На север

Почти по всей Латинской Аме­рике странствуют интересные знахари, индейцы каллахуайа из горной области Боливии, что находится севернее озера Тити­кака у перуанских границ. Странствуют с сумками при­родных лекарств, с амулетами и другими средствами своей медицины по горам и отдален­ным тропическим областям и всюду пользуются хорошей ре­путацией. Они занимались вра­чеванием уже в эпоху инков, вероятно, и при дворе повели­теля Инки. До сих пор толком не знают, куда их причислить, некоторые ученые склоняются к точке зрения, что их надо от­нести к кечуа, как и они сами, впрочем, утверждают; другие ученые, приводя не менее вес­кие доводы, считают их аймара, подвергшимися сильному влия­нию кечуа. Самая большая за­гадка — язык каллахуайа, упо­требляемый ими во время «врачебной деятельности». Го­ворят на нем только мужчины, женщины его совсем не знают, он не похож ни на язык кечуа, ни на язык аймара. До сих пор не увенчались успехом все по­пытки языковедов определить его происхождение и отнести его к той или иной группе язы­ков.

Все это, как и рассказы о красотах края, было для меня сильной приманкой, так что я страстно захотел увидеть край каллахуайа своими глазами. Оказалось, это не так просто, как можно было подумать сначала. Первая попытка закончи­лась неудачей. Во второй половине мая в край каллахуайа, в провинцию Баутиста Сааведра намеревались отправиться три англичанина, чтобы снять на импровизированном празднике в главном местечке провинции фильм для британского теле­видения. Министерство в Ла-Пасе предложило мне ехать с ними.

Выехали мы из Ла-Паса в хорошем настроении, и малень­кий грузовик, который наняли англичане, прытко бежал на се­вер. Проехали Хуарину, миновали Ачакачи, и все было хоро­шо. Солнышко светило, шоссе было по боливийским условиям вполне сносным. Доехали до Анкораймеса, проехали Карабук, все время по берегам великолепного озера Титикака, и счаст­ливо добрались до местечка Эскома, где повернули от озера в сторону. До тех пор затруднений не было.

От Эскомы начался подъем в горы. Относительно сносное шоссе сменилось страшно разбитой горной дорогой. Несмотря на трудности, мы, однако, все время ехали. Мой высотомер остановился на крайнем делении 4000 метров, но подъем не кончился. Над нами на расстоянии вытянутой руки висели об­лака. Стало заметно прохладнее, а когда мы въехали в завесу из облаков, начал моросить мелкий дождичек. Сухая дорога сменилась влажной, и сначала мы были довольны, что нет пыли. Влажность, однако, быстро сменилась грязью, грязь топью, местами глубиной до 30 сантиметров. Ехать станови­лось все труднее, пока мы во время одного подъема не увяз­ли в грязи. Кирка и лопата пошли в дело, и таким образом мы шлепали по глубокой грязи, медленно продвигая машину впе­ред. Моросящий дождичек тем временем сменился мелким, но густым и упорным дождем. Наконец мы выбираемся из гря­зи, садимся и едем дальше. Километров пятьдесят — и внезап­ная тьма. Машина ползет в дожде и сырости, фары, пробивая тьму, освещают размокшую дорогу. В семь часов мы уже сно­ва сидим в липкой густой грязи.

От холода не попадает зуб на зуб. Решили разбить лагерь. Англичане отдали предпочтение палатке, которую они поста­вили возле шоссе, а я лег на сиденье в шоферской кабине. Ночь была необычайно «приятной», ветер завывал, дождь барабанил по железной крыше кабины, тело болело от не­удобного положения, и серый мокрый рассвет был прямо-таки желанным. С трудом превозмогая себя, вылез я из теплого спального мешка и надел мокрый, грязный костюм и ботинки.

Дождь не переставал, и по сторонам плавали клубы тумана.

Выйдя из машины, я разогнул окоченевшее тело, стараясь хоть немножко согреть влажную холодную одежду.

Вдруг порыв ветра принес легкую мелодию. Может быть, мне показалось? Но нет, мелодия близится, усиливается, вы­растает в простую индейскую песенку. И вот из тумана выны­ривает индеец, он в красном пончо, на голове красная шерстя­ная шапочка. Штаны засучены выше колен, на голых ногах резиновые сандалии. Мокрые икры блестят. Через плечо по­вешена сумочка для коки из пестрой шерсти, за спиной боль­шая котомка, в руке дудочка с шестью отверстиями, идет и играет на ходу. Быстрым шагом проходит мимо машины и снова исчезает в тумане как призрак. Минуту еще слышатся звуки дудочки, затем и их поглощает туман, опять тишина. Откуда он идет и куда? Ближайшая деревня должна быть пе­ред нами приблизительно в тридцати километрах, ближайшая за нами в добрых двадцати пяти километрах, и вот такое рас­стояние индеец проходит ночью, под дождем, по грязи, с тя­желым грузом. Помогают лишь кока и песенки, которые он играет на дудочке из тростника, выносливость и терпеливое упорство.

