Героизм

VIII

Смерть Моктесумы, лишившая Кортеса всякой надежды на примирение с ацтеками, сильно его огорчила, но при том были и другие поводы для огорчения. Лишь теперь Кортес смог должным образом оценить все благодеяния, которыми был обязан злосчастному монарху, и вспомнить о тех мучениях, которыми отравил ему последние дни жизни, о высоких духовных принципах Моктесумы, которые безжа­лостно попирал, и Кортес ощутил нечто вроде раскаяния, хотя, впрочем, это чувство вскоре было вытеснено мыслями не столь возвышенными и побуждениями более целенаправ­ленными.

Прекрасно понимая, что по прошествии первых минут ис­пуга и растерянности, охвативших ацтеков после смерти монар­ха, они вернутся еще более озлобленными и жаждущими мщения, Кортес стал думать о новых средствах обороны. Видя, сколь сильно разрушен дворец и как много дней пришлось бы затра­тить на восстановление этой крепости, он решил занять соседний храм-теокальи, массивная и высокая пирамида которого позво­ляла обозревать дальние окрестности и могла сослужить хоро­шую службу при защите от врага. Приняв это разумное решение, Кортес принялся осуществлять его с присущей ему стремитель­ной энергией, и, несмотря на то что был ранен, как и большинст­во испанских военачальников, каудильо покинул свое бывшее пристанище со всеми, оставшимися в его распоряжении силами.

Один из его лучших капитанов с половиной войска был послан захватить теокальи, а Кортес с остальными солдатами старался усилить замешательство ацтеков тем, что поджигал лучшие дома и разгонял группы индейских воинов, попадавшиеся ему на пути. Но хотя он и не встречал настоящего сопротивления, ибо ацтекские войска — разрозненные и устрашенные — не всту­пали в сражение, в которое, казалось, их вовлекал враг, капитан, посланный взять теокальи, встретился е гораздо большими труд­ностями, чем ожидал. Двум ацтекским вождям силой своего красноречия и личного примера удалось перебороть испуг и по­давленность нескольких ацтекских отрядов. Решительные звуч­ные голоса вождей словно волшебством останавливали суевер­ных индейцев, гонимых с поля боя жуткими видениями, рожден­ными их собственным страхом. Вожди, громко повторяя достославное имя погибшего властелина, старались победить ужас, вселенный в души злой смертью того, кто носил это имя.

— Напрасно убегаете, трусы! — кричали они, словно завора­живая или заклиная.— Напрасно бежите, убийцы великого вла­стителя! Кровавая тень будет преследовать вас до края земли, если вы не захотите умилостивить ее, услышать ее повеление, которое мы сами сейчас услышали.

Многие из бросивших оружие падали при этих словах на­земь, другие бросались к ногам этих двух вождей, которые, j потрясая тяжелыми копьями, обнажили свои лица, до тех пор прикрытые легкими индейскими забралами: взорам людей от­крылись юношеские черты сыновей казненного на костре Куальпопоки. Гневом пылали властные глаза Наоталана, его темный гордый лик словно бы языческого вождя оттеняли черные траур­ные одежды; напротив, лицо младшего брата, светлое и грустное, словно лучилось неземным вдохновением.

- Как вы смеете бежать, глупцы? — восклицал старший брат.— Как смели думать, что спасетесь от поруганной тени, которая вас преследует? Вы думаете, что Моктесума один идет вслед за вами?.. Нет! Страшное полчище духов настигает трус­ливых, чтобы впиться каждому в сердце.

- Охваченные невидимым нам пламенем,— продолжал взывать к людям Наоталан,— пламенем, в котором еще кипит их кровь и белеют кости, бегут с костров Куальпопока и его товарищи, а за ними, по их следам, по горячему пеплу идут другие бесчисленные жертвы, чья кровь лилась ручьями на празд­ничной площади. Это погребальное шествие искалеченных муж­чин, изнасилованных девушек, изрубленных в куски младенцев окружает и терзает душу Моктесумы, прося властителя ото­мстить за их кровь и грозя отмщением, и все они принуждают нашего слабого уэй-тлатоани искать спасения среди своих собственных убийц. Куда вы бежите, если вас не преследует его дух?.. Или вы не слышите, как он говорит вашим душам и просит у вас пощады? «Исправьте зло, причиненное моей слабостью,— просит он вас,— ублаготворите павших, истребите притесните­лей, запятнавших мою добрую славу... Сражайтесь, победите или умрите! Только тогда я смогу простить вас и только тогда сам буду прощен».

