— Те индейцы, которые недавно сражались с нашими солдатами, узнали, что мы, испанцы, не бессмертны. Достоверные сведения, которыми я располагаю, говорят, что Моктесума нас боится куда больше, чем почитает, и что вожди его крови выражают ему недовольство по поводу того, что он разрешает нам столь долго оставаться в столице его царства.

- Действительно,— продолжал каудильо,— нас, так назы­ваемых посланцев короля, они выслушали, и мы получили ответ, и больше нам не сыскать никакого правдоподобного предлога, чтобы оправдать свое дальнейшее здесь присутствие. События же, развернувшиеся под Веракрусом, должны вызвать явное озлобление индейцев и, может быть, ослабить страх Моктесумы. Вне всяких сомнений, самое меньшее зло, какого нам следует от них ожидать, это получение приказа об оставлении Теночтитлана, если ацтеки не захотят проучить нас более жестоко за враждебные действия со стороны покойного Эскаланте. Таким образом, мы стоим перед неизбежным выбором: полностью от­казаться от своих надежд и вернуться назад тем же путем, который так счастливо для нас начинался, или... сделать боль­шой, энергичный, решительный шаг вперед, который даст нам возможность с честью и славой выйти из этого опасного положе­ния и, конечно, приблизит к достижению наших желанных целей.

Кортес умолк, ожидая, что предложат его друзья, заведомо зная, однако, что будет осуществлять только свое собственное решение.

— Могут ли быть тут сомнения?—сказал рассудительный Луго.— Если воля Моктесумы такова, чтобы вышвырнуть нас из своих владений, то разве хватит у нас сил сопротивляться? Я не вижу никакой иной возможности уладить с честью дело, как только уйти самим, дабы нас не выгнали с позором. Я считаю, что сегодня же надо вежливо распрощаться с Моктесумой и по­спешить в Веракрус, где смерть Эскаланте требует присутствия нашего главного капитана.

Алчный Сандоваль счел самым правильным тайно покинуть Теночтитлан, чтобы беспрепятственно увезти с собой все драго­ценности; Веласкес де Леон, Альварадо и другие высказали пред­положение, что все-таки лучше остаться, не подавая вида, что им известно о сражении под Веракрусом, и ждать решения Мок­тесумы.

Кортес выслушал всех с видимым вниманием, а затем ска­зал, что, хотя он уверен в их благоразумии и одобряет призыв к осмотрительности, отступление можно рассматривать лишь как полное крушение всех надежд, как признание своей слабости, подрывающее их престиж, что, в свою очередь, может разрушить дружбу, которой — больше из страха, чем из любви,— их удоста­ивают союзники-индейцы. Он, казалось, склонялся к мнению тех, кто хочет остаться, однако подчеркнул, что в этом случае они натолкнутся на большие трудности, которые им станет чинить Моктесума.

— Соратники, друзья! — вдруг воскликнул он, словно пре­рвав свои размышления вслух, встав и воинственно выпрямив­шись; лицо его светилось таким вдохновением, что все невольно затаили дыхание.— Соратники, друзья! — повторил он, как клич.— Только отважный и неожиданный шаг спасет и возвели­чит нас или поможет нам умереть достойно и славно. Надо, чтобы Моктесума стал нашим пленником.

Он умолк, но от изумления никто не проронил ни слова. Воспользовавшись произведенным впечатлением, Кортес продолжал:

- Судя по вашему молчанию, у вас нет возражений против моего дерзкого, но ограждающего нас от бед и почти неизбеж­ного плана действий. Согласие нарушено, и в этом мы должны винить индейцев. Эскаланте, Аргуэльо и другие испанцы убиты, и за их смерть мы должны спросить с индейцев. Если их им­ператор окажется в наших руках, это сделает нас непобедимыми; и сам император, и его вассалы должны будут принять условия капитуляции, которые мы им предложим.

- Риск велик,— закончил Кортес,— но и слава будет вели­кой. Это трудное дело, чрезвычайно трудное, но Бог до сих пор нас миловал и не оставит в тяжелую минуту. Так что, доблестные капитаны, велите приготовить темницу, достойную ацтекского императора, который с помощью Всевышнего займет ее через несколько часов.

