Беглый набросок портрета юного хозяина

Там, где раскинулось необозримое поместье «Ла Кон­кордия», когда-то были расположены две усадьбы — «Сан-Исидро» и «Санто-Эспириту». Между владельцами этих усадеб существовала застаревшая непримиримая вражда. Каждый из них, не стесняясь в средствах, ста­рался оттянуть себе побольше земли, выбрать участок получше. Между соседями шла непрерывная война, целью которой было причинить противнику как можно больший вред. И вот настал момент, когда враги решили взяться за оружие. Они положили палец на курок, однако вы­стрелить никто из них еще не решался. Наконец прозву­чал первый выстрел, и первая жертва пала с пулей в груди. Убийца остался неизвестным. Рана, правда, была неопасной, но с тех пор началась борьба не на жизнь, а на смерть. Теперь воевали не только владельцы имений, но и их дети, и даже пеоны. Вражда между последними вспыхивала с необыкновенной силой особенно в дни праздников святых, покровителей той или другой асьенды.

Обычно в самый разгар гулянья, когда пеоны опо­рожняли кувшины с чичей, внезапно появлялись против­ники и завязывалась потасовка. Сторона, подвергшаяся нападению, немного отступив, восстанавливала свои ряды и вооружалась пращами. Драка принимала опас­ный оборот, на поле боя оставались раненые, а иногда и убитые.

Но подобные кровопролития не были единственным способом борьбы, борьба велась и в судах. И вот в один прекрасный день хозяин асьенды «Сан-Исидро», подав­ший когда-то в суд на своего соседа жалобу по весьма незначительному поводу, понял, что встал на скользкий путь, ибо дело блуждало по инстанциям, а расходы по нему принимали угрожающие размеры.

Кроме того, помещик был человеком добрым и смо­трел сквозь пальцы на мотовство жены и детей, считая, что доходы имения покроют их расточительность. Однако, сделав кое-какие подсчеты, он убедился, что разорен пол­ностью. Судебная тяжба по делу, которое яйца выеден­ного не стоило, поглотила все его средства и оставила нищим. Имение и вся недвижимость были заложены, громадные долги тяготели над поместьем.

Как раз в это время в асьенде появился доктор Кан­тито, известный политический деятель, очень богатый и удостоенный многих наград, пожелавший сменить пар­ламентские бои на тихую сельскую жизнь в скромном домике. Он так и заявил в своей беседе с хозяином разоренного имения. В результате длительных переговоров, окончившихся уже в городе, доктор Кантито стал владельцем асьенды.

Хозяину же асьенды «Санто-Эспириту» борьба не на­несла такого большого ущерба. У него, правда, тоже были кое-какие долги, однако он вполне мог с ними раз­делаться. К тому же его сыновья сражались в Чако, что еще выше поднимало его в собственных глазах,— словом, этот человек знал себе цену. Отпраздновав долж­ным образом гибель противника, он прибыл на новоселье своего блистательного соседа, ревностно исполнявшего все обряды этой торжественной церемонии. Празднество началось приношением даров Пачамаме. По земле имения разбрасывались кушанья, пашню обильно полили чичей. Затем отслужили мессу, и хозяин в сопровождении гостей вышел в поле. Там он, как того требовал обычай, вырвал пучок сорной травы и хлестнул плетью пеона. Эти обряды, бывшие символами власти, соверша­лись в присутствии судей, прокуроров и других пригла­шенных.

Однако аппетит доктора Кантито не был удовлетво­рен. «Санто-Эспириту» обладало значительно большими земельными угодьями, и пеонов там было больше, но, главное, там выращивали превосходный картофель. При первом удобном случае бывший депутат намекнул со­седу, что хотел бы приобрести его поместье. Тот только рассмеялся в ответ и рассказал о минувших сражениях. С уст старого поэта, все еще хранившего страсть к сти­хам, слетела выразительная, хотя и не совсем изыскан­ная строка:

Но это прихоть моя...

