План «Тридцати дней» и его провал

VII

Несмотря на свой выдающийся военный талант, Эрнан Кор­тес не мог разработать иного, более подходящего плана осады города, подобного Теночтитлану, тогда как Куаутемок прекрас­но знал, каким образом надо оборонять такой город.

С 13 мая, когда — и мы уже знаем об этом — была пред­принята первая попытка взять приступом великую столицу, и до 12 июня, когда первоначальные намерения испанцев претерпели некоторое изменение, осада города проводилась так, как она была задумана вначале: то есть сражения происходили только днем, а ночью осажденные имели полную возможность снова восстанавливать свои защитные сооружения, сводя на нет успехи

противника.

И потому бои, которые обе стороны вели с одинаковой отвагой и упорством, не приносили преимуществ ни одной из сторон.

В осажденной столице ацтеков стал ощущаться недостаток продовольствия, ибо бригантины непрерывно бороздили воды озера, охотясь за каноэ, подвозившими провиант. Не раз обита­тели Теночтитлана видели по утрам тела лодочников — постав­щиков съестного, захваченных ночью испанцами и повешенных на реях. Однако не всегда бдительность осаждавших превос­ходила осторожность осажденных, и угроза голода еще не приба­вилась к их остальным бедам.

С большими или меньшими потерями Кортес ежедневно продвигался к Теночтитлану и ежедневно вынужден был отхо­дить назад, довольствуясь поджогами домов, разрушением мо­стов и порчей дорог, которые к следующему утру восстанав­ливались людьми Куаутемока.

Устав от такого упорного сопротивления и убедившись на­конец в несостоятельности атак подобного рода, Кортес частич­но изменил свою тактику, и бои приняли более затяжной и жесто­кий характер.

Было бы излишне рассказывать о всех подробностях этой беспощадной борьбы, когда, как одни, так и другие не видели иного выхода, кроме победы или смерти.

В обоих лагерях не смыкают глаз; рука сжимает оружие день и ночь,— ревет ли ураган, сверкает ли молниями гроза; в жару и в холод, в дожди и в туманы,— всегда начеку, всегда готовы к внезапному броску, всегда одинаково бдительны,—война про­должалась, и конца ей не было видно.

В самом деле, фортуна была очень изменчива, словно не решалась вынести окончательный приговор. Если в одном сраже­нии Альварадо смог опустошить Такубу, то в другом, под Койоаканом, войско под командой Олида было разгромлено. Если Кортес не без успеха старался затруднить ввоз продовольствия в город, то противник, ставя заслоны на пути его флотилии, даже умудрился однажды захватить лучшую из его бригантин.

Напрасно знаменитый капитан пытался найти какой-нибудь хитроумный ход и применение своей неуемной энергии, показы­вая примеры личной отваги: ацтекские войска, вдохновляемые своим вождем-властителем, защищались с такой беззаветной храбростью и упорством, что бои шли за каждую пядь земли, на которую с излишней опрометчивостью ступила нога захватчика.

Чаша победы не склонялась ни на чью сторону даже тогда, когда, казалось бы, измена могла определить успех, приблизить час катастрофы.

Как мы уже говорили, в войсках Куаутемока сражались почти все вожди-правители приозерных городов, и их присутст­вием решили воспользоваться три властолюбивые личности, одинаково достойные порицания. Один из предателей, бывший дальним родственником вождя-правителя Истапалапы, остался вместо него господствовать во владениях этого города; другой был видным военачальником Ацтекского царства и командовал большим отрядом воинов, которые защищали Койоакан, отбива­вший все атаки испанцев, и, наконец, третий предатель — тлатоани из Чурубуско, коварный и влиятельный человек, задумал использовать свою популярность у местных жителей, ибо был богат и умел завоевывать расположение людей.

Столковавшись между собой, эти три вероломных человека вошли в секретные переговоры с неприятелем и обещали сдать города, где они временно правили, если им будет торжественно обещано законное господство в их владениях под покровитель­ством Кортеса.

Кортес, конечно, с радостью согласился предоставить необ­ходимые гарантии обольщенным иллюзиями мятежникам, кото­рые выполнили гибельные условия договора и отдали во власть испанского каудильо вверенные им города.

