Смерть Моктесумы

VII

Было около девяти утра, когда испанская стража сообщила, что ацтекский парламентер просит позволения поговорить с Кортеcoм. Каудильо немедля созвал своих капитанов и велел впу­стить в зал ацтека.

Миссию посланца выполнял Наоталан, и, хотя ему не испол­нилось еще и двадцати трех лег, его суровый и воинственный вид, прямой и решительный взгляд внушали неподдельное чувство уважения...

В знак траура, который он носил по отцу, его густые темные волосы были коротко острижены, а голову не украшал плюмаж, который имел право носить каждый отважный воин благородного происхождения. Кожаные ремни его сандалий были черного цвета, как и короткая юбка, не достигавшая колен. Вместо своеобразного ацтекского бурнуса его спину и часть груди прикрывала бизонья шкура; в правой руке он держал стрелу — наконечником вверх, в знак воинственных на­мерений,— а левой с непринужденностью и достоинством под­держивал свой мохнатый плащ.

Хотя его глаза, быстро скользнувшие по лицам собравшихся капитанов, сверкали гневом, почти злобой, особенно заметной, когда он взглянул на Кортеса, молодой ацтек выполнил весь приветственный ритуал индейского парламентера, и. отказав­шись от скамьи, предложенной ему испанским военачальником, сказал ясным и твердым голосом, обращаясь к переводчику, который встал рядом с ним:

- Именитый Куитлауак, сын Ахаякатля. вождь-властитель Истапалапы и верховный вождь и военачальник всех воинов, вставших на защиту родины и своего властелина, выбрал меня, Наоталана, сына Куальпопоки, чтобы известить вас, высокого начальника, и всех испанских капитанов, что он знает о тех ваших предложениях, которые вы послали нам с властительным вождем Нецальком, сыном вождя-властителя Такубы и моего тлатоани, и что он внимательно к ним отнесся. Мой именитый вождь знает, что его войска могут понести неисчислимые потери от вашего огненного оружия, малого и большого, но он высчитал, что даже если за одного из ваших воинов сложат головы двадцать пять тысяч ацтеков, то и в таком случае вы погибнете раньше, чем мы.

- Кроме того,—продолжал Наоталан,— благородный Ку­итлауак предупреждает вас, что разрушены все мосты и дороги за исключением одной и что, даже если мы не пойдем против вас с оружием, вам придется умереть с голоду. После этого мне остается только сказать вам от имени верховного вождя-власти­теля, что он не имеет желания вступать в переговоры о мире с теми, кто держит в темнице великого Моктесуму и самых высоких вождей его царства; с теми, кто принес в жертву тысячи невинных людей, чья кровь взывает о мщении; с теми, кто запятнал свою честь гостя и презрел наше доверие, и, наконец, с теми, кто святотатствовал в наших храмах и оскорблял наших жрецов. И потому готовьтесь к войне до последнего живого человека, к кровавой войне, которая окончится только вашей либо нашей гибелью и которую я вам объявляю от имени Куитлауака и всего Царства ацтеков.

Два капитана схватились было за эфесы своих шпаг, готовые покарать дерзкого парламентера, но каудильо властно остановил их и ответил ацтеку:

— Скажи от моего имени вождю Истапалапы, что я готов воевать и пусть он винит собственное упрямство во всех тех бедах, кои столь необдуманное его решение накличет на вашу страну. Скажи, что мы, испанцы, не страшимся ни ваших много­численных войск, ни голода, которым он нас пугает, ибо наш Бог и Отец может превращать камни в прекрасную пищу, и не впервые Ему посылать своим сынам пропитание с небес. Скажи, что во имя чувств дружелюбия и благодарности, испытываемых нами к Моктесуме, мы желаем мира и предлагаем мир, но, поскольку вы предпочитаете войну, мы немилосердно будем преследовать вас и карать за измену своему королю, за неблаго­дарность, проявленную в ответ на наше великодушие.