С тех пор не проходило ни одной встречи, чтобы один сосед не возвращался вновь и вновь к своему предло­жению, а другой не принимался за свой скучный и беско­нечный рассказ о славных боях прошлого. Опытный стратег политических битв, доктор Кантито пере­шел к тактике подарков и подношений, не останавли­ваясь перед затратами, однако сосед оставался непоко­лебимым.

Приобретение «Санто-Эспириту» не было для Кан­тито пустым капризом, оно позволило бы объединить два поместья в одно громадное имение, равных которому не было бы во всей Кочабамбе. Это имение обеспечило бы безбедную жизнь семейству Кантито даже после того, как он отправится к праотцам. Очень часто все Ботадо, собравшись за столом, обсуждали эту волнующую тему. Однажды доктор Кантито, чем-то очень озабоченный, сказал:

- Этот орешек так просто не раскусишь.

- Все чоло упрямы, как ослы — изрек Артюр-Рэмбо.

- Choliviris nunquam bonus [130], так говорили в мое время, — пошутила Марсель Атала.

- Et si bonus, — вставила Рут-Исела, — nunquam perfectus [131].

— Et si perfectus,— подхватила самая младшая дочь,—semper choliviris [132].

- Да, — убежденно сказал глава семьи, — нет ни­кого хуже чоло.

Однако слова жены ему запомнились. После обсу­ждения вопроса на домашней ассамблее доктор Кантито взял разрешение задачи на себя.

В тот год к дню святого Исидро готовились особенно тщательно. Но традиционное побоище принесло асьенде «Сан-Исидро» крайне неутешительные результаты: двое убитых и несколько раненых. Противники из «Санто-Эспириту» пировали всю ночь, празднуя победу в хозяй­ском доме. На следующий день туда нагрянул корре­хидор и арестовал помещика. Прокурор, уже успевший каким-то образом подробно изучить обстоятельства про­исшедшего, обвинил владельца «Санто-Эспириту» в под­стрекательстве к убийству и соучастии в преступлении, на основании чего и передал дело в суд. Вскоре несчастного засадили в тюрьму, тогда он пустил в ход все свои связи и истратил немало денег. Надо сказать, что свалив­шуюся на него беду он встретил как нечто неизбежное и стал разрабатывать планы мести. Однако его подсте­регала еще одна неожиданность: оказывается, он обви­нялся также и в агитации среди индейцев, которая якобы выражалась в призывах к выступлению против помещи­ков. Он и опомниться не успел, как был приговорен к ссылке в места, где свирепствовала тропическая маля­рия.

Болезнь сделала свое дело, но в груди жертвы кома­риных укусов загорелась страсть к политике. Изгнанник согласился баллотироваться в депутаты. Выборы отняли у него солидную сумму, но принесли лишь горькое разо­чарование. Он провалился. «Это потому, что я нахожусь в оппозиции к правительству», — утешал себя неудачник. Однако положение оппозиционера навлекло на бывшего помещика новые неприятности. Убедившись, что поли­тическая карьера не для него, он решил вернуться во­свояси, но здесь, на сцену выступили настойчивые и не­умолимые кредиторы. Состоялся аукцион, в разгар которого появился доктор Кантито. «Сан-Исидро» и «Санто-Эспириту» слились навеки.

Объединение двух имений, однако, не принесло мира враждовавшим лагерям. Доктор Кантито прекрасно понимал, что горячие сражения влекут за собой только убытки. Он отнюдь не намеревался поощрять бои, идущие вразрез его интересам, поэтому на первом же церковном празднике объявил, что обе асьенды объеди­няются под общим названием «Ла Конкордия». Статуи двух святых были помещены в одном храме, и Кантито с пылом искушенного парламентария заявил, что схватки отныне запрещаются. В тот же вечер произошло ожесто­ченное побоище, с обеих сторон были убитые и раненые.