На маленькой спиртовке нам удалось вскипятить немного чаю, которым мы запили последний кусок хлеба с сыром. По­сле короткого осмотра стало ясно, что дорога становится все хуже и нам не удастся взять очередной очень скользкий подъем. С трудом разворачиваем машину и продираемся че­рез грязь обратно. От перенапряжения болит все тело. Кто не испробовал, что значит работать киркой и лопатой на высоте 4200 метров над уровнем моря, тот не знает, скольких усилий стоит это занятие в течение двух минут в разреженном воз­духе.

До Эскомы ползли снова во тьме. Последние десять кило­метров перед моими глазами стояла надпись на одном из до­миков этого маленького местечка «Отель Эскома», это было ночлегом и пищей — ведь после утреннего хлеба с сыром мы ничего не ели.

***

Так окончилась первая попытка достигнуть края каллахуайа. Вторую я предпринял в первых числах августа в кузове мощ­ного грузовика, который в сухой период осуществляет тран­спортную связь между провинцией Баутиста Сааведра и ми­ром. Ехали мы той же дорогой, однако дожди кончились, а с ними исчезла и бездонная грязь. Светило солнышко, от тума­на— никаких следов. Изо всех ужасов первой поездки оста­лась страшно разбитая дорога, по которой камион бросало из стороны в сторону самым невероятным образом. В ответ на мой вопрос владелец машины сообщил, что камион, если обращаться с ним как следует и дважды капитально ремонти­ровать двигатель, выдержит года четыре, а затем его придется бросить. Шофер Умберто был настоящий артист в своем деле. Он виртуозно вел машину по разъезженным колеям, а когда это не получалось, выскакивал, где ему казалось подходящим, на подсохший травянистый склон, и также стремительно снова возвращался на дорогу.

Край тут дикий, но красивый. Проезжаем холмы и крутые спуски, все время любуемся новыми и новыми видами диких долин и заснеженных горных вершин, которые медленно при­ближаются. Потом дорога все время идет вниз. Мотор, кото­рый от Эскомы постоянно работает на «отлично» и «хорошо», стонет и завывает при быстром спуске. Умберто лихо крутит руль, следуя резким поворотам узенькой дороги. Вас не поки­дает впечатление, что по крайней мере одно колесо постоянно висит в воздухе: на такой узкой ниточке не могут все колеса поместиться на твердой земле. Затем появляется деревенька, прилепившаяся к склону, и глубоко внизу под нами открывает­ся на минутку цель нашего пути — деревня Чайайя. Новые сер­пантины, преодолеваемые опытной рукой Умберто, и через минуту мы уже выходим со слегка трясущимися коленями на маленькую «пласу» — площадь, украшенную по всем четы­рем углам деревьями и крошечной цветочной клумбой посре­дине. Площадь окаймлена двухэтажными домами из кирпича- сырца с балкончиками в испанском стиле над нижним этажом, у которого нет окон. На площадь выходит своим фасадом но­вая современная церковь, а за ней на горизонте открывается великолепная панорама снеговых вершин далеких гор, настоль­ко величественных, что они кажутся нереальными.

Сама деревня, или, скорее, маленький городок, не знаю, как правильнее ее назвать, поместилась на отроге горного хребта. Здесь растут эвкалипты, через всю деревню протекает ручеек с кристально чистой водой, так что питьевой воды тут хватает. С трех сторон, сразу же за последними домиками, склон круто падает вниз и по нему сползает дорога, ведущая в Чарасани, главный городок провинции. Внизу, в долине, и по склонам желтеют колосья, созревающие на террасовых полях. Сейчас период уборки урожая.

В Чайайе я задержался на несколько дней у приветливого местного чиновника, «коррехидора» Риосе, прилежно собирал этнографические сведения, наблюдал жизнь, труд и привычки людей. Вечерами беседовал с соседями, проверял и уточнял то, что собрал и записал за день. Мне удалось записать основ­ные слова языка каллахуайа и собрать важные сведения о жиз­ни этих интересных людей, сведущих и, можно сказать, интел­лигентных. Почти каждый мужчина прилично говорит по-испан­ски, на кечуа — по существу это местный язык края — и на малоизвестном языке каллахуайа.