После того как ответ был дан, Кортес — под угрозой смертной казни — приказал, чтобы парламентера беспрепятственно выпусти­ли из испанского стана и не чинили бы ему никаких препятствий. Наоталан степенно, без тени страха или недоверия, вышел из дворца.

- Соратники! — воскликнул Кортес.— Своими успехами мы более обязаны счастливой судьбе, нежели собственным ратным подвигам. Мы должны благодарить ацтеков, что они наконец стряхнули с себя свою непробудную сонливость и дают нам возможность показать, как надо завоевывать шпагой то, чего нам не хочет добровольно отдавать фортуна.

Хотя и не все разделяли подобную веру—истинную или показную — начальника в свои силы, никто не пожелал проявить малодушие и выразить недовольство, и капитаны еще обсуждали неожиданное упорство ацтеков, когда пронзительные вопли ин­дейцев и резкие звуки их военной музыки возвестили, что против­ник переходит в наступление.

Ни один самый отчаянный натиск не заставал испанцев врасплох. Кортес тут же возглавил войско и, велев отряду ар­балетчиков и артиллерии защищать дворец, вышел наружу со своими главными силами, чтобы сразиться с ацтеками, чьи войс­ка, если посмотреть с крыши крепости, заполняли улицы и сплошной лавиной надвигались на дворцовую площадь.

Кавалеристы дали оружейный залп, открыв страшную брешь в плотной массе наступающих, и устремились вперед, тесня ацтекских воинов и одновременно стреляя по домам, с крыш которых в испанцев летели камни и бревна, впрочем, не нано­сившие им особого ущерба.

Хотя ацтеки сражались с самозабвенной отвагой, перевес в первой схватке был на стороне испанцев, которые умело ис­пользовали свое превосходство в вооружении и дисциплине, а ко­ни их наводили страх; однако некоторое время спустя испанцы поняли, сколь трудно будет удержать преимущество.

Сражение длилось уже четыре часа, и за это время погибло много всадников и значительное число пехотинцев; усталость начинала одолевать солдат Кортеса, а войско ацтеков беспрестанно пополнялось все новыми и новыми отрядами, которые накатыва­лись на дворец, как волны морского прибоя. Превосходство одних в численности уравняло преимущество других в вооружении. И хотя испанцы с честью отстаивали свою воинскую славу, они должны были отступить и к тому же приложить невероятные усилия, чтобы отбиться от противника, рвавшегося преградить им отход во дворец.

Ацтеки окружали испанцев, стремясь отрезать им путь на­зад. Беспримерное мужество и упорство проявляли вожди Куитлауак, Олинтетль, Нецальк и другие, чьи имена, освященные славой,— если и не победой,— поглотило забвение, и нет страны, которая воздала бы им должное в своей истории; нет поэта, который удосужился бы их воскресить.

Испанцам все же удалось — не без значительных потерь — укрыться в крепости, где они с трудом выдерживали бешеный штурм, продолжавшийся до наступления ночи.

Следуя своему обычаю не сражаться в темноте, ацтеки ото­шли, а Кортес, не помышляя об отдыхе, который был так нужен его уставшему воинству, посвятил ночные часы сооружению лег­ких деревянных стенок — из них затем составляли своего рода четырехугольные переносные башенки,— которые, по его замыс­лу, должны были сослужить испанским стрелкам хорошую служ­бу и внести смятение в ряды противника.

С первыми проблесками зари, позволив войску отдохнуть не более двух часов, хотя сам он задремал не более чем на десять минут, Кортес приказал всему войску подготовиться к новой атаке, а в каждую переносную башенку поместил от двадцати до тридцати солдат, которые могли стрелять из ружей и арбалетов сквозь специально прорезанные бойницы. Вслед за этими защит­ными приспособлениями выступила конница и оставшиеся в жи­вых— из шести тысяч — тласкальцы. Продвигаясь по еще пу­стынным улицам, испанцы мимоходом обстреливали особенно красивые дома.