Тогда Кантито прибег к крайней мере: он объявил, что впредь покровителем поместья будет только Сан-Исидро, надеясь, что индейский сброд, получив раз и навсегда единого духовного вождя, прекратит свою ду­рацкую вражду. Но не тут-то было. Сторонники Санто- Эспириту подняли настоящий мятеж. Они ворвались в часовню, набросились на статую хозяйского фаворита и разнесли ее в куски. Изображение Санто-Эспириту они благоговейно доставили на прежнее место. Лишь только весть о кощунственном разрушении статуи святого Исидро распространилась среди его почитателей, объ­ятые жаждой мести, они ринулись к храму противника и успокоились только тогда, когда увидели, что пламя пожирает развалины обиталища Санто-Эспириту. С на­ступлением темноты угомонились борцы за веру. Поистине свет еще не видел столь обильных жертвоприно­шений и таких страшных кровопролитий.

Доктор Кантито сообщил о разрушении храма во время обеда. Рут-Исела, оскорбленная в своих религиоз­ных чувствах, зарыдала в голос. Артюр-Рэмбо выска­зался за отмену церковных праздников.

Самое благоразумное предложение, как всегда, внесла Марсель Атала. День святого духа и день святого Исидро празднуются почти одновременно, так почему бы не празд­новать их вместе? Тогда эти дикари убедятся, что их по­кровителям в один и тот же день воздаются равные почести, и, несомненно, успокоятся. Для начала восста­новили статуи святых, разумеется, за счет разрушителей. Через некоторое время святых, как двух лучших друзей, несли во главе праздничного шествия, и распрям был положен конец.

Как раз в те дни Данте-Исидро приговорили к ссылке — решение, поистине достойное того, чтобы войти в анналы боливийского правосудия. Весть о прибытии младшего сына хозяина вызвала бурю радости среди пеонов. Они давно мечтали, чтобы кто-нибудь из господ­ской семьи постоянно жил в имении и мог бы собствен­ными глазами видеть, что там творится. Прежде, когда пеоны отправлялись в город с какой-нибудь жалобой, у доктора Кантито не находилось времени принять их, а если они и добирались до хозяина, то слышали полу­шутливый, полувозмущенный ответ:

- Не ходите ко мне с такой ерундой.

Другое дело теперь — приезжает ньу [133] Исику.

Не многие могли похвастать знакомством с молодым хозяином. Тот, кто побывал в услужении у хозяев или сопровождал обозы с продуктами, видел его мельком. Крестьяне не хотели ничего выдумывать, но, может быть, именно поэтому в их воображении хозяйский сын рисо­вался добрым и великодушным, наделенным необыкно­венными достоинствами и в то же время неумолимым и решительным. Наивные индейцы заранее представляли себе, как молодой хозяин, услышав об их муках, о же­стокости и несправедливости управляющего, в гневе под­нимет хлыст и под его ударами ненасытный злодей сразу поникнет и с плачем станет молить о пощаде. Он еще узнает, как издеваться над пеонами, как грабить их, как насиловать их жен и дочерей.

В обоих селениях не было ни одной хижины, где бы не ждали молодого хозяина, где бы не готовили ему подарков. В день его приезда все индейцы, кроме боль­ных и дряхлых стариков, с подарками в руках собрались у господского дома и двинулись по дороге навстречу сыну хозяина. Они не успели уйти далеко, когда услы­шали колокольный звон. Индейцы сразу узнали голос своей церкви, возвещавшей о прибытии молодого госпо­дина. Видно, он приехал другим путем.

Запыленная толпа стала умолять управляющего, чтобы он попросил ньу Исику выйти. Тот вскоре по­явился, дал хилякатам [134] поцеловать руку, принял от них подарки и, зевнув, скрылся в доме. Опечаленные индейцы сложили к ногам управляющего кур, корзины с яйцами и ягнят — словом, все дары, которые они припасли к приезду хозяина.

