Заговор Вильяфаньи

III

Никогда не бывает безнаказанным интеллектуальное и духовное превосходство. Никогда люди, покоряющие себе подобных лишь превосходством разума, не могут вызвать то слепое благоговение, которым мы, не задумываясь, одаряем тех, кто выше нас по роду и крови. Эта странность объясняется весьма просто. Первое обстоятельство определяется нашей волей, второе находится исклю­чительно во власти небес. В первом случае мы ощущаем свою силу, во втором воспринимаем иерархию как неизбежность, собственную слабость. Мы без чувства отвращения подчиняемся хозяину, которого сами себе выбираем, но не слишком склонны терпеть власть того, кто распоряжается нами по высочайшему повелению природы.

Всегда и всюду неординарные личности, вознесясь высоко над другими, становятся предметом инстинктивной враждебно­сти со стороны людей обычных, предчувствующих, еще даже не испытав ее на себе, удивительную силу, которая грозит покорить их, и стараются избавиться от нее, как необъезженный конь, который бьет копытом, ржет и стремглав бежит от идущего к нему человека, ибо природа, милостивая и благосклонная ко всем своим созданиям, дала коню, дабы предупредить его об опасности, вместо глаз увеличительные стекла, невольно побуж­дающие представлять себе страшным великаном то разумное существо, чья слабая рука должна обуздать его по своему усмот­рению.

И в благих деяниях, равно как в дурных, всегда встречают упорное сопротивление и вызывают неприязнь те, кто рождается на свет с великим даром творить то или другое. Но все действия таких людей суть своего рода триумфы, ибо вся их жизнь — постоянная борьба, борьба оправданная и даже закономерная, если она не злонамеренна, если она являет собой лишь картину борения многих против насильственной власти одного. Иначе говоря, людское самолюбие чинит препоны дерзкому проявле­нию возвысившегося разума.

Однако не всегда борьба ведется подобным образом: боль­шинство пользуется для своей защиты не только дозволенными средствами и порой не ограничивается ненавистью, клеветой, расставленными западнями; иногда, к несчастью, применяет и грубую силу, чем подтверждает собственную ущербность, опла­чивая победу преступлением.

Сколько лиц сошло в могилу с прозвищем «тиран» только потому, что прозванием «освободитель» себя одарили убийцы!

Мы никогда не будем судить о Цезаре лишь по кинжалу Брута и даже, вероятно, не станем вменять ему в вину растерзан­ное тело Катона, ибо пролитая им кровь дурманит нас флю­идами силы, и мы вдруг спрашиваем себя: а может быть, просла­вленный римлянин распахнул врата своей могилы, чтобы не быть свидетелем падения и развала своей родины или чтобы укрыться от лучей славы, которая его ослепляла, или от счастливой судь­бы, которой не довольствовалось его тщеславие?..

Эрнан Кортес, одна из примечательных фигур в истории человечества; Эрнан Кортес, который никогда не был представ­лен во весь рост даже теми неуклюжими панегиристами, кото­рые превозносили до небес его чисто «человеческие» черты, ста­раясь его обожествить; Эрнан Кортес, именитый посол своей нации в том веке, когда она была великой, воинственной, геро­ической, фанатической и устрашающей; Эрнан Кортес, который стал бы Наполеоном, если бы его колыбельной песнью были громы Французской революции, и который ныне, овеянный боль­шей славой, нежели Наполеон, представляется нам в ореоле завоевателя целой Империи, вставшей в один ряд с другими крупнейшими вассалами; Эрнан Кортес, сказали бы мы наконец, должен был разделить и разделил судьбу всех действительно выдающихся людей. Вначале его преследовала зависть, потом его силилась чернить — даже посмертно — клевета; подстерегала и измена, созревшая в тех же самых сердцах, которые заим­ствовали твердость его сердца и мужественно преодолели столько опасностей, что это покрыло их неувядаемой славой.

