Эпилог

Три года, или около того, минуло с тех пор, как произошли события, о которых мы рассказали в последней главе этой ис­тории. Наступало утро одного из тех прекрасных зимних дней, какими славится благословенная мексиканская земля. Едва за­брезжила заря, как поднялись на ноги все обитатели маленького селения провинции Алькала, где в то время расположился на отдых Эрнан Кортес, направлявшийся в другие, более далекие земли.

Каждый, кто заметил бы тогда тревожное любопытство, столь рано выгнавшее индейцев из их скромных жилищ на улицу; кто увидел бы, сколь суров, почти грозен вид испанских солдат, группами выходивших из своего походного лагеря и заполняв­ших улочки, ведшие к главной площади селения, каждый, повто­ряем, понял бы, что какое-то примечательное событие, какое-то важное действо должно произойти в первой половине того дня.

Действительно, не было еще восьми утра, когда и кавале­рийский эскадрон испанцев появился на площади, а с башен местного храма-теокальи и с крыш соседних домов множество недоумевавших и встревоженных жителей увидели странное, не виданное ими доселе сооружение. Это была виселица, возведенная ночью в центре упомянутой площади! Поняв, для чего предназна­чено подобное устройство, алькаленцы содрогнулись от ужаса, и многие из них поспешили избавить себя от страшного зрелища, покинули селение и укрылись в ближайших дремучих лесах.

На площади перед храмом-теокальи, откуда хорошо был виден разрушенный алтарь Уицилопочтли, сидели, удобно устро­ившись в предвкушении кровавой сцены на этом превращенном в театр месте, две прекрасные дамы, каждой из которых не исполнилось еще и тридцати лет. Обе были одеты на испанский манер, но можно было заметить, что платье одной из женщин не отвечало ее внешности. Цвет кожи, черты лица, маленькие руки и ноги, неправильное произношение испанских слов выдавали ее индейское происхождение. Другая была андалузкой с блестящи­ми, черными, как у мавританки, глазами; она в ожидании пред­стоящей экзекуции с удовольствием вспоминала об аутодафе и боях быков, которые не гак давно служили основными раз­влечениями ее молодости.

Прислушавшись к беседе, которую ведут эти дамы до появ­ления еще неизвестных участников трагедии, развязка которой близилась, наши читатели смогут узнать, о чем идет разговор.

- Посмотри, как мужественны и блестящи наши воины,— говорила испанка. — Не правда ли, донья Марина, они как золо­то, которое еще ярче сверкает после того, как переплавится в очистительном огне? Столько невзгод и тягот вынесли наши люди в этом долгом и трудном походе, когда им пришлось преодолевать непроходимые горные ущелья, пустынные равни­ны, гнилые трясины, холод и жару, голод и жажду,— ничто не сломило крепкий дух наших солдат, их истинно испанские сердца.

- Они берут пример со своего вождя, - отвечала индеанка.— Осуществив столь тяжелое путешествие, если это можно назвать путешествием, великий Кортес, наш господин, показал, что для отважной души нет ничего невозможного. Было бы справедливо, если бы после таких славных дел небо наградило его отдыхом, но вы видите, какая беспокойная жизнь предо­пределена этому герою. Подчинив себе большую часть земель, составлявших огромнейшее Ацтекское царство, храбрый завоева­тель борется теперь с преступными посягательствами своих соб­ственных соратников.

 -Сказать по правде, я все еще сомневаюсь, донья Марина, в верности слухов о бунте Олида. Я всегда считала его честным, благородным капитаном, и мне трудно поверить, что он поднял мятеж со своим войском, которое ему доверил капитан-генерал для завоевания тех селений, куда мы идем.

- По крайней мере, так утверждают,— ответила индеанка.— И поскольку другой военачальник, посланный туда, так долго ничего не сообщает ни о себе, ни о выполнении приказа, наш господин счел необходимым пойти туда самому и наказать, как подобает, ослушавшихся его воинов.