Подлинных каллахуайа немного. Живут они в нескольких деревнях провинции Баутиста Сааведра и будто бы также в провинции Мунекас. У них теперь, как правило, красивые дома, все без исключения двухэтажные, со следами сильного влия­ния испанского колониального стиля, с украшенными деревян­ной резьбой балкончиками на втором этаже, первый же этаж, как правило, без окон, свет проникает лишь через двери, одни из которых ведут на улицу или маленькую площадь, другие — во двор. Первый этаж жилой, здесь спальня, в случае надоб­ности — лавочка, а на втором этаже бывает склад. Кухня обыч­но помещается отдельно, в маленьком домике на дворе. Варят в ней на открытом огне в глиняном очаге, сделанном так, что­бы на него можно было поставить побольше посуды. Огонь хозяйка раздувает через жестяную или стальную трубку. Лишь однажды я видел старинную глиняную трубку.

Занимаются каллахуайа главным образом земледелием, об­рабатывают небольшие поля. Деревни и городки расположены на возвышенных местах, а поля — в долинах, где есть вода и где они защищены от холодного ветра. Грузы транспортируют прежде всего на собственной спине и на спинах лошадей и ослов. В период уборки урожая после полудня и под вечер можно видеть подгоняемых индейцами ослов и лошадок, под­нимающихся с грузом желтых снопов к деревням по извили­стым крутым тропинкам. Лошадки и ослы топают впереди, фыркают под тяжелой поклажей, за ними идет хозяин в ко­ротких штанах из местной светлой шерсти, в белесоватой вой­лочной шляпе, вокруг пояса цветная широкая лента, на спине большая связка снопов. Ступает медленно, но твердо, как буд­то подъем не стоит ему никаких усилий, и ритмично жует неизменную коку.

Мужчины, как мы уже говорили, будучи знахарями, часто покидают дом. Уезжают на два-три месяца, а то и на год или два. Жена остается в деревне, хлопочет по дому, в семье и на поле, пока муж продает далеко на севере или на юге свои лекарства и амулеты. Все это время жена должна сохранять ему абсолютную верность. Прелюбодеяние еще недавно кара­лось даже смертью и до сих пор вещь чрезвычайно редкая, Чтобы легче было соблюдать супружескую верность, каллаху­айа придумали занятное вспомогательное средство. Пока муж отсутствует, его жена не может мыться, причесываться и даже менять и стирать белье: ее неопрятность должна отвратить возможных соблазнителей из тех мужчин, которые остаются дома, или из чужеземцев, проезжающих через деревню.

Этот не слишком красивый, хотя, вероятно, и «практичный» обычай до сих пор в деревнях, как правило, соблюдается, и бедные жены ходят такие грязные и неопрятные, что на их супружескую верность действительно никто не покушается. А если жена стирает свое белье, то это означает для всей де­ревни молчаливое признание в неверности, и затем для нее на­ступают плохие дни, поскольку все жители деревни устраивают ей такой ад за преступление, что, думаю, она почти радова­лась бы, если бы был еще в силе старинный обычай убивать неверных жен.

Каллахуайа — единственные из встречавшихся мне индей­цев, которые хоть как-то знают свою историю. У них сохрани­лись устные предания о том, что их предки были лекарями у двора Инки и были знакомы с врачеванием очень давно. Рас­сказывают они и древние легенды и сказки, которые имеют часто здоровое, логически и исторически обоснованное ядро. Одну из них, напоминающую об эпохе тотемовых животных, я приведу.

Когда-то давным-давно захотели животные властвовать над людьми, и Лиса провозгласили верховным владыкой всех жи­вых тварей на свете. Его секретарем стал один каллахуайа, который трудился очень усердно, был терпеливым и бдительно следил за всем. Через какое-то время людям разонравилось, что ими правят звери, и прежде всего они были недовольны Лисом. Отправились они тогда к его секретарю, к тому самому каллахуайа, все ему сказали и просили совета и помощи.

Тот объяснил, что не так-то легко избавиться от владыче­ства Лиса, поскольку у него в руках мощь и оружие, деньги для подкупа, он очень хитер, звери его боятся и беспрекослов­но ему повинуются. Люди были изрядно разочарованы слова­ми каллахуайа и ушли; каллахуайа, однако, начал после этого размышлять и постепенно придумал план, как избавиться от тирании Лиса и вообще от власти зверей.