В то время, как неутомимый каудильо брал озеро Тескоко в широкое кольцо, осматривая и выбирая места для атак в соот­ветствии со своим грандиозным замыслом; в то время, как шел на огромный риск, чтобы разрушить сплошной бастион из окру­жавших Теночтитлан городов; в то время, как он подтвердил свою военную славу личной отвагой, пролив кровь на земле Хочимилько,— вероломство исподволь, тихо и тайно миниро­вало почву, на которую после преодоления неимоверных трудно­стей должны были ступить его ноги.

Вильяфанья — один из его военачальников — стал главным вдохновителем предательского заговора, который уже готовился против человеческой жизни, отмеченной многими подвигами и сохраненной провидением для еще более значительных даров судьбы.

Многие из храбрых солдат, соратников Кортеса по изнури­тельным походам, сменили (лишь со стыдом можно упомянуть об этом) почти всегда победоносную шпагу на роковой кинжал. Герой, чудом избежавший вражеских копий, вернувшись в Тескоко, попал, не ведая о том, в окружение друзей-изменников.

Бледный, положив похолодевшую руку на эфес благородной толедской шпаги, вышел навстречу Кортесу Вильяфанья. Глаза орла, привыкшие к сиянию солнца, обычно не глядят на неприметные извивы тела скользящей по болоту ядовитой змеи. Так и проница­тельный взгляд Кортеса, постоянно устремленный в свое блистатель­ное будущее, ни на миг не задержался на лице соратника, отмеченном печатью страха перед преступлением, и позволил запечатлеть на своей влажной от пота щеке нечистый поцелуй нового Иуды.

Предатель, однако, заметно оробел, и голос его звучал глу­хо, когда он сказал:

- Слава нашему Господу Богу, который вызволил вашу милость из когтей этих собак-индейцев. Много забот выпало нам на долю во время отсутствия нашего великого капитана: мы зорко следили за тем, чтобы не допустить измены со стороны ненадежных союзников. Теперь же мы благодарим небо за ваше счастливое возвращение живым и здоровым, просим вашу ми­лость принять наши поздравления и приглашаем откушать сей­час вместе со всеми нами.

- Я с удовольствием принимаю ваше приглашение, сеньор Вильяфанья,— вежливо ответил каудильо.— Ибо противник все время шел по пятам за нами, а в придорожных селениях нас встречали прескверно, и мой желудок не опровергнет моих слов, если я скажу, что не ублажал его уже более полутора суток. Мои соратники, как вы можете легко предположить, находятся не в лучшем состоянии, и, если запасы провизии у вас достаточно велики, как я могу судить по вашему цветущему виду, я был бы вам весьма признателен, если бы вы оказали нам любезность и также пригласили к столу моих военачальников вместе с некоторыми вождями из Тласкалы, Чалько и Тескоко, поскольку все они дрались на совесть.

Присутствие стольких людей на пиру смерти не входило в расчеты Вильяфаньи, который с извинением отклонил эту просьбу под тем предлогом, что приборы и места за столом рассчитаны лишь на уже приглашенных, и каудильо, далекий от подозрений, весело сказал, обернувшись к вождю-властителю Тескоко, стоявшему справа от него:

— Я надеюсь, сеньор дон Фернандо, что вы хорошо позабо­титесь о наших союзниках и ваших подданных, которыми я очень доволен. А завтра я сам приглашаю себя на ваш завтрак, по­скольку сегодня меня хочет познакомить с искусством своего повара из Тласкалы наш добрый друг Вильяфанья.

Тескокский властитель, не спускавший глаз с лица измен­ника, тут же повернулся к Кортесу и странно многозначительным тоном сказал на плохом испанском языке:

— Я просить Малинче очень уважать свой добрый капитан Вильяфанья и кушать только то, что дает его рука и пробует его рот.

Беспокойство, слышавшееся в словах молодого тлатоани, было замечено Кортесом, хотя и не навело на дурные мысли. Окруженный другими испанскими капитанами и знатными людь­ми Тескоко, которые наперебой поздравляли его, он забыл и ду­мать об этом эпизоде. Спустя несколько часов Кортес, в наряд­ном костюме, шествовал по городу, дружески опираясь на руку Вильяфаньи, в чьем доме его уже ждали за столом вероломные заговорщики, готовые поднять тост за его здравие в начале пиршества, а на десерт наполнить свои кубки его кровью.