- И зачем только надо ему возить с собой этих индейских царьков!.. Как вы думаете, донья Марина? Ведь эти язычники не приучены к трудностям, которые с таким терпением переносят испанцы с помощью господа нашего Иисуса Христа и святого Сантьяго. Кроме того, мне кажется весьма неразумным, и я ска­зала об этом своему супругу, что по всем этим недавно завоеван­ным землям везут того, кто был их властителем. И вот резуль­тат! При виде своего пленного господина все касики взволнова­лись и устроили тот адский заговор, который, если бы его вовремя не раскрыли, унес бы жизнь нашего величайшего пол­ководца.

- Так говорят,— откликнулась донья Марина, с сомнением покачав головой.— Один изменник, ацтекский военачальник, ко­торый во время осады Теночтитлана сдал конкистадорам свой приозерный город, может быть, оклеветал своего бывшего вла­стителя Куаутемока. Никаких доказательств, подтверждающих сказанное, он не привел.

- А вы не назовете мне имена обвиняемых? Имена так трудны, что я не смогла их запомнить.

- Обвиняемых, по утверждению доносчика,— сказала со вздохом Марина,— много, очень много, ибо говорится, что в за­говоре якобы участвовали все тлатоани, по чьим землям мы идем, и многие другие их подданные. Но главными подстрека­телями и руководителями намечавшегося восстания объявлены Куаутемок, Нецальк и Коанакот, которые нашим господином приговорены к позорной казни.

- Я часто видела их во время пути, и, вы знаете, донья Марина, все трое — очень красивые юноши, они мало походят на индейцев. Главный касик держится с таким величавым достоин­ством, какое, мне кажется, не присуще людям его расы. Двое других, как я понимаю,— его родственники, но они выглядят не так царственно и лица их не столь значительны. Однако оба выделяются из толпы индейцев своим горделивым видом и, как бы это назвать, даже каким-то изяществом. Бедные варвары! Искренне говорю вам, донья Марина, что мне душевно жаль будет увидеть их на виселице.

- Даже испанское войско разделяет ваши чувства,— сказала индеанка с плохо скрываемой печалью.— Многие их жалеют, ибо несчастные, на казни которых мы будем присутствовать, переносили свой плен с таким мужеством и стойкостью, что внушили сострадание и уважение даже самым лютым солдатам, которые к тому же считают их преступление не вполне дока­занным. Но я понимаю, что они должны умереть. Господин не мог оставить их в Теночтитлане, ибо слишком опасно держать в столице таких важных пленников, где нет никого из испанцев, к кому побежденные ацтеки относились бы с почтением и стра­хом. С другой стороны, весьма обременительно возить их с собой по этим трудным дорогам. И к тому же они были могуществен­ными вождями. И сейчас их чтут за отвагу и жалеют за поражение в войне все те племена, по землям которых мы пойдем. Если и неверно то, что они хотели поднять восстание сейчас, то можно бояться, что такое произойдет в будущем. По этим и другим причинам, которые мне приходят на ум, вероятно, и желает наш господин лишить жизни несчастных пленников, которых, может быть, и простил бы великодушно, если бы нашел другой выход. В словах Марины прозвучало единственно возможное объяс­нение факта, о котором пойдет речь; единственно правдоподоб­ное толкование жестокого приговора, который, не будучи моти­вирован, выглядел бы преступным актом и который мы зря старались бы обелить, опираясь только лишь на обвинение одно­го из подданных, изменника, не вызывавшего доверия многих испанцев, хотя, по всей видимости, Кортес к нему прислушался.

- Мне доставляет большое огорчение,— сказала прекрасная андалузка,— что их смерть больше определяется политикой, не­жели справедливостью.

- Я, наверное, не так выразилась,— живо и встревоженно откликнулась возлюбленная Кортеса.— Все, что делает Малинче, правильно и справедливо, и не подобает мне, бедной рабыне, облагодетельствованной им, не подобает выносить суждение о его мудрых поступках.

- Мне нравится ваша скромность,— заметила испанка,— но скажите: разве эта высокая и худая, довольно привлекательная, хотя и смуглая индеанка, которая идет вместе с нами и то плачет, то смеется, тоже должна умереть? Мы обе и она — немногие женщины, набравшиеся смелости, чтобы сопровождать наших героев в столь утомительном походе, и мне хочется больше узнать об этой отважной бедняжке, разделяющей со всеми труд­ности долгого пути.

