Как Сабаста перестала считаться богатой вдовой

Урожай оказался не особенно хорошим. Маиса было собрано порядочно, но пшеницы и гречихи мало, словом, надежды, которые Сабаста возлагала на свое поле, не оправдались. Она считала, что зерна хватит, что она не только закрома засыпет, но еще и на рынок свезет и с поденщиками рассчитается. Закрома она, правда, кое-как наполнила, но на продажу почти ничего не осталось. Сабаста была в отчаянии. Всходы, обещавшие большой урожай, обманули вдову. Видно, святые хоть и помогали ей, но не смогли заменить могучих рук Ланчи. Сабаста же делала все возможное, чтобы земля плодородила. Поденщики, а иногда и она сама пололи, поливали, за­ботливо растили урожай. А сколько молитв она обра­щала к самым почитаемым святым, сколько приношений сделала церкви! Но, несмотря на все это, удалось со­брать немногим больше половины того, что собирали обычно золотые руки Ланчи. Да, при нем все шло иначе. Даже в самые засушливые годы поле давало урожай, которого вполне хватало до нового, не нужно было брать зерно в долг у управляющего, как делали другие колоны. Но Ланчи больше не вернется, не приведет в стойло мо­лодого, только что купленного бычка, не будет разгру­жать под навесом мешки с картофелем, маисом или кар­тофельной мукой. Волы и ослики давно уже не возили товары. Поредели овцы в загоне. Чтобы выплатить долги, приходилось продавать корову.

Родственники и соседи, которым Сабаста была долж­на, как только узнали, что урожай собран, один за дру­гим, словно невзначай, стали заходить к ней. Не скры­вая любопытства, они то и дело кидали жадные взгляды на закрома и на зерно, еще лежавшее в кучках. Они рас­хваливали на все лады величину и плотность маисовых початков, восхищались золотистой пшеницей. И каждый в конце концов начинал просить вдову, чтобы она воз­вратила продукты, взятые взаймы для поминального обеда. Сабаста ударялась в слезы, пытаюсь разжалобить их своей бедностью и умоляя пощадить четырех безза­щитных сирот, оставшихся без отца. Кредиторы выражали глубокое сочувствие ее горю, но продолжали настаивать на своем. Слезы женщины обыкновенно смягчали кредиторов, они соглашались подождать, од­нако назначали проценты за отсрочку.

Обычно долг, взятый продуктами, нельзя было воз­вращать деньгами. Следовало расплачиваться теми же продуктами. Поэтому, чтобы вернуть соседям картофель, картофельную муку и вику, Сабаста должна была про­дать часть маиса. Но время для его продажи не на­ступило, да и мельники еще не скупали пшеницу. Ланчи никогда не продавал зерно, пока не поднимутся цены, и только тогда отвозил оставшийся для продажи хлеб на рынок. Сабаста тоже хотела выждать, а потому не смо­гла отдать долги и пропустила ею же назначенные сроки. Но кредиторы не думали отказываться от своих прав и перестали щадить вдову, которой пришлось выслушать немало грубостей. В конце концов назначили новые, еще более жесткие и более выгодные для кредиторов сроки.

Сабаста решила, что пора расплачиваться, и начала с самых мелких долгов. Продав часть маиса, она купила три арробы[20] вики и отнесла их Кутуту Эсколо, который грозился пожаловаться коррехидору, если Сабаста опять обманет. Однако вика почему-то не понравилась Кутуту. С недовольным видом он пересыпал горсть зерна из руки в руку, а потом заявил, что вика никуда не годится. Вдова не жалела слов, желая доказать, что ее вика очень хороша и ничуть не уступает той, которую она занимала. Но ее доводы только разозлили Кутуту, он отказался принять долг и заявил, что обязательно пойдет к корре­хидору. Самые униженные просьбы и мольбы не помогли Сабасте. Коррехидор взыскал с нее штраф, а Кутуту приказал принять долг.

Сабасте нужно было расплачиваться не только с со­седями, но и с хозяином асьенды. Быстро таяло зерно, предназначенное для продажи, его не хватало, и при­шлось запустить руку в закрома. Наконец после долгих споров и неоднократных походов к коррехидору Сабаста выплатила долги. Разделавшись с долгами, вдова неко­торое время могла пожить спокойно.