Дом, который занимал Вильяфанья, был предоставлен ему одним из знатных теуктли Тескоко и расположен на той же самой площади, где возвышалось огромное здание, прежде бывшее храмом-теокальи, а затем превращенное в испанские казармы. Большая часть размещенных там солдат были вовлечены в заго­вор и готовились взяться за оружие при первом же сигнале. Предполагалось отстранить Кортеса от командования войсками и тотчас после осуществления крамольного замысла отправить на Кубу судно, чтобы известить о происшедшем Диего Веласкеса, кубинского губернатора, на чье•покровительство и благодар­ность рассчитывали заговорщики, ибо намеревались устранить того, кто был давним предметом ненависти и мучительной зави­сти губернатора Кубы.

Предприняв все необходимые меры, позволявшие надеяться на успех сговора, приглашенные гости ожидали Вильяфанью не без некоторого страха перед злодеянием, в то время как веролом­ный хозяин дома вел на пир свою жертву, расточая Кортесу любезности медовым голосом коварного льстеца.

Какой-то неопрятного вида солдат, который спотыкался на каждому шагу и выписывал ногами замысловатые фигуры, слов­но в состоянии сильнейшего опьянения, все время следовал за ними, хотя ни хозяин, ни гость не обращали на него никакого внимания. Несмотря ни на что, при входе на площадь, где стоял дом Вильяфаньи, пьяный ускорил шаги, быстро догнал шедших впереди и, поравнявшись с ними, снова зашатался и стал безоб­разно кривляться, пока наконец каудильо не заметил разнуздан­ного поведения солдата, чего он никогда не спускал своим под­чиненным. Он резко вырвал руку из-под локтя своего спутника и, сурово нахмурившись, шагнул к пьянчуге, который, вместо того чтобы застыть на месте, отпрянул в сторону с таким провор­ством, вынуждая Кортеса отойти подальше от Вильяфаньи, ка­кого трудно было ожидать от сильно выпившего человека.

— Негодяй! — крикнул с угрозой в голосе главный воена­чальник испанцев.— Как ты смеешь появляться на улице, захме­лев от проклятого питья, словно горький пьяница, наглотавший­ся всякого зелья?

— Мой капитан-генерал,— быстро и отчетливо произнес сол­дат.— Ваша милость, не входите в дом Вильяфаньи, там вы распрощаетесь с жизнью.

На миг заколебался Эрнан Кортес, но, привыкнув быстро принимать решения, он спокойно вернулся к ожидавшему его предателю и учтиво сказал ему:

- Я буду у Вашей милости, сеньор Вильяфанья, через неко­торое время. Меня чрезвычайно возмутила дерзость этого нагле­ца, я желаю присутствовать при его наказании.

- Я готов сопровождать Вашу милость,— в свою очередь вежливо отвечал Вильяфанья,— если вы сами желаете сделать то, что положено делать вашим подчиненным, которых можно вы­звать вот из этой казармы.

- Не беспокойтесь,— твердо сказал Кортес.— Я хочу пойти сам и своими глазами увидеть, как расправятся с этим бездельни­ком, и прошу Вашу милость подождать меня десять минут в своем доме.

После этих слов он повернулся спиной к Вильяфанье, и тот увидел, как разгневанный Кортес, подойдя к солдату, дал ему тычок в спину, чтобы заставить идти, и последовал за качавшим­ся во все стороны человеком с тем хладнокровием и упрямством, которые были отличительными чертами его характера.

Отойдя на значительное расстояние, оба вдруг одновременно остановились — генерал и солдат, и Кортес сказал:

- Говори!

