Гарсиласо де ла Вега

В жизни каждого народа, в его истории, в его культуре имеются даты, значение которых трудно переоценить. Для национальной культуры Перу одной из таких выдающихся дат является 12 апреля 1539 г.: в этот день в городе Куско, бывшей столице «империи» инков Тауантинсуйю, родился человек, которому судьба угото­вила сыграть наиболее значительную роль в зарождении и станов­лении национальной перуанской культуры, национального само­сознания перуанского народа. Уже на склоне своих лет он напи­шет полные горечи и одновременно бесконечной гордости слова, пророческое значение которых станет возможным понять и по дос­тоинству оценить лишь в наше время: «Детой испанца и индеанки или индейца и испанки, — писал он в своем главном труде, обес­смертившем его имя, — нас называют метисами, чтобы сказать, что мы являемся смесью обоих народов; это [слово] ввели первые испанцы, у которых в Индиях родились дети, и поскольку это имя нам было дано нашими отцами и исходя из того, что именно оно означает, я в полный голос называю себя этим именем и гор­жусь им. Хотя в Индиях, если кому-нибудь из них [или о них] говорят «ты — метис» или «он — метис», они воспринимают это как пренебрежение. Отсюда родилось то огромное удовлетворение, с которым они стали воспринимать имя горец, навязываемое им взамен имени метис, что [фактически] стало еще одним среди про­чих других оскорблений и унижений, которым их подвергает сильный мира сего. Ибо они не учитывают, что. . . на всеобщем языке Перу, чтобы сказать горец, говорят [слово] сачаруна, что в прямом его значении означает «дикарь», и вот так, чтобы скрытно назвать их дикарями, тот добрый человек назвал их горцами; а мои сородичи, не понимая злонамеренности того, кто навязал им это имя, высоко ценят свое оскорбление, когда следовало бы избегать его и питать к нему отвращение, а себя называть так, как назвали нас наши отцы, и отвергать новые оскорбляющие имена...»[1]. Так писал о себе и своих сородичах-метисах Гарсиласо де ла Вега, первый писатель Латинской Америки, один из ее вы­дающихся сыновей.

Шел XVI век — век великих географических открытий, по­трясших «старую» Европу, век авантюр и героических подвигов; век Возрождения и мрачного господства инквизиции.

Великая «империя» инков лежала в развалинах. Горстка ис­панцев, захватившая огромную страну, протянувшуюся с севера на юг на 5 тыс. км, была полностью поглощена задачами закреп­ления своей военной, экономической и политической власти над чужеродной, этнически пестрой и в целом враждебной ей много­миллионной массой аборигенов только что завоеванных земель. Непрерывные стычки с «покоренными» индейцами, все новые и но­вые завоевательные походы, теперь, как правило, разорявшие, а не обогащавшие их участников, постоянные междоусобицы и раз­доры в лагере самих конкистадоров никак не способствовали раз­витию устойчивых культурных процессов в заморских колониях Испании. Несметные богатства, награбленные испанцами, не только уживались под одной крышей с невероятными лишениями и нищетой, но и в значительной степени сами порождали их. Отсутствие самых простых «предметов» культуры в быту, не го­воря уже о духовной жизни и ее потребностях, отнюдь не компен­сировалось сказочным обилием золота, серебра и иных драгоцен­ностей, хотя эти драгоценности по-прежнему оставались главной, если не единственной, целью всех мероприятий, предпринимав­шихся завоевателями Нового Света.

Сокровища инков, доставшиеся первым конкистадорам, пре­взошли самые смелые вымыслы: о сказочной «Золотой стране». Именно поэтому потребовались еще многие и многие жертвы, прежде чем легенда о новом «Эльдорадо» развеялась от столкнове­ния с суровой реальностью освоения гигантского континента Южной Америки, поставив на повестку дня куда более сложную задачу — колонизацию открытых и завоеванных европейцами земель.

Новые задачи потребовали новых исполнителей. История с ее жестокими законами борьбы, свойственными антагонисти­ческим классовым обществам, «позаботилась» и об этом, устранив насильственным путем с политической арены не только всех вож­дей конкисты, но и подавляющее большинство первых конкиста­доров Тауантинсуйю.

В такой обстановке прошли детские и юношеские годы будущего выдающегося писателя и мыслителя Инки Гарсиласо де ла Вега, «рожденного, — как он сам поведал, — среди огня и ужасов жесточайших гражданских войн своей родины, среди оружия и лошадей и обученного упражняться ими, ибо там [на родине] не было тогда ничего другого. . .»[2].

В отличие от инков испанские завоеватели не брали с собой в поход специально обученные подразделения, в задачи которых входило бы только экономическое и культурное освоение и пре­образование завоеванных земель для более эффективного пора­бощения побежденных народов. Утверждение испанского господ­ства на первоначальном этапе конкисты шло исключительно военным путем. Поэтому не следует удивляться тому, что оба глав­ных вождя конкисты — Франсиско Писарро и Диего де Альмагро были абсолютно неграмотными людьми и история сохранила нам лишь корявые крестики, поставленные ими вместо подписей. Но вместе с конкистадорами шла католическая церковь. Именно ее представители как раз и стали первыми «культуртрегерами» высокой европейской цивилизации в Новом Свете.

Первыми и единственными учителями маленького Гарсиласо также были католические монахи. Они появились в Куско с кон­кистадорами, хотя первая епархия в бывшей инкской столице была основана несколькими годами позже, а именно 3 сентября 1538 г.[3], т. е. почти за год до рождений Гарсиласо.

Гарсиласо учился недолго — он сам рассказывает об этом. Обучение носило сугубо частный и даже в некоторой степени само­деятельный характер, поскольку школы как таковой не было, а был единственный «класс» с дюжиной учеников, таких же, как и он, сыновей наиболее богатых конкистадоров, содержа­вшихся на деньги родителей. Что же касается учителей, то они, как правило, едва приступив к обучению, по тем или иным при­чинам покидали своих учеников. Занятия возобновлялись только тогда, когда их отцам удавалось найти очередного достаточно ученого монаха.

