Кочабамба

В холоде Альтиплано вдруг проснулась жажда тепла, а с ней и желание попутешество­вать. Ведь я находился все-таки в тропической зоне Южной Америки, а до сих пор не ощу­тил благоухания боливийских тропиков. Осуществить это же­лание было нетрудно, ведь в тропики из Ла-Паса ходят наши «Шкоды». Друзья из «Скобола» помогли своим ходатай­ством, и таким образом в один прекрасный день я сидел в ка­бине «Шкоды», которая весело тарахтела на пути к Кочабамбе.

Останавливаемся в запылен­ной деревне Каламарка, и во­дитель ищет в лавочках дизель­ное топливо. В Ла-Пасе с ним постоянные трудности. На це­лый город единственная запра­вочная станция, где оно про­дается, но и та часто бездейст­вует. Бензина всюду достаточ­но— само собой разумеется, бензина из Соединенных Шта­тов. Американцы с неудо­вольствием видят в «своем» районе чехословацкие машины с дизельными двигателями, ко­торые более дешевы в эксплуа­тации и поэтому вытесняют с рынка их автомобили. Они до­бились у боливийского прави­тельства запрещения ввозить автомашины с дизелями, но им и этого недостаточно, они еще портят жизнь владельцам та­ких машин тем, что ограничива­ют подвоз топлива, неустанно подстрекают население против этих автомобилей, стараются помешать брать заказ на перевозку грузов. Владелец «Шко­ды» часто с трудом находит для себя груз, но все равно на боливийских шоссе «Шкоды» можно увидеть все чаще, и, если бы можно было ввозить их больше, они распродавались бы полностью.

На холмах около дороги стоят удивительные глиняные ба­шенки древних индейских могил, остатки давно исчезнувших культур, полуразрушенные и пустые, изъеденные дождями и ветрами холодного плато. Порой на краю шоссе видны кучки коричневых и белесоватых полосатых мешков или багажа, упа­кованного грубыми сыромятными ремнями, на них сидит ин­деец в красной шерстяной шапочке с ушами. Сидит терпеливо час за часом, медленно жует коку и ждет, пока над ним сжа­лится владелец какого-нибудь грузовика и возьмет его с гру­зом до города, где он мог бы свой товар продать. Время здесь не значит почти ничего, а терпеливость индейцев безгранична.

Так мы минуем деревни Патакаймай, Сикасика, Пандуро и в Караколло приезжаем уже в быстро наступившей тьме. Спра­ва на минуту открылись огни Оруро, старого шахтерского города. Фары автомобиля ощупывают шоссе, иначе ничего не видно, только на ясном небе сияют искрящиеся звезды, кажущиеся такими близкими. Думаю о шахтерах, которые на этих днях проводят крупную забастовку, требуя от правитель­ства улучшения своих жизненных условий. Боливийский шах­тер живет невероятно бедно, Он добывает из земных глубин руды — самое большое богатство Боливии, и за это его воз­награждают мизерной заработной платой, Когда же он не со­глашается с этим, его называют красным и подстрекают про­тив него таких же бедняков, которым бессовестно внушают, что их обязанность — идти против шахтеров, поскольку те, де­скать, коммунисты. И вчерашнему крестьянину, не имеющему никакого представления о социализме, с одним лишь поня­тием, что социалисты и коммунисты ужасно плохие люди, ко­торых нужно убить, дают в руки винтовку. Для храбрости до­статочно немного водки, а она в Боливии дешевая, и таким образом один бедняк идет против другого.

Машина тем временем крутит по извилистому неширокому шоссе, фары выхватывают из тьмы высохшие склоны, резкий поворот направо, потом налево и опять направо, и под шум мотора мои глаза начинают слипаться.

Проснулся я, лишь когда шум мотора прекратился. Машина стоит на улице незнакомого города, и над домами оранжевеют первые лучи солнца. Мы в Кочабамбе. Утро влажное и свежее. На улицах пробуждается жизнь, люди спешат на ра­боту. Бабка в высокой и твердой белой шляпе на голове раз­жигает примус и готовит для ранних пешеходов утренний кофе. Возле нее в пестром шерстяном платке кучка маленьких хлебцев — торговля, которой она живет.