Ньу Исику прибыл в ссылку, до зубов вооруженный напутствиями и наставлениями, но не привез с собой ни ножа, ни пистолета. Отец был неумолим. Он не позволил сыну взять даже перочинный ножик или увлекательный полицейский роман из только что выпущенных серий, зато снабдил его книгами Вихиля, Мардена и других подобных авторов. Данте-Исидро свалил эти опусы в одну кучу в чулане и целыми днями лазал по самым глубоким ущельям, взбирался на самые высокие утесы. Вскоре он подружился с дождями, солнцем и ветрами, стал выносливее, но в то же время еще жестче и грубее. Дикая красота гор обогатила его фантазию. В каждой скале он видел спящего циклопа, а в бесформенных, на­громожденных друг на друга обломках — воинов, ока­меневших по воле волшебника. Тогда он воображал себя титаном, вступающим в бой со злыми силами. Он про­буждал циклопов, они вскакивали на коней и мчались сражаться. Данте-Исидро вспоминал прочитанные ле­генды, перед его взором разыгрывались сказочные битвы, и он сам, оседлав оживший и превратившийся в горячего коня камень, скакал впереди своего верного войска.

Управляющего и пеонов он считал людьми совсем другого, жалкого мира. Эти нищие духом пигмеи, как трава, стелятся по земле, они не могут подняться на высокие скалы, и он не желает их видеть. Он здесь один, совсем один, как гордый орел, среди неприступных седых гор. И когда, карабкаясь по вершинам, он до­бирался до линии вечных снегов, он чувствовал себя владыкой безбрежного простора, царем природы.

Он сражался один на один со злыми духами, брал их в плен, и они беспрекословно исполняли малейший его каприз. Потом он спускался в долину, и здесь начи­нались захватывающие приключения. Выступали на сцену неуловимые преступники и опытные сыщики. Ин­дейцы для таких похождений не подходили. Не подхо­дил и управляющий. Они были просто идиотами, они и не догадывались, что на свете существуют необыкновенно смелые люди, о которых он столько читал, которым по­свящались целые фильмы. Разве может индеец превра­титься в гангстера с внешностью миллионера, проникнуть в дом банкира и вскрыть там несгораемый шкаф? Разве захочется такому герою, как ньу Исику, похитить даже самую молоденькую и хорошенькую индианку и сделать ее своей наложницей? Нет, он грубо схватит ее, бро­сит на седло и поскачет в далекую Калифорнию.

Так в битвах с гигантами и в увлекательных похож­дениях проходило время. Юному Данте-Исидро оно представлялось тоскливой сменой дней и ночей.

С поразительной настойчивостью в одно и то же время на том же самом небе появлялись те же звезды и то же солнце. Только изредка эту монотонность нарушал короткий ливень, выводивший из берегов скуки затерян­ный в бесконечных просторах клочок земли. Вскоре от­важные герои и хитрые сыщики приелись юноше, его фантазия зашла в тупик, ничего нового он не мог изо­брести.

Герои совершали те же подвиги, а злодеи те же пре­ступления, да и для себя он уже был не в состоянии придумывать новые развлечения. Данте-Исидро устал от этого однообразия, часто зевал, мог спать мертвым сном в любое время суток.

Вот если бы у него была винтовка или пистолет! Он бы позабавился охотой. В горах он часто видел виго­ней[135], издалека чуявших его приближение и зорко на­блюдавших за каждым его шагом. Миг — и они бес­следно исчезали среди скал. Много попадалось и вискачей, они резвились, согретые утренним солнцем, и при малейшем шорохе скрывались в своих норках. Но обид­ней всего бывало, когда стая куропаток тяжело взлетала прямо из-под ног и удалялась, оглушительно хлопая крыльями.

Дали бы ему хотя бы ружье! Но об этом не могло быть и речи. Еще в день приезда Данте-Исидро заме­тил, что, из кобуры управляющего торчит рукоятка пре­восходного револьвера, а в углу его комнаты красуется новехонькое ружье. Однако уже на следующее утро и револьвер и ружье исчезли, словно их и не бывало, управляющий наотрез отказался сказать, где они. На­прасно ему в этой дыре не давали оружия. Ну, кого он станет здесь убивать? Управляющего или, может, индейцев? Подумаешь, как интересно! Он лучше будет охотиться. Вот зачем ему нужно ружье.