Тогдашние методы обучения хорошо известны, — напомним, что среди них не последнее место занимали розги. Молодых мети­сов учили испанской грамматике и элементарной арифметике, однако главное внимание уделялось богословию (ведь мальчики по материнской линии были язычниками) и латыни.

За три-четыре года обучения у Гарсиласо сменилось семь учи­телей. Остается лишь удивляться, как в подобных условиях смог сформироваться блестящий эрудит, великолепный знаток по мень­шей мере четырех языков, талантливый переводчик на испанский язык, великий писатель и мыслитель, сам факт появления кото­рого ознаменовал выход на мировую арену молодой, еще только формировавшейся перуанской культуры.

Какие же университеты должен был пройти он, чтобы достичь всего этого? Для Гарсиласо университетами стала его жизнь, внешне вполне благополучная и даже спокойная, однако полная глубочайшей внутренней трагедии, у которой не было и не могло быть «счастливого конца».

К сожалению, биография Гарсиласо представляет собой набор отнюдь не равноценных по своему значению и степени достовер­ности фактов, переплетающихся к тому же с пустотами неизвест­ности, над заполнением которых с весьма скромными успехами трудится уже не одно поколение иссдедователей-гарсиласистов. Еще сложнее обстоит дело с его творчеством. Укажем лишь, что в адрес Гарсиласо-писателя высказывались обвинения в пла­гиате и умышленном искажении истории инков.

Начнем с достоверного из жизни Гарсиласо. Известна точная дата его рождения — 12 апреля 1539 г. Как предполагают, в Куско сохранился дом или часть дома, в котором старые индеанки-акушерки приняли у «пальи», т. е. инкской принцессы по имени Чимпу Окльо, ее первенца. Мальчика при крещении нарекли Гомесом Суаресом де Фигероа, родовым именем его отца, капитана конки­стадоров Гарсиласо де ла Вега[4]. Сам капитан, будучи вторым сыном своего отца, согласно нормам майората, — сложнейшего средневекового института, определявшего права наследников не только на имущество, но и на социальные привилегии, включав­шие дворянские титулы, а также имена, — не имел права на­зываться этим именем. Впрочем, и сын капитана также не имел на него прав, поскольку был бастардом, т. е. незаконнорожденным, но он родился не в Испании, а в далеких заморских землях, где все выглядело проще.

Отец Гарсиласо скончался в Куско в 1559 г., а в 1560 г. мо­лодой метис переехал в Испанию, где и прошла остальная часть его жизни. Известны также даты выхода в свет всех его произве­дений и литературных трудов: 1590 г. — перевод на испанский язык «Писем любви» Леона Эбрео; 1605 г. — «приключенческая» эпопея «Флорида»; затем в 1609 г. выходит главный труд Гарсиласо, посвященный инкам, а в 1617 г., уже посмертно, вторая часть труда рассказывающая о завоевании Тауантинсуйю испанскими конкистадорами и о войнах между ними. Все эти произведения сохранились в оригинале (имеются в виду их первые издания).

Известна и точная дата смерти гениального метиса — он скон­чался в Испании, в Кордобе, 24 апреля 1616 г. и был захоронен в знаменитом кордобском соборе-мечети, в небольшой погребаль­ной часовые; в эпитафии, высеченной на двух каменных плитах, правда, имеется несколько досадных неточностей: в частности, в ней ошибочно указано, что Гарсиласо умер 22, а не 24 апреля.

Гарсиласо-отец пришел в Перу не в числе первых завоевателей, а вместе с Педро де Альварадо, когда «империя» инков уже была обезглавлена Франсиско Писарро. Его личный вклад в конкисту свелся главным образом к подавлению восстаний индейцев и к уча­стию в войнах среди самих испанцев.

С 1554 по 1556 г. капитан Гарсиласо был губернатором и вер­ховным судьей Куско, ему принадлежали достаточно крупные репартимьепты, однако, если судить по хроникам тогдашнего периода, роль и место Гарсиласо-отца в общественной жизни колонии были настолько скромными, что его имя почти не упоми­налось в них.

О матери Гарсиласо мы знаем почти исключительно от него самого: «... моя мать, — писал он в обращенном к Филиппу II предисловии к переводу «Писем любви», — Палья донья Исабель была дочерью Инки Гуальпа Топака, одного из сыновей Топака Инки Юпаики и Пальи Мама Окльо, его законной жены, — роди­телей Инки Гуайна Капака, последнего короля, бывшего в Перу»[5]. Судя по этому заявлению, мать Гарсиласо принадлежала к клану чистокровных правителей Тауантинсуйю. Хотя отдельные исто­рики высказывают сомнения по поводу достоверности этого ут­верждения, все же следует отнестись к нему с доверием хотя бы потому, что Гарсиласо сообщал об этом испанскому само­держцу, который легко мог проверить правдивость писателя и су­рово наказать его за публичный обман. Кроме того, имеются и дру­гие доказательства правоты Гарсиласо, которые можно найти в его трудах[6]. Об этом же говорят, правда косвенно, обширные сведения об инках, которыми располагал Гарсиласо.

Перуанский период жизни Гарсиласо весьма подробно освещен им самим. Он интересен именно тем окружением, в котором вырос юный метис и которое оказало огромнейшее влияние на его само­сознание, на формирование его личности, его духовной культуры. Можно утверждать, что именно этот период при всей его неверо­ятной сложности и необычности, в основе которых лежало стол­кновение двух различных социально-экономических формаций, представляется относительно ясным и понятным звеном в биографии Гарсиласо. Единственное, что вызывает в нем недоумение, — это как и почему Гарсиласо избежал личного участия в тех вой­нах и непрекращавшихся стычках с индейцами и между самими испанцами, которые постоянно сотрясали его родину. Вряд ли это можно объяснить его молодостью, ибо по тогдашним стандар­там юноша уже в 14—16 лет считался вполне взрослым. Он был не только способен, но и обязан применять на практике то самое умение владеть шпагой и боевым конем, которому обучался, как утверждает Гарсиласо, с раннего детства. Напомним, что не менее известный хронист и одновременно солдат Педро де Сьеса де Леон отправился из Испании в Новый Свет в поисках боевой славы и богатства в возрасте 13 лет. Между тем мы не встречаем у Гарсиласо даже намека на его участие ни в сражениях, ни в тех многочисленных военных сборищах и походах, которыми была сплошь заполнена тогдашняя жизнь испанцев в Перу.