Очарованный, прогуливаюсь по Кочабамбе. Город лежит в широкой долине, окруженной горами. Его асфальтированные улицы кишат велосипедистами, которые ловко протискивают­ся между автомобилями и автобусами. Повсюду много зеле­ни. Главная площадь утопает в свежей тени старых развеси­стых пальм и других деревьев, везде зелень, везде жизнь, массы людей в легкой одежде двигаются во всех направлениях по светлым, широким улицам или сидят на удобных скамейках. Человеку, который приезжает сюда с холодного Альтиплано, все это кажется чудом, тепло означает жизнь, и здесь всего хватает. Климат Кочабамбы идеальный, человек не может луч­шего и желать. Солнышко приятно греет, но не печет, благо­даря тому что тропики здесь совмещаются с высотой 2500 мет­ров над уровнем моря.

Сам город раскинулся широко. Дома, не слишком высокие, удобно расположились по обоим берегам реки (в это время года почти высохшей), спрятавшись в зелени садов. Над рекой разместился современный стадион. Около входа, разумеется, высокая и крепкая железная решетка, наверху выгнутая во внешнюю сторону, с шипами и колючей проволокой, а изнутри мощно подпертая, чтобы противостоять возможному напору возбужденных болельщиков. Футбольные матчи здесь, как и во всей Латинской Америке, проходят часто очень бурно и не обходятся без активного участия полиции, которая применяет слезоточивый газ и другие непривычные для нас средства. Публика во время игры выглядит хладнокровной, поскольку здесь не в обычае подбадривать команды, как это делается у нас. Достаточно, однако, искры, и стадион взрывается, как динамит, тогда и выполняют свои функции решетка и прово­лочная сетка, отделяющие поле от зрителей, и решетка перед стадионом.

Когда я тут находился, было как раз воскресенье. Еще не наступил полдень, и большой стадион был пуст. Возле него, однако, есть еще три других спортивных площадки для трени­ровок, без трибун, и они были все заполнены представителями трех футбольных поколений: детворой, подростками и взрос­лыми. А поскольку в футболе я не особенно разбираюсь, приятнее всего для меня было смотреть на маленьких карапузов,

видеть, с какой неподдельной самоотверженностью боролись за мяч подростки, отдавая этому все силы и весь боевой пыл. Наименее привлекательным зрелищем была игра взрослых — наряду с быстротой и оживленностью она отличалась жесто­костью, коварством и затем массой всяких финтов, рассчитан­ных больше на эффект, нежели служащих целям игры.

Красочен кочабамбский рынок, который открыт каждую субботу и среду на проспекте Арома и прилегающих уличках. С раннего утра это огромный кишащий муравейник из пестрых киосков и лавочек со всевозможными товарами. Кучи фрук­тов и овощей, играющих всеми красками, ларьки с народными текстильными изделиями. Это пестро-полосатые индейские одеяла из окрестностей Кочабамбы, и красивые тканые платки, в которых индейские женщины носят своих грудных детей, и самые разные вещи, шапки, сумки с украшениями, цветные юбки, корсажи, блузы (их индианки теперь покупают большей частью готовыми и носят каждый день) — все ярких, огненных расцветок, так нравящихся индейцам. А между ними двига­ются, вероятно, еще более пестрые толпы покупателей и лю­бопытных, величественно плывут белые твердые шляпы индиа­нок и метисок, широкие, с цилиндрообразными донышками, украшенные узкими черными шнурами. Эти шляпы стали неко­торое время назад предметом обсуждения городских властей, которые издали распоряжение, чтобы в автобусах и вообще в общественном транспорте женщины шляпы снимали и держали на коленях или в руках. Верхи шляп такие жесткие, а их края настолько острые, что они часто ранили людей в лицо и глаза во время давки в автобусах и кузовах грузовых автомобилей, так что у этого курьезного распоряжения есть свое основание.

У каждого товара на рынке точно определенное место. Тут собрано вместе продовольствие, там — галантерея, в больших «гальпонах» (у них нет стен, но есть крыша) — текстиль, на одной из прилегающих улиц — фрукты, на маленькой площади у церкви сложены вязанки дров и мешки с древесным углем, а небольшая площадь напротив занята посудой. Здесь сложе­ны сверкающие кучки горшков, кастрюль, мисок и сковородок из алюминия, однако глаз гораздо больше притягивают изде­лия из обожженной глины с пестрой глазурью и орнаментом.

Это типичная индейская керамика, хотя она в значительной мере и подверглась влиянию испанского вкуса. С первого взгляда заметна мастерская обработка материала, хотя все сделано без применения гончарного круга. Весьма симпатичны вылепленные фигурки наездников на конях с корзинами по бокам — такие корзины широко распространены здесь в сель­ской местности.

