Латиноамериканская литература и литературы Латинской Америки: соотношение, перспективы развития

В истории, пожалуй, любой научной дисциплины имеется круг вопросов, которые можно назвать вечными: вновь и вновь обращается к ним исследовательская мысль, с тем чтобы на основе овых фактов и концептуальных построений попытаться дать на их ответы, ибо от этого зависит понимание некоторых наиболее ущественных сторон изучаемого явления.

В области литературоведческой латиноамериканистики к такого ода вопросам относится, вне всякого сомнения, вопрос о соотно- ении общерегионального и национального начал в литературном роцессе на субконтиненте; конкретно речь идет о выявлении фак­торов, объединяющих местные литературы в единое целое, с од­ной стороны, и о специфических чертах и степени самостоятель­ности каждой из них в отдельности — с другой, а также о том, какая тенденция — действующая в направлении интеграции или дифференциации — и в какой именно период является домини­рующей.

Эта закономерная и естественная в отношении любого куль­турно-исторического ареала задача применительно к Латинской Америке приобретает особую важность ввиду необычности сущест­вующей здесь политико-географической ситуации, которая харак­теризуется, как известно, наличием более двух десятков незави­симых государств, тесно связанных между собой узами кровного родства и сходством исторических судеб. Однако на пути к ее решению возникают и немалые трудности — помимо слабой разра­ботанности теоретических аспектов проблемы национального и общерегионального в искусстве слова, это еще обилие и пестрота материала, а также сама молодость избранных в качестве объекта исследования литератур, во многом не устоявшихся, не стабили­зировавшихся в своем развитии, не успевших приобрести ярко выраженные отличительные признаки. Вот почему вышеназванный вопрос входит на протяжении десятилетий в разряд вечных, вы­зывая пристальный и напряженный интерес каждого нового поко­ления ученых, критиков и самих писателей. Несмотря на все слож­ности и препятствия, к настоящему времени накоплено значи­тельное количество фактов и наблюдений, в известной мере про­ливающих свет на положение дел в латиноамериканской лите­ратуре под углом зрения интересующей нас проблемы; были соз­даны также обобщающие построения типа культурно-географических схем, в которых литературный процесс в регионе рассматри вается на основе национально-зонального принципа. Среди ни заслуживают особого внимания две схемы, которые имели широ кий резонанс и в момент своего появления, и в последующие годы Они отчетливо демонстрируют успехи и слабые стороны того на правления литературоведческой мысли, которое сосредоточено н решении проблем национального и общерегионального.

Более раннее из этих построений принадлежит видному доми­никанскому ученому Педро Энрикесу Уренье (1881 —1946) и содер­жится в его работе «Шесть очерков в поисках нашего самовыраже­ния». Согласно Уренье, Латинская Америка в качестве опреде­ленного культурно-исторического ареала делится на восемь зон: страны Ла-Платы (Аргентина, Уругвай, Парагвай), Чили, андские страны (Перу, Боливия, Эквадор), Колумбия, Венесуэла, страны Центральной Америки (Гватемала, Гондурас, Никарагуа, Коста-Рика, Панама, Сальвадор), испаноязычные страны Вест-Индии (Куба, Доминиканская Республика, Пуэрто-Рико), Мексика.

Сама по себе в структурном отношении сколько-нибудь су­щественных замечаний схема Уреньи не вызывает, хотя, разу­меется, она «не может быть принята безоговорочно; живая мозаика континента трудно поддается классификации; границы между зонами и внутри них часто бывают зыбкими, одна зона незаметно переходит в другую»¹. Совершенно справедливо также и то, что Парагвай и Коста-Рика занимают особое положение в своих зонах². Конечно же схема доминиканского ученого выглядела бы более полной и законченной, будь в нее включены неиспаноязычные страны региона, прежде всего Бразилия. Эти недостатки, однако, не носят принципиального характера и не снижают ее высокой науч­ной ценности, что подтверждается всем ходом развития латино- американистики на протяжении последних десятилетий, когда на ее основе были созданы многочисленные труды в различных об­ластях знания гуманитарного цикла, в том числе большое коли­чество историй латиноамериканской литературы.

Но в литературоведении, и в частности в сфере, связанной с решением вопросов национального и общерегионального, схема Уреньи может быть использована всего лишь в качестве основы для дальнейших исследований. При ее построении автор исходил из учета широкого круга объективных — географических, расово­этнических, исторических, экономических и политических — факто­ров, которые представляют лишь условия существования той или иной национальной или зональной литературы, но еще не раскры­вают ее своеобразия. Внешние обстоятельства, несомненно, влияют и на особенности эволюции, и на внутренние признаки словесного искусства. Но здесь нет прямой, механической связи. Задача состоит в том, чтобы выявить промежуточные звенья между объективными условиями и их преломлением в художественном сознании, прини­мая во внимание, что литература, как и всякое искусство, подчиняется в своем развитии не только общим, но и своим спе­цифическим закономерностям.

Другое из упомянутых выше построений принадлежит испанскому филологу Энрике Диес-Канедо. Впервые оно было изложено в его речи «Единство и различия в испаноязычной литературе», прочитанной во время церемонии приема ученого в члены Испанской академии в 1935 г. Впрочем, «построением» его можно назвать чисто условно. В отличие от П. Э. Уреньи взгляды Диес-Канедо трудно систематизировать, что вынуждает нас привести соответ­ствующий, довольно пространный фрагмент этого выступления це­ликом:

«Литература Мексики, в глубинах которой мерцает загадка веков, характеризуется теми же чертами, что и творческий облик Аларкона (Хосе Руис де Аларкон-и-Мендоса (1581 —1639) — вид­ный испанский драматург «золотого века», уроженец Мексики.— Б. С.): чувством меры, наблюдательностью, склонностью к лукавству и насмешке. Каждая из пяти республик, которые, словно плод ананаса, объединила в себе Центральная Америка, бесспорно, обла­дает неповторимыми признаками, в совокупности же они отли­чаются юморизмом и окрашенной в меланхолические тона несколь­ко непостоянной любознательностью, получившей свое наиболее яркое проявление в Рубене Дарио. Доминиканская Республика, Куба и Пуэрто-Рико на протяжении всего своего развития — ис­полненная внутренней страсти томность, готовая взорваться в ярост­ном кличе созерцательность, ослепляющая игра красок. Венесуэла предстает в облике воина — мужественного, неустрашимого, с таинственной, мятущейся душой. Колумбия покоряет ученостью и красноречием; ей очень к лицу докторская мантия, но окна ее аудиторий выходят в первозданную сельву, которая воплощает сво­боду и боль. Эквадор с высоты горных хребтов, где дух обретает чистоту и прозрачность, созерцает знойное побережье — вершины хранят традицию, на берегу моря кипит жизнь, полная приклю­чений; такова же и его литература. Перу погружено в воспоминания о днях Вице-королевства, хранит множество преданий о далеком прошлом и умеет с изяществом повествовать о нем, и в этих рас­сказах сверкает золото, льется кровь; они пронизаны чувственностью и едким юмором. Боливия, вознесшаяся в заоблачные выси, засты­ла в тишине и покое, словно горное озеро; среди ее скал и ущелий звучат меланхолические звуки индейской флейты — кены; не пере­ставая жевать коку, она грезит о великих деяниях. Парагвай чаще берет в руки оружие, чем книги, его литература ведет непрекращаю- щуюся борьбу на поле боя. В Чили, как нигде в другом месте, ощущается движение истории; ее ученые мужи выступают обычно и на поприще государственной деятельности; толчки, сотрясаю­щие ее недра, не препятствуют усердным занятиям науками; ро­ман и поэзия этой страны отличаются предельной серьезностью даже тогда, когда они служат для развлечения. Аргентина — это плавильный тигель рядом с раскаленной печью; она способна вобрать в себя все что угодно и все что угодно очистить и слить воедино: тут — и пестрота ее главного города, и разнообразие ее природы,— разнообразие, в котором есть место и великому и малому; Арген­тина с полным правом могла бы сказать о себе: ничто человеческое мне не чуждо»³.

Некоторым современным читателям это выступление испанского филолога может показаться безнадежной архаикой, однако основ­ной дефект классификации Диес-Канедо не в методике. Подобное проникновение в характер нации, в ее искусство и образно-эмо­циональное, даже поэтическое выражение полученных впечатлений отнюдь не лишены права на существование. Другое дело, что в концепции Диес-Канедо наряду с верными встречаются выводы в высшей степени расплывчатые, весьма спорные, на сегодняшний день явно устаревшие. Как писал мексиканский литературовед X. Л. Мартинес, «...эта схема во многом справедлива для своего времени и содержит немало тонких наблюдений, однако некоторые определения национальных черт для нас уже неприемлемы и мы не можем распространить их на последующие явления литератур­ной жизни»⁴.

Отмеченные недостатки (следует еще раз напомнить об этом) проистекают не из личных профессиональных качеств Диес-Канедо и не из того подхода, который был им избран. Они связаны с неразработанностью самой традиции научного исследования пробле­мы национального и общерегионального в литературоведческой латиноамериканистике, что не в последнюю очередь вызвано зыб­костью и аморфностью материала, служащего предметом изучения.

Между прочим, это хорошо понял за несколько десятилетий до Диес-Канедо (в конце XIX в.) другой крупный испанский филолог — Марселино Менендес-и-Пелайо. В своей работе «Ан­тология испаноамериканских поэтов» он пытался определить чи­лийский национальный характер и литературу этой страны как сугубо прагматические, не склонные к «лирическому идеализму»⁵. Видимо, он исходил из того, что именно в Чили в условиях бур­ного развития капитализма в середине XIX в. возник первый в Латинской Америке социально-критический роман «Мартин Ривас» Альберто Блеет Ганы, в то время как лирическая поэзия сколько- нибудь ярких имен не выдвинула. Однако тогда же Менендес-и- Пелайо заметил: «Господь бог, если захочет, позволит появиться великому поэту где угодно»⁶. И действительно, в XX в. Чили дало миру двух великолепных лирических поэтов — Габриэлу Мистраль и Пабло Неруду, ставших лауреатами Нобелевской премии.

В своих построениях Диес-Канедо следовал за французским ученым конца XIX в. Фердинандом Брюнетьером (1849—1906), писавшим, что итальянская литература отличается прежде всего артистизмом, испанская — рыцарским духом, французская — па­фосом социальной справедливости, немецкая — философской на­правленностью. С Брюнетьером можно соглашаться или не согла­шаться, но несомненно, что он находился в несравненно лучшей ситуации, чем Диес-Канедо, ибо если первый имел в качестве объекта исследования литературу с многовековым прошлым и впол­не устоявшимся обликом, то второму предстояло рассмотреть яв­ление, история которого насчитывала всего лишь около полутораста лет и которое не обладало отчетливо выраженными «фи­зиогномическими» признаками. В известной степени такое по­ложение наблюдается и по сегодняшний день.

Вполне закономерно, что свое наиболее полное и всесторон­нее решение (насколько, разумеется, это позволяют существую­щие объективные условия) данная проблема получила в трудах советских специалистов, которые опираются на глубокий фундамент теоретических изысканий и на богатый опыт сосуществования и взаимодействия многочисленных национальных литератур народов нашей страны. Прежде всего это относится к коллективной моно­графии, подготовленной в Институте мировой литературы АН СССР (ИМЛИ), «Художественное своеобразие литератур Латинской Аме­рики» (1976). Взяв за основу известную схему Энрикеса Уреньи, ученые из ИМЛИ наполняют ее конкретным литературоведческим содержанием, а именно анализом процесса взаимоотношений фольклора и профессионального творчества (Перу, антильские стра­ны, Бразилия и Аргентина) и выявлением национальных и зо­нальных (по терминологии авторов книги — региональных) особен­ностей прозы Мексики, Венесуэлы, Колумбии, Чили, Аргентины. И хотя по своим целям и задачам эта работа несколько отли­чается от настоящей монографии, заключенные в ней выводы и положения вносят значительный вклад в понимание проблемы национального и общерегионального в том виде, в каком она постав­лена здесь, что, естественно, предполагает частое обращение к ее идеям в ходе последующего изложения.

Но прежде еще один экскурс в историю вопроса. Остановимся вкратце на том его аспекте, который связан с оценкой соотно­шения дифференцирующего и интегрирующего начал в литератур­ном процессе на субконтиненте. Сначала следует выделить одну очевидную закономерность: в прошлом ответы на этот вопрос чаще всего зависели не столько от реальной литературной ситуации в регионе, сколько от того, какая тенденция в общественной мысли Латинской Америки и Европы преобладала или оказывала доста­точно мощное воздействие на определенном этапе истории.