Совсем иначе представляется испанский период жизни Гарси­ласо, — здесь все неясно, запутанно, полно недомолвок, проти­воречий и многочисленных вопросов. Вот лишь некоторые, по, пожалуй, главные из них.

Почему будущий писатель меняет в Испании свое имя Гомес Суарес де Фигероа — родовое имя одного из знатнейших испан­ских вельмож, герцогов Фериа, — на малоизвестное имя своего отца Гарсиласо де ла Вега? Почему королевский двор не принял молодого метиса, в знатности происхождения которого не было сомнений? Почему Гарсиласо, так настойчиво добивавшийся раз­решения на возвращение в Перу, после того как подучил это раз­решение, все же остается в Испании и в течение двух десятилетий безвыездно живет в глухой провинции? Почему первым литератур­ным трудом Гарсиласо стал перевод с итальянского на испанский язык, хотя ни один из этих языков не был для него родным? Почему Гарсиласо вначале публикует книгу о том, что он знал лишь от третьих лиц («Флорида»), и только после этого появляется на свет его главное произведение, значительная часть которого написана им как очевидцем и даже участником некоторых событий?

Можно продолжить перечень подобных вопросов. Желание по­нять и раскрыть сложный, во многом необычный духовный мир гениального метиса делает неизбежным для любого исследователя поиск ответа на них. Попытаемся и мы высказать свое мнение.

Вопрос об имени, непосредственно связанный с происхожде­нием Гарсиласо, а следовательно, и с проблемой личного социаль­ного статуса, представляется совсем не простым, ибо, как пишет известный исследователь жизни и творчества Гарсиласо Авалье-Арсе, «. . . испанское общество, в котором Инке довелось играть свою роль, было разъедено самоубийственной навязчивой мыслью о чистоте крови. Целая сложная система правил по выявлению чистоты (происхождения) угнетала человека и душила свободное проявление личности»[7]. Чтобы попять, как и в какой форме эта «навязчивая мысль» могла сказаться па Гарсиласо, нам следует обратиться к испанскому периоду его жизни.

Если брать формальную сторону вопроса об имени, то, будучи бастардом, Гарсиласо в равной степени не имел права претендовать как на свое первое, так и на второе имя. Он мог ими пользоваться, но социальных привилегий, которыми обладали первородные на­следники испанских аристократических семей, он не получал. Прибыв в Испанию в 1560 г., молодой метис сразу же направля­ется в Бадахос к своему дяде — тезке Гомесу Суаресу де Фигероа (видимо, таков был предсмертный наказ его отца), однако там он не задерживается и вскоре оказывается в небольшом селении Монтилья в провинции Кордоба, у другого брата своего отца — Алоысо де Варгас. Он не мог даже предположить, что именно здесь ему пред­стояло провести 30 лет (1561—1591)! Судя по всему, племянник и дядя сразу же понравились друг другу, ибо уже в 1561 г. Алонсо де Варгас практически усыновляет его и делает наследником своей сестры (акт от 16 сентября 1561 г.).

В самом конце 1562 г. (скорее всего в декабре) Гарсиласо едет в Мадрид. Все исследователи его жизни считают, что он рассчиты­вал на получение места при королевском дворе. О том, что он думал задержаться в Мадриде на продолжительное время, свидетель­ствует, хотя и косвенно, такой малоприметный факт — приоб­ретение (или аренда) им в Мадриде дома, часть которого он сдавал в наем: «Este moco estnvo en Madrid аnо de mil у qninientos у sesenta у dos у sesenta у tres; posava en mi posada. . . »[8] Но пребы­вание в Мадриде оказалось кратковременным, ибо уже в 1563 г. он снова в Монтилье, что зарегистрировано в ряде нотариальных актов. Именно после возвращения из Мадрида метис Гомес Суарес де Фигероа навсегда исчезает и вместо него появляется Инка Гар­силасо де ла Вега (ноябрь 1563 г.). Добавим, что в том же 1563 г. Гарсиласо получает разрешение на выезд в Перу (им он так никогда и не воспользуется), которое дано на имя Гомеса Суареса де Фи­героа[9].

Как и чем можно объяснить эти противоречивые факты?

Авалье-Арсе, обнаруживший сравнительно недавно 14 новых документов, касающихся Гарсиласо и его родственников, полагает, что перемена имени произошла из-за антипатий молодого метиса к своему бадахскому дяде-тезке, который одолжил у пего в первые же дни приезда (в Бадахос) «примерно 300 дукатов» и не вернул их[10]. Вряд ли можно принять подобное объяснение.

Распространена и другая точка зрения: перемена имени связана с очевидной неудачей в Мадриде, которая изменила планы Гарси­ласо на будущее. Соглашаясь с этим, мы, однако, считаем, что здесь необходимо уточнение: после Мадрида Гарсиласо принял оконча­тельное решение не возвращаться в Перу. Попытаемся обосновать такое утверждение.

Для Перу 60-х годов XVI в. знатность имени человека играла куда менее важную роль, нежели его фактическое социально-поли­тическое положение, определявшееся в то время размерами личного состояния. В самой же Испании дело обстояло иначе. Здесь одно только имя само по себе открывало двери любого дворца, в том числе и королевского. Нищий граф или герцог ценился выше богача, простолюдина и тем более инородца. К тому же приставка «инка», воспринимавшаяся как принадлежность к «царскому» роду, уже одной своей «экзотикой» давала серьезные преимущества престиж­ного характера. В Испании она никого не задевала в морально-этическом и экономическом плане, поскольку не давала возмож­ности покушаться на чьи-либо привилегии или интересы.

Совсем иным выглядело бы появление молодого метиса в Перу с этим новым именем. Во-первых, имя капитана Гарсиласо де ла Вега, прослывшего ярым сторонником братьев Писарро (сам Гар­силасо настойчиво опровергает этот факт в своих сочинениях), было уже непопулярным, если не сказать больше. Что же касается при­ставки «инка», то в Перу она превращала Гарсиласо в самозванца (напомним, что инками назывались лишь чистокровные мужчины— представители семейного клана правителей Тауантинсуйю). Все это дает основание утверждать, что появление Инки Гарсиласо де ла Вега означало его решение не возвращаться в Перу.