Бойкая и предприимчивая от природы, Сабаста по­дыскала себе занятие, которое приносило известную выгоду. По примеру Ланчи она начала понемногу торго­вать, перепродавать и менять. В селениях долины куры и яйца стоили дешевле, чем в горных, и, наоборот, соль, шерсть и пряжа пользовались большим спросом на яр­марках долины. Иногда она давала своих осликов сосе­дям, когда они отвозили маис на мельницу или на рынок, и получала за это деньги. Сначала Сабаста робела, за­ключая сделки, но постепенно привыкла, перестала сте­сняться и превратилась в ловкую, уверенную в себе жен­щину. Теперь она заезжала так же далеко, как и Ланчи, и поездки ее давали неменьшую выручку. Вскоре Сабасте стало ясно, что ей удастся избежать продажи скота и прокормить детей, хотя закрома ее были уже почти пусты и снова приходилось нанимать пеона для ра­боты в асьенде. Старшая дочь Вайра, еще совсем де­вочка, была надежной опорой: она научилась пасти овец. Сынишка тоже помогал, и нельзя было смотреть без уми­ления, как он заботится о младших и даже готовит для них.

Сабаста зарабатывала неплохо; и вообще, если с умом расходовать оставшееся зерно, пожалуй, они про­тянут до нового урожая. По вечерам, улучив свободную минутку, Сабаста любила обходить свое поле, она не могла налюбоваться на всходы. Густо зеленели маис, пшеница и гречиха, словно их по-прежнему выращи­вали золотые руки Ланчи.

Лишь незадолго до годовщины со дня смерти мужа, Сабаста вдруг спохватилась, что у нее совсем нет денег для поминальной трапезы. Она попыталась скопить кое-что торговлей, но время было не подходящее для поездок: наступила пора дождей, дороги испортились, а в реках поднялась вода. Пришлось опять влезать в долги.

Сабаста совсем забыла о деньгах, которые одолжил ей отец священника, а он оказался великодушным чело­веком и не напоминал о долге. Несмотря на то что все сроки давно истекли, добрый дон Энкарно терпел легко­мыслие Сабасты и был настолько благородным, что не требовал с нее даже процентов. Возможно, здесь не обошлось без влияния его сына. Всякий раз, когда Са­баста думала о своем долге, она испытывала беспре­дельную горячую благодарность к этому бескорыстному человеку. И все же она постыдилась идти к своему благодетелю, когда понадобилась занимать деньги для номи­нального обеда. С подарком, состоявшим из курицы, которая перестала нестись, или пары голубей, вдова обошла всех, у кого могли водиться деньги. Но резуль­тат был самый плачевный: никто не хотел рисковать, так как все знали о ее солидном, долге дону Энкарно. Само собой разумеется, отказ не мешал принимать подарки вдовы. В конце концов, собравшись с духом и отчаян­ным усилием поборов робость, Сабаста постучала в двери дона Энкарно. На этот раз вдова несла, конечно, не курицу: на спине у нее жалобно блеял упитанный бара­шек. Благородство дона Энкарно заслуживало такого подношения.

Он вышел к ней не сразу. Его жена, еще довольно молодая статная чола, поджав губы, приняла у Сабасты барашками сейчас же приказала запереть его в загоне. Просторная комната, с плиточным полом и со скамей­ками вдоль стен, была тем местом, где, сидя за простым деревянным столом, дон Энкарно расточал благодеяния. Это был плотный человек с большим животом и круп­ными руками. Говорил он мало, и, когда говорил, его пухлые щеки вздрагивали, а голос то и дело прерывался, словно дона Энкарно мучила отрыжка.

Сабаста присела на пол у двери и жалобно, сопро­вождая слова смиренными жестами, поведала свою просьбу. Но дон Энкарно сухо ответил:

— Татай ячан[21]! Я думал, ты деньги принесла... Хотя бы проценты...

Сабаста смущенно лепетала оправдания. Ростовщик, казалось, вовсе ее не слушал; он рассеянно давил ла­донью мух, садившихся на жирные пятна, покрывавшие стол.

— Юсний ячан!.. Как глупы эти мухи... — сказал он, перебивая вдову. — А ты помнишь, сколько ты должна?.. Я сейчас тебе напомню... — и он опустил руку в карман, однако ничего оттуда не достал.

Сабаста тяжело вздохнула и заговорила, она не ску­пилась на обещания, которые в конце концов тронули сердце дона Энкарно. Не позже чем через три месяца она выплатит весь долг и все проценты, пусть только на­гуляют жир бык и свинья, а если этих денег не хватит,  она продаст осликов и оставшихся овец. Все, все до по­следнего реала она возвратит в эти три месяца...