Так, в 1864 г. в одном из номеров петербургского журнала «Заграничный вестник» была опубликована статья «Европейская жизнь. Малоизвестные литературы», в которой среди прочего ут­верждалось, что каждая испаноамериканская республика имеет свою оригинальную литературу⁷. Как известно, в силу практического отсутствия в то время в России специалистов по Латинской Аме­рике появлявшиеся в русской печати материалы по латиноаме­риканской тематике представляли собой компиляции или просто перепечатки из зарубежных, прежде всего французских, газет и журналов. Таким образом, мнение, высказанное на страницах «За­рубежного вестника», отражало точку зрения научных и литера­турных кругов Западной Европы (в приведенном выше примере речь идет о взглядах французского ученого Э. Реклю). И сложи­лось оно конечно же как следствие еще вполне влиятельного в середине XIX в. романтического мировоззрения с его пристальным вниманием ко всему национально-специфическому. Ибо объек­тивных предпосылок для подобного вывода в тот момент не су­ществовало.

Во второй половине XIX — начале XX в. ситуация заметно изменилась. В этот период широкое распространение получает позитивистская философия, одной из отличительных особенностей которой является культ всеобщеуниверсальных законов, стремление к созданию глобально-иерархических систем и наряду с этим пре­небрежение к отдельным, единичным, неповторимо своеобразным явлениям жизни. В Латинской Америке в силу целого ряда причин, и прежде всего столь насущной для молодых стран задачи на­ционально-политической консолидации и преодоления социально- экономической отсталости, позитивизм пустил особенно глубокие корни, оказавшись, по словам известного мексиканского поэта и эссеиста наших дней Октавио Паса, «не просто очередной фи­лософской школой, но подлинной религией» . С другой стороны, на рубеже XIX—XX вв. в Латинской Америке крепнет идея обще­регионального единства перед лицом экспансионистских устремле­ний США, возросших в результате победы этой страны в войне с Испанией в 1898 г.

В этих условиях и появляются тенденции, утверждающие идею приоритета общерегионального над национальным. К такой точке зрения склонялся, в частности, видный аргентинский филолог и историк Рикардо Рохас, считавший, что следует рассматривать Испанскую Америку как единую нацию, а ее литературы — не более чем местные, локальные варианты единого литературного процесса, в основе которого лежат кровное родство и общность языка⁹. На сходных позициях стоял и испанский исследователь Хулиан Мариас, который писал, что страны Испанской Америки, являясь отдельными государственными образованиями, не пред­ставляют собой, однако, самостоятельных социальных организмов («обществ» — по терминологии автора)¹⁰.

В 20—30-е годы нынешнего века вновь обостряется интерес к своеобразию отдельных национально-зональных литератур Ла­тинской Америки. Именно в это время были созданы схемы П. Э. Уреньи и Э. Диес-Канедо. Тогда же один из основополож­ников советской испанистики и латиноамериканистики — безвре­менно ушедший из жизни талантливый литературовед и перевод­чик Д. Выгодский писал: «...трудно даже говорить в целом о ли­тературе Латинской Америки... так как литература каждой страны имеет свои весьма существенные особенности»¹¹.

После второй мировой войны, когда человечество с каждым днем все отчетливее осознает себя единой семьей народов и го­сударств, перед которыми стоят одни и те же задачи и цели (не случайно, что именно теперь приобрело столь широкую по­пулярность выражение «глобальные проблемы»), наблюдается воз­рождение идеи приоритета общерегионального начала в латиноаме­риканской литературе. Однако на сей раз очевидно также стрем­ление к диалектическому совмещению этой идеи с противополож­ной тенденцией. Дело в том, что параллельно с ощутимым про­грессом в области литературно-художественного творчества в ре­гионе в послевоенный период переживает заметный подъем и ли­тературоведческая латиноамериканистика, которая превращается в самостоятельную, подлинно научную дисциплину, способную пре­одолевать априоризм и умозрительность предшествующих перио­дов своей истории.

В Советском Союзе этот новый, диалектический подход ис­черпывающим образом был сформулирован в следующих словах И. А. Тертерян: «Когда говорят „литература Латинской Америки”, обычно имеют в виду два десятка разных литератур, существенно отличающихся одна от другой, у каждой своя национальная спе­цифика, собственные традиции, особые приемы. И все же это понятие не простая условность. В нем отражена реально сущест­вующая общность литератур...»¹² Данное положение лежит в основе большинства конкретно-аналитических и обобщающих трудов, под­готовленных советскими специалистами в последние годы.

Но проблема соотношения национально-зонального и общере­гионального до сих пор остается, как отмечают авторы вышеупо­мянутой монографии, предметом дискуссий¹³. Поэтому вполне обо­снованной представляется еще одна попытка обратиться к данной проблеме, не претендуя, разумеется, на ее всесторонний охват и исчерпывающее решение.

Начать здесь следует, по всей видимости, с наиболее явного отличительного признака всякой литературы, с ее «первичного строительного материала» — языка, на котором она создается.

В большинстве государств субконтинента функцию литератур­ного языка выполняет, как известно, испанский язык. (Португало­язычная Бразилия в рамках региональной общности занимает, естественно, особое положение.) И хотя в Латинской Америке «не существует сколько-нибудь четко выраженной панамерикан­ской нормы литературной речи»¹⁴, испанский язык в регионе, без­условно, представляет собой определенное единство, что и делает правомерным употребление в научной литературе понятия «аме­риканская разновидность испанского языка», «испанский язык Аме­рики» ¹⁵.

