Введение

Основные историософские концепции новой истории Латинской Америки

Важнейшим поворотным пунктом в новой истории стран Латинской Америки явились освободительные революции во французском Сан-Доминго (1789-1806), испанских колониях Нового Света (1810-1826) и португальской Бразилии (1822), обозначаемые собирательным названием Война за независимость Латинской Америки. Благодаря старшему поколению историков хорошо известно, что эти революции увенчались свержением колониального гнета и образованием самостоятельных государств. Чуть меньше, но все же говорилось, что они сопровождались буржуазными преобразованиями. Однако почти ничего не писалось о том, что это были преобразования именно либерального толка и что их последствия оказались отнюдь не только позитивными.

Между тем любопытно, что на рубеже XVIII-XIX вв. латиноамериканцы тоже ради ускорения прогресса вознамерились скопировать опыт США как продолжения Западной Европы в Новом Свете. Причем для этого у них, в отличие от многонациональной, многоязыкой и многоконфессиональной России, имелось не меньше, чем у Соединенных Штатов, оснований не только общность территории, экономики и истории, но также общность языка, религии, нравов. В своем подражании латиноамериканцы принялись безоглядно разрушать вековые устои собственной жизни (варварство) и насаждать железом и кровью общественные порядки передовых стран (цивилизацию).

Тем не менее результаты их войны за независимость не стали от этого похожими на итоги аналогичной войны в США. Вместо процветания в Латинской Америке на десятилетия воцарились разруха и нищета, из-за которых пришлось сначала распроститься с надеждами догнать объект подражания, а затем превратиться в его задний двор. Вместо правового государства под декорациями президентских республик началась чехарда дерущихся за власть региональных каудильо, а потом пышно расцвели самые разнузданные диктатуры. Вместо грезившихся Соединенных Штатов Латинской или хотя бы одной Испанской Америки развалились даже те крупные территориально-административные образования, которые достались от времен колонии: вице-королевство Рио-де-ла-Плата на Аргентину, Боливию, Уругвай и Парагвай; Перу на Северное и Южное; Новая Гранада на Венесуэлу, Колумбию и Эквадор; генерал-капитанство Гватемала на Гватемалу, Никарагуа, Гондурас, Коста-Рику и Сальвадор. Мало того, между теми, кто еще недавно осознавал себя не мексиканцами и не аргентинцами, а только американцами, распад вызвал братоубийственные войны, которые по цепной реакции перекинулись и на обособившиеся, самостийные осколки, на десятилетия столкнув в смертельной схватке уже аргентинцев с аргентинцами, мексиканцев с мексиканцами, бразильцев с бразильцами и т.д., и которые в целом стоили латиноамериканцам гораздо большей крови, нежели завоевание независимости. А при таком хаосе разве могли цивилизованные народы мириться с несправедливостью Всевышнего, одарившего богатейшими природными ресурсами не способных ими распорядиться варваров? Вот и устремились североамериканцы в одну половину Мексики (ту самую, где сегодня процветают Техас, Калифорния, Нью-Мексико, Аризона, Невада, Юта, да еще части Канзаса, Колорадо, Оклахомы и Вайоминга), французы в другую, англичане на Мальвины и т.д.

Иными словами, война за независимость Латинской Америки наглядно показала, что либеральные преобразования это процесс весьма длительный, крайне сложный, противоречивый и болезненный, что они способны вызывать последствия, значительно отличающиеся от первоначальных замыслов. Этим война за независимость заслужила к себе особое внимание в историографии новой истории стран Латинской Америки и теснейшим образом связала развитие исторической науки с поисками объяснений, почему, несмотря на все попытки подражания, в латиноамериканском регионе не получилось нового издания Соединенных Штатов или хотя бы Канады.

Своими корнями эта историография уходит еще в колониальную эпоху и на сегодняшний день насчитывает весьма почтенный возраст (не одно столетие), тысячи имен, десятки исторических школ, многие сотни точек зрения. Ее подробное освещение потребовало бы чтения специального историографического курса, что, естественно, не входит в круг задач данного курса.

Однако если предельно обобщить это великое разномыслие, то в концептуальном осмыслении эпох, отделяемых друг от друга войной за независимость (1789-1826), т.е. колониальной эпохи, самой войны за независимость и эпохи независимого развития, можно выделить две основные линии. Принадлежность к той или другой из них не обязательно осознается историческими школами и отдельными авторами. Обе линии могут самым причудливым образом объединять в своих рядах историков разных стран, с весьма различной методологией исследования, с очень разными, подчас противоположными, политическими взглядами и, наоборот, могут разъединять близких по методу или идейным воззрениям ученых. Так или иначе, но обе линии проявляют себя на самых разных этапах развития исторической науки, теснейшим образом связаны с проблемой цивилизационной значимости Латинской Америки и удивительно созвучны извечной русской полемике между западничеством и почвенничеством.