- Эту женщину, о которой вы спрашиваете,— медленно и грустно сказала индеанка,— зовут Уалькацинтла, она — дочь великого Моктесумы и супруга несчастного Куаутемока, по­следнего властителя Теночтитлана. В этом проклятом походе умер их единственный сын, ибо ребенок не мог вынести всех лишений. Но бедная мать и не замечает отсутствия мальчика. Она сошла с ума!

- Если она безумна, ее не казнят, как ее мужа, ибо, если и она замешана в заговоре, безумие ее оправдает.

- Никто не обвиняет бедную женщину,— сказала Мари­на,— но смерть была бы для нее актом милосердия. Чего ждать от жизни этой горемычной супруге вождя? Когда умрет ее муж, она останется одна, совсем одна! Ее мачеха приняла христиан­скую веру, как и ее сестра, которую ацтеки зовут Текуиспой, а испанцы — доньей Исабелью Моктесума.

- А! Значит, сестра этой безумной — та красивая девушка, которая, говорят, так долго оплакивала смерть Веласкеса де Леона и которая скоро должна выйти замуж за кого-то из наших капитанов?

- Так приказал наш господин, и бедная Текуиспа должна повиноваться, ибо ей не на кого опереться в этом мире. Ее мачеха — слабая запуганная женщина, которая во всем старается угодить завоевателям, чтобы они сохранили ей жизнь и земли ее сына. Вы, наверное, заметили еще одну красивую ацтекскую женщину? Я вас сейчас очень удивлю, когда открою, кто она на самом деле.

— Не о женщине ли, принадлежащей капитану Андраде, вы говорите?

— Да. Наложница названного вами испанца в действитель­ности законная супруга одного из преступников, которых вскоре казнят. Это — Теуитла из рода властителей Тескоко, жена Heцалька, вождя-властителя Такубы. В нее влюбился испанский военачальник, взял ее себе и... Вы ведь знаете... Победитель всегда приказывает побежденному. Говорят, правда, что налож­ница Андраде не желает покориться новому хозяину и просит, как милость, сделать ее пленницей, но только не разъединять с мужем.

— Вот глупая! — воскликнула, взмахнув руками, экспансив­ная испанка.— Но посмотрите-ка, донья Марина, как заволно­вался на площади народ. Не иначе, ведут преступников.

Действительно, так и было. Едва прозвучали последние сло­ва диалога, который мы весьма скрупулезно воспроизвели, как на площади под усиленным конвоем появились трое ацтекских вож­дей, приговоренных к казни. Рядом с ними шли несколько фран­цисканских монахов, старавшихся наставить их на путь истинной веры. Подойдя к помосту, Куаутемок обернулся к ним и сказал:

— Я благодарю вас, о испанские теописки, за проявленное к нам сочувствие, и поскольку вы—служители бога, которого постоянно называете милосердным, проявите милосердие к не­счастной, лишившейся разума женщине, которая после моей смерти останется на земле беззащитной.

И продолжал торжественным тоном:

— Я умираю невиновным! Я невиновен, хотя должен уме­реть той смертью, какой умирают преступники и злодеи! Эрнан Кортес! Боги покарают тебя за этот приговор. Я же принимаю его с радостью, ибо он освобождает меня от мучительной жизни, хотя я переносил ее с достоинством и покорностью.

Затем Куаутемок обнял двух других смертников и спокойно поднялся на эшафот, а Нецальк и Коанакот опустились на колени и целовали его следы, повторяя:

— Мы счастливы умереть вместе с тобой и вместе с тобой войдем, о великосердный уэй-тлатоани, во дворцы Солнца!

Палач уже накинул петлю на шею своей жертве; горестным прощанием с жизнью прозвучало имя Уалькацинтлы. И вдруг в ответ раздался дикий пронзительный крик. Куаутемок уже висел в петле, когда на площадь перед теокальи ворвалась его жена, бледная, с распущенными волосами.

Ее душераздирающий вопль привлек всеобщее внимание.