Он решил, что перестанет выполнять Лисьи приказы и рабо­тать за него. Спустя короткое время получилось так, что звери стали обращаться все больше и больше к индейцу, просили у него совета и помощи, а тот завоевывал все большее влияние, главным образом, у тех, кто занимал высокие должности. Осторожный, хитрый, рассудительный и упорный, он поступал так вплоть до того дня, когда ему показалось, что пришло вре­мя действовать. Тогда каллахуайа созвал тайное собрание са­мых важных животных, своих друзей, и обратился к ним с та­кими словами: «Друзья, наш правитель Лис уже старый. Он даже не ест цыплят, и мы не можем делать за него больше, чем уже делаем. Было бы лучше всего, если бы он уступил власть кому-нибудь из своих сыновей».

Наступила мертвая тишина. Каждый размышлял об отваж­ных словах своего друга индейца, пока наконец Свинья не сказала: «Сыновья Лиса слишком малы для такого важного дела. Но ты, благородный каллахуайа, знаешь все тайны власти и к тому же ты показал себя как благородный друг всех нас. Предлагаю поэтому, чтобы бразды правления взял ты!» — «Так, так!» — присоединилась к Свинье Собака, и вслед за ней восторженно выразили свое согласие все животные.

Так каллахуайа стал правителем, а Лис со своей семьей должен был отправиться в изгнание. Хитрый индеец достиг своего. Затем он собрал людей и сказал им: «Я добыл для вас власть, как вы меня просили. Сверг иго Лисьего владыче­ства и господство зверей. Вы довольны?» Люди поклонились каллахуайа и признали, что он хитрее самого Лиса.

***

В деревне неполная сотня жителей, и две трети домов в ней заброшены. Люди, можно сказать, толпами покидают этот край, поскольку здесь невозможно сносно прокормиться. Прежде всего недостает шоссе, которое связывало бы край в течение целого года с остальной Боливией и со столицей. Оно дало бы крестьянам возможность продавать свои продук­ты и привозить то, что им нужно. Вот так и живет большин­ство крестьян в провинции сегодняшним днем, поэтому люди охотно уезжают туда, где жизнь легче. Остаются лишь те, кто ездит по миру с лекарствами и дополняет своим врачеванием скудные доходы, которые дает земледелие.

В давние эпохи край был населен, несомненно, гораздо более густо, чем теперь. Об этом свидетельствуют остатки старых укрепленных селений, которые я нашел на окрестных возвышенностях, и множество мест погребений, рассеянных по всему краю. Пока я имел возможность заниматься погребе­ниями, у меня усиливалось впечатление, что почти все они но­сят вторичный характер, как это вообще распространено по всей Америке. Покойника хоронили сначала в одном месте, затем, по прошествии определенного периода, достаточного для того, чтобы мягкие ткани полностью разложились, могилу вскрывали, кости очищали и вместе с жертвенными предме­тами, например, с глиняными сосудами и мисками, бронзовы­ми иглами и украшениями, хоронили в другую небольшую круглую или, реже, четырехугольную могилу, выложенную плоскими камнями, причем кости складывали без какого-ни­будь порядка. Сверху обычно лицом вниз клали череп. Могила закрывалась плоским камнем и засыпалась глиной, так что она совсем не отличается от окружающей поверхности и ее трудно найти. В некоторых районах индейцы очень боятся могил, и прежде всего костей, и ни за что на свете не прикоснутся к ним, в других местах страсть к обогащению преодолела этот страх, и индейцы, по примеру городских кладбищенских воров, вскрывают могилы, кости бесцеремонно выбрасывают, а най­денную бронзовую посуду продают в Ла-Пасе перекупщикам. Торговля археологическими находками весьма выгодна, ино­странцы за них хорошо платят. В результате богатства неудер­жимо уплывают, причем нередко в дипломатическом багаже.