Истоком водораздела послужили труды испанских гуманистов, особенно Бартоломе де Лас Касаса, которые в знаменитой полемике XVI в. о Новом Свете ради защиты короной коренного населения Америки описали жестокости конкисты и обращения с индейцами. Несмотря на последующие изменения в индейской политике Испании, в век Просвещения, когда в западных странах в качестве универсальной ценности были подняты на щит права человека, описанная в их трудах испанская (а с нею и португальская) колонизация с ее навязыванием индейцам европейских ценностей стала удобной мишенью для критики Вольтером, Монтескье, Дидро и другими, главным образом французскими, просветителями. В итоге родилась так называемая Черная легенда о колонизации Ибероамерики. Легенда дала подходящее идеологическое оружие борцам за независимость. Она позволяла представить иберийский колониализм тиранией, попирающей права человека, обосновать неотъемлемое право народа на восстание, оправдать разрыв уз между колониями и метрополиями, отречение от колониального прошлого во имя утверждения на американской земле универсальных, то бишь западноевропейских, ценностей.

Первые историки независимой Латинской Америки, являвшиеся и активными участниками войны за независимость, такие как аргентинец Г. Фунес, венесуэлец М. Паласио Фахардо, колумбиец Х.М. Рестрепо и другие, не уделяли внимания концептуальным построениям, описывая в основном военные баталии, помещая в центр своих сочинений ту или иную героическую личность. Их обычно относят к традиционалистской школе, которую можно назвать нарративной или, как предпочитал называть ее наш великий латиноамериканист А.Ф. Шульговский, анекдотической историей, - от первоначального значения слова анекдот как занимательной истории. Несмотря на специфический жанр, метко названный аргентинским историком Энрике де Гандиа историей лошадей и сабель, в этой исторической литературе содержится резкая критика колониализма и оправдание войны за независимость во всех ее свершениях - как в низвержении власти метрополии и завоевании независимости, так и в отречении от иберийской традиции колониального прошлого во имя утверждения нового американизма, основанного на ценностях западноевропейского либерализма, как в США. Деструктивные же последствия войны и очевидные провалы в утверждении новых ценностей изображались следствием недостаточной просвещенности латиноамериканского общества, которая неминуемо исчезнет по мере ассимиляции им нового опыта через массовую европейскую иммиграцию и просвещение народа. В сущности, эти историки и заложили фундамент либерального направления историографии.

Так же, как в реальной истории выбор пути независимого развития осуществлялся в ожесточенных гражданских войнах либералов и консерваторов, в историографии тоже либеральному западничеству противостояло консервативное почвенничество. Ведь осуществление либеральной программы, помимо всего прочего, означало бы превращение стран Латинской Америки в сырьевые придатки западных держав и установление новой, хотя и добровольной формы зависимости, которая много позже будет названа неоколониализмом. Этого стремились не допустить консерваторы, выдающийся представитель которых, мексиканец Л. Аламан, проводя политику индустриализации Мексики, доказывал, что в противном случае Республика исчезнет из списка наций, и на ее месте образуются провинции, по названию независимые, но на деле рабыни иностранной торговли, что является худшей зависимостью из всех, какие можно вообразить.

Л. Аламан, венесуэло-чилиец А. Бельо и другие стали основателями историографического направления, которое выступило с критикой либеральной линии и потому как самими либералами, так и их последователями именовалось в литературе не иначе, как клерикально-консервативным или реакционно-консервативным, хотя в большей мере его суть могло бы отразить понятие почвенничество. Мыслители этой струи действительно реабилитировали колониальное прошлое и по этой причине в чем-то совпадали с теми иберийскими авторами, которые, восхваляя колониальные порядки, противопоставили Черной легенде так называемую Розовую легенду. Однако консервативные историки реабилитировали прошлое отнюдь не потому, что были противниками независимости. Мы считаем достижение нами независимости, писал Аламан, великим, необходимым и закономерным событием. Оно было повсеместно встречено с одобрением именно потому, что ориентировалось на благо общества, потому что узы, соединявшие наше прошлое с нашим настоящим и будущим, не были разорваны, но лишь развязаны. Но они совершенно справедливо считали, что отказ от материальной и духовной культуры колониального прошлого, стремление насадить в Латинской Америке чуждые ей устои США и Западной Европы вели вовсе не к свободе, а к хаосу, анархии и распаду общества, чреватым новым рабством.

Вкратце же отношение консервативных историков к проблемам войны за независимость сводится, во-первых, к отказу от Черной легенды и огульной критики колониального прошлого. Напротив, считали они, это прошлое сформировало цивилизационную самость народов Латинской Америки и, более того, основу для будущей свободы. И тот, кто окинет историю нашей борьбы с метрополией взглядом философа, писал Андрес Бельо, тотчас же согласится, что победу нам обеспечило не что иное, как наше иберийское начало. Во-вторых, иберийское начало, делавшее латиноамериканцев латиноамериканцами, подлежало отрицанию в смысле гегелевского снятия, ассимиляции из него всего лучшего* . Только на такой основе обеспечивалась преемственность между прошлым, настоящим и будущим как главное условие созидания свободы. Отсюда, в-третьих, война мыслилась конструктивной в той мере, в какой независимость утверждалась на основе национальных ценностей, и деструктивной когда слепо копировался чужой опыт.