Однако вопрос об имени не ограничивался только этим. Он имел для Гарсиласо куда более важное значение, ибо это был воп­рос о происхождении Гарсиласо. Именно в проблеме «кем он был?» заключалась главная трагедия, та глубочайшая духовная драма, которая и заставила его в конечном итоге взяться за перо и пода­рить человечеству замечательный памятник литературы сложного и трагического периода истории, последствия и прямое воздей­ствие которого и сегодня остро сказываются в жизни Латинской Америки. Вот почему Гарсиласо считал необходимым убедительно обнажить и показать те два начала — испанское и индейское, кото­рые слились в нем, дав жизнь новому расовому сплаву, предста­вителем которого он был.

И сегодня расовая, этническая проблема Латинской Америки представляет собой одну из самых сложных проблем. Тогда же, в XVI в., дело обстояло намного сложнее, и можно с уверенностью сказать, что Гарсиласо не мог проникнуть в суть этой проблемы, понять ее и тем более дать ответ на мучивший его вопрос «кем он был?» Однако то, что именно этот вопрос становится для него воп­росом всей жизни, возвеличивает Гарсиласо, ставит его имя в один ряд с выдающимися деятелями культуры той эпохи.

Гарсиласо стремился попять, какое из двух начал являлось доминирующим — испанское или индейское. С этой целью он тщательно изучил генеалогическое древо своего отца, результатом чего явился любопытнейший документ, известный под названием «Сообщение о потомках Гарей Переса де Варгас» (Relacion de la descendencia de Garci Perez de Vargas). В нем Гарсиласо устано­вил, что среди его родственников по мужской линии было много воинов и самый известный из них — знаменитый капитан Гарей Перес де Варгас, принимавший активное участие в освобождении от мавров Севильи. Среди мужчин Гарсиласо были и известные литераторы: из них выделялся поэт Гарей Санчес де Бадахос, уро­женец Эсихи. Таким образом, мужская половина его рода служила испанской короне мечом и пером. Что же касается матери, то о ее происхождении мы уже говорили выше.

Получив испанское и индейское воспитание и образование, Гарсиласо уже в юношеские годы осознал, что его духовный мир имел два совершенно различных источника — индейский (кечуанский) и испанский. Его культурный или духовный дуализм постоянно и во всем давал о себе знать; он метался из одного ла­геря — лагеря победителей в другой — лагерь побежденных. Ни он сам, ни окружавший его мир еще не научились понимать эту слож­нейшую расовую и социальную проблему недавно завоеванных ко­лоний и самой метрополии. Гарсиласо не мог ответить — испанец он или индеец; он знал и гордился тем, что являлся метисом, но он не знал и не мог знать, что вместе с ним рождалось еще одно новое понятие — латиноамериканец.

Между тем богатства обоих миров, вместившихся (по еще не слившихся воедино) в его сознании, помноженные на талант и вы­дающуюся одаренность, не позволяли ему пойти па компромисс, к которому принуждала жизнь. Вот почему он должен был принять и принял решение рассказать свою правду, правду о себе.

Здесь мы хотим высказать еще одно предположение. Изучение творчества Гарсиласо, тщательное сопоставление тех немного­численных фактов, которые известны из его биографии, наталкива­ют на мысль о том, что участие Гарсиласо в подавлении восстания морисков в Альпухаррас (1568—1570 гг. с перерывами) могло явиться тем решающим моментом, который заставил его рассказать о Тауантинсуйю и его разгроме испанскими конкистадорами. Дей­ствительно, воина с морисками в Альпухаррас, проходившая на юге Испании в гористой, труднодоступной местности, не могла не навести Гарсиласо на определенные аналогии с тем, что он знал об испанской конкисте и что он видел сам в Перу. И хотя за участие в подавлений восставших морисков он получил звание капитана, моральные аспекты этой войны должны были быть для него скорее отрицательными, нежели положительными. Именно после Аль­пухаррас Гарсиласо уже совсем безвыездно живет в Монтилье це­лых 20 лет — факт труднообъяснимый. Круг его знакомств чрез­вычайно ограничен (его дядя Алонсо умер в 1570 г.), зато именно в этот период ближайшим и верным другом Гарсиласо становится книга. К этому же периоду относятся его первые пробы пера.

Нет сомнений, что Гарсиласо гордился званием капитана, од­нако ни в одном из своих произведений он не описал ни одного со­вершенного им самим военного подвига и не рассказал ни об одной военной операции, в которой принял личное участие. Подобное отношение к собственной «военной славе» плохо согласуется с об­щим духом, пронизывающим все его произведения и отнюдь не грешащим избыточной скромностью и самоуничижением (исклю­чением являются лишь те места, где речь идет о его родителях). Однако, повторяем, высказанные нами соображения следует рас­сматривать всего лишь как предположения.

Изложенное выше отвечает сразу на два вопроса: Почему Гарсиласо изменил свое имя и почему он не вернулся в Перу. Добавим только, что в Перу он не смог бы найти ответа на главный вопрос своей жизни, поскольку этому никак не могла способствовать со­циально-политическая реальность колонии. Пребывание в Перу было бы для него бесперспективным в социальном плане и катаст­рофическим в экономическом, ибо Совет но делам Индий отказал Гарсиласо в какой-либо материальной компенсации «заслуг» его отца в деле завоевания и покорения Перу. Отказ мотивировался близостью капитана Гарсиласо к узурпатору Гонсало Писарро, не­сколько лет правившему в Перу (казнен в апреле 1548 г.). По-види­мому, по этой же причине он не был принят королевским двором. В Испании же Гарсиласо имел хотя и скромную (особенно по срав­нению с его жизнью в Куско), но все же гарантированную обеспе­ченность, а после смерти дяди Алонсо, наследником которого он стал, и его жены он стал принадлежать к числу состоятельных людей тогдашнего испанского общества. Конечно, отказ коро­левского двора нанес Гарсиласо ощутимую моральную травму, и все же в морально-психологическом плане метис Гомес Суарес в Перу не мог соперничать с «Инкой» Гарсиласо в Испании.