Но вот во главе крупных сил им навстречу вышел Куитлауак, а в то же время в тыл испанцам ударило другое войско — под командой Нецалька, брата Куаутемока,— и ни деревянные ма­хины, ни лошади не смогли противостоять их неистовому натиску. Башни были разбиты в щепы, многие солдаты ранены, тласкальская пехота полностью рассеяна, и испанцы лишь с помощью конных воинов смогли проложить себе путь обратно в свое укрытие.

В тот памятный день атаки следовали одна за другой, стано­вясь с каждым разом все мощнее и упорнее, но и оборона была поистине героической.

Дворцовая площадь буквально устлана трупами, но ацтеки в исступлении громоздили тела в груды и по ним карабкались к окнам. Индейцы гибли массами, но на место погибших тут же вставали новые воины. Пока одни лезли вверх, под самые жерла пушек, другие рубили топорами двери, хотя сквозь бреши их сражали пули, выпущенные едва ли не в упор.

Такое дерзостное буйство ацтекских воинов принесло им наконец неоспоримый успех. Под ударами топоров рушились стены, стойкости и храбрости испанцев явно не хватало, чтобы сдержать поток вражеских войск, устремлявшийся на них со всех сторон.

В подобной критической ситуации рассудок подсказал Кор­тесу единственное средство спасения. Он вошел в покои Моктесумы, которого еще не видел после своего возвращения, и об­ратился к нему с суровым видом:

— Вы слышите, какую страшную войну затеяли против меня ваши мятежники? Им мало того, что они подло изменили своему повелителю, они осмеливаются обвинять вас в том, что вы приказали поднять восстание. Если хотите, чтобы я не поверил в вашу вину, если хотите спасти от моей мести вашу семью и ваш народ,— идите, покажитесь нападающим и велите им своей вла­стью короля сложить оружие и не затевать сражений, пока мое войско не покинет пределы Ацтекского царства.

Моктесума, который в эти дни был лишен всякого общения со своими и ничего не знал об исходе битв, понял, что дело оборачивается не в пользу испанцев, коль скоро они вспомнили о нем. Эта мысль, а также отчаянное нежелание предстать перед ослушавшимися его подданными и презиравшим его Кортесом придали ему решимости для ответа:

— Оставь меня в покое, Малинче. Мои слова так же мало значат теперь для ацтеков, как твои для меня. Оставь меня, ибо я желаю одного — умереть.

На лбу Кортеса вздулась вена, что было явным признаком вскипевшей в нем ярости, но, уловив твердые ноты в голосе Моктесумы, он тоже понял, что устрашением ему ничего не добиться, и, подавив злобу, решил обратиться к уговорам.

Не желая, однако, ронять чувства собственного достоинства в глазах пленника, Кортес сказал, уже у дверей, что не несет ответственности за те несчастья, которые может навлечь подоб­ный отказ, но тут же послал к Моктесуме войскового священника Бартоломе де Ольмедо урезонить монарха.

Однако напрасно уговаривал и упрашивал священник, он уже собрался уходить, ничего не добившись от Моктесумы, когда в покои монарха вошел Веласкес де Леон.

Его раненую правую руку поддерживал черный платок, завя­занный сзади на шее, а вьющиеся густые волосы слегка прикрывали ссадину на лбу от удара одного из кольев, которые вместе с камнями кидали наступающие. Он не был вооружен, незатейливый, но изящный шелковый костюм плотно облегал стройную фигуру, а на грудь ему ниспадала золотая цепь, подаренная Моктесумой.

Бледность его лица, вызванная скорее душевными стра­даниями, нежели раной, не могла не будить сочувствия и на­кладывала на весь облик Веласкеса печать грусти, в целом ему не свойственной.

При виде вошедшего дрогнуло сердце монарха, и Моктесу­ма, протягивая ему руку, печально проговорил:

- Ты ранен, бедный юноша? Значит, мы все страдаем, все мы несчастны!