Со второй половины XIX в. западническую линию общественно-политической и историографической мысли развивали либерал-позитивисты, выдающимися представителями которых стали аргентинцы Д.Ф. Сармьенто и Х.Б. Альберди, бразилец Ж.Ф. Роша Помбу, колумбиец Х.М. Сампер, венесуэлец Х. Хиль Фортуль и др. Некоторые из них продолжали жанр истории лошадей и сабель, но в целом именно либерал-позитивисты дали самую разработанную по тем временам концепцию латиноамериканской истории.

С их точки зрения, война за независимость, как и война в Северной Америке или французская революция 1789 г., преследовала благородную цель завоевания свободы как необходимого условия для укоренения в Ибероамерике цивилизации в западном варианте. Ее движущей силой они были склонны представлять, по аналогии с третьим сословием во Франции, народ, в который включали трудовой люд и его просвещенных вождей в борьбе за независимость и цивилизацию. Однако, в отличие от войны за независимость в Северной Америке, революции в Латинской Америке не сумели создать условия для наступления цивилизации. И объяснялось это тем, что, изгнав колонизаторов, революции натолкнулись на непреодолимую преграду из порядков, которые складывались в течение 300 лет колониализма и оценивались либерал-позитивистами как варварство. Отсюда вытекает одна из несущих конструкций либерал-позитивистских построений тезис о принципиальном отличии иберо-католической колонизации Нового Света на юге от англо-пуританской на севере.

Северные просторы Америки, доказывали либерал-позитивисты, покорялись цивилизованной Англией, поощрявшей заселение Нового Света европейцами. Въезжавшие сюда предприимчивые и трудолюбивые колонисты не смешивались с индейцами и не навязывали им своего господства, а очищали от них почву для ввозимой цивилизации. Этому во многом способствовала и глубоко индивидуалистская протестантская религия* , требовавшая не порабощать аборигенов, а подавать им пример или же истреблять, если они оставались глухи к призыву пуритан. В итоге, развивая торговлю и предпринимательство, эти пионеры создавали общество еще более свободное и цивилизованное, чем в метрополии, и колониальное наследство, доставшееся Соединенным Штатам, уже изначально являлось цивилизованным.

В Ибероамерике все было иначе. Покорившие ее варварские (феодально-абсолютистские) державы не поощряли в колониях ни мореплавание, ни торговлю, ни заселение европейскими колонистами и потому не содействовали появлению там предприимчивости и трудолюбия. А еще, по словам Д.Ф. Сармьенто, возникновению столь печального явления во многом способствовало смешение в ходе колонизации с индейцами. Американские расы живут в праздности и даже в случае принуждения обнаруживают неспособность к тяжелому и постоянному физическому труду. Это породило идею ввоза негров в Америку, что привело к столь роковым последствиям. Однако и испанская раса, оказавшись в американских просторах наедине со своими инстинктами, не показала себя более трудолюбивой.

Таким образом, варварство самих колонизаторов, разбавленное варварством индейцев, а потом и завезенных из Африки негров, оставило независимым государствам в наследство некую неполноценность, воздвигшую непреодолимые преграды водворению в Ибероамерике трудолюбия, предпринимательского духа и прочих элементов цивилизации. Такое колониальное наследие подлежало не ассимиляции, а тотальному уничтожению. Не осуществив этого, освободительная война ограничилась лишь политической независимостью, первым шагом. И, следовательно, главная задача в новой серии либеральных революций состояла в том, чтобы довершить начатое и искоренить варварство, заменив его цивилизацией. Латиноамериканцам надлежало перестать быть латиноамериканцами. Станем Соединенными Штатами! восклицал Д.Ф. Сармьенто. Остается превратиться в янки по другую сторону Северной Америки, полагал мексиканец Хусто Сьерра. В практическом плане преодоление ущербности латиноамериканского субстрата мыслилось либо посредством этнической чистки, смены населения (например, путем истребления индейцев и массового переселения европейских колонистов, как в Аргентине, Уругвае, Чили, Бразилии), либо за счет длительного и болезненного воспитания диктаторскими режимами (типа порфириато 1876-1911 гг. в Мексике). В результате либеральных революций второй половины XIX в. в основном сбылись идеалы цивилизации, либералы надолго установили господство во всех сферах жизни общества и заложили в историческую память целых поколений латиноамериканцев собственную интерпретацию истории Латинской Америки.