***

Из Чайайи я направился в Амарете. Кратчайший путь ведет туда прямо через горный хребет, достигающий 4200 метров высоты над уровнем моря. Это старая крутая индейская тро­пинка. Я приобрел тогда маленького конька, которого назвал Пепиком, и с этим коньком, который стал возить мой багаж, мы хорошо ли, плохо ли уживались. И вот однажды утром мы вместе выступили прямо вверх. Пепик топал за мною. Мы бод­ро поднимались два часа до зоны, где росла уже только скуд­ная травка и паслись ламы, как обычно, под присмотром индейской девочки. Несколько раз мы отдыхали, и, когда оста­новились на вершине хребта, перед нами открылся прекрас­ный вид на новую горную котловину, где неглубоко под греб­нем, едва на 300 метров ниже его, приютилось местечко Амарете, Сверху оно казалось очень красивым, с церковью посреди маленькой площади. Однако, когда мы с меньшими трудностями спустились (Пепику при спуске груз все время сползал на шею, это ему, естественно, не нравилось, и он разъяренно фыркал), то нашли, что оно гораздо более запу­щенное, нежели Чайайа, дома облупленные, ветхие, жителей мало, большинство их из местечка переселилось.

Здешние индейцы носят очень хорошо сохранившийся ста­ринный народный костюм, белесоватые штаны ниже колен из кустарным способом вытканной шерстяной материи, красные пончо с узкими цветными полосками и белые шляпы, свалян­ные из овечьей шерсти. Женщины надевают своего рода ту­нику из черной шерстяной материи, застегнутую на груди се­ребряными булавками в виде ложек, большой красный платок, волосы стягивают на лбу широким красным пояском «винча», вытканным также из шерсти.

Самая большая достопримечательность края — маленький рудник, где добывают свинец и серебро. Его владелец дон Даниэль пригласил нас осмотреть это единственное промыш­ленное предприятие в окрестностях. Рудник находится в глубо­кой долине, на берегу горного потока. Он невероятно прими­тивен. В скале пробита штольня высотой примерно 150 санти­метров и длиной метров двадцать пять. Там мы застали двух индейцев. Один из них выносил руду на поверхность, другой длинным железным долотом и палицей углублял отверстие в горной породе для динамита. Ни малейших следов каких-либо креплений. Зато рудный пласт шириной примерно 30 санти­метров дает почти чистую руду, на свету куски ее сверкают как алмазы.

Я проследил дальнейший путь руды. Из темного отверстия «рудника» индеец-шахтер выносит ее наверх, где под прими­тивной крышей на кольях сидят две женщины и молотками разбивают комья, выбирая пустую породу. Очищенная таким способом руда поступает в кожаных мешках, по 25 килограм­мов в каждом, к примитивному промывающему и размель­чающему устройству, приводимому в движение двумя други­ми индейцами. Оттуда уже чистая руда на осликах перевозится из долины вверх к дороге, куда за ней приезжает грузовик.

Несмотря на такое примитивное оборудование, рудник обеспечивает своему владельцу весьма приличное, мягко вы­ражаясь, существование. Жизненные условия у шахтеров и сортировщиц значительно хуже. Шахтер, работающий в забое, получает в день восемь песо, то есть три четверти американ­ского доллара; рабочий, выносящий руду, и рабочий у про­мывного устройства — полдоллара, а женщина, которая разбивает руду и очищает ее от самых крупных примесей, менее трети доллара. Владелец рудника кормит их еще обедом из картофеля «чуньу», а иногда супом и окой.

После осмотра рудника дон Даниэль спросил, что мы, соб­ственно, в этом краю делаем. Когда мы ему объяснили, он обратил наше внимание на холм над рудником, где высоко на крутом склоне есть какие-то развалины, и сразу же пред­ложил взобраться туда вместе с нами. Действительно, мы нашли наверху обширное неукрепленное поселение; остатки многих десятков домов с фальшивыми сводами, подобных тем, какие есть на полуострове Кеуайа на озере Титикака; здесь, однако, они были сложены из более мелкого камня. На скалистом выступе виднелись могилы, напоминающие ба­шенки, опять похожие на те, что есть на Кеуайа, только здесь были даже и трехэтажные.

К сожалению, их уже вскрыли и очистили, а большую часть уничтожили. Как мы позднее установили, «работал» тут при­ходский священник из Чарасани, самый крупный кладбищен­ский вор во всей провинции, слуга божий, который нашел вы­ход из своей постоянной бедности в массовом обкрадывании могил. Археологические находки он продавал и на выручен­ные деньги построил в Чарасани роскошный дом.

Отремонтировал он и церковь в Чарасани, причем во вре­мя ремонта таинственно исчезли старые картины и обстановка колониальной эпохи, которые были заменены не представляю­щими никакой ценности, но чрезвычайно пестрыми украше­ниями в модернистском стиле. Со следами его деятельности мы встречались всюду в провинции. Но у каждой песенки есть свой конец, правильность этой поговорки была доказана и здесь — милый падре был вынужден отказаться от должности и вообще исчезнуть из провинции.