— Безумная! Безумная! — переговаривались люди, а обе да­мы, свидетельницы этой сцены, которые хотели было убежать, увидев рядом с собой несчастную женщину, застыли на месте, объятые жалостью.

Уалькацинтла без единой слезы смотрела на тело своего супруга, качавшееся в воздухе, вздрагивавшее в последних кон­вульсиях. Внезапно с лица молодой женщины исчезло бессмыс­ленное выражение. Первый удар, нанесенный ее сердцу три года назад, отнял у нее разум; второй страшный удар рассеял помра­чение ума.

- Пойдем с нами, бедная женщина,— сказала ей прекрасная андалузка.— Ты внушаешь мне большую симпатию, я хочу уте­шить тебя.

- Уалькацинтла,— добавила Марина, не будучи в силах сдержать слезы.— Я была подданной твоего отца, и мой долг позаботиться о тебе в дни несчастья. Хочешь жить со мной вместе под покровительством великого и могущественного побе­дителя дона Эрнандо Кортеса?

- Эрнан Кортес!.. Эрнан Кортес!..— дважды повторила властительная Уалькацинтла, словно стараясь что-то вспом­нить.— Это он приказал пытать моего супруга... Это он, да, да,— он! Это он приказал умертвить его сегодня!

Обе дамы в удивлении переглянулись: они никак не ожидали услышать столь разумные слова. Индеанка Марина поспешила сказать:

- Если ты понимаешь, что муж твой умер, покорись, Уалькацинтла, своей судьбе и знай, что такой приговор был необ­ходим... и справедлив. Не нам, глупым женщинам, судить о реше­ниях всезнающего господина, который определяет нашу судьбу.

- Значит, это — он! — опять заговорила Уалькацинтла.— Эрнан Кортес!.. Да, я все вспомнила! Он подло поступил с моим отцом, осквернил наши храмы... А потом... Я повторяю, что все вспомнила! Потом он захватил наши города, выжигал рабское клеймо на лбу у наших вождей, пытал самого великого и отваж­ного из всех них... Куаутемока, моего супруга, которого велел сегодня убить на глазах у всего народа!.. Я все понимаю!.. А мой сын!.. Мой сын умер от голода и страшной жары на этих пыль­ных дорогах, по которым он гнал нас от селения к селению, чтобы унизить и замучить!.. Эрнан Кортес! Да, я его знаю! Хорошо знаю!

— Ты говоришь, как безумная, о Уалькацинтла! — сказала Марина, хотя ее печальный голос опровергал ее слова.— В твоих речах нет ни смысла, ни истины, и рассудок твой помрачен. Твой супруг предан смерти, потому что совершил преступление; твой  сын очень счастлив в небесном дворце, где истинный Бог встреча­ет невинные души. Не думай больше об этом, пойдем со мной. Будешь жить у меня в любви и уважении, и тебя возьмет под защиту добрый и милостивый испанский военачальник, на кото­рого ты клевещешь в своем безумии.

- Ты его раба!.. Да!.. Я вспомнила! Ты всегда рядом с ним! — медленно произнесла вдова Куаутемока, и вдруг, словно озаренная какой-то мыслью, с мрачно вспыхнувшим взором, хрипло воскликнула:

- Да, я пойду! Я хочу жить у тебя!

Она еще раз оглянулась на тело мужа и затем вместе с обе­ими дамами скрылась в толпе. Во время этого разговора был казнен Нецальк, а минутами позже и Коанакот. Люди молчаливо расходились по домам, солдаты вернулись в лагерь, и тот день прошел без всяких иных происшествий, если не считать приказа, отданного Кортесом о продолжении похода на рассвете следу­ющего дня.

В ранние вечерние часы испанский военачальник несколько раз посещал покои своей возлюбленной, находившиеся в том же большом доме, где остановился и он сам. Там Марина пред­ставила Кортесу несчастную вдову, которую она пригрела, и Эрнан Кортес обошелся с ней весьма любезно, обещая впредь заботиться о ней. Однако все эти заботы и хлопоты, казалось, были напрасны: судя по виду и упорному молчанию Уалькацинтлы, здравомыслие, было вернувшееся к ней в те минуты, когда она присутствовала при позорной казни мужа, вновь покинуло ее, и она стала еще более мрачной и грустной, чем была раньше.