Но, как подчеркивает академик Г. В. Степанов, «Американская письменная речь (литературный язык)... не является абсолютно единой и монолитной», она «географически дифференцирована в соответствии с национальными, государственными границами, в пре­делах которых накапливался национальный культурный багаж и формировался психический склад латиноамериканцев»¹⁶. Так, срав­нительная изолированность от остальных районов региона в ко­лониальный период предопределила относительную «чистоту» ис­панского языка Колумбии, а космополитический характер имми­грационных процессов в Аргентине и Уругвае привел к тому, что Устная и литературная речь местных жителей подверглась ощу­тимому воздействию со стороны европейских языков, главным образом итальянского, доля носителей которого в составе насе­ления этих стран в свое время (конец XIX начало XX в.) была особенно велика. В Чили, которая на начальных этапа колонизации заселялась по преимуществу земледельцами и ремес ленниками, выходцами из глубинных областей Испании, говорят пишут на испанском, который на фоне пиренейского варианта воспринимается как несколько провинциальный. В Мексике, андских странах и Парагвае на язык бывшей метрополии несомненное влияние оказали языки индейцев-аборигенов, между тем как на Антильских островах он получил специфическую окраску вследст­вие своего распространения среди столь многочисленных здесь потомков африканских негров-рабов.

Своеобразными чертами на разных уровнях — в фонетике, лек­сике, семантике, просодии, стилистике — обладает язык каждой страны в испаноговорящей части Латинской Америки, и они за­фиксированы в соответствующих национальных нормах. В пись менной речи отмеченные различия проявляются все же не так отчетливо, как в устной. Однако в определенные периоды раз­вития искусства, в силу причин уже сугубо экстралингвистических, берущих свое начало в идейно-эстетических устремлениях писа­телей, в литературу более или менее широким потоком вторгается стихия устного слова. Это, естественно, приводит если не к увели-1 чению числа дифференцирующих признаков, то, во всяком случае, к их большей четкости, резкости, выпуклости.

Особый размах приобрела эта тенденция в текущем столетии, когда наряду с ослаблением в лингвистическом аспекте авторитета нормативных предписаний в творческой сфере наблюдается все­возрастающее стремление к поискам новых стимулов вдохновения, и средств художественной выразительности за счет обращения к нетрадиционным для литературного стиля языковым пластам — просторечию, провинциализмам, жаргону, арго и т. п.

В XIX в. указанный процесс захватил в Латинской Америке, по сути дела, только два направления: «костумбристскую» (нравоопи­сательную) прозу романтиков и аргентино-уругвайскую «поэзию гаучо»,— в которых к тому же он носил весьма умеренный ха­рактер. Романтической поэзии, хотя она и была проникнута на­ционально-освободительными идеями, он практически не был свой­ствен. Испаноамериканский модернизм, осуществивший всесто­роннее обновление литературного языка, не вызвал углубления его межнациональных различий, поскольку вдохновлялся универ­салистскими принципами; он получил повсеместное распространение и во всех странах черпал материал для решения новаторских задач из одних и тех же источников, главным образом из испанского языка «золотого века» и из французского языка XIX в.

В нынешнем веке разговорно-обиходная речь в своих много­численных социально и этнически окрашенных и диалектных ва­риантах проникает (при этом в неизмеримо более значительных масштабах, чем прежде) в «социальную литературу», возникшую между двумя мировыми войнами (мексиканский «роман о рево­люции», «индеанистский роман» в андских странах, «социальный поман» в Эквадоре), в антильскую «негритянскую поэзию» (20— 30-х годов), в «молодежную прозу», сложившуюся в русле так называемой «контркультуры» (60—70-е годы).

Однако во второй половине столетия ситуация во многом изме­нилась. Преобладающее развитие получает теперь тенденция, про­тивоположная той, которая доминировала на протяжении пред­шествующего периода. Даже в творчестве писателей, выступаю­щих подчас в поддержку «языковой революции» (X. Кортасар, К. Фуэнтес), сколько-нибудь заметных отступлений от националь­ных литературно-языковых норм не наблюдается. Что же касается таких авторов, как X. Л. Борхес, А. Карпентьер, Г. Гарсия Маркес, то в их произведениях эти нормы вообще выдержаны в высшей степени строго.

Принимая во внимание стабилизирующие процессы последнего времени, с одной стороны, и то, что литературные нормы в стра­нах испанского языка Латинской Америки тяготеют к универса­лизации — с другой, можно сделать вывод, что и в наш бурный XX век единство литератур этих стран в лингвистическом плане сохранилось на прежнем уровне.

Вследствие творческого преобразования в языке, как известно, происходит сублимация латентно присутствующих в нем эстети­ческих качеств; выполняя коммуникативные функции, он вместе с тем служит теперь средством авторского самовыражения и ху­дожественного воздействия на читателя и одновременно решающим фактором своеобразия того или иного литературного явления.

Попытки выявить специфику художественного языка латино­американской литературы предпринимались в прошлом неоднократ­но. В XX в. в научных и писательских кругах оживленно дебати­руется идея, согласно которой произведения словесного искусства в регионе всегда носили по преимуществу барочный характер. В 20—30-е годы в Испании и в испаноязычных странах Америки широко отмечалось 300-летие со дня смерти одного из корифеев испанского барокко — Луиса Гонгоры-и- Арготе (1561 —1627), творчество которого оказало мощное влияние на литературу Ла­тинской Америки. Именно к этому времени относится появление первых работ сторонников вышеназванной идеи. В дальнейшем ее защитниками и проводниками выступали многие исследователи и писатели, в частности такие крупнейшие представители современной латиноамериканской словесности, как X. Лима, X. Кортасар, А. Карпентьер¹⁷. Особую активность и последовательность в этом отношении проявил А. Карпентьер, который, опираясь на теорети­ческие построения известного испанского литературоведа Эухенио Д’Орса, разработал в 60—70-е годы целую концепцию барочности как важнейшего отличительного признака искусства и литературы всей Латинской Америки на всем протяжении их развития — от Доколумбовой эпохи до наших дней.

Эту концепцию ожидала весьма сложная судьба. Многие зару­бежные авторы отнеслись к ней недостаточно критически и при­нялись увлеченно популяризировать ее положения, так что благодаря их стараниям идея барочности региональной культуры превра­тилась постепенно в одно из общих мест современной латино-американистики. Другие, более серьезные ученые, обнаружив в суждениях Карпентьера немало позитивных моментов, отмечали при этом, что его основные выводы звучат чересчур категорично и не лишены внутренних противоречий.

Сегодня большинство авторитетных исследователей считают, что взгляды Карпентьера безоговорочно справедливы в отношении только XVII и значительной части XVIII в., когда в Латинской Америке процветало так называемое «креольское барокко», а также относительно второй половины нынешнего столетия, в литературе которой (главным образом в прозе, и прежде всего в «новом ла­тиноамериканском романе») наблюдается широкое распространение необарочных тенденций; что касается остальных периодов, то, сог­ласно этой точке зрения, они не укладываются в построения ку­бинского писателя.