«Вдова богата, пусть порастрясется немного», — по­думал дон Энкарно. Потом, испустив глубочайший вздох и с самым скорбным видом, словно речь шла о невероят­ной жертве или по крайней мере на его глазах сжигали деньги, дон Энкарно почти шепотом произнес:

- Ладно, я одолжу тебе еще... — Его голос окреп и зазвучал торжественно. — Но если на этот раз ты не за­платишь в срок... Татай ячан, сама будешь виновата...— строго закончил он, и его жирные щеки грозно задро­жали.

Не помня себя от волнения, Сабаста со слезами бла­годарности на глазах припала к ногам чоло и поцело­вала их. Довольный оказанным ему почтением, дон Эн­карно крикнул жене, чтобы она принесла денег. Сабаста приложила палец к долговой расписке, тут же соста­вленной доном Энкарно, и, счастливая, вышла, сжимая в руках пачку новеньких кредиток. Опять долги? Пускай! Надо же как следует отметить годовщину смерти мужа. Ланчи заслужил самых пышных поминок. Тата священ­ник в своих проповедях не раз говорил, что поминаль­ный обед в годовщину смерти — наша последняя по­мощь душам усопших!

Однако для великолепия, о котором мечтала Саба­ста, вновь занятых денег не хватило. Заупокойная месса перед главным алтарем, хор мальчиков, свечи, цветы, поминальные молитвы потребовали суммы гораздо большей, чем дал дон Энкарно. Страшась даже мысли о том, что нужно снова идти к нему, Сабаста решила продать ослика, хотя сердце у нее болело: в загоне оста­лось всего два осла. Она так их любила, так к ним привыкла. А волы, а коровы, а овцы? Сабаста плакала каждый раз, когда приходилось продавать какое-нибудь животное: они не только кормили ее, но были для нее са­мыми близкими существами. И все же разлука с ними была неизбежной. Нужно расстаться с друзьями во имя спасения души Ланчи, чтобы она перешла из чистилища в рай. Сабаста не проронила ни одной слезинки, когда новый хозяин уводил бедного ослика со двора. Она по­мнила о Ланчи.

Сабасте удалось провести церемонию с той пышно­стью, которая требовалась. Церковь была переполнена. Сошелся народ чуть ли не со всей долины. Служба про­должалась до самого вечера, так что священник и певчие совсем потеряли голос. Поднос псаломщика беспрерывно наполнялся монетами. Сразу после богослужения Саба­ста вдоволь накормила и напоила собравшихся в луч­шей чичерии[22] селения. Довольная тем, что все устрои­лось так хорошо, она выпила несколько стаканов за усоп­шего, потом еще и еще за тех, кто пришел почтить его память. Домой она отправилась уже ночью, и ничего нет удивительного, что не могла впоследствии вспомнить, как добралась. Пышность поминального обеда и особенно гостеприимность любезной Сабасты оставили самое бла­гоприятное впечатление. Еще долго в селении только и говорили что о поминках. Вот как надо чтить память умерших. Никто никогда не выполнял этого обряда лучше вдовы Сабасты,

Но спокойные дни были уже сочтены для Сабасты. Подобно весеннему ливню, который вдруг хлынет на до­лину из неизвестно откуда набежавших и вмиг затянув­ших все небо туч, обрушился дон Энкарно однажды утром на мирную хижину вдовы. Еще недавно такой бла­городный и щедрый, он метал громы и молнии, изрыгая проклятия на голову несчастной. Он помянул всех свя­тых. Сабаста в ту минуту готовила мукху под навесом; вокруг нее, как всегда по утрам, толпились дети; жен­щина так испугалась, что не могла шелохнуться, словно перед ней был не дон Энкарно, а сам злой дух, явив­шийся из преисподней; мукху выпала из ее рук, и Саба­ста в ужасе перекрестилась.

- Татай ячан!.. Ты думаешь, я век буду ждать, мо­шенница?.. — вопил он на кечуа, замахиваясь толстой пальмовой тростью.— Я пришел за деньгами, которые ты прожрала!..

Оторопевшая от страха женщина не пошевельнулась, будто и не слыхала его слов.

- Вонючая индианка! Воровка!.. Ты думаешь, я осел, который испражняется деньгами?..

Сабаста ничего не понимала. Что случилось? Что означала неожиданная ярость разбушевавшегося дона Энкарно? Прошла всего неделя с того дня, как он дал eй деньги. Ведь она действительно хотела заплатить весь долг через три месяца, как договорились. Может, дон Энкарно помешался?..