Для Куаутемока это был сильный и неожиданный удар, тем более что враг снова обрел свою было пошатнувшуюся надежду на победу и решился перейти в широкое наступление, пополнив свои войска людьми из этих сдавшихся городов.

Кортес тщательно определил цели всех войсковых частей, составил продуманный план действий, который мог привести к серьезным успехам; распорядился, чтобы войска засыпали зем­лей каналы и протоки на случай отступления, и сам подробно объяснил каждому из своих капитанов, как себя вести в той или иной ситуации. Для грандиозного наступления, которому, по его расчетам, надлежало стать завершающим, был выбран день 29 июня.

Ни одно из его приготовлений не ускользнуло, однако, от неусыпного внимания ацтекского властителя. Куаутемок пони­мал, что подходит грозный день, когда будут решаться судьбы царства, и, несмотря на последние несчастия, на внутренние конфликты, которые вызывала уже ощутимая нехватка продоволь­ствия, несмотря, наконец, на гнетущее убеждение, что конец ацтеков предрешен и час гибели близок, он почувствовал, как в его жилах закипела кровь при мыслях о родине, как охватил его новый порыв отваги, как прояснился разум, и душу его охватила столь героическая решимость, что испугалось бы вражье счастье, если бы оно, бесчеловечное, не было слепым.

Под стать своему достославному монарху были настрое­ны— яростно и смело — его вожди-военачальники, среди кото­рых особенно рвались в сражение законные тлатоани земель, предательски отданных испанцам. Это был вождь-правитель Истапалапы, еще бодрый старец, белые волосы которого удиви­тельно контрастировали с горящими черными глазами, метав­шими искры. Двое других еще не достигли своего шестого пяти­летия, но у обоих серебряный шлем был перевязан красным шнуром, что указывало на их принадлежность к властительному роду, а множество кисточек на шнуре свидетельствовало о боль­шом числе ратных подвигов.

Среди стольких прославленных воинов была и — скажем так — амазонка, которая, убоявшись, что холод пятидесяти семи декабрей, овеявших стужей чело ее супруга, умерит его воинст­венный пыл, двадцать восемь лет назад покоривший ее гордое сердце, надела кирасу, закинула за спину тяжелый колчан и, сжимая копье в одной руке и держа щит в другой, поспешила показать пример своим двум сыновьям, едва достигшим юно­шеского возраста, когда жестокая война призвала их отдать родине силы.

Читателям не понадобится наша подсказка, чтобы узнать в этой бесстрашной женщине мужественную Килену, супругу вождя-властителя Тлакопана.

Молниями сверкают ее глаза сквозь отверстия в защитном козырьке, сделанном из раковины, обрамленной золотом; легкий румянец покрывает ее выразительное лицо, хотя уже и лишенное свежих красок первой молодости, но еще хранящее ту живую красоту, которая некогда заставила тлакопанского вождя — от­прыска древнего рода колуа — забыть, что весь этот блеск прида­вала ей кровь воинственных тарасков.

Гордая женщина встает впереди мужа между своими под­ростками-сыновьями, которых она страстно призывает предпо­честь смерть позору.

— Моя плоть,— говорила она,— та плоть, что дала вам жизнь и укрывала вас девять лун, послужит щитом для ваших сердец, пока в них будет место алтарям родины, пока они будут биться во славу великого Уицилопочтли, но если я почувствую, что они дрогнули, сжались от страха... Вот эта моя рука, учившая вас ходить, поднимется и пронзит ваши сердца копьем, если его опозорит ваша рука.

Достойные сыновья своей матери, оба тлакопанских власти­тельных юноши отвечали, дрожа от гнева и обратив на нее пылающий взор:

— Как ты осмелилась сказать, что подозреваешь нас в тру­сости и не пожелала вспомнить, что мы вскормлены твоим молоком и в нас твоя кровь!

Хотя примеру Килены никто не последовал, ее слова произ­вели впечатление на прекрасных обитательниц монарших покоев. И в ночь перед тем знаменательным днем они собрались в зале властительной Уалькацинтлы, сели в круг на мягкие подушки и стали прикреплять перья к стрелам, готовить бальзамы для раненых, а некоторые из них взяли в свои слабые руки пращу для метания камней, чтобы научиться ею владеть, если беда подсту­пит к этим стенам.