Но с конца XIX, особенно в первые десятилетия XX в., когда со всей остротой проявились пагубные последствия цивилизации в либеральном исполнении, Латинская Америка оказалась на пороге третьей по счету серии революций, а общество жадно искало выход из создавшегося духовно-культурного кризиса, либерально-позитивистскую нордоманию начало захлестывать половодье потоков общественной мысли почвеннической линии, общим знаменателем которых стала реабилитация латиноамериканской цивилизационной самобытности.

Один из них был представлен выдающимся поколением мыслителей национально-демократической ориентации, примыкавших к литературно-философскому течению модернизма. Кубинец Х. Марти, аргентинец М. Угарте, уругваец Х.Э. Родо, перуанец М. Гонсалес Прада, мексиканец Х. Васконселос и др. в значительной мере помогли латиноамериканцам преодолеть созданный либералами комплекс ущербности (чувство стыда за свое варварство и раболепие перед западной цивилизацией), вернув народам Латинской Америки веру в ценность и историческое предназначение своей самобытности. Этим же они подвергли сомнению либеральную философско-историческую традицию, в чем-то повторив и, стало быть, оправдав основательно забытые идеи консервативных мыслителей.

В собственно исторической науке пересмотром либеральной концепции истории занялись различные течения почвенничества, обозначаемые собирательным названием исторический ревизионизм. Это направление отличалось весьма пестрым составом. В нем имелось и правонационалистическое течение, представленное аргентинцами Э. Паласио, Х.М. Роса, бразильцами С. Буарки ди Оланда, чилийцем А. Эдвардсом Вивесом, мексиканцем К. Перейрой и т.д. Развивая тезис консерваторов об иберийском начале, эти исследователи прославляли цивилизаторскую миссию Испании и Португалии в Америке, противополагая Черной легенде Розовую, подчеркивали ведущую роль креольской аристократии в формировании латиноамериканских наций, завоевании независимости и в защите совместно с консервативными диктаторами и католической церковью национальной самобытности Латинской Америки от натиска внешних и внутренних цивилизаторов, понимая под последними радикальных либералов.

Ярым антикоммунизмом эти авторы, наверное, заслужили резкое неприятие со стороны очень разных ученых и левых, и центристских ориентаций. Но вряд ли можно считать оправданным придание негативного оттенка самому понятию исторический ревизионизм и уподобление этим авторам все более многочисленных исследователей, критиковавших либеральную трактовку в целом или в частных аспектах. Именно с таким знаком в ревизионистах оказались просто патриоты, например, аргентинец А. Гарсиа Мельид или бразилец Ж. Оливейра Лима, за то лишь, что видели истоки независимости не в классовых противоречиях и борьбе и не в деятельности разрушителей либералов, а в креольской верхушке общества, унаследовавшей дух народной свободы от Испании (или Португалии) эпохи реконкисты через посредство муниципалитетов (т.е. соглашались с упоминавшимся тезисом Андреса Бельо) и выступавшей защитницей национальных ценностей. В ревизионисты были зачислены и те, кто, не проявив партийно-политических пристрастий, подверг критике либеральную концепцию истории прежде всего как историю лошадей и сабель или осмелился, подобно аргентинцу С. Багу́, высказать мысль о буржуазной природе конкисты и иберийской колонизации.

Хотя развитие историографии латиноамериканской истории в конце XIX и первой половине XX в. проходило под знаком активной ревизии либерально-позитивистских построений, тем не менее примерно до 60-х годов либеральная традиция продолжала оставаться наиболее распространенной. Отчасти, это объяснялось тем, что либерализм XX в. значительно отличался от либерализма XIX в., а либеральные историки стали уделять больше внимания социально-экономическим проблемам колониальной эпохи и войны за независимость, как, например, аргентинец Р. Левене, бразилец Ж.О. Родригес, американец А.Б. Томас, англичанин Дж. Линч и др. Но помимо этого, преобладание традиционной трактовки обусловлено и тем, что ее ключевые постулаты были заимствованы целым рядом сил, находившихся в политическом раскладе по левую сторону от либерализма.

Солидное подкрепление традиции составили труды социалистов, прежде всего в переселенческих странах Аргентине и Уругвае, где они сами испытали сильнейшее влияние позитивизма, опирались на иммигрантов, развивались чуть ли не как составная часть европейской социал-демократии и с конца XIX оказались, по сути дела, левым флангом того же либерализма. Поэтому вовсе не случайно руководители Социалистической партии Аргентины, Х.Б. Хусто и Х. Инхеньерос, восхищались либеральными деятелями войны за независимость и послевоенной истории, переоценивали их поддержку народными массами и не видели разрушительной стороны проводимых теми преобразований. И так же отнюдь не случайно именно эти социалистические вожди исключили из партии в 1913 г. упомянутого выше видного представителя латиноамериканского модернизма Мануэля Угарте за националистический уклон.