- О, сеньор! — отвечал Веласкес, почтительно склоняясь и целуя ему руку.— Нет человека несчастнее меня! Я страстно хочу крепить узы дружбы, связывающие меня с семьей Вашего величества, и в то же время обязан, подчиняясь жестокой необ­ходимости, относиться к вашим близким как враг. Ваш брат, сеньор, командует войском, осаждающим этот дворец, и если милосердие, присущее истинно царственной душе, не побудит Ваше величество прекратить жесточайшую войну, то иного ис­хода, как полная гибель одного из двух войск, быть не может.

- Ваше величество,— сказал фрай[51] Бартоломе де Ольме­до,— вы ответите перед Богом за потоки крови, которые про­льются из-за вашего упрямства.

- Сеньор,— добавил Веласкес,— не свою жизнь хочу я спа­сти, ибо с этой минуты я посвящаю ее Вашему величеству, и, если вам нужна жертва, я готов пойти на смерть, но пусть не текут реки крови между ацтеками и испанцами, пусть не будут врагами два народа, которые должны быть связаны узами любви и вза­имной поддержки... О, если я останусь жив, как хотелось бы иметь хоть какую-нибудь надежду на счастье, а если я умру, дай Бог не погибнуть в сражении против ваших друзей и родных, не хочу я уносить с собой в могилу проклятие ваших дочерей!

Понял Моктесума, какие чувства, о чем тот не смел сказать прямо, владели молодым кастильцем, и с волнением произнес:

— Юноша, ты действительно достоин желаемого тобой сча­стья, и проси богов, чтобы Моктесума мог бы сейчас дать его тебе!..

Веласкес с трудом подавил радостное волнение, охватившее его после этих милостивых слов, и, снова склонясь к руке монар­ха, воскликнул:

— О сеньор, благородный и великодушный сеньор! Бог ис­тинный воздаст вам за вашу доброту, память о которой всегда будет жить в моем сердце. Да, великий король, об этом безмер­ном счастье, об исполнении этой моей заветной мечты должен был я молить вас, припав к вашим царственным стопам и пока­зав Вашему величеству эту цепь, символ дружбы, каковой вы меня удостоили. Но в сей миг моя просьба будет иной, и в под­держку своей просьбы, обращенной к Вашему величеству, я упо­ваю именно на этот ваш драгоценный дар, который позволяет мне надеяться на вашу благосклонность. Сеньор, капитан Кортес торжественно обещает уйти из долины Анауак ровно через во­семь дней, но просит вас прекратить военные действия. Если ацтеки требуют жертвы, я отдаю в ваши руки свою жизнь, ибо вдали от этих земель она станет мне ненавистна. Но спасите, сеньор, ваших вассалов и моих сотоварищей от ужасов кровавого противоборства.

Изложив свою просьбу, Веласкес показал Моктесуме на цепь, которая должна была напомнить о его обещании, и индей­ский монарх не пожелал нарушить никогда не нарушавшийся им святой долг — данное им слово.

— Хорошо! — сказал он, вставая. Моктесума не запятнает клятвопреступлением свои последние дни. Юноша, я торже­ственно обещал тебе исполнить все, что ты у меня попросишь именем этого знака моей благодарности, и я готов выполнить обещанное.

Он велел немедленно принести корону и мантию тлакатеуктли — верховного вождя Ацтекского царства — и с этими эм­блемами царского достоинства, священными для каждого ацтека, вышел из своих покоев, опираясь на левую руку Веласкеса, пошатываясь, но с совершенно спокойным лицом.

Когда он проходил через комнаты своих сыновей, старший вышел ему навстречу, монарх остановился и обнял его. Затем велел подойти двум остальным, обнял их одного за другим и, обратившись к великому Духу небес и могущественному богу Уицилопочтли, попросил его взять сыновей под свое покровите­льство. Мальчики опустились на колени, и, словно бы недоброе предчувствие охватило и отца и сыновей, глаза у них увлаж­нились, не мог сдержать слез и Веласкес.