- Вас предали, мой капитан-генерал! Вильяфанья — измен­ник. Его сообщники — гости, с которыми вы должны пировать, и те, кто расквартирован в этих казармах, у порога которых мы стоим. Если Ваша милость пройдете мимо дома или, не дай Бог, войдете в дом, где вас ждут, то наверняка расстанетесь с жизнью. Ваша милость должны сообразить, что делать, ибо они уговори­лись заколоть вас кинжалами, а заговорщиков немало, и опас­ности трудно избежать, как мне думается.

Никаких вопросов больше не задает каудильо, лицо его не выражает никакого волнения, душа его не устрашена. Без тени смущения или колебания Кортес отпускает солдата, не забыв пожать ему — с братской простотой — руку, и быстро направля­ется к дому своего друга Сандоваля, где случайно застает Альварадо, Луго, Олеа и нескольких других капитанов. Он рассказы­вает им об услышанном и дает — со своим обычным спокойствием — подробные наставления, как действовать, словно бы речь идет о самом простом незначительном деле, но при этом добав­ляет, что намерен самым суровым образом покарать виновных.

При этих словах его испытующий взор скользит по лицам капитанов, но никто из них не побледнел, все выражали удивле­ние и негодование. Обнял их Кортес, и то, чего не удалось ни гневу от вести об измене, ни ощущению нависшей опасности, сделала убежденность в нерушимой дружбе: дрогнуло каменное сердце героя, и слеза скатилась на руку одного из его верных соратников.

Около часа спустя Вильяфанья увидел Кортеса на пороге зала с улыбающимся лицом, а остальные гости-сообщники по­спешили радушно его приветствовать, и никто из них не увидел ничего примечательного на лице Кортеса, на которого они взи­рали пытливо, с плохо скрываемым смущением.

— Бульон остывает, и все ожидают только Вашу милость,— сказал хозяин дома, протягивая руку обреченному на смерть.

Кортес ответил столь крепким рукопожатием, что Вилья­фанья не смог сдержать стона.

- У вас железные пальцы, мой капитан,— пробормотал он, но гут же умолк и вздрогнул, встретившись глазами с высоким гостем.

- Вы это хорошо знаете, сеньор Вильяфанья,— сказал Кор­тес с горькой усмешкой.— У меня железная рука и верный глаз. Но вы еще не знаете, и я хочу это доказать, что и сердце мое не поддается кинжалу убийц, ибо оно защищено, как вы видите, прозорливостью, которая позволяет мне видеть вас насквозь и говорить об измене, написанной на ваших лицах.

Тут же по его призыву в зал ворвались Кортесовы капитаны и множество вооруженных солдат, которые во мгновение ока схватили преступников, ошеломленных такой внезапной и непред­виденной развязкой. Кортес вырвал из рук Вильяфаньи лист с перечнем имен заговорщиков, когда тот вынул из-за пазухи бумагу, желая ее уничтожить, и прочитал от начала до конца, порой издавая короткие изумленные или горестные возгласы. Он действительно должен был испытывать и горесть и изумление, ибо, как тогда говорили, в коварном заговоре участвовали мно­гие из его самых высокочтимых соратников, однако их имена покрывает вечная тайна.

Вильяфанья был приговорен к смерти и казнен за измену, главных его сообщников с позором изгнали из их владений, с таким трудом завоеванных. Когда же Сандоваль в присутствии других капитанов попросил Кортеса назвать всех виновных, зна­чившихся в перечне Вильяфаньи, а также спросил, какому наказа­нию следует подвергнуть батальоны, замешанные в преступном заговоре, этот поистине незаурядный человек вынес такое вели­кодушное решение:

— Сей список, сеньоры, остался на совести Вильяфаньи, и только на нем лежит пятно гнусного предательства. Я надеюсь, что указанные там имена будут торжественно занесены лишь в список храбрых и верных воинов, не посрамивших славы нашей общей родины и состоящих на службе у нашего великого им­ператора, чьей короне мы обязаны поднести эти обширные вла­дения. Что касается войск, вовлеченных в заговор, я должен очистить их от грязи, которой они испачкались по недомыслию, заставив их омыться в ручьях вражеской крови.