- Посмотрите,— продолжал Наоталан,— как горят наши дома, и послушайте стоны людей в огне. Их голоса, которые вы не хотите слышать, повторяют слова Моктесумы: «Сражайтесь, победите или умрите!» Убейте этих злодеев, которые в злобе ринулись на наш священный теокальи. Боги трепещут от гнева на своих золотых алтарях и тоже взывают к вам: «Сражайтесь, победите или умрите!» Сколько усопших стекается пополнить невидимое войско духов! Несчастны те, кто будет жить опозорен­ным рабом в этом царстве доблестных мертвых ацтеков! Остано­витесь, разгневанные духи, подождите немного, и вы увидите, какова наша сила! О великий Тескатлипока[52]! Спрячь стрелы своей ярости! Не открывай, грозный Миктлантеуктли[53], вечного пристанища загубленных душ! Нет среди нас презренных, жела­ющих туда попасть! Наша чистая кровь и кровь дерзких осквер­нителей ваших священных храмов-теокальи сможет залить по­жар вашей ярости. На войну! На войну! Победить или умереть! Покой умершим! Свободу живым!

На этот волнующий призыв, неодолимую силу которого рождали также тон и жесты оратора, все, слышавшие и видевшие его, отвечали возбужденными кликами, и этот эмоциональный, чувствительный народ, быстро переходящий от отчаяния к герой­ству, уже настойчиво просит отмщения и волнуется, жаждая крови и поражения врага. Отважные братья не теряют времени и устремляются во главе довольно большого отряда ацтекских воинов защищать храм-теокальи, тогда как испанцы уже подо­шли к окружавшим его стенам.

Слишком самонадеянной показалась бы с нашей стороны попытка нарисовать во всей полноте картину этой битвы, кото­рая из всех, вошедших в историю Конкисты[54], была битвой, вне всякого сомнения, покрывшей славой обе сражавшиеся стороны.

Трижды в порыве отчаянной отваги бросался в атаку бравый капитан Эскобар и трижды был отброшен с немалыми потерями. Нараставшее ожесточение испанцев не поколебало и не ослабило ни на минуту упорного сопротивления ацтеков и, видя чудеса храбрости, вершившиеся в тот день осиротевшими сынами-геро­ями вождя Куальпопоки, можно было подумать, что духи свобо­ды и мести воплотились в эти два существа, такие юные, такие мужественные, с такой суровой участью.

Отчаявшись взять приступом храм, Эскобар послал гонца с просьбой о помощи, и Кортес сам со всем оставшимся воинством поспешил на выручку к своим почти разгромленным соратникам.

Мужество ацтеков отнюдь не шло на убыль, однако натиск врага становился все мощнее, ибо Кортес с большими отрядами стрелков сумел пробиться к лестнице, ведущей на вершину хра­мовой пирамиды. Ацтеки неистово сражались у ее подножья, отстаивали каждую ступень, но, взбираясь вверх по грудам тру­пов и скользким от крови ступеням, главный испанский вое­начальник нес свой штандарт к балюстраде, ограждавшей со всех сторон вершину здания.

Предсмертные стоны ацтеков сливались с победными кри­ками испанцев. Кортес, стоя на пьедестале из мертвых тел и оперевшись раненой рукой на балюстраду, держал в другой руке свое развевающееся непобедимое знамя и казался самим богом Уицилопочтли.

И тут вдруг люди заметили, как, пробираясь в хаосе стиха­вшего боя, к победителю устремились два индейских воина, которые всегда сражались в самых опасных местах. Ацтеки, не глядя на их лица, узнают в них Наоталана и Синталя: достаточно видеть их мощные удары копьем, открывающие им путь к Кор­тесу. Каудильо опознал их тоже: в тот день он не единожды сталкивался с их доблестью, его окровавленная рука была проби­та меткой стрелой Наоталана. Многие капитаны бросаются вслед за юношами, опасаясь дерзкого нападения. Однако оба брата ломают свои копья и бросают обломки к ногам Кортеса, стремительно швыряют прочь остальное оружие и, в знак пол­нейшего смирения, склоняют перед ним колено.

Вопль негодования и возмущения вырывается из толпы ац­теков. Усмешка презрительного сострадания чуть кривит губы победителя. Однако, ничего не слыша и ни на кого не глядя, братья ползут на коленях, моля о прощении, все ближе и ближе к испанскому военачальнику.

- Они не заслуживают снисхождения! — восклицает Альварадо.— Я их знаю, это сыновья того изменника, который был сожжен перед дворцом; это они возглавили оборону пирамиды.

 -Один из них,— заметил другой капитан,— и есть тот не­почтительный парламентер, который объявил нам войну.

- Смерть им! Смерть! — возопили солдаты.