Коммунистическое движение в Латинской Америке возникало не на пустом месте, поскольку до создания компартий их основатели прошли большую школу и накопили богатый опыт в рядах тех же социалистических партий, синдикалистских или анархо-синдикалистских организаций. Выделившись в самостоятельную политическую силу, коммунисты выработали свою оценку настоящего и будущего Латинской Америки. Но относительно ее прошлого в марксистскую концепцию перекочевали, а подчас были доведены до еще большей крайности, чем у либералов, все главные постулаты традиционной классики: противопоставление иберийской колонизации, приведшей к утверждению в Новом Свете колониального феодализма (варварства), колонизации англосаксонской, имевшей результатом складывание колониального капитализма (цивилизации); характеристика войны за независимость Латинской Америки как буржуазной по своим задачам революции, которая, однако, принесла лишь политическую независимость, оставив в неприкосновенности феодальные отношения времен колонии, из чего, далее, выводилось крайне замедленное развитие, все большее отставание и наконец закабаление латиноамериканских стран ведущими империалистическими державами.

В 20-е годы основоположник перуанского апризма, политического движения социал-реформистской и одновременно национальной ориентации, В.Р. Айя де ла Торре, отражая специфику андских стран, приобрел большую известность защитой самобытности Индо-Америки, увязыванием будущего континента с индейской революцией, а также конструктивным антиимпериализмом. Этим его взгляды существенно отличались от воззрений и либералов, и социал-демократов, и коммунистов. Однако в оценке прошлого и современного ему состояния континента Айя де ла Торре не только исходил из господства феодализма, но даже выдвинул тезис о том, что в Латинской Америке империализм, т.е. ввоз с конца XIX в. иностранного монополистического капитала, являлся не высшим и последним, а наоборот, первым и низшим этапом капитализма, выполнявшим на континенте ту же роль, что и европейский капитализм в период крушения феодализма и становления нового способа производства.

На рубеже 40-50-х гг. наиболее значительное подкрепление либеральная традиция получила от крупного реформистского направления десаррольизма (от испанского desarrollo развитие). Оно сложилось вокруг Экономической комиссии ООН для Латинской Америки (ЭКЛА), а наиболее выдающимся его представителем стал аргентинец Р. Пребиш. Он и его единомышленники занимались, правда, не историей, а современностью континента. Они внесли большой вклад в изучение причин отсталости Латинской Америки от передовых держав и механизмов ее ограбления последними, вскрыли роль либералов XIX в. в превращении стран континента в отсталую и эксплуатируемую периферию мирового капитализма и наметили путь преодоления негативных тенденций за счет модернизации и развития латиноамериканских стран на основе рецептов, напоминающих конструктивный антиимпериализм Айя де ла Торре. Однако, несмотря на критическое отношение к либерализму XIX в., в главном десаррольистском тезисе о дуализме латиноамериканского общества, о сосуществовании в нем традиционного и современного секторов легко узнать либерально-позитивистскую антиномию варварства и цивилизации. Да и рецепт преодоления отсталости за счет скорейшего превращения общества в современное, прежде всего с помощью иностранного капитала, являет собой то же западничество и по сути идентичен борьбе либералов XIX в. за цивилизацию.

Таким образом, несмотря на различия в интерпретации настоящего и будущего континента и серьезные попытки ревизии его прошлого, главные причинно-следственные связи классической либеральной концепции латиноамериканской истории продолжали свою жизнь в трактовках многих школ как преемников, так и идейных противников либерализма.

Но на рубеже 60-70-х годов зарубежная историческая наука о Латинской Америке испытала потрясение в результате выхода на арену еще одной ревизионистской школы, которая основательно подорвала фундамент либеральной традиции. Основоположником ее или, по крайней мере, возмутителем спокойствия стал американский экономист и социолог Андре Гундер Франк, начинавший свою научную карьеру как десаррольист, исследуя проблематику зависимости и отсталости периферии мирового капитализма и ограбления ее центрами. Однако, если логика десаррольистов выводила зависимое и эксплуатируемое положение Латинской Америки из ее отсталости по отношению к центрам, отсталость из дуализма общества, а дуализм из истории континента в либеральном изложении, то А.Г. Франк сформулировал новую теорию зависимости (а от испанского dependencia зависимость его сторонников назвали депендентистами), которая переворачивала прежнюю логическую цепь: не отсталость порождает зависимость, а наоборот, зависимость порождает и постоянно развивает недоразвитость. Суть в том, доказывал Франк, что дуализма в Латинской Америке нет и не было, что с момента конкисты она была включена в мировую систему капитализма, чьим важнейшим отношением является отчуждение прибавочного продукта (экономического излишка) слабых стран (сателлитов) и его присвоение сильными (мировой метрополией). Прибавочный продукт Латинской Америки всегда отчуждался мировой метрополией: до войны за независимость Испанией и Португалией, после нее Англией и другими передовыми державами. Как бы сателлиты ни стремились сократить разрыв в развитии, догнать передовые державы и стать частью мировой метрополии, этому препятствует господствующее в мировой капиталистической системе отношение отчуждения-присвоения, и утечка экономического излишка с периферии в центр всегда ведет к развитию и дальнейшему отрыву мировой метрополии и к развитию недоразвитости в странах-сателлитах.