От скуки Данте-Исидро часами спал где-нибудь в тени гор, поэтому ночью его мучила бессонница. Он не смыкал глаз до рассвета, а утром забывался в тяжелом сне без сновидений. Просыпался очень поздно в мрач­ном настроении и, когда обходил поместье, срывал злобу на ком придется. Чаще всего его можно было видеть на птичьем дворе. Управляющий увлекался петушиными боями и разводил бойцовых петухов. У него была целая коллекция этих забияк, за которыми он тщательно уха­живал, оттачивал им шпоры, подстригал перья на шее, для тренировки стравливал, друг с другом, кормил по расписанию и держал в разных загонах, чтобы они не передрались. Несколько раз в году, отобрав самых зади­ристых и сильных, управляющий отвозил их в город и выпускал на боях, всегда выигрывая крупные пари. В остальное время горластые бойцы, лишенные возмож­ности сцепиться, оглашали поместье непрерывными воин­ственными криками.

Скотный двор находился за господским домом. Док­тор Кантито закупал породистых коров и быков целыми партиями на ярмарках в Ла-Пасе. Стадо насчитывало около ста коров и шесть производителей. Данте-Исидро обычно приходил на скотный двор, когда доили коров, его забавляла борьба между телятами и пеонами, кото­рая завязывалась в это время. Телята рвались к мате­ринскому вымени, а пеоны отталкивали их.

- Вот проклятые! — ругались пеоны, шлепая телят по влажным мордочкам.

- My-y-y — жалобно мычали в ответ малыши.

А глупые коровы равнодушно взирали на муки своих детей.

Как-то управляющий с озабоченным видом задер­жался у одного стойла. Он испытующе оглядел корову со всех сторон.

- Еще вчера я заметил, — проговорил он, не сводя глаз с коровы, — что она готова, Тапачаки! — позвал управляющий.

Индеец подбежал к нему.

- Не видишь, что ей бык нужен? Зачем только вас здесь держат? Не могу же я разрываться на части, чтобы за всем усмотреть!

Хотя виденное на скотном дворе не заинтересовало юношу, но сохранилось в каком-то уголке памяти и на­стойчиво стучало в двери сознания Данте-Исидро. Его стали тревожить непонятные сны.

Вскоре произошел случай, поразивший Данте-Исидро. Было уже за полночь, но ему не спалось. Неожиданно тишину погруженного в сон дома прорезал женский крик. Он прозвучал опять и опять. Данте-Исидро вско­чил. Что такое? Может быть, это начало какого-нибудь необычайного приключения? Юноша выбежал в коридор. Вопли, сопровождавшиеся бормотанием и не­внятными проклятиями, доносились из кухни. Он бро­сился туда, забыв обо всех полицейских романах, но споткнулся и упал. Пока он поднимался, дверь кухни скрипнула, чья-то тень мелькнула и растворилась в тем­ноте. Из кухни все еще раздавался приглушенный жен­ский плач. Данте-Исидро чиркнул спичкой и увидел митани [136].

- В чем дело? — спросил он.

- Твой управляющий, ниньуй, хотел меня изнаси­ловать...

- Вот гнусная тварь! Я покажу этой жирной свинье!..

Задыхаясь от бешенства, Данте-Исидро вернулся к себе. Он так и не заснул в ту ночь, ожидая утра, чтобы расправиться с негодяем. Едва рассвело, как Данте-Исидро уже был на ногах.

- Что ты делал ночью на кухне, сволочь? — грозно спросил он управляющего.

- Кто, сеньоритой? Я? На кухне? Я с вечера не выходил из дому. Вот и жена может подтвердить...

- Ты врешь!.

- Я не вру, ньу Исикуй! Клянусь всеми святыми! Пусть я умру на этом месте!