Однако после того, как Гарсиласо принял решение поведать миру свою правду, перед ним неизбежно должен был возникнуть вопрос — как ее следует рассказать? В Монтилье Гарсиласо вел отнюдь не замкнутый образ жизни; по-видимому, красавец-метис, потомок «императоров» Перу пользовался большим успехом у мест­ного общества, о чем свидетельствует любопытный факт: сотни раз он выступал в роли крестного отца — но тем временам: «дол­жность» весьма почетная[11]. Там же он сблизился с местными лите­ратурными кругами, изучил итальянский язык, — его учителем мог быть дядя Алонсо, прививший ему интерес и симпатии к этой прекрасной стране, в которой он воевал много лет.

Медленно текут в Монтилье годы его сытой и спокойной жизни. Он много читает, размышляет над прочитанным, сам берется за перо. У Гарсиласо не было оснований скрывать свои литератур­ные занятия от близких к нему людей. Он пишет, что именно друзья посоветовали ему опубликовать его первый литературный труд. Однако этот труд по сей день вызывает массу недоуменных вопро­сов: почему Гарсиласо начинает свою литературную деятельность с перевода «Писем любви» Леона Эбрео, которые к тому времени уже дважды (в 1548 и 1582 гг.) издавались в Испании? Чем и как объяснить его появление?

Известно, что «Письмами любви» увлекалась значительная часть тогдашнего испанского общества, но их публикация была не совсем безопасным делом. «Святая» инквизиция довольно косо смотрела на увлечение философией неоплатонизма, ярким выра­зителем которой был Леон Эбрео. (Не случайно, как свидетельствует Менендес-и-Пелайо, именно перевод Гарсиласо был впос­ледствии занесен инквизицией в индексы — списки запретной литературы[12].) И все же Гарсиласо издал свой труд.

Нам представляется, что перевод и издание «Писем любви» не были для Гарсиласо самоцелью, для него это был важный подго­товительный этап, который должен был открыть дорогу его глав­ному литературному труду. Популярность «Писем любви» должна была сыграть роль гаранта.

Чтобы заинтересовать читателя и привлечь особое внимание к автору перевода, Гарсиласо использует само название книги: «Перевод индейцем «Трех писем любви» Леона Эбрео, сделанный с итальянского на испанский [язык] Гарсиласо де ла Вега, урожен­цем великого города Куско — главы королевств и провинций Перу. . .».

С этой же целью в посвящении Филиппу II появляются следую­щие слова: «. . . от имени великого города Куско и всего Перу я дерзаю представиться Вашей Августейшей Милости, предлагая нищету этой первой, жалкой и ничтожной услуги, которая, однако, потребовала от меня очень больших усилий и времени, ибо ни италь­янский язык, на котором оно [это произведение. — В. К.] напи­сано, ни испанский, на который я его перевел, не являются моими родными языками. . .»[13].

Более того, в другом предисловии к «Письмам» он прямо ука­зывает, что работает над произведениями, которые расскажут о за­воевании испанскими конкистадорами Нового Света. Все это, как нам кажется, дает право утверждать, что публикация перевода «Писем любви» для Гарсиласо означала стремление утвердить свое литературное имя.

Пройдут годы, и в свет выйдет его «Флорида» (1605) — беллет­ристический рассказ о неудачном походе известного конкистадора Де Сото. И только в 1609 г. в Лиссабоне будет опубликована книга, которая обессмертит его имя.

Обратимся теперь непосредственно к творчеству Гарсиласо. Мы еще ни разу не упомянули русское название его главного труда. На то имеется причина. В русской историографии «Comentarios reales de los incas» известны под разными названиями, однако в них неизбежно фигурирует прилагательное, производное от слов «король», «царь» и т. п.: «Королевские комментарии Инков», «Цар­ские сообщения об Инках», «Королевские истории Инков». (Нам не удалось установить, кто первым ввел эту традицию.)

Между тем изучение самого труда и работа над его переводом на русский язык показала, что Гарсиласо вложил иной смысл в свое название. Здесь слово «reales», означающее не только «королев­ские», но и «подлинные», «достоверные», имеет второй смысл: оно должно подтвердить достоверность содержащегося в труде мате­риала, а не его «королевское происхождение».

Почему же тогда возникла ошибка? Нам думается, что она идет от первых переводов труда с испанского на французский (1633) и английский (1687) языки; в них оба переводчика допустили кальку, видимо, посчитав ее вполне возможной для данного случая. Так появились «Le commentaire royal. . .» (франц.) и «The Royal Commentaries. . .» (англ.)[14]. Перевод же этих названий дает только один вариант — «королевские» («царские»), исключая иное тол­кование прилагательного «royal». Эта же ошибка попала в немецкий язык (уже без кальки) — «Konigisclie» и в русский перевод.

Но, может быть, здесь пет ошибки? Обратимся не к принятому ныне сокращенному названию, а к тому тексту, который был дан Гарсиласо своей книге в качестве ее названия и который, в со­ответствии с .нормами той эпохи, занимает чуть ли не половину книжной страницы. В нем почти сразу за словами «Comentarios Reales» идут слова «Reyes del Peru». Очевидно, что возникающее при этом сочетание «.. .Королевские комментарии. . . Королей Перу. . .» было чуждо такому тонкому стилисту, как Гарсиласо. Но здесь лишь формально-стилистическая сторона вопроса, однако имеется и другая ее сторона — смысловая. Гарсиласо многократно подчеркивал, что целью его книги являлся правдивый рассказ об «империи» инков, что он взялся за перо только для того, чтобы дополнить и уточнить «истории» испанских авторов, поскольку последние не всегда располагали надежной информацией и, как правило, не знали языка индейцев. Вот почему и ради чего он внес в заголовок слово «reales», — он хотел подчеркнуть правди­вость, достоверность, подлинность своих «комментариев».