В десять часов вечера каудильо отправился к себе, а Марина отвела свою гостью в приготовленную ей спальню.

— Постарайтесь отдохнуть и поспать,— сказала она, ласко­во обнимая Уалькацинтлу.— Завтра поутру надо отправляться в дорогу.

Уалькацинтла молча легла в постель и, когда Марина ушла, она — по крайней мере так представлялось — погрузилась в глу­бокий сон.

Время подходило к полуночи, когда стража вдруг услышала какой-то шум в покоях Кортеса. Прибежавшие солдаты увидели Кортеса в дверях, полураздетого, бледного, залитого кровью, почти испуганного.

— Мой генерал! — воскликнул кто-то.— Что случилось? По­чему кровь на вашем лице?

Кортес преградил им путь в свою спальню и, вытирая кровь со лба протянутым ему платком, неуверенно проговорил после секундного молчания:

— Ничего особенного... Кошмарный сон... Я ударился лбом. Вы же видите: рана пустячная. Уходите.

Стража повиновалась, а он вернулся в комнату, где его ждала, тоже полуодетая и встревоженная, донья Марина.

— Она вас ранила? — с волнением спросила Марина Кор­теса.— Откуда кровь?..

- Легкая рана,— ответил он тихо.— К счастью, безумица промахнулась, а ты, Марина, бросилась на нее, как львица, не допустила второго удара кинжалом.

- Небо хранило тебя, мой господин! — ответила, содрогнувшись, индеанка.— Кинжал, который в ярости схватила эта безумная, был самым острым из твоих кинжалов. К счастью, сон мой чуток, как у зайца, а нюх остер, как у собаки. Да, мой господин и хозяин, если к тебе приближается женщина, я чувствую ее запах издалека.

- Но что же ты сделала с этой несчастной? — спросил Эрнан Кортес, ответив лаской на влюбленный взгляд, который при своих последних словах бросила на него пылкая индеанка.

- Я задушила ее! — мрачно проговорила она.

- Задушила?..

- Да. Лежит недвижима, будто и не жила никогда.

- Что делать, Марина, чтобы никто не узнал о ее смерти? Для меня было бы позором прослыть убийцей, поднявшим руку на женщину... Да и тебе... Марина! Не забывай, что у тебя теперь есть муж, а у меня всегда была супруга.

 -Не беспокойся,— сказала Марина с горькой усмешкой.— Я знаю, что должна быть верной мужу, которого ты мне дал. Даже когда ради тебя я забываю о нем, ты знаешь, господин, что я всегда уважаю твой семейный очаг и стараюсь не огорчать счастливую женщину, которая носит твое имя. Никто не узнает, что я, к счастью, находилась рядом с тобой, когда бедная Уалькацинтла хотела убить тебя. Я положу труп в ее постель, а завтра всем расскажу, что она покончила с собой в припадке безумия. Теперь, мой господин, позволь мне перевязать твою рану и сво­ими губами смыть с твоего лица твою драгоценную кровь.

- Ты удивительная женщина, Марина!..

- Потому что я обожаю тебя, люблю тебя так, как не умеют любить женщины, не родившиеся под жарким солнцем, озарявшим мою колыбель,— с горячностью ответила индеанка.— Ты, о хозяин мой, ты прекраснее неба, ты — мой Бог! Ты тот, в ком сочетаются величие, мудрость и героизм, тот, кто владеет моими помыслами и кому я несу все свои чувства! И больше ничего не говори, только знай, что я люблю тебя всей душой! Такой меня и помни: я всего лишь женщина, которая сошла с ума от любви к тебе.

То, о чем на следующий день говорили испанские солдаты, запечатлено в следующих строках Б. Диаса дель Кастильо:

«Был Кортес дурно настроен и весьма задумчив после того, как повесил Куаутемока и его брата, властителя Такубы, без должных на то оснований, и ночью не спал, и, будто бы, встав со своей кровати, пошел в залу, где стояли идолы, споткнулся, упал и разбил себе голову, но про то ни добром, ни злом не помянул, только врачевал свою рану и молча сносил свою боль».