Данте-Исидро приказал позвать митани. Она пришла, дрожа от страха, низко опустив голову. Управляющий, не мигая, уставился на нее своими зелеными кошачьими глазами. На все вопросы молодого хозяина служанка отвечала молчанием. Тогда он решил привести ее в чув­ство и залепил ей пощечину.

- Это был не он, ниньуй... — пролепетала она,

- Почему же вчера ты говорила, что он?

- Я ошиблась, ниньуй...

- Вот видите, ньу Исикуй, — вставил управляю­щий. — Эти грязные индейцы всегда рады оклеветать меня.

Чтобы немного успокоиться, Данте-Исидро отправился в горы. Он карабкался на высокую вершину, пока не выбился из сил. Каменные гиганты безмолвно об­ступили юношу. Но крик женщины не замолкал в его ушах. Конечно, он свалял дурака. Надо было неслышно подкрасться к двери в кухню, тогда бы он поймал эту скотину на месте преступления... Тогда бы он от него не ушел...

Стоял ясный весенний день. Горный воздух, как вино, ударял в голову, и Данте-Исидро чувствовал, что где-то в тайниках его существа растет непонятное и мучитель­ное желание. Оно звало его куда-то, куда-то неудержимо влекло. Он уже не был мальчишкой и понимал, что ему нужна женщина, но здесь, в этой глуши, куда его за­гнали, их не было, ибо грязных индианок он не считал за женщин. Они не волновали его. Ах, если бы его от­пустили в город хотя бы на неделю.

Бежали дни, желание росло, становилось все неот­ступнее, юноша уже ни о чем другом не мог думать. Он мечтал о женщинах, о роскошных красавицах, герои­нях голливудских фильмов и детективных романов. Воображение рисовало запутанные любовные похождения с этими красавицами, где главная роль всегда принад­лежала ему. Однако вскоре он убедился, что его позна­ния об отношениях между мужчиной и женщиной весьма поверхностны. Правда, ему приходилось кое-что наблю­дать, но он был лишь зрителем и еще не испытал ощущения, которое дает обладание женщиной. Он сго­рал от любопытства, неумолимо толкавшего его к жен­щине. Но вот проклятье! В этой глуши и женщинт-то нет, разве только жена управляющего. А индианки? Он тут же отбрасывал эту мысль. Он принадлежал к дру­гому, цивилизованному миру, в жилах его текла благо­родная кровь, у него были иные привычки. Родителя твердили ему об этом буквально с колыбели. Однако его мучения становились непереносимыми, и инстинкт побе­дил наставления родителей. В конце концов жена управ­ляющего не так уж дурна, хотя и толстовата. Она была беременна, но когда проходила мимо юноши, тот, каза­лось, слышал молчаливый призыв ее тела. Данте-Исидро стал чаще попадаться ей на глаза. С утра, едва ее муж уезжал на поля, и до вечера он не отходил от нее. Он, не умолкая, болтал о ковбоях и сыщиках, рассказывал о необыкновенных приключениях. Но как только пере­ходил к действиям, наталкивался на полное непонимание и испуг.

Однажды, будто желая помочь молодому хозяину, управляющий уехал в город на несколько дней. Данте-Исидро разработал план ночной атаки. В первую ночь дверь в спальню оказалась запертой изнутри. На следую­щую он обнаружил, что окно приоткрыто. Он влез на подоконник и, подбадривая себя, спрыгнул в.комнату. Жена управляющего подняла страшный визг, сзывая слуг на помощь. Данте-Исидро проворно выскочил в окно, и, хотя никто из слуг его не видел, он больше ни разу не подошел к глупой толстухе.

После этой неудачи Данте-Исидро, позабыв о своем превосходстве, начал думать о митани. Днем она была занята сотней дел: хлопотала по дому, помогала чоле, стирала, готовила. Значит, оставалась ночь... Но и на этот раз дверь была заперта изнутри и окно тоже. Опять поражение! Наутро он пошел в горы, раздосадованный преследовавшим его невезением. Назавтра Данте-Исидро опять был в горах и повстречал там девочку индианку лет двенадцати, она пасла овец. «Эта от меня не уде­рет»,— сказал он себе. Напрасно девочка надрывалась в плаче, призывая на помощь святых, напрасно умоляла пощадить ее. Ее нежное, еще детское тело судорожно вздрагивало... Некоторое время спустя молодой хозяин ушел, он походил на ястреба, пресытившегося своей до­бычей.