Кортес взмахом руки призвал своих людей к спокойствию, а Синталь, почти прижав к залитому кровью полу мертвенно-бледное лицо, уже так близко подполз к каудильо, что смог прикоснуться своими протянутыми руками к его стопам. Наоталан замер на мгновение, скользнул горящими отчаянием глазами по окружавшим их капитанам и, словно в ответ на горестный голос брата, молившего о пощаде, выпрямившись, тоже бросил­ся к Кортесу и своим гибким телом обвился вокруг ног испанца, как обвивается удав вокруг жертвы, которую хочет проглотить. Синталь же упорно старался приподнять ступни Кортеса и поста­вить себе на плечи, расстилаясь перед ним, как ковер. Подобные непонятные проявления подобострастия казались испанцам столь забавными, что никто из них и думать не мог о каком-либо злом умысле, пока громкий возглас Кортеса не дал им понять, что перед их глазами происходит странная, страшная борьба.

В самом деле, оба брата прилагали неимоверные усилия, чтобы броситься вместе с Кортесом вниз за балюстраду, которая находилась на высоте более шестидесяти метров над каменной площадью, и всей ловкости, всей силы Кортеса не хватило бы, чтобы спастись. Заметив это, хотя и не сразу, капитаны кинулись к нему на выручку, но оба юноши, не желая, чтобы у них отбили добычу, пошли на последнее, что у них оставалось. Крепко обхватив руками тело врага, мертвой хваткой вцепившись в не­навистного человека, они перевесились через балюстраду и резко оттолкнулись ногами от пола.

- Ты отомщен, отец! — хрипло крикнул Наоталан.

- Ты свободна, родина, от врага! — едва слышно выдохнул Синталь.

После этих слов на какой-то момент наступает жуткая тиши­на. Люди, стоящие внизу, видят торсы обоих юношей, спол­зающие вниз с парапета, всей своей тяжестью пытающиеся увлечь за собой другое тело, которое, по пояс склоненное над балюстрадой, оплетенное их руками, тем не менее не поддается первому рывку, ибо Кортеса уже держат его люди и стараются вырвать из грозных объятий противников. Ноги обоих братьев, описав в воздухе полукруг, повисают над каменным парапетом, напрасно стараясь нащупать какую-нибудь опору; головы всех троих почти соприкасаются, а руки ацтеков все еще цепляются за шею и плечи Кортеса: гибкие фигуры юношей извиваются в воз­духе, как оборванные стебли плюща, покрывающего стену.

Кортес делает последнее усилие: вот чья-то рука летит вниз, ударяясь о стену; и вторая рука ударом стального клинка от­сечена от плеча. Безрукий окровавленный обрубок отделяется от груди каудильо, и тело Наоталана низвергается с высоты на каменные плиты площади. Тело второго брата еще держится наверху минуты две: его пальцы, выпустившие свою жертву, судорожно хватаются за столбики балюстрады; инстинкт само­сохранения еще движет несчастным, который старается подтя­нуться на руках. Но эта ужасная борьба со смертью длится недолго. Раздается голос Кортеса, приказывающего спасти во­ина-героя, но Синталь в своей агонии слышит его и находит в себе силы для последнего гневного крика:

— Нет! Смерть, но не рабство!

Веласкес бросился было ему на помощь, но, прежде чем он успевает протянуть руку, пальцы Синталя отрываются от балю­страды и его тело падает в двух шагах от тела брата.

Кортес приостановил ликование победителей, чтобы дать возможность унести эти два трупа. Сильные духом люди всегда достойно оценивают себе подобных. Испанский каудильо некото­рое время взирал в благоговейном молчании на печальные остан­ки и, передавая их плененным ацтекам, приказал доставить па­вших братьев вождю Куитлауаку для торжественного погребе­ния, заслуженного столь отважными воинами.

Благородные страдальцы, ваше жертвоприношение было по­истине редкостным! Менее геройские поступки увековечили имя латинянина Конкистадора, а ваши имена остаются безвестными и будут неведомы потомкам! Вы не удостоились иных почестей, кроме восхищения, вызванного вами у предводителя войска аван­тюристов, и чистых слез, которые в вашу память проливает ныне одна женщина!

Ацтеки, которым было поручено перенести в свой лагерь тела сыновей Куальпопоки, не прошли и двухсот шагов, как наткнулись на огромное войско, которое не без труда собрали вожди-властители и которое под началом самого Куитлауака спешило на защиту теокальи.

При виде двух трупов, которые были встречены горестными воплями индейцев, ацтекские воины без слов поняли, что испан­цы овладели храмом, и брат Моктесумы поклялся духом покой­ного великого властителя не отдавать палачам это святилище.