Казалось бы, концепция Карпентьера не получает должного фактического подтверждения, не обладает той степенью универ­сальности, на которую претендует, и, следовательно, в целом должна быть признана несостоятельной.

Однако в ходе ее осмысления высказывались соображения, открывающие перспективу такой интерпретации, которая неизбежно ведет к заключению, что Карпентьер, несмотря на все свойствен­ные ему передержки и преувеличения, в своем основном убежде­нии, в каких-то важнейших его аспектах, все-таки был прав. В одной из статей советского исследователя В. Б. Земскова, например, сказано: «...креольское барокко стало исторически первой худо­жественной системой едва начавшейся формироваться культуры, и поэтому оно определило некоторые изначальные, родовые черты возникавшего нового художественного сознания, которые давали о себе знать и на последующих этапах»¹⁸.

О каких же конкретно чертах идет в данном случае речь?

Сам Карпентьер несколько раз описывает те признаки, которые, по его мнению, составляют суть барокко как вневременного, про­ходящего через века стиля (именно такой смысл вслед за Д’Орсом вкладывает он в данный термин) и которые, как он считает, явля­ются неотъемлемой принадлежностью латиноамериканской литера­туры. «Проза барокко,— говорит Карпентьер,— выделяет деталь, постоянно возвращается к ней, обращает на нее внимание, чтобы придать ей объемность, вещность и таким образом определить предмет»¹⁹. Рабле, как типично барочный писатель, «изобретал слова, обогащал язык, позволял себе любую языковую роскошь: когда ему не хватало глаголов или наречий, он изобретал их»²⁰. Карпентьер предлагает свое понимание барокко в отношении изо­бразительного искусства и архитектуры, но аналогии с искусством слова здесь очевидны; по мысли автора, этот стиль характеризу­ется «...отвращением к пустому пространству, к гладкой поверх­ности, к линейно-геометрической гармонии; к центральной оси — не всегда внешне проявленной... тесно примыкают многочисленные так называемые пролиферирующие ячейки, т. е. декоративные эле­менты, заполняющие все архитектурное пространство, все стены; мотивы этих элементов обладают собственной расширительностью и отбрасывают, проецируют формы с расширяющейся силой, направленной наружу»²¹.

Нетрудно убедиться, что перечисленные Карпентьером признаки (которые в сжатом виде можно сформулировать как повторяемость и вариативность изобразительных деталей, безудержное словотвор­чество, декоративная пышность) свойственны далеко не всей ла- тиноамериканской литературе. Однако следует обратить внимание на то, что все это — чисто внешние проявления эстетического объекта, то, что предстает непосредственно чувственному (зритель­ному) восприятию. Если же попытаться установить, каким внут­ренним, эмоционально-психологическим состоянием они порожда­ются и какие ощущения вызывают, то окажется, что все те конкрет­но-исторические течения и направления, которые Карпентьер при­числяет к барокко (собственно барокко XVII в., романтизм, испано­американский модернизм, современный роман), а также многие другие примечательные явления региональной литературы имеют некий общий знаменатель: внутреннее беспокойство, напряжен­ность, которая ищет возможность разрядиться в спонтанно-им­пульсивном творческом акте, обостренное чувство времени, неу­держимая устремленность в будущее. И вовсе не обязательно, чтобы эти качества получали бы те конкретно-формальные вопло­щения, которые фиксирует Карпентьер. Особенности языка, стиля, формы могут быть и чаще всего бывают другими, но основа здесь неизменно одна и та же. Вполне допустимо, следуя за кубинским писателем, использовать для ее обозначения понятие «барочность». Однако употребление привычных, пустивших глубокие корни в исто­рии научной мысли терминов в новом контексте всегда вызывает нежелательную диффузию смысла. Поэтому более подходящим (и к тому же более емким и точным) представляется другое определение — «повышенный эмоциональный тонус». Латиноамери­канскую литературу всегда отличает, как пишет Гильермо де Торре, «в гораздо большей степени эмоциональный акцент, чем собственно интеллектуальный»²². Вспомним в связи с этим, что поэзия — наиболее эмоциональная область искусства слова — и в количест­венном и в качественном отношении во все времена преобладала в Латинской Америке над прозой, ибо «каждый латиноамериканец ощущает себя в душе поэтом»²³.

И конечно же Карпентьер прав, когда он объединяет «барочные» (по его терминологии) литературно-исторические явления по приз­наку их противопоставленности классической традиции с ее требо­ванием гармонии и уравновешенности духовного мира художника, прозрачности и чистоты формы. В порядке конкретизации и под­тверждения данной точки зрения можно напомнить, что отнюдь не идейно-эстетические комплексы, которые ориентированы на клас­сический идеал, привели к возникновению в латиноамериканской литературе ее наиболее значительных памятников, ибо оказывали на местную культуру в гораздо большей степени влияние идейное; затрагивающее слой рассудочно-интеллектуального мышления, не­жели эстетическое, проникающее в самые сокровенные глубины духовной жизни. Так было с просветительскими принципами в эпоху романтизма, с позитивистско-парнасской тенденцией в модернизме, с современными спорадическими попытками вернуться к основам классического искусства.

Повышенный эмоциональный тонус латиноамериканской литературы имеет вполне определенные объективные причины. Два особенно важных этапа в формировании региональной культуры приходятся на периоды острейшего кризиса западного сознания со столь характерным для них трагически-напряженным мировос­приятием, возникшим в результате крушения казавшихся доселе незыблемыми взглядов на жизнь и на человека. Первый этап — это, как было сказано выше, барокко, вызванное разочарованием в идеалах Возрождения, второй — эпоха романтизма с ее бурным переживанием исторической ограниченности просветительских принципов, причем именно в это время «литературы стран Ла­тинской Америки начали конструироваться как самостоятельные литературы, выражающие национальное самосознание»²⁴. Естест­венно, что эти два узловых момента в истории становления новой культурно-исторической общности наложили глубочайший отпеча­ток на структуру мировоззрения ее представителей, обусловив на долгие десятилетия, а возможно и века вперед, специфику их эмоционально-психического склада.