- Татай ячан!.. — он страшно выругался. — Где твой скот?.. Хесускристуй ячан!.. Ты его распродала? Ты что, смеешься надо мной?.. — Его пухлые щеки тряслись так, что, казалось, вот-вот оторвутся.

Сабаста наконец поняла в чем дело и, в отчаянии опустившись на колени, стала умолять дона Энкарно:

- Нет! Нет, господин мой! Я не воровка, я все от­дам тебе через три месяца, как обещала...      

- А скот где? Мама Беллай ячан!.. Мне рассказали, что ты весь скот продала!..

- Это неправда, благодетель!.. Меня оговорили! Быков и осликов я отдала внаем, завтра их вернут... А Корова пасется вон там, у маисового поля, а овцы тут, можешь сам проверить, их еще не угнали на пастбище.

- Врешь! Все индианки лгуньи!.. Мама Кармен ячан!.. Ты меня не обманешь!..

- Я не обманываю тебя, господин мой. Быков взял тата Кристу в Пахпани. Осликов взял Тхохту Витачу на работу в имение...

- Мне клялись, что ты продала их!

- Нет, господин мой. Я продала только одного, мне не хватало денег для поминального обеда.

- Татай ячан!.. Чего же ты врешь, что не продавала!..— последовало грубое ругательство.

Сабаста задрожала, будто она и вправду продала весь скот, но продолжала оправдываться:

- Господин мой, только одного ослика...

- Сегодня одного, завтра другого... Так ничего не останется. Я не позволю шутить со мной! Татай ячан!..

Ярость дона Энкарно не утихала, наоборот, она все больше разгоралась, словно ее раздували униженные, мольбы вдовы. И прежде чем она смогла найти слова, способные утихомирить дона Энкарно, с дубинками в ру ках появились полицейские.

- Татай ячан! Взять ее! — приказал ростовщик и, не оглядываясь, направился по дороге, ведущей к селению.

Сабаста безропотно поднялась, но дети с воплями уцепились за ее юбку и не отпускали матери. Один из полицейских дубинкой отогнал ребятишек.

И еще долго вслед Сабасте несся жалобный плач детей, в их горьких рыданиях она слышала глухой го­лос Ланчи, который уже был не в силах вернуть ее.

Коррехидор собирался уезжать в соседнее селение. День был праздничный, и коррехидору предстояли важные свидания, он наотрез отказался рассматривать жа­лобу дона Энкарно; двуколка ожидала его у дверей, и горячей конь нетерпеливо бил копытом. Но, уезжая, он пообещал вернуться пораньше, чтобы не откладывать дело на завтра. После отъезда коррехидора Сабасту от­вели в подвал и заперли. В подвале уже было человек шесть индейцев, вероятнее всего, тоже посаженных за долги. Вдова беззвучно плакала, думая о детях, о том, что не успела приготовить им поесть и овцы остались не­кормленными в загоне... Потом ей показалось, что откуда-то издалека на нее смотрит Ланчи неподвижным и бесстрастным, как у святых на алтаре, взглядом. При жизни мужа Сабаста и близко не подходила к дому коррехидора, муж всегда умел договориться с кредито­рами. Как ей сейчас не хватало его голоса, его под­держки, его ласки!

Коррехидор вернулся, когда уже стемнело, он был сильно навеселе. Чуть не в сотый раз он принимался рассказывать каждому, кто попадался ему на глаза, пикантные подробности попойки с депутатом провинции, с префектом и другими высокопоставленными особами.

- Ну и хлещет его превосходительство, — востор­женно разглагольствовал коррехидор, — всем нам нос утер. Пьет, пьет — и хоть бы что... Будто льет в бочку без дна...

Только на следующий день около полудня Сабаста предстала перед властями. От голода лицо ее осунулось и она заметно ослабела. Она чувствовала, что силы поки­нули ее. Ноги дрожали и подгибались, плечи опустились. Слез уже не было. Коррехидор и дон Энкарно подвели итог: долг, плюс положенные проценты, плюс проценты за неуплату в срок, плюс штрафы. Все это записано в документе, под которым вдова поставила отпечаток пальца.

- Что-то уж очень много, дон Энкарно, — удивился коррехидор. — Вряд ли у нее есть такие деньги.

Дон Энкарно закусил губу. Одутловатые щеки его задрожали.