Вечером господский дом огласился жалобными сто­нами. Семья пастушки заполнила кухню. Женщины, за­хлебываясь в слезах, кричали, что девочке нет еще и двенадцати и что они оставили ее в очень тяжелом состоянии. Мужчины с мрачными, словно высеченными из гранита лицами, прислонившись к стене, молча же­вали коку, не поднимая глаз от земли. К чему слова? В плаче женщины звучало проклятие, а молчание мужчин, которому они научились за четыре века беспросветных унижений, было немым призывом к мести. Молодой насильник не первым совершил свое страшное престу­пление, ставшее для индейцев символом слепого могу­щества белых.

Сначала Данте-Исидро испугался. У него мелькнула мысль, что эти люди пришли его убить. Их было много, а он один. Он заперся у себя и обливался холодным потом каждый раз, когда стучали в дверь, но поняв, что дальше жалоб они не пойдут, юноша схватил хлыст, повернул ключ и сильным ударом ноги распахнул дверь в кухню.

- Что тут за вой? Умер кто-нибудь?

- Никто не умер, папасуй, — залепетала какая-то старуха. — Но девочка... С ней несчастье...

- Какая еще девочка? Какое несчастье? Убирай­тесь-ка вы к дьяволу!

Он взмахнул кнутом, и индейцы, преследуемые уда­рами молодого хозяина, покинули кухню.

Приключение с пастушкой оставило у Данте-Исидро чувство какой-то неудовлетворенности, которое станови­лось день ото дня острее, словно юношу только раздраз­нили заманчивыми обещаниями. Он жаждал полного, всепоглощающего наслаждения, которое овладеет им без остатка, даст наконец ощущение покоя, пресытит. И Данте-Исидро бросился на поиски. Но пастушки отнюдь не походили на спокойных самок вискачей. Они чуяли опасность издалека и исчезали в горах, едва завидев молодого хозяина. Но он был не из тех, кто отступает перед трудностями. Он раздобыл бинокль и, вооружив­шись им, целыми днями изучал места, где пасутся овцы. Наконец ему удалось обнаружить уединенное место, куда два дня подряд пригоняла овец какая-то девочка. На третий день он до рассвета отправился в горы, гонимый неуемным желанием. Какая удача! Он наткнулся на пе­щеру, вход в которую был закрыт кустарником. В пе­щере можно было спрятаться и выжидать сколько угодно. Вскоре невдалеке раздалось тихое блеяние. Потом пока­зались первые овцы, карабкавшиеся в гору. Ньу Исику дрожал от нетерпения, у него пересохло во рту. Вот по­слышалось пение еще невидимой пастушки. Ветер отно­сил ее голос, и иногда ему начинало казаться, что она удаляется, но он заставлял себя ждать. И вот он увидел ее сквозь ветви кустарника. Она села около самого входа в пещеру и принялась складывать пирамиду из камеш­ков. Пора! Девочка упала, не издав ни единого звука, даже не пытаясь защититься, и затихла, словно ягненок в лапах лисы. Но тут откуда ни возьмись вылетел гро­мадный лохматый пес, стороживший отару, и, не теряя времени, вцепился зубами в ляжку молодого негодяя. Так печально окончилась и эта авантюра Данте-Иси­дро. Мрачнее тучи возвратился он домой. Хорошо хоть вечером, как в первый раз, не заявились индейцы. Однако с тех пор даже в бинокль он не мог обнаружить в горах ни одной пастушки.

Хмурый и унылый слонялся Данте-Исидро по двору. Но вот в доме появилась красивая и молоденькая митани. Данте-Исидро решил встать на путь обольщения. Он опутывал девушку паутиной лести и комплиментов. Сначала она будто не понимала, чего он от нее хочет, а когда он стал настойчивее, оказала неожиданное со­противление.