Но для того, чтобы повышенный эмоциональный тонус стал неотъемлемой принадлежностью латиноамериканского художест­венного сознания и языка региональной литературы, должны были существовать внутренние факторы, предпосылки сугубо духовного порядка, ибо то же барокко и тот же романтизм могли пустить здесь глубокие корни именно потому, что нашли в Новом Свете исключительно благоприятную почву!. Латинская Америка, как из­вестно, регион с необыкновенно драматической судьбой. Начало ее истории положила конкиста, которая, по словам Леопольдо Сеа, «...смешав народы, создала для них проблемы, не дав их решения»²⁵. В конце XV — начале XVI в. здесь произошло столкно­вение двух грандиозных и совершенно различных по происхождению и характеру миров; этот катаклизм вызвал нарушение органичного развития в русле многовековой культурной традиции, которая в одном случае (индейцы) была прервана насильственным вмеша­тельством и целенаправленными действиями пришельцев из Европы, а в другом (сами европейцы) — на первых порах подверглась варваризации, которая явилась следствием неизбежных войн, необ­ходимости хозяйственного освоения новых территорий и отдален­ности от метрополий. В ходе конкисты и особенно после нее происходило интенсивное расовое смешение, появились новые эт­носы, столкнувшиеся с насущной потребностью духовного само­определения. Все это привело к возникновению целого комплекса острых и затяжных психологических конфликтов.

Именно поэтому в XVII в., когда конкиста была практически завершена и стало возможным ощутить ее последствия, в Латинской Америке «ко двору» пришлись дисгармоничность и контрастность барокко, соединение в нем борющихся начал, многофигурность, напряженная экспрессия форм²⁶. В силу тех же причин, а также благодаря возросшей степени национального самосознания в первой трети XIX в. исключительно благодатную почву нашли здесь идеи и настроения романтизма с его пристальным вниманием к специ­фике как индивидуальной, так и — что оказалось особенно притя­гательным для латиноамериканцев — национальной судьбы.

Следует также иметь в виду, что все последующее развитие латиноамериканской литературы происходило в обстановке, которая отнюдь не способствовала снижению ее повышенного эмоциональ­ного тонуса. XIX—XX века являются, как известно, временем нарастающих кризисных тенденций в культуре Запада, весьма свое­образной частью которой остается пока что Латинская Америка (по крайней мере в сфере профессионального творчества). Дея­тели латиноамериканского искусства находятся в ситуации, которую нельзя не признать трагически-парадоксальной: глобальные, про­диктованные необходимостью построения самостоятельных нацио­нальных культур творчески-созидательные задачи они вынуждены решать в постоянной борьбе с нарастающими деструктивными тен­денциями в западной культуре. Положение усугубляется тем, что им не приходится рассчитывать на стабилизирующее влияние бо­гатой культурно-исторической традиции, сложившейся в предшест­вующие века, как это имеет место в Западной Европе и других регионах. Очевидно, что указанные обстоятельства служат допол­нительным источником психологической возбужденности, чувства тревоги и беспокойства и иных факторов, лежащих в основе по­вышенного эмоционального тонуса.

К важнейшим унифицирующим признакам региональной лите­ратуры относится также «синтетизм» (или, как еще иногда говорят, «пористость», «поливалентность», «открытость») латиноамери­канского художественного сознания. В Латинской Америке в рам­ках одного течения или направления, в пределах творчества опре­деленного писателя и даже отдельно взятого произведения могут совмещаться самые разные, порой диаметрально противоположные, идейно-эстетические начала, которые, сплетаясь между собой, об­разуют подчас весьма причудливые комбинации — качество, прида­ющее некое особое очарование местной литературе и служащее одной из основных причин ее своеобразия и популярности в мире. «Латиноамериканская литература,— пишет видный зарубежный ис­следователь Р. Гроссман,— может быть насыщенной серьезными размышлениями, буквально пропитанной духом культуры, даже ра­финированной и вместе с тем элементарной, наивной и прими­тивной, как первый день творения. Она обращается к самым важным проблемам и к тончайшим душевным переживаниям, не будучи в то же время чересчур сложной для понимания. Эта литература экспериментирует с самыми смелыми средствами художественной выразительности, но никогда не производит тем не менее впечат­ления интеллектуальной игры. Она умеет органично сочетать ма­гическое и рациональное объяснения действительности. В качестве побудительного, вдохновляющего стимула в ней постоянно при­сутствует надежда на будущее, которая, однако, часто тускнеет в столкновении с меланхолическим фатализмом. Читатель, предпола­гающий встретить в ней только духовный порыв и бурные страсти, с удивлением найдет здесь настороженность и самоуглубленность. Безудержный энтузиазм, вызванный, например, красотами окружа­ющей природы, не препятствует тому, что одновременно автор проявляет крайний пессимизм в отношении как дальнейшего раз­вития общества, так и возможностей человека»²⁷.

Среди многочисленных примеров «синтетизма» региональной литературы, пожалуй, наиболее яркий — испаноамериканский мо­дернизм последней четверти XIX — начала XX в. В типологическом плане это вовсе не какое-то абсолютно уникальное латиноамери­канское явление, как иногда утверждают. По своему духу, идейно­эмоциональному содержанию, арсеналу выразительных средств, на­конец, названию он целиком и полностью вписывается в мощное одноименное движение в западной культуре указанного периода с его лозунгом тотального обновления во всех сферах челове­ческой жизни. Однако его внутренняя структура сугубо оригиналь­на.

Испаноамериканский модернизм образовался в результате тран­сплантации важнейших идейно-эстетических систем из западно­европейского, прежде всего французского, искусства. Он вобрал в себя парнасскую поэзию с ее идеалом вечных культурно-исто- рических ценностей, религиозно-мистические устремления, харак­терные для символизма, повышенную впечатлительность импрес­сионизма, абсолютизацию сил распада, свойственную декадансу, естественнонаучный объективизм натуралистов, выдвинутый эсте­тизмом культ красоты. Были усвоены и эстетические принципы этих направлений: требование беспристрастности художника и апология пластической формы парнасцев, примат музыкального начала сим­волизма, интерес к оттенкам объективной действительности и к переходным психологическим состояниям в импрессионизме, на­стойчивая «откровенность» в изображении болезненных процессов у декадентов, наукообразная строгость описаний натурализма, эле­гантность и афористичность языка эстетов.