И в самом деле, Куитлауак бросил на штурм все силы, во главе которых отважно сражался сам, а с ним и все остальные родствен­ные вожди и все именитые военачальники. В конце концов враг был вынужден оставить храм и отступить к прежнему укрытию, ибо раненый Кортес со своими тоже почти всеми израненными капита­нами и уставшим войском уже не мог сдержать натиск, тем более что артиллерию еще не подтянули из крепости к храму.

Освободив теокальи, ацтеки прекратили преследование и при­ступили к свершению обряда оплакивания великого властителя и к избранию его преемника. Одни вожди-выборщики были в руках испанцев, другие не придерживались единого мнения, но, поскольку чрезвычайные обстоятельства позволяли отойти от положенных ритуальных форм, воины и жрецы провозгласили великим властите­лем Куитлауака, и народ признал его без всяких обрядов и торжеств.

В тот же день в лагерь ацтеков явились жрецы-теописки, бывшие пленниками Кортеса, и от его имени передали новому властителю тело Моктесумы, заявив, что испанцы никого не хотят признавать верховным вождем, кроме старшего сына по­койного Моктесумы, и требуют, чтобы мальчика, находящегося у них в плену, объявили правителем Ацтекского царства. Они снова обещали покинуть Теночтитлан сразу же после того, как будет «коронован принц», права которого они защищают. В про­тивном случае грозили призвать мощную армию, которую ис­панский король пошлет против тех, кто осмелился бы завладеть короной сына его усопшего союзника.

Ацтеки сразу поняли стремление Кортеса сделать верховным вождем Царства ацтеков своего пленника и, конечно, оказывать на него то же огромное влияние, какое он оказывал на Моктесуму. И вот, приняв с торжественными выражениями любви и почита­ния, с неподдельным ужасом и горестью останки своего прежнего господина, ацтекские вожди и знатные люди собрались вместе, чтобы дать разумный и достойный ответ на послание неприятеля.

Было объявлено, что власть верховного вождя у них не переходит по наследству и ни в коем случае не может быть дана малолетнему властительному вождю, который еще не в состоя­нии защитить свои владения и дать законы своему государству; что уже провозгласили верховным правителем — тлакатеуктли — вождя, достойного заменить Моктесуму и способного покончить с тем злом, какое нанесло царству слабодушие покойного в последние месяцы правления; что объявленная война завершится только полным разгромом одного из двух противоборствующих войск и что спустя несколько дней, отданных священным ритуа­лом захоронения мертвого великого властителя и возведению на трон живого, они, ацтеки, снова поднимут оружие против при­шельцев, которые осмелились угрожать им, даже будучи побеж­денными и разбитыми.

Этот ответ отнял у Кортеса последнюю надежду на мирный исход дела, и, понимая всю сложность своего положения, он пережил тяжелые минуты отчаяния, когда теряешь веру и в свои способности, и в свою счастливую звезду.

Каудильо провел ужасную ночь. Хотя после стольких тревож­ных бессонных суток он чувствовал себя очень усталым, напряжен­ные лихорадочные размышления не давали сомкнуть глаз ни на минуту. Раны, особенно мучившие его той сырой ночью, причиняли страдание, которого он, однако, казалось, даже не замечал, ибо не останавливаясь ходил по крыше дворца—то опуская голову на грудь, словно чья-то железная рука давила ему на затылок, то устремляя вверх свой орлиный взор, будто стараясь пронзить веко­вечный небосвод, дабы познать тайны будущего.

Многие часы прошли, а он и не помышлял об отдыхе, в котором так нуждался, и вдруг ему показалось, что между двумя зубцами крепостной стены выросла и увеличивается в раз­мерах какая-то черная фигура. На этом самом месте днем раньше он видел окровавленное тело Моктесумы, именно здесь, между зубцами, на руках Веласкеса лежал раненый монарх, чья мантия, поднятая ветром, испачкала кровью вот эти самые два белых зубца, за которые умерший властитель вначале ухватился ру­ками, точно так же, как хватается за них теперь этот черный призрак, на которого смотрит Кортес, чувствуя, что если бы он знал страх, то можно было бы принять это видение за самого Моктесуму.

Но тут же Кортес подумал, что его одолевает сильный приступ лихорадки и мучат галлюцинации. Однако темная фигу­ра проявила признаки жизни: Кортес уловил какие-то странные звуки, которые не могли быть восприняты как слова, но, несом­ненно, принадлежали человеку, и он понял, что — так или ина­че это существо во плоти, а не плод его воображения. Тогда Кортес шагнул вперед и произнес: «Кто идет?» твердо и громко.