Едва порозовел восток, послышалось движение в обоих ла­герях, и женщины, превозмогая томление души, хором запели военный гимн во славу Уицилопочтли, хотя их нежным тихим голосам отнюдь не соответствовали содержавшиеся в гимне во­енные угрозы.

Волнение быстро нарастало. По улицам шли все новые и новые войска, спешившие к дорогам; время от времени, покры­вая шум толпы, слышались энергичные голоса вождей, которые поднимали дух воинов короткими яростными призывами; и на­конец первый ружейный залп врагов потряс воздух: страшное сражение началось.

Властитель ацтеков устремляется к местам, где возникает особая опасность, и вершит чудеса храбрости. Там, где в клубах порохового дыма мелькает его пышный плюмаж, туда спешит смерть собирать урожай. Там, где слышится его громкий голос, рождается героизм и утверждается победа. Его клинок всегда разит смертельно, его лук шлет стрелы только в цель.

Но вдруг на ацтекское войско с трех сторон обрушивается вражеская кавалерия. В этот же миг раздается грохот пушечной канонады на водах озера, что возвещает о победе союзников Кортеса над воинами Куаутемока, сражавшимися на каноэ. Оже­сточенность битвы достигает предела; кровь течет потоками, но отчаянный бой не унимается. Однако наконец в ацтекских войс­ках открывается брешь, и Кортес с одной стороны, Сандоваль — с другой, бросившись вперед, расширяют ее, вырываются на главную дорогу и уже достигают города, преследуя индейцев, которые, не оборачиваясь к ним спиной, быстро отступают.

В пылу радости испанцы забывают о флангах: непрестанно гремит голос Кортеса «Вперед! Вперед!», и послушные ему сол­даты в таком неодолимом порыве устремляются к Теночтитлану, что кажется, будто пули пронзают плотные ряды индейцев как бумажную стену.

- Соратники! — восклицает Кортес.— Теночтитлан — наш! Теперь — на Тлателолько! Не успеет зайти солнце, как на боль­шом теокальи взовьется флаг Кастилии!

- На Тлателолько! — вторят ему криками победоносные войска, сгоряча не видящие, что вражеские полчища, в центр которых они вклинились, полностью окружили их и что множест­во каноэ с индейскими воинами ворвались в канал, который они не перекрыли, беспечно позабыв о том.

Ацтекские войска уже не отступают, они, словно по волшеб­ству, утроились и сплоченной массой, нацелив на испанцев копья, замкнули вокруг них кольцо. Напрасно старались захватчики вырваться, напрасно Кортес, спохватившись и вспомнив о подоб­ном же хитром маневре врага под Такубой, вскипает яростью и поносит на чем свет стоит своих потерявших голову людей. Но тут же дает команду своим всадникам и во главе кавалерии сам устремляется туда, где над головами индейцев покачивается на высоком древке эмблема Ацтекского царства, устремляется с та­кой бешеной силой, что прорывает тройное ограждение вокруг эмблемы и обрушивает страшный удар на голову «знаменосца»: ацтек падает, выпуская из рук священную реликвию.

При виде такой беды — а по суеверным понятиям ацтеков потеря воинской эмблемы равна поражению—многоголосый вопль ужаса оглашает поле битвы, однако быстрый как молния воин-ацтек вырывается из облака порохового дыма и под прикрытием тучи стрел поднимает и возносит — левой рукой — вверх древко с гербом Теночтитлана под общий крик радости индейцев, а правой рукой успевает достать клинком грудь дерзкого смельчака-испанца.

Ацтекские воины громогласно повторяют имя героя. Услышав, что противник, с которым он столкнулся лицом к ли­цу,— сам Куаутемок, легко раненный Кортес безумеет от ярости, но успевает отдавать приказы своим стиснутым со всех сторон эскадронам и с такой отчаянной смелостью вырывается из окру­жения, что никто не может удержать его.

И тут ацтекский властитель подает знак рукой. С быстротой электрического тока пробегает эта весть через все индейское войско, и вот уже над всем Теночтитланом несется оглушитель­ный, жуткий и странный вой, долетающий до соседних гор.

Испанцы, не понимая, откуда он исторгается, невольно зами­рают и прислушиваются. В то же время индейцы, не помня себя от жажды мести и крови, бросаются на них, будто в этом таинственном и мрачном завывании им слышится голос всемогу­щего божества, повелевающего презреть жизнь во имя святого отмщения.