Впрочем, пример США или Японии подсказывает Франку, что в функционировании указанных им законов мирового капитализма бывают и сбои, что иногда у сателлитов появляется исторический шанс для прорыва в состав мировой метрополии. Появляется он тогда, когда из-за мировых войн, кризисов и других потрясений связи между сателлитами и мировой метрополией ослабевают, действие отношения отчуждения-присвоения нарушается и сателлит получает возможность обратить свой прибавочный продукт на нужды собственного развития. Подобный исторический шанс появился и у Ибероамерики с окончанием войны за независимость, когда она порвала отношения со старыми метрополиями и еще не установила связей с новыми. Этот шанс и пытались использовать латиноамериканские консерваторы, когда, отстранив от власти либералов, с помощью протекционистской политики начали создавать местную промышленную базу. Но с победой либералов и их проекта цивилизации связи с мировой метрополией упрочились, а ограбление континента через действие отчуждения-присвоения многократно усилилось. Так Латинская Америка утратила свой исторический шанс и обрекла себя на недоразвитость.

Коль скоро состоялась ревизия прошлого и настоящего Латинской Америки, менялось представление и о ее будущем. Десаррольисты видели выход из зависимости в скорейшем преодолении отсталости за счет модернизации латиноамериканского капитализма, превращения общества в современное. Депендентистская же логика привела А.Г. Франка к прямо противоположному выводу: народы Латинской Америки не преодолеют отсталости и будут обречены на расширенное воспроизводство недоразвитости до тех пор, пока они не вырвутся из сферы действия закона отчуждения-присвоения, пока не покончат с капитализмом, как это уже сделала Куба. (Этот тезис о необходимости разрыва с Западом созвучен извечной идее латиноамериканского почвенничества).

В концепции имелось немало уязвимых точек, однако несомненной заслугой Франка было то, что его работы никого не оставили равнодушным и послужили стимулом к переосмыслению или перепроверке тех проблем латиноамериканской истории, которые прежде казались давно решенными. У Франка (несмотря на то, что сам он сегодня разделяет совсем иные взгляды) появилось множество последователей, которые с каждой новой работой углубляли разработку его идей, преодолевая и очевидные слабости в его первоначальной концепции. К изучению поднятых дискуссиями проблем подключились ученые США, Англии, Франции, Италии, Швеции и других стран, которые, обладая прекрасной профессиональной подготовкой, внесли свой вклад и в разработку проблем латиноамериканской истории. Оппоненты А.Г. Франка тоже были вынуждены развивать свои постулаты и изыскивать новые аргументы. А в итоге необычайно повысился интерес к латиноамериканской истории в целом, резко возросло число исторических исследований, широкое распространение получила так называемая региональная история, в которой объектом изучения становится отдельный регион, город и даже предприятие или поместье, значительное место заняли конкретные исследования народных движений в прошлом, обогатился круг источников, словом, наступил расцвет исторической науки. И ныне непросто отыскать либеральные схемы в их изначальном виде.

В советско-российской историографии первым крупным исследователем колониальной истории и войны за независимость Латинской Америки стал В.М. Мирошевский, главный труд которого увидел свет только в 1946 г., уже после смерти ученого. Он выявил противоречие между ростом товарности экономики испанских колоний с конца XVIII в. и сдерживавшим его колониальным режимом, которое лежало в основе подъема освободительного движения. Вместе с тем он тоже противопоставлял англосаксонской испанскую колонизацию, в результате которой в Америке утвердился поздний феодализм монополия земельной собственности, феодальный и отчасти рабовладельческий способ производства. Зачатки капиталистического уклада в недрах колониального общества были, по его мнению, ничтожны. Это, в свою очередь, обусловило отсутствие общности экономической жизни, единого рынка, незавершенность процесса национальной консолидации, разобщенность освободительных потоков. Как результат, войну за независимость Мирошевский посчитал движением креольских сепаратистов, чей успех был немыслим без благоприятных внешних факторов ослабления метрополии, поддержки Англии и т.п.

Новый этап в ее изучении был открыт совместной статьей М.С. Альперовича, В.И. Ермолаева, И.Р. Лаврецкого* и С.И. Семенова. Эти ученые также исходили из противоречия между товарностью экономики и колониальным режимом, но сделали решительный поворот к оценке войны за независимость как буржуазной революции. Она, доказывали авторы, не только уничтожила колониализм, но также освободила индейцев от подушной подати и трудовой повинности, почти везде ликвидировала рабство негров, покончила с инквизицией, урезала права церкви, установила республиканский строй, отменила дворянские титулы. Таким образом, заключали авторы, в результате войны за независимость частично были осуществлены задачи буржуазной революции.