Все это слилось воедино, составив органичный сплав, так что провести сколько-нибудь четкую границу между разными идейно­эстетическими комплексами, выделить их хотя бы в сравнительно чистом виде, определить, кто из писателей-модернистов являет­ся, например, парнасцем, а кто — символистом или импрессионис­том, в большинстве случаев представляет собой задачу практически неразрешимую.

Несколько иначе обстоит дело в Бразилии, где модернизм в той форме, в какой он существовал в испаноязычной части региона, не сложился. В этой стране «дух времени» нашел свое выражение в преимущественном развитии вначале парнасских, впоследствии символистских тенденций, а понятие «модернизм» используется здесь исключительно для обозначения авангардистских групп 20— 30-х годов нынешнего столетия.

Следующим фактором, объединяющим литературы Латинской Америки, служит единство их пафоса, который состоит в настой­чивом стремлении к духовному самоопределению и самоутверж­дению на уровне национально-этнического сознания. Причины этого явления легко объяснимы. Оно вызвано молодостью латиноаме­риканских народов и особенно драматическим характером их исто­рических судеб, в частности тем, что возникновение националь­ных государств предшествует здесь завершению процесса форми­рования новых этносов. В большей степени (прежде всего это относится к районам Андского нагорья и Центральной Америки) или в меньшей (Аргентина и Уругвай) положение этнической нестабильности свойственно всем странам региона и сегодня²⁸.

Время самостоятельного существования Латинской Америки приходится, как было сказано выше, на такой период в истории западной культуры, который отмечен небывалым и всевозрастающим духовным кризисом. Но наряду с этим наблюдается усиление тен­денции, отмеченной стремлением найти выход из него за счет по­гружения в самые сокровенные глубины человеческого сознания. Все это, естественно, оказывает влияние на латиноамериканских писателей: с одной стороны, обостряет их и без того сложное психологическое состояние, а с другой — дает ориентиры для ве­дущихся ими поисков, предлагает средства и методы для решения стоящих перед ними задач.

В силу специфики целей, которые преследуют латиноамери­канские авторы, выработанные в Европе идейно-эстетические систе­мы претерпевают в регионе определенную трансформацию, которая носит столь однозначный и постоянный характер, что вполне может рассматриваться в качестве закономерности. Суть этой последней исчерпывающим образом была сформулирована советскими иссле­дователями В. Кутейщиковой и И. Тертерян на примере идей романтизма. «В Латинской Америке,— пишут они,— романтизм повернут как бы одной своей стороной (весьма существенной и для европейского романтизма, но все же не единственной). Место личности занимает нация. Неповторимости человеческой индиви­дуальности, которую отстаивают европейские романтики, соответ­ствует национальная индивидуальность, своеобразие которой лати­ноамериканские романтики столь страстно утверждают». Эта си­туация преобладания национально-регионального начала над личностно-индивидуальным сохраняется в латиноамериканской литера­туре и в дальнейшем, вплоть до наших дней.

Так, в испаноамериканском модернизме, который часто и не­справедливо упрекали в отсутствии патриотизма, в пренебрежении национальными интересами и тому подобных грехах, идея обнов­ления личности во всей совокупности ее социальных и духовных запросов превратилась в идею обновления в первую очередь реги­ональной культуры, в требование преодоления ею провинциальной отсталости, приобщения к последним идейно-эстетическим веяниям эпохи. А на второй стадии истории своего движения, в 900-е годы, модернисты непосредственно обратились к национально-патрио­тической проблематике, отстаивали самобытность и политическую независимость Латинской Америки перед лицом империалисти­ческой экспансии США (знаменитое стихотворение Р. Дарио «К Рузвельту», роман аргентинского писателя Э. Ларреты «Слава дона Рамиро» и многое другое).

По-своему отреагировали латиноамериканские писатели и на усиление антиинтеллектуалистических тенденций в западной куль­туре после первой мировой войны. Европейский «примитивизм» с его идеализацией мышления экзотических, в особенности негри­тянских, народов породил в Латинской Америке поэтическое те­чение под названием «негризм», основная установка которого состо­яла в стремлении к социальной и духовной реабилитации мест­ного негритянского населения. Развитие мифологического направ­ления в гуманитарных науках и в искусстве привело к появлению прозы «магического реализма», исходившего из потребности защи­тить и донести до современников ценности мифологической куль­туры коренных обитателей региона — индейцев. Сугубо реалисти­ческую, но опять-таки проникнутую духом национально-региональ­ного самоопределения и самоутверждения интерпретацию получила в Латинской Америке, в первую очередь в статьях и в романах А. Карпентьера, сюрреалистическая идея «чудесной реальности» — аллогично-фантасмагорического мира, возникающего в видениях художника в результате якобы абсолютно бессознательного твор­ческого акта: для Карпентьера и его последователей «чудесная реальность» — это окружающее их объективное, специфически ла­тиноамериканское бытие во всем многообразии и невероятном со­четании образующих его факторов (или, как писал Карпентьер, «контекстов»), подлежащих всестороннему и любовному изучению и осмыслению.

В наши дни, когда западное сознание характеризуется стремле­нием охватить жизнь человека в предельно широких историко­географических масштабах, многие латиноамериканские писатели в самих себя увидели носителей такого сознания, а Латинская Америка, сложившаяся на основе грандиозного культурно-этни- ческого смешения, воспринимается ими как поистине человечество в миниатюре. Поэтому-то в их произведениях, как пишут В. Ку- тейщикова и Л. Осповат, «действительность континента предстает неким сгустком всемирной истории».

На стадии творческой конкретизации, претворения единого для всех литератур Латинской Америки пафоса в проблематику и в тематику произведений появляются предпосылки внутрирегиональ­ного деления. Многое зависит здесь, во-первых, от идейно-эсте­тической природы того или иного течения или направления и, во-вторых, от наличия и четкости выражения в определенной стране или зоне различных природно-географических, расово-этнических, coциально-экономических, историко-культурных, бытовых и других объективных факторов.

Так, испаноамериканский модернизм с его устремленностью в мир идеализированной экзотики и книжной культуры, с его сосре­доточенностью на фигуре космополитической «современной» лич­ности не мог, конечно, оказаться в сколько-нибудь значительной степени внутренне дифференцированным явлением.