С этими словами он вышел из зала. Сила его воздействия на сотоварищей была, как всегда, такова, что все они шумными возгласами одобрения встретили его план, минутой раньше казав­шийся им бредом сумасшедшего.

В то время как в стане испанцев зрели эти замыслы, Мок­тесума посещал храмы и советовался со жрецами, но не мог подавить глубокую тревогу.

Он так осунулся и пал духом, что перестал походить сам на себя. Тяжкие думы преждевременно посеребрили ему волосы, а его живые выразительные глаза потускнели и, казалось, ничего не видели вокруг.

Вернувшись к полудню во дворец, Моктесума направился было один в свои покои, где часто запирался в последнее время, когда ему вдруг доложили о появлении Кортеса. Вождь-властелин, как всегда, учтиво встал, встречая испанского вое­начальника, но бессонница и душевное беспокойство так его изнурили, что он тут же снова без сил опустился на скамью.

Испанца сопровождали переводчики и несколько капитанов,— все, как обычно, вооруженные до зубов,— а по дворцу разбрелись многие из его самых верных солдат, которые гурьбой и словно бы из пустого любопытства пришли вместе со своим предводителем.

Войско индейцев-тласкальцев и отряды испанцев были гото­вы к военным действиям; на улицах, ведших от места пребывания Кортеса и до дворца Моктесумы, были выставлены их посты.

Ни об одном из этих враждебных приготовлений не было известно Моктесуме, и после того, как испанские гости расселись, он, как обычно, повелел всем слугам уйти из зала и остался один с Кортесом и его соратниками.

Не дожидаясь, пока произойдет, согласно этикету, обмен любезными фразами, Кортес начал речь. Он с видом глубочайшего разочарования стал выражать горькие сожаления по поводу того, что нарушен мир, в чем жестоко упрекал Куальпопоку, требуя публичного искупления гибели Эскаланте и Аргуэльо, а также воздаяния за оскорбление короля Кастилии в лице его посланцев.

Моктесума, приведенный в полное изумление и замешатель­ство дерзкими словами, обращенными к нему, некоторое время хранил молчание, а затем, сделав усилие, чтобы обрести или, по меньшей мере, выказать спокойствие, ответил:

— Мир нарушен не по моему приказанию и не с моего согласия: заверяю тебя в том с чистой совестью, такой же чистой, как небо под светлым солнцем. И если Куальпопока совершил против вас преступное действие, я обещаю тебе покарать его со всей строгостью.

Моктесума тут же призвал вождей-военачальников и рас­порядился взять Куальпопоку под стражу, дабы получить от него ответ на обвинения, выдвинутые испанским послом. И снова обернувшись к Кортесу, как только ушли ацтекские воины, до­бавил:

- Я никогда не позволю усомниться в нерушимости моего слова и не потерплю оскорбительной мысли о том, будто я могу отплатить злом за проявления дружбы со стороны вашего вла­стелина.

- В мои намерения вовсе не входило нанести Вашему вели­честву такую немыслимую обиду,— живо отозвался Кортес.— Я абсолютно уверен в вашей непричастности к тем оскорбитель­ным действиям, о которых я тут говорю. Но этой уверенности нет у моих солдат, и я не в силах переубедить их, если Ваше величество не даст нам публичного и торжественного удовлет­ворения, которое одновременно послужило бы доказательством уважения и доверия к нам.

- Но какое же большее удовлетворение я могу вам дать,— сказал Моктесума,— чем то, что я приказал взять под стражу и судить моего военачальника, которого вы обвиняете?

— Я сомневаюсь,— ответил Кортес,— что этот суд будет по душе могущественному королю, которого я здесь представляю. И я думаю, что во славу его величия и величия вашего выдолжны представить публичное, большое, не подлежащее сомне­нию свидетельство того, что все слухи ложны, слухи о нарушении нашего мирного соглашения именно по вашему приказанию. Не допуская и мысли об этом,— настойчиво продолжал Кортес,— я умоляю Ваше величество оказать мне такую милость и пере­селиться на несколько дней в предоставленный мне дворец, пока Куальпопока не понесет заслуженной кары и, таким об­разом, не останется никаких сомнений в том, что вы, как им­ператор, действительно осуждаете его поступок, оскорбивший власти.