Дважды обнял Моктесума каждого из юных властительных вождей, а когда произнес последние слова: «Да защитят вас наши боги», простерев над их головами руки в знак благословения, в его тихом глухом голосе послышалась глубочайшая нежность.

Затем он пошел дальше, то и дело оглядываясь на детей, а потеряв их из виду, вскинул глаза к небу, словно в экстазе, и тут же обреченно опустил голову.

Моктесуму вывели на крышу дворца, и переводчики громко возвестили о его появлении. Он стоял, оперевшись на руку Велас­кеса, между зубцами крепостной стены. Едва увидев его, ацтек­ские военачальники распорядились остановить бой, а все воины преклонили перед ним колено. Куитлауак, Нецальк, вожди-правители Хочимилько и Атлиско подошли на столь близкое рассто­яние, что могли слышать Моктесуму и говорить с ним. Вначале они приветствовали его радостным возгласом:

— Уэй-тлатоани, великий властитель, да помогут тебе боги!
Монарх отвечал им милостиво и благожелательно, а затем произнес медленно и грустно:

- Сородичи и друзья мои! Зачем вы печалите мое сердце кровавой и ненужной войной?

— Великий властитель и брат мой! — отвечал Куитлауак.— Мы поклялись богам отомстить за оскорбления, нанесенные им и твоей священной особе. Мы просили богов также освободить тебя от всех опасностей, вернуть тебе прежнюю свободу и власть. Верь в их милосердие, о тлакатеуктли, и дозволь верным твоим вождям, правителям-данникам, покарать твоих врагов-притесни­телей.

— Брат мой,— отвечал Моктесума,— я благодарю вас за добрые намерения и, со своей стороны, клянусь богам, что ваши обидчики вскоре уйдут из наших владений. И этого достаточно для их наказания и нашего спокойствия. Я дал испанцам слово не препятствовать уходу, а вам велю прекратить войну, которую, если вы ее продолжите, буду считать с сегодняшнего дня откры­тым мятежом.

Четверо вождей опустили головы, но ропот недовольства прокатился по всему войску, и чей-то голос, неизвестно откуда раздавшийся, звучно произнес два слова: «Властитель — измен­ник!» Побледнел от гнева и боли Моктесума; в этот же миг Альварадо, подумавший, что монарх испугался, бросился к нему, стараясь приободрить его словами и энергичными жестами. При виде этого человека, ненавистного врага, чьи неслыханные злоде­яния еще стояли перед глазами ацтеков, яростные крики заглуши­ли ропот протеста, и стрела, пущенная твердой рукой, ударила в стальную кирасу чужеземца, наконечник ее раскололся, но в это же время были брошены и два огромных камня, которые попали в обнаженную голову Моктесумы.

Хлынувшая из раны кровь залила все лицо несчастного монарха и запачкала Веласкеса, который принял на руки рухнув­шее на него тело.

Куитлауак увидел происшедшее, и все отчетливо услышали его голос, прогремевший подобно грому:

— Презренный люд! Ты убил великого властителя!

Ошеломленные ацтеки пали наземь, испуская горестные воп­ли, а увидев на руках у Веласкеса окровавленное тело Мок­тесумы, бросились бежать кто куда, словно бы преследуемые карающей тенью их августейшей жертвы.

Напрасно пытались вожди-сородичи удержать народ: пло­щадь опустела в один миг, испанцы были спасены.

Веласкес и несколько других капитанов старались помочь Моктесуме, но он отказывался от всякой помощи; он отверг с негодованием предложение принять христианскую веру и кре­ститься и умер со спокойствием и достоинством, не уступавшим его прежнему мужеству и способным заставить забыть его после­дующее малодушие.

---

[51] Брат (исп.) — о монахе.