- Татай ячан... А мне какое дело...— пробормо­тал он.

Коррехидор дал Сабасте три дня сроку, чтобы пол­ностью расплатиться с доном Энкарно, иначе он примет самые строгие меры. Сабаста молча вышла из комнаты, сутулясь, словно несла непосильную ношу. Приближаясь к хижине, она издалека услышала плач детей. Один из баранов проглотил ядовитое насекомое, и тата Микула прирезал его. Младший сынишка подвернул ногу. Анка[23] утащил петуха. Сабаста слушала детей безучастно, она была как во сне. Села в уголке под навесом, там, где любил посидеть Ланчи, не торопясь пожевать после ужина листья коки, потолковать о планах на будущее, об урожае, о выручке и об убытках. И, когда поздно ве­чером Вайра пригнала овец, Сабаста все еще сидела под навесом. В доме почти не было еды. Нашлось только несколько картофелин и кусок баранины. Вайра с ребятишками принялись варить ужин.

Сабаста не могла заснуть всю ночь. Она опять и опять вспоминала то коррехидора, то дона Энкарно, то полицейских, то экипаж коррехидора, то подвал, то си­дящих в нем индейцев. Ее мысли настойчиво возвраща­лись к волам и корове, к двум оставшимся осликам и к овцам. Потом в непроницаемой тьме ночи появлялся Ланчи, с бесстрастным взглядом, с висящими вдоль тела руками, безмолвный, как изваяние святого... Долг, долг. Дон Энкарно. Коррехидор. Волы, коровы. Долг, долг... Что теперь со мной будет? Ланчи, Ланчи, ты один мне опора, Ланчи. Ты мое сердце, моя жизнь, моя душа. Услышь меня, Ланчи. Приди, спаси меня. Спаси меня, спаси! Молись богу за меня и за детей. Спаси нас! Спаси свою жену, своих детей, спаси свой скот!..

Кто-то из соседей посоветовал Сабасте обратиться к священнику. Тата священник — милосердный, он послан­ник бога на земле. Он должен заступиться за нее. Стоит ему только сказать слово. Его слушается все село, послу­шается и коррехидор. Никто не смеет пойти против воли таты священника. К тому же он сын дона Энкарно, пусть поговорит с отцом. Однако поход Сабасты к священнику, несмотря на ее горькие слезы и мольбы, не увенчался успехом. Бедная вдова с голодными детьми не могли смягчить сердца, которое преисполнялось во время пропо­ведей самыми высокими чувствами. Не во власти священ­ника отменить земные законы, он служитель божий, он послушный сын и не может идти наперекор своему отцу.

В довершение всего в ближайшие три дня нигде поблизости не было базара, и Сабаста не знала, кому про­дать скот, она вообще не знала, что ей делать, и опять обратилась за советом к соседям. Ей сказали, что скот можно продать перекупщикам. Ну а птица? А корова? Надо было действовать, и Сабаста побежала искать пере­купщиков. Нашла только двоих, но и они не захотели покупать волов по дорогой цене. Тогда Сабаста пошла по соседним селениям, но волы были слишком тощими и слабыми, и перекупщики считали, что она запрашивает за них слишком много, хотя и соглашалась уступить.

Через четыре дня, едва только забрезжил рассвет, дон Энкарно, сопровождаемый двумя уже знакомыми Сабасте полицейскими, явился к ней во двор. Полицей­ские выдернули колья, к которым были привязаны волы и корова, открыли загон, выпустили овец и угнали весь скот. Пока они хозяйничали, Сабаста молчала, а потом расширенными от ужаса, но сухими глазами долго смот­рела им вслед. Все. Больше у нее ничего не осталось. Ни волов, ни милых осликов, ни коровы, ни даже самой, маленькой овечки. Сабаста почувствовала, что опустел не только двор; ее душа стала пустой, как кувшин, из которого вылили воду. Вайра смотрела на происходя­щее, ничего не понимая, не веря своим глазам, но когда стадо исчезло вдали, она громко заплакала. Потом дети собрались в опустевшем загоне, и старший сын сказал:

- Чужие люди забрали и унесли нашего отца. Он не вернулся. Теперь они забрали и увели наш скот. Мо­жет быть, они заберут у нас и мать?

Они тесно прижались друг к другу и не играли в то утро.

---

[20] Мера веса, равная 11,5 кг (исп.).

[21] Видит бог! (кечуа).

[22] Закусочная (исп.).

[23] Южноамериканский орел (кечуа).