Но в других случаях дело обстоит иначе. В сложившемся в русле романтизма костумбризме на первый план выдвигались спе­цифические черты окружающей писателя социально-бытовой жиз­ни, которые в разных местах Латинской Америки, естественно, различны; отсюда своеобразие того или иного национально-зо- нального варианта костумбризма.

Негризм пустил особенно глубокие корни и дал наиболее яркие плоды в Антильской зоне и в Бразилии — там, где негры составляют значительную часть населения³¹. «Мифологический реализм» впер­вые заявил о себе и достиг наивысшего расцвета в творчестве гватемальского писателя Мигеля Анхеля Астуриаса, представителя страны, населенной в основном потомками индейцев майя-киче, наследниками богатой и самобытной мифологической культуры³².

В Колумбии, где издавна существует прочная традиция фи­лософско-теологического мышления, проза во все времена тяготела к созданию обобщающе-универсальных художественных моделей³³. А сравнительно раннее и бурное развитие капитализма в Чили привело к возникновению здесь первого в Латинской Америке социально-критического романа «Мартин Ривас» А. Блест Ганы, созданного по образцу «Человеческой комедии» Бальзака и сло­жившего начало широкому потоку реалистической прозы в местной литературе .

Интенсивная модернизация жизни, рост городов, появление многочисленного «среднего класса» в Аргентине и Уругвае в первые десятилетия XX в. обусловили то обстоятельство, что здесь сло­жилось мощное течение так называемого «городского романа», для которого характерны интерес к интимным проблемам сущест­вования личности, философские обобщения специфических сторон современной цивилизации, ориентация на достижения авангардист­ской литературы.

Что касается вопроса о соотношении дифференцирующих и интегрирующих признаков, то думается, что на сегодняшний день общерегиональное все же преобладает в латиноамериканской ли­тературе над национально-зональным. Как долго будет продол­жаться подобное положение? Скорее всего, по мере накопления национальных культурных ценностей и стабилизации этнических отношений произойдет известное ослабление таких унифицирующих начал, как повышенный эмоциональный тонус, «синтетизм» созна­ния, пафос самоидентификации. («...Как только в Латинской Аме­рике перестанут испытывать жгучую потребность в „культурной независимости", это будет означать, что она действительно достиг­нута»,— писал Г. де Торре³⁴.) Наряду с этим с течением времени в процессе естественного развития наций станут более опреде­ленными свойственные им культурно-психологические особенности что закономерно повлечет за собой усиление разделительных при­знаков в местных литературах. Иными словами, их индивидуальны облик окажется более четким, чем сегодня. Однако, учитыва продолжающееся воздействие унифицирующих факторов, обуслов­ленных многовековой общностью исторических судеб народов ре­гиона, а также мощные интегрирующие тенденции в современной мировой культуре, вряд ли можно ожидать, что по крайней мере в исторически обозримом будущем национальное начало в латино­американской литературе возобладает над общерегиональным. В целом ситуация еще долго будет оставаться примерно такой же, как и в наши дни.

---

¹    Мамонтов С. П. Испаноязычная литература стран Латинской Америки XX в. М., 1983. С. 9. Там же. С. 8.

²    Diez-Canedo Е. Unidad у diversidad de las letras hispanicas//Letras de America. Mexico, 1944. P. 13—16.

³    Martinez J. L. Unidad у diversidad de la literatura latinoamericana. Mexico, 1972. P. 21.

⁴    Menendez у Pelayo M. Antologia de poetas hispanoamericanos. Madrid, 1928. P. LXXXV.

⁵    Ibid.

⁶    Загранич. вести. СПб., 1864. Т. 3, вып. 8. С. 385.

⁷    El modernismo. Madrid, 1975. P. 105.

⁸    Rojas R. Eurindia. Buenos Aires, 1924.

⁹    Marias J. Sobre naciones: Ensayos de convivencia. Buenos Aires, 1955. P. 269.

¹⁰ Латинская Америка. Л., 1927. С. 5.

¹¹ Современная литература за рубежом. М., 1976. С. 299.

¹² Художественное своеобразие литератур Латинской Америки. М., 1976. С. 198.

¹³ Степанов Г. В. Испанский язык в странах Латинской Америки. М., 1963. С. 13.

¹⁴ Там же. С. 8—9.

¹⁵ Там же. С. 12.

¹⁶ Carilla Е. La literatura barroca en Hispanoamerica. Madrid, 1972.

¹⁷ Земсков В. Алехо Карпентьер — изобретатель Латинской Америки: Предисловие// Карпентьер А. Мы искали и нашли себя. М., 1984. С. 19.

¹⁸ Цит. по кн.: Там же. С. 56.

¹⁹ Там же. С. 110.

²⁰ Там же. С. 111.

²¹ Torre G. de. Claves de la literatura hispanoamericana. Buenos Aires, 1968. P. 77.

²² Grossman R. Historia у problemas de la literatura latinoamericana. Madrid, 1972. P. 57.

²³ Формирование национальных литератур Латинской Америки. М., 1970. С. 6.

²⁴ Сеа Л. Философия американской истории. М., 1984. С. 22.

²⁵ Художественное своеобразие... С. 18.

²⁶ Grossman R. Op. cit. P. 53.

²⁷ Шейнбаум JI. С. Аргентинский этнос. Этапы формирования и развития. М., 1984.

²⁸ Формирование национальных литератур Латинской Америки. С. 21.

²⁹ Кутейщикова В., Осповат Л. Новый латиноамериканский роман, 50—60-е годы. М., 1976. С. 21.

³⁰ Земсков В. Негристская поэзия антильских стран: истоки, создатели, история// Художественное своеобразие...; Тертерян И. «Негристская» тенденция в бразиль­ской литературе XX в.//Там же.

³¹ Кутейщикова В., Осповат Л. Указ. соч. С. 38—94.

³² Земсков В. Особенности венесуэльско-колумбийской прозы//Художественное своеобразие...

³³ Любимова Е. Историко-литературная обстановка в Чили после войны за независимость; Она же. «Человеческая комедия» Чили: Романы Альберто Блест Ганы//Формирование национальных литератур Латинской Америки; Кутейщикова В. О специфике формирования чилийской прозы//Художественное своеобразие...

³⁴ Torre G. de. Op. cit. P. 80.