Миски и кувшины украшены простеньким орнаментом, изо­бражающим растительность, нарисованную смелыми, просты­ми мазками. Эти предметы так красивы в своей подлинной народности, что они украсили бы любую подобранную со вкусом домашнюю обстановку. На наших рынках они обязательно возбудили бы большой интерес. У этой, самой что ни на есть утилитарной, простой посуды бедняков есть своя пре­лесть— твердая и одновременно плавная линия, и уже ради нее человек готов скупить целый рынок.

В углу один возле другого стоят великаны глиняного мира, огромные сосуды — пирка, в которых приготовляется здеш­няя национальная водка — чича (ее делают из кукурузы). Со­суды настолько большие, что я не мог достаточно ясно пред­ставить, как их производят. Тогда я решил отправиться в рас­положенную приблизительно в двенадцати километрах от Кочабамбы деревню Колкапирхуа, где эти гончарные чудища вырабатывают.

Деревня простирается по обеим сторонам шоссе. Я вышел из повозки и огляделся вокруг. Домики из кирпича-сырца, скрытые в зелени деревьев, как и в каждой деревне близ Ко­чабамбы. Нигде не видно даже следов гончарного производ­ства. Перед одним домиком в тени сидит старик в очках, при­вязанных шпагатом к голове, и чинит женские туфли. Здоро­ваюсь и сажусь на камень напротив него. Сигарета помогает установить дружеские отношения, и после минутного разго­вора о том о сем я перехожу к цели своего посещения. «Да, тут есть гончары, почти в каждом доме делают горшки, ма­ленькие и большие».— «И самые большие — для чичи?» — «И эти, но их делает не каждый, поскольку работа трудная. Делают их главным образом женщины».— «А можно посмот­реть, как их производят?» — «Нет, я вас туда не могу привести, но вот дочка вас сводит куда-нибудь, где их делают».

Задача Хуаниты оказалась не из легких: начался мучитель­ный обход деревни, от ворот к воротам. Тут нам с улыбкой говорили, что таких вещей они не делают, там — что только будут делать или уже не делают. Когда у одних ворот нам от­крыла женщина, руки которой были в свежей глине, и заявила, что горшки у них не делают, мне стало ясно: что-то здесь не­ладно. Я посмотрел на ее руки и снова попросил показать мне свою работу. Сначала она слегка смутилась, затем, одна­ко, решительно заявила, что не хочет.

Отпустив провожатую, которую это также перестало уже развлекать, я пошел выпить бутылочку лимонада в палатке у шоссе. Сижу попиваю, вдруг приходит туда мужчина, весь в муке. Пьем вместе, завязывается разговор. Это здешний мельник, у него маленькая мельница, приводимая в движение мотором. Есть и свое поле. Я набираюсь смелости и рассказы­ваю ему о своих неудачах. Мельник рассмеялся. «Знаете, жен­ские предрассудки, верят, что если во время работы на их руки будет смотреть мужчина, это плохое предзнаменование, а если чужестранец, то тем более». На лице моем, вероятно, отрази­лось такое разочарование, что мельник надо мной сжалился и пригласил пойти с ним. Дошли до домика, в котором мельник исчез, а через минуту появился с молодым мужчиной, выма­занным в глине. Оба предложили мне идти с ними дальше. На дворике множество горшков — от самых маленьких вплоть до подлинного великана — пирки. Прошли двориком и вошли в дом, в большую комнату, скудно освещенную. Сначала, после внезапного перехода с солнечного света в полутьму, я почти ничего не увидел, но затем рассмотрел: по всей комнате стоят пирки в самой различной стадии выработки.

Каким образом здесь занимается гончарным делом муж­чина, когда по всей деревне это монополия женщин? Наш хозяин по профессии был каменщиком, потом научился от сво­ей жены делать горшки, а это оказалось выгоднее, и он бро­сил свое прежнее занятие.

Когда изготовляют огромный горшок, сначала делают его нижнюю половину. Поскольку гончарного круга нет, горшок начинают лепить на дне жестко укрепленного сосуда. Вылепив грубые очертания, лишнюю глину срезают до необходимой толщины, приглаживают мокрой рукой и тряпками и оставляют немного подсохнуть. Затем перевертывают и изготовляют верхнюю часть. Когда и та высохнет, ее устанавливают на го­товое дно и склеивают глиной. Изготовив потом горловину, приклеивают ее к сосуду. После окончательной шлифовки