Кортес замолчал, а Моктесума от неожиданности и воз­мущения потерял дар речи и словно окаменел, но спустя минуту пришел в себя, встал и яростно воскликнул:

— Вожди моей крови скорее умрут, чем обесчестят себя! И даже если бы я унизил свое достоинство до такой степени, чтобы стать вашим пленником, мои подданные не допустят такого подлого смирения с моей стороны! Вы об этом подумали?

Кортес отнюдь не потерял самообладания и бесстрастно ответил, что ему и в голову не приходила подобная абсурдная мысль, как пленение монарха в его собственном дворце: если и предлагается его временное переселение в тот самый дворец, который предоставлен Кортесу и который не раз служил резиден­цией самому императору, то лишь затем, чтобы оказывать ему еще большее внимание и уважение. К тому же он, Кортес, как представитель самого великого императора земли, не считает недостойным оказать гостеприимство в своем жилище другому императору, которого клянется почитать по достоинству.

Слушая Кортеса, Моктесума снова опустился на скамью; он был столь поражен и разгневан невиданной наглостью чужезем­ца, что, казалось, не мог найти сил для ответа.

В роли толмача, переводившего великому властителю все, что говорил Кортес, выступала молодая индеанка, которая, при­няв после крещения имя Марина, всюду сопровождала Кортеса, прислуживая ему на людях для общения с индейцами и ублажая его наедине отнюдь не в качестве прислуги. Заметив, что Мок­тесума не склонен проявлять послушание, она шепнула ему:

- Тлатоани, я одна из твоих подданных и не могу желать тебе зла; они мне доверяют, и я знаю их намерения. Уступи, умоляю тебя ради спасения твоей жизни и спасения всех твоих вождей-данников от великих бед.

- Нет, нет,— пробормотал упавшим голосом Моктесума.— Это позор!

Тут поднялись со своих мест, проявляя нетерпение, испан­ские капитаны; один из них сказал:

— Чего мы медлим? Пусть идет с нами или прикончим его.

Тон и жест говорившего заставили Моктесуму понять смысл слов. И здесь—после многих бессонных ночей и томительных дней — в его больном воображении всплыли и смешались все собственные предчувствия, все слышанные пророчества. Ему ви­делось, что на него низвергается гнев богов, что он избран жертвой для искупления какого-то неведомого и страшного пре­ступления предков. Едва слышно Моктесума проговорил:

— Довольно! Да исполнится воля богов. Я готов идти с вами.

Он велел позвал слуг и подать паланкин, а приглашенным сановникам сказал, что дела государства вынуждают его сменить на несколько дней свое местопребывание, для которого он вы­брал дворец, где обитает Эрнан Кортес. Он также распорядился объявить всем своим подданным, что это решение отвечает его намерениям и его собственной воле. И вышел немедля, опершись на руку одного из вождей-военачальников, не простившись с до­черьми, не взглянув на вождей-сородичей, пройдя сквозь строй своих ошеломленных телохранителей, мимо опешивших санов­ников.

Моктесуму несли в паланкине носильщики-тамеме, испанцы шли по бокам, сзади скорбно плелись слуги монарха.

Народ, толпившийся на улицах и впервые видевший удиви­тельное зрелище — своего великого властителя в паланкине без пышной свиты и в окружении чужестранцев,— стал проявлять признаки беспокойства и шуметь. Моктесума, заметив это, по­старался придать своему лицу безмятежное выражение, а легким движением руки призывал к тишине всякий раз, когда раздава­лись тревожные крики.

Так, безо всяких происшествий, он прибыл в стан испанцев. Так был пленен горсткой людей, средь бела дня, в центре Ацтек­ского государства, в своем собственном дворце этот могущест­венный монарх.

История прошедших веков не знает другой подобной дер­зостной акции, никогда жертва, в чьих жилах текла королевская кровь, не роняла со своей головы священную корону так тихо и легко.