Для того времени это был целый переворот в нашей науке, ибо Латинская Америка, оказавшаяся в состоянии порождать собственные революции, впервые представала не объектом, а субъектом истории, притом еще до того, как в том успел убедиться и весь мир на примере кубинской революции 1959 г. Потому новая концепция по праву на десятилетия завоевала умы историков, разрабатывавших ее применительно как к отдельным странам, так и к Испанской Америке в целом. Огромна заслуга названных ученых и в том, что их идеи воспитали поколения учеников (в их числе и автор данного курса), усвоившие мысль о буржуазности войны за независимость как само собою разумеющуюся истину.

Вместе с тем концепция формулировалась, когда ревизия либеральной традиции еще только намечалась, когда было трудно понять смысл полемики и сущность исторического ревизионизма и уж вовсе невозможно предвидеть его расцвет и результаты затеянной дискуссии. Поэтому в первых ревизионистских тезисах основоположники новой трактовки войны, как и в целом марксистская историография, усмотрели происки консервативно-клерикальных историков. Более того, издание позже в Москве знаменитой книги Эдуардо Галеано Вскрытые вены Латинской Америки осуществлялось, как явствует из презентационной статьи, без осознания неразрывной связи автора и всех его постулатов с историческим ревизионизмом. А раз так, то через посредничество латиноамериканских марксистов концепция латиноамериканской истории, включая войну за независимость, не могла не впитать краеугольные тезисы либеральной схемы: деление колонизации Америки на буржуазную и феодальную; сохранение в нетронутом виде социально-экономической структуры времен колонии; оценку консервативных режимов послевоенных времен как правления помещиков, верхушки церкви и реакционной военщины, цеплявшихся за старые привилегии и колониальные структуры

Разумеется, проблема не в заимствовании и не в том, что навеянные латиноамериканскими коммунистами тезисы оказались на поверку идеями либералов XIX в. каждая точка зрения содержит рациональное зерно или хотя бы крупицу. Сложность в том, что при современном состоянии историографии, достигнутом на почве вековой ревизии именно либеральной схемы, усвоение традиционных постулатов означало усвоение и очевидных сегодня для очень многих историков уязвимых точек той схемы.

Взять хотя бы тезис о принципиальной разнице между англосаксонской (а также голландской и французской) и иберийской колонизациями Нового Света. Допустим, что для Латинской Америки он помогает обосновать буржуазный характер войны за независимость, позволяя представить дело так, будто нарождавшемуся там капитализму, наряду с колониальным режимом, мешал феодализм латифундизм, принудительный труд индейцев, рабство негров. Но тогда, во-первых, на какой основе оценивать такие же войны в буржуазных колониях? Во-вторых, как быть с изобилием в буржуазных колониях крупных латифундий в виде плантаций и принудительного труда каторжников и законтрактованных, не говоря уже об изрядном их превосходстве над феодальными в масштабах распространения рабства и жестокости обращения с неграми?

С другой стороны, отождествление латифундий Ибероамерики с феодальными поместьями вынуждает и хозяев поместий назвать феодалами. Однако Боливар, Итурбиде, Сан-Мартин, Ривадавия, Пуэйрредон, ОХиггинс и вообще подавляющее большинство деятелей войны за независимость это именно латифундисты (и зачастую рабовладельцы тоже), а главным итогом самой войны в аграрной сфере явилось громадное увеличение латифундизма. Вот и образуется логический нонсенс, преодолеть который можно, либо отказав войне за независимость в буржуазном характере, либо сняв с латифундизма и латифундистов феодальные ярлыки.

Видимо, именно болевые точки в трактовке М.С. Альперовича и его коллег подтолкнули отечественных ученых к поиску альтернативных решений по трем разным направлениям. Первое из них разработала группа специалистов Института Латинской Америки во главе с В.В. Вольским. Отреагировав на появление работ А.Г. Франка и иных депендентистов, она в 70-х гг. выдвинула концепцию зависимого капитализма, скрестив в ней идею Франка о порождении отсталости зависимостью с десаррольистским тезисом о дуализме латиноамериканского общества на современном этапе и его проекцией на историю континента. Этим гибридным характером наши депендентисты отличаются как от собственно депендентистов, так и от десаррольистов.

В основание концепции заложена посылка о двух важнейших врожденных чертах латиноамериканского капитализма: 1) сосуществовании капитализма с докапиталистическими структурами и формами собственности на землю, сохранении латифундий; 2) экономической зависимости латиноамериканских стран от империализма. Их происхождение объясняется запоздалым генезисом капитализма на континенте только с конца XIX в., когда передовые державы вступили уже в стадию империализма и ввозом своего капитала деформировали, а то и вовсе им заменили местное первоначальное накопление. В этом пункте легко узнать мысль Айя де ла Торре об империализме как о первом и низшем этапе капитализма в Латинской Америке. Разница лишь в том, что у того империализм, разрушая местный феодализм, содействовал развитию капитализма, между тем как у наших депендентистов он делал местное первоначальное накопление ущербным, консервируя феодализм, порождая дуализм, усугубляя отсталость. Запоздалость генезиса латиноамериканского капитализма объясняется феодальным наследством колониальной эпохи, феодальное наследие коренным отличием иберийской колонизации от той, какую осуществляли в Америке Англия и Франция (а также Голландия).