Прошла неделя. Данте-Исидро изменил тактику. Он осыпал подарками родителей девушки, уже старых, ни­когда не знавших отдыха индейцев. Наконец молодой хозяин предложил нечто неслыханное: он освободит их от всех работ в асьенде, если Робуста останется у него в доме кухаркой.

- Одна Робуста может мне угодить, — уговаривал он стариков. — Другие митани кормят меня, как со­баку.

У девушки был жених, но, желая облегчить жизнь родителей, она ему отказала и осталась в господском доме.

Первое время молодой хозяин был с ней очень ласков. Но потом он резко переменился, стал грубым и цинич­ным. Он приставал к ней даже днем, а по ночам пугал ее своим бесстыдством. Девушка была не в силах пере­носить унижения, она начинала отчаянно рыдать. Тогда он в бешенстве бросался на нее и зверски избивал. Однажды Робуста узнала, что ее отца снова заставили работать; когда они ложились спать, она, собравшись с духом, спросила, правда ли это.

- Ну да,— ответил он. — Так я приказал. Ты ду­маешь, если я с тобой сплю, так ты не должна платить за то, что жрешь мой хлеб?

- Ах, так! — с внезапной смелостью сказала Ро­буста.— Тогда поищи суку подстать себе. Меня рвет от тебя! Пусть я грязная индианка, но ты в сто раз грязнее меня!..

Эти слова не очень разозлили Данте-Исидро, но чтобы образумить взбесившуюся девку, он нанес ей не­сколько умелых ударов, которыми славился когда-то. Ро­буста без чувств упала на кровать. Им овладело желание раздеть ее. Он никогда не видел Робусту обнаженной. Прекрасное, дивное, ослепительно-чистое, смуглое тело. Она пришла в себя и, как львица, бросилась на своего палача. Напрасно! Сильный удар опять свалил ее с ног. Тогда он схватил кнут. Тело девушки покрылось крово­точившими рубцами. Несчастная не двигалась. От ее кожи исходил одуряющий запах крови, от которого опья­нел Данте-Исидро. Он почувствовал, как его охватывает низменное желание, и, дрожащими руками сбросив с себя одежду, накинулся на жертву. Когда Робуста очнулась и поняла, что над ней было совершено самое гнусное насилие, она схватила юбку и метнулась к двери.

- Эта юбка не твоя, она сшита на мои деньги... — услышала она угрожающий голос Данте-Исидро.

Робуста закуталась в темный плащ ночи и вышла на дорогу, ведущую к родной хижине.

Немного спустя, в день рождения сына, асьенду посе­тил доктор Кантито. Он привез великолепные подарки: чистокровного андалузского коня с серебряной сбруей, полный костюм ковбоя — точно такой, какой носят гол­ливудские красавцы, пистолет с запасом патронов, ящик полицейских романов и фалангистский билет.

- Мне сообщили, что ты хорошо вел себя все это время, — сказал доктор Кантито. — Я приехал поздра­вить тебя и привез тебе подарки. Возможно, ты оста­нешься хозяином в этой асьенде... Нашего управляющего надо уволить, он слишком много ворует. Недавно он купил себе в городе прекрасный дом. Я не хочу больше дер­жать его...

Данте-Исидро исполнилось девятнадцать лет, и срок его добровольной ссылки подходил к концу, однако отец заявил тоном, не допускавшим возражений:

- Тебе не следует возвращаться в город, сынок.

---

[130] Нет хороших чоло (лат.).

[131] А если и есть, то они не совершенны (лат.).

[132] А если и совершенны, все равно они чоло (лат.)

[133] Искаженное ниньо (исп.) — молодой хозяин.

[134] Старшинам (кечуа).

[135] Дикое животное, напоминающее ламу.

[136]  Крестьянка, отбывающая трудовую повинность в помещичьем доме (кечуа).