Естественно, что у испаноязычных гарсиласистов проблема названия не возникала. Не возникала она и при подготовке новых французских и английских переводов и изданий[15]. И все же нам удалось найти среди многочисленной литературы о Гарсиласо пе­руанского автора, обратившего внимание именно на заинтересовав­шую нас проблему. Вот что он пишет: Гарсиласо «. . .принял ре­шение обязательно написать их (книги об инках. — В. К.), придав им правдивый характер своим присутствием (как автора), отыски­вая по возможности подлинную (real) правду о тех событиях. Его уточнения, приближавшие к реальной действительности (realidad), были тем, что побудило его назвать книги «Подлинными коммен­тариями. . .»[16].

Следует сказать, что рассмотренная нами проблема не так уж проста. Гарсиласо действительно писал «Подлинные комментарии», т. е. его целью был рассказ о той правде, которую оп знал и кото­рую решил поведать миру.

Здесь мы вплотную подошли к ответу на одно из двух обвинений, которые выдвигались в адрес Гарсиласо, — на обвинение в умыш­ленном искажении истории государства инков, в попытке со сто­роны автора приукрасить и обелить своих родичей — инков, бывших полновластными господами безбрежной «империи» Тауантинсуйю. В «Подлинных комментариях» государство инков дей­ствительно предстает в виде некоего общества, в котором царят справедливость и согласие; там нет нужды, искоренены пороки; благородные правители, как истинные отцы народа, все силы и вни­мание отдают на благо своим подданным. Фальсифицировал ли Гарсиласо инкскую историю? Нет! — и другого ответа быть не может. Гарсиласо лишь попытался изложить официальную версию возникновения Тауантинсуйю и царствования всех ее правителей, начиная от первого инки-правителя Манко Капака и кончая по­следним из них, вероломно казненным испанскими конкистадорами. Он сам, словно опасаясь обвинения в искажении действительности, неоднократно повторяет: все, что он рассказывает об инках, он узнал от своих сородичей-инков, а они в свою очередь излагали ему то, чему их учили еще в детстве, готовя к управлению «им­перией» в мире и на войне, к физическому и духовному подчине­нию и покорению широких народных масс как кечуанского, так и некечуанского происхождения. Для них, правителей, офици­альная история, в основе которой лежало божественное (чудотвор­ное) начало, являлась эффективным гарантом незыблемости их реальной власти на земле. Это было мощное оружие психологи­ческого воздействия, и, судя по Гарсиласо, инки умели им поль­зоваться.

Гарсиласо не ставил перед собой задачу критического осмыс­ления этой «истории», но, будучи человеком выдающегося ума, понимал, что испанский читатель, и тем более будущие поколения, которым он также адресовал свой труд, не смогут воспринять его рассказ как действительную, реальную историю Тауантинсуйю. Бот почему он многократно повторяет, что сообщает читателю те «легенды», те «сказки», которые слышал от своих родичей — старых инков. Он говорит о сказках, о легендах, а не о подлинной истории инков и даже не об официальной истории Тауантинсуйю (Гарсиласо сам не рискнул так назвать свой труд, хотя имел для этого все основания), чем в действительности являлся собранный, переос­мысленный на европейский манер, переведенный им на европейекие категории и понятия, огромный по объему и по глубине мате­риал.

Можно лишь поражаться той колоссальной информации, ко­торую читатель находит в «Подлинных комментариях» Гарсиласо. Здесь буквально все, чем жило, что делало и что умело государство Тауантинсуйю: своеобразие его язычества с подробным описанием ритуалов, праздников и иных церемоний их идолопоклонства[17]; «правовые нормы» пиков и их обычаи; методы ведения войны и ор­ганизации трудовых процессов как в общегосударственном, так и в индивидуальном масштабе; способы врачевания и наиболее характерные проявления духовной культуры; методы строитель­ства мостов и подробное описание такого циклопического соору­жения, как крепость Саксайуаман; удивительные ирригационные сооружения для возделывания маиса и своеобразная «гидропоника» в бесплодных песчаных пустынях Косты; формы фиксации и пере­дачи в кипу информации и высочайшее искусство «штопки» разор­ванной одежды.

Но если в вопросах политической истории и жизни Тауантин­суйю Гарсиласо ограничивается лишь передачей того, что условно можно назвать «официальной пропагандистской версией» самих инков, то во всем остальном он предстает перед читателем как на­блюдательный, эрудированный человек, а его многочисленные «я видел сам», «я посетил», «я испытал на себе» и другие подобные свидетельства личного присутствия и участия делают его книгу важнейшим документом той эпохи. Достаточно напомнить, с какой скрупулезной точностью он описывает доиспанскую флору и фауну Перу, чтобы понять и оцепить научную глубину и энциклопедичность его труда.

Как уже говорилось, еще до появления «Подлинных коммента­риев» Гарсиласо издал свою историю завоевательного похода во Флориду знаменитого конкистадора Де Сото, который до того был одним из главных действующих лиц завоевания Перу. Напомним, что именно его Франсиско Писарро направил в военный лагерь Атауалъпы под Кахамаркой и именно он пригласил правителя Тауантинсуйю «в гости» к испанцам. Писарро доверил Де Сото и другое важнейшее мероприятие — посещение Куско, куда Де Сото и один из братьев Писарро отправились вдвоем, сопровожда­емые лишь индейцами из свиты уже плененного Атауалъпы. Многие (если не большинство) испанские историки утверждают, что Атауальпа не был бы казнен испанцами, если бы в тот трагический мо­мент, когда решалась его судьба, Де Сото находился в Кахамарке, ибо он не допустил бы подобной несправедливости. Таков облик Де Сото, вырисовывающийся со страниц многочисленных хроник и сообщений той эпохи.

Гарсиласо еще больше облагородил этого несомненно выдающе­гося воина, человека невероятной храбрости и огромного мужества. В своей «Флориде» он даже излишне «сгустил краски», в резуль­тате чего испанский идальго и конкистадор стал чем-то походить на героев рыцарских романов. Но неудачный поход завоевателей во Флориду был не вымыслом и не романом, а трагической реаль­ностью, подтвержденной многими сотнями убитых или умерших от лишений и тягот конкистадоров.

Несомненно, что «Флорида» — во многом «приключенческое» произведение, и, пожалуй, в творчестве Гарсиласо оно стоит особ­няком, являя собой наиболее чистый образец его беллетристики. Нам важно отметить одну особенность этого произведения, сбли­жающую его со знаменитой «Арауканой» Алонсо де Эрсилья-и-Суньига (1536—1594): во «Флориде» перед читателем проходит целая галерея портретов индейских вождей и воинов, наделенных высо­кими человеческими чувствами и страстями. Для той эпохи, когда еще сравнительно недавно и абсолютно серьезно обсуждался воп­рос о том, считать или не считать индейцев людьми, подобная по­зиция Гарсиласо представляется чрезвычайно важной, смелой и несомненно прогрессивной. Свое дальнейшее развитие она по­лучила в «Подлинных комментариях», но об этом несколько позже.

Уже после смерти Гарсиласо, в 1617 г., вышла в свет его «Все­общая история Перу». Она была задумана как продолжение «Под­линных комментариев», однако это произведение все же следует рассматривать как вполне самостоятельное, хотя хронологически и продолжающее предыдущее повествование.

«Всеобщая история» охватывает чрезвычайно короткий истори­ческий период. Она начинается с подготовки конкисты Франсиско Писарро, Диего де Альмагро и священником Луке и заканчивается казнью последнего законного претендента на престол Инки-правителя во время правления вице-короля Толедо (1572 г.). Но эти 30—40 лет истории были настолько насыщены событиями, что они не только полностью изменили облик того, что именовалось Тауантинсуйю, но и оказали необратимое влияние на Испанию, а че­рез нее и на весь Старый Свет.

Во «Всеобщей истории», за редкими исключениями, Гарсиласо выступает как хронист, последовательно описывающий одно за другим наиболее важные и значительные события конкисты, а по­сле ее завершения — те достаточно бурные события, которые сотря­сали Перу вплоть до конца 60-х годов XVI в. Правда, и здесь читатель может почерпнуть некоторые сведения об инках, однако их не так уж много.

Нашей целью не является разбор настоящего произведения. Мы ограничимся лишь указанием на то, что в оценке описываемых событий, особенно в той их части, которая так или иначе непос­редственно касается отца Гарсиласо, имеет место известная субъективность автора, но она не искажает историческую правду, как пытаются доказать некоторые, в том числе перуанские, историки. Вместе с тем именно во «Всеобщей истории» мы находим у Гарси­ласо совсем иное, нежели в «Подлинных комментариях», отношение непосредственно к самим испанцам (частично это вызвано тем, что ему приходилось сравнивать, сопоставлять испанцев с самими же испанцами); оно куда более критическое, несомненно, менее восторженное и никак не всепрощающее. Более того, казнь послед­него Инки, виновником которой Гарсиласо прямо называет вице-короля Перу испанца Толедо, показана у него как величайшая несправедливость и еще большая трагедия для широких индей­ских масс. Это был один из самых жестоких и несправедливых ударов, нанесенных испанцами индейцам Перу. Никакой другой хронист того периода не сумел или не захотел взглянуть на эти события так, как их увидел, прочувствовал и поведал о них миру Гарсиласо.

Мы вновь возвращаемся к «Подлинным комментариям». И хотя обвинения Гарсиласо в плагиате ун-те давно сняты, все же необхо­димо сказать и об этом несколько слов.

Гарсиласо в своих «Подлинных комментариях» неоднократно цитирует рукопись монаха Бласа Валеры, которая досталась ему от друзей — монахов-иезуитов, сумевших сохранить после нападения англичан на Кадис лишь часть этого интересного доку­мента, едва не погибшего целиком во время пожара. Обширные цитаты, переведенные самим Гарсиласо с латыни, настолько сов­падают с мыслями Гарсиласо и всегда так точно приходятся к месту в тексте, что были высказаны два предположения, диаметрально противоположные по своему характеру.

Первое из них заключалось в том, что Гарсиласо с помощью «цитат» из несуществующей рукописи им самим придуманного Бласа Валеры подкреплял проинкские позиции в своих сочинениях. Однако подобное «умозаключение» отпало, ибо было докумен­тально установлено, что монах Б. Валера — личность абсолютно реальная (ему даже стали приписывать одну из анонимных хро­ник), что он жил в Перу и в Испании примерно в те же годы, что и Гарсиласо, и скорее всего также был метисом[18].

Второе предположение впадало в другую крайность: Гарсиласо якобы списал свои «Подлинные комментарии» (или их большую часть) у Бласа Валеры и поэтому не имеет права претендовать на авторство этого выдающегося произведения.

Нетрудно понять, что подобное умозаключение уже само по себе страдает массой изъянов. Действительно, зачем было Гарси­ласо часть рукописи использовать для цитат, а другую часть пере­писывать без кавычек? Не проще ли и не безопасней было бы пол­ностью воспользоваться ее текстом для своей работы, тем более что Гарсиласо являлся единственным владельцем этого уникаль­ного сочинения? О рукописи Бласа Валеры известно только от него, ибо она никем и никогда больше не упоминалась.

Гарсиласо часто обращается к этому уникальному манускрипту, и — не лишне будет указать — каждый раз он искренне сожалеет о.том, что большая его часть оказалась потерянной для человечества. Он много цитирует его, но не чаще, чем других авторов. Нетрудно подсчитать (первым это сделал видный английский ученый Маркхем), сколько раз Гарсиласо цитирует крупнейших хронистов того периода: Сьесу — 30 раз, Акосту — 27, Валеру — 21, Гомару — 11, Сарате — 9, Алькобасу — 7 и «Палентинца» — 2 раза. Таким образом, ясно, что рукопись Бласа Валеры была активно использована Гарсиласо при написании своего труда, но она явля­лась не единственным и даже не главным источником подобного рода.

«В литературе колониального периода Гарсиласо стоит особня­ком, — писал Хосе Карлос Мариатеги в «Семи очерках». — В его творчестве встретились две эпохи, две культуры. Но Гарсиласо был больше инка, чем конкистадор, больше кечуа, чем испанец, что бывает довольно редко. И именно в этом и состоит его инди­видуальность, его величие.

Гарсиласо — первый плод знакомства, результат плодотворной встречи двух рас: конкистадоров и индейцев. Исторически Гарси­ласо был первым «перуанцем», если под «перуанцем» понимать социальное явление, возникшее в результате испанского завоева­ния и колонизации. Имя и творчество Гарсиласо — это целый этап развития перуанской литературы. Гарсиласо — первый перуанец, оставшийся в то же время испанцем. С историко-эстетической точки зрения его творчество относится к испанскому эпосу. Оно неотделимо от крупнейшей испанской эпопеи — открытия и завоевания Америки»[19].

Как историк, Гарсиласо передал на наше суждение огромную информацию о Тауантинсуйю, осмысление которой потребует усилий еще не одного поколения историков. Как писатель, он по­дарил миру великолепный образец испанской беллетристики эпохи Возрождения, явившийся одновременно первым выдающимся произведением не только перуанской, как отмечает Мариатеги, но и латиноамериканской литературы в целом. Он сумел осознать и раскрыть внутренний мир человека (свой собственный мир), в сознании которого произошло трагическое столкновение двух смертельно враждовавших, непохожих, но одинаково грандиозных и прекрасных миров, к примирению и взаимному пониманию ко­торых он страстно стремился всю жизнь.

Но Гарсиласо пошел еще дальше. Он сумел из далекого и в то же время близкого, но навсегда ушедшего прошлого своей первой родины придумать прекрасную легенду о лучшем, справедливом, добром государстве, усилия которого были направлены на всеобщее благо для его подданных; легенду о мудрых, благородных и забот­ливых правителях этого государства, воплотивших в жизнь из­вечное стремление человека к счастью.

Это был дорогой его сердцу идеал, прекрасная утопия, которую мы рискуем назвать своеобразным утопическим социализмом в его латиноамериканском варианте.

Мы не знаем, был ли Гарсиласо знаком с «Золотой книгой» Томаса Мора (напомним, что она вышла в свет в 1516 г., т. е. бо­лее чем за 20 лет до его рождения), но даже если он не читал ее и не слышал об идеальном социалистическом обществе «на новом ос­трове Утопия», вес же рожденные ею идеи справедливости и вы­сокого гуманизма не могли пройти мимо пытливого метиса.

Имеется и другая сторона этого вопроса. Совершенно очевидно, что сам Гарсиласо был одним из тех, кто принес в Европу ростки тех идей, которые на новой почве помогли вызреванию золотой утопической мечты. Вспомним, что великий сын Италии Томмазо Кампанелла назвал свою мечту о человеческом счастье «Городом Солнца» (1623), и вполне допустимо, что его рассказ о соляриях — жителях этого города — складывался под влиянием рассказов о дру­гих людях, поклонявшихся Солнцу в далеком и таинственном «царстве» Тауантинсуйю. Между тем никто не сумел поведать миру о Тауантинсуйю с такой страстностью и такой любовью, как Инка Гарсиласо де ла Вега.

Но мечты Гарсиласо уходили не только в прошлое, — они были устремлены в будущее и во многом предназначались именно грядущим поколениям. Он знал, он твердо верил, что не напрасно посвятил лучшие годы жизни созданию своего труда, ставшего бессмертным.

---

Примечания:

[1] Iпса Garcilaso de la Vega. Comentarios reales de los incas. Montevideo, 1963, p. 440—441.

 

[2] «Obras completas del Inca Garcilaso de la Vega», t. I. Madrid, 1965, p. 8.

 

[3] См.: С. Pereyra. Historia de America Espaniola, t. VII. Peru у Bolivia. Madrid, 1921, p. 267.

 

[4] Предполагаемый дом капитана Гарсиласо де ла Вега был частично разру­шен во время землетрясения 1650 г., а затем перестроен. Фасад дома ныне выходит на улицу Эладерос, а сам он принадлежит семье Лунас.

 

[5] «Obras completes del Jnca Garcilaso de la Vegas, t. I, p. 7.

 

[6] См., в частности: «Comentarios reales de los Incas», libro IX. cap. XXXV—XXXIX

 

[7] J. В. Avalle-Arce. El Inca Garcilaso en sus «Comentarios» (Antologia vivida). Madrid, 1964, p. 11.

 

[8] Inca Garcilaso de la Vega. Op. cit., p. 387.

 

[9] См.: «Obras completas del Inca Garcilaso de la Vega», t. I, p. XIX.

 

[10] «San Marcos», Numero Septimo, Segunda epoca, diciembre 1967, enero-febrero 1968. Lima, p. 13.

 

[11] См.: «Obras completas del Inca Garcilaso de la Vega», t. I, p. XVII.

 

[12] См.: Menendes у Pelayo. Historia de las ideas esteticas en Espana, vol. III. Madrid, 1883, p. 14.

 

[13] «Obras completasdel Inca Garcilaso de la Vega», t. I, p. 8.

 

[14] «Le commentaire royal ou l'Histore des Yncas, rois du Peru... Ecritte en langue peruvienne (? — B. K.) par l’Ynса Garcilaso de la Vega, natif de Cozco et fidellement traduitte sur la version espagnolle, par 1. Baudouin». Paris, 1633; «The Royal Commentaries of Peru in two part. . . written origi­nally in Spanish by the Inca Garcilasso de la Vega and rendered into English by Sir Paul Rycant». London, 1687.

 

[15] «Les commentaries rouaux, . . des Incas de l'lnca Garcilaso. . .». Paris, 1959; «. . . the royal commentaries of the Inca Garcilaso. . .». London, 1963.

 

[16] L. A. Ratio. Garcilaso de la Vega. «Biblioteca Hombres del Peru», t. IV. Lima, 1964, p. 33.

 

[17] Пожалуй, именно в вопросах религии Гарсиласо допустил, как нам ка­жется, преднамеренную неточность, представив монотеистические тенден­ции развития религии инков как уже завершившийся процесс, что не на­ходит подтверждения в официальном пантеоне инкских богов (см. статью Ю. А. Зубрицкого «Культура Тауантинсуйю» в настоящем сборнике)

 

[18] См.: G. Valcarcel. Peru. Mural de un pueblo. Apuntes marxistas sobre el Peru prehispanico. Lima, 1965, p. 416.

 

[19] X. К. Мариатеги, Семь очерков истолкования перуанской действитель­ности. М., 1963, стр. 266—267.