Иными словами, упомянутый нонсенс авторы зависимого капитализма устранили за счет лишения войны за независимость оснований считаться буржуазной революцией. Ибо какое вообще отношение она могла иметь к капитализму и буржуазии, которые будут зачаты едва ли не через столетие и извне? Да и Латинскую Америку такой подход лишает внутренней силы и вновь превращает в объект чужой истории.

Второе направление наметили историки Санкт-Петербургского университета во главе с Б.Н. Комиссаровым. Новое в нем это попытка отойти от излишне жесткого деления колонизации Америки на буржуазную и феодальную, признав, что и передовые колонизаторы принесли туда европейско-североамериканский феодализм (майораты, сеньориальную систему, маноры, копигольды, фригольды) и плантации, основанные на крупной феодальной собственности на землю, обрабатывавшиеся трудом рабов.

Освоение Испанской Америки, по мнению этих авторов, было связано с началом эры капитализма и знаменовало закат феодализма, но синтез индейских и испанских порядков имел результатом колониальный феодализм. Конечно, за 300 лет здесь тоже начали складываться благоприятные условия для развития капиталистических отношений в горной промышленности, возникать мануфактуры европейского типа. Но в целом экономика изображается преимущественно натуральной, с господством крупного землевладения как фундамента феодальной системы и торгового капитала, которые являлись существенным тормозом на пути развития капиталистических отношений. И к войне латиноамериканское общество подошло в той же фазе, с какой 300 лет тому начинало свой путь, позднего феодализма, когда активно идет накопление капитала, но капитала торгового, когда растет число людей, вовлекающихся в предпринимательскую деятельность, но структурный состав элиты не меняется, когда производитель постепенно лишается средств производства, но это ведет его не к наемному труду, а к долговому рабству. Не удивительно, что при таком подходе война за независимость не только лишается буржуазности, но и вместе со всей последующей историей континента предстает творением потусторонних сил: Экономическим условием победы колоний в войне за независимость был не столько рост отечественного капитализма, сколько ослабление самой метрополии, место которой спешили занять теперь другие державы. Они перехватили знамя свободы из рук Латинской Америки. Внутренняя экономическая слабость привела к возникновению новой колониальной зависимости рыночного типа... Под влиянием стран с высоким уровнем развития капитализма в Испанской Америке усилилась тенденция к вторичной консервации феодальных отношений.

Третье направление складывалось вокруг таких ученых, как Б.И. Коваль, С.И. Семенов и А.Ф. Шульговский, в жарких дискуссиях 70-80-х гг. с зависимым капитализмом по вопросам латиноамериканской современности. Эти ученые предложили концепцию среднеразвитого капитализма, чье достоинство состояло в переносе акцентов на внутреннюю динамику латиноамериканских процессов, позволявшую одним странам совершать экономическое чудо, другим внезапные и для Москвы, и для Вашингтона революции, третьим дергать за усы самого британского льва на Мальвинах и т.д. Словом, эта концепция возвращала континенту роль субъекта истории.

Некоторые ее сторонники обратились с критикой к трактовке прошлого поборниками зависимого капитализма, справедливо полагая, что в этой части несостоятельность их концепции наиболее очевидна. Это вывело их на исходные постулаты либералов XIX в. и слабые места в аргументах подлинных депендентистов, а в целом на необходимость новых подходов к Латинской Америке XVI-XIX вв. В этом смысле ценный вклад внесли короткие, но емкие доклады А.И. Строганова и Э.Э. Литавриной. В первом докладе показано, как всего за 4 столетия Ла-Плата проделала путь от первобытнообщинной к капиталистической стадии. Иное дело, что при этом сохранялись многоукладность, преобладание консервативных вариантов буржуазного прогресса, болезненные социальные последствия, как повсюду во втором эшелоне капитализма. Э.Э. Литаврина провела весьма обоснованное различие между крупным и феодальным землевладением, показав, как в Новой Гранаде XVI-XVIII вв. феодальный уклад утратил свое значение, феодальные формы собственности... превратились в буржуазную частную собственность, что именно на этой юридической основе происходило складывание системы асьенд крупных латифундий и что пеонаж и подобные ему формы эксплуатации, несмотря на внешнее сходство с феодальными, покоились не на внеэкономическом принуждении, а на экономической зависимости крестьян. Н.Г. Ильина, отметив рост латифундизма в войне за независимость Колумбии, связала его не с консервацией феодализма, а с прусским путем капитализма. Так же К.В. Комаров в аграрном вопросе в войне за независимость Аргентины усмотрел борьбу прусского и американского путей.

Эта линия отечественной историографии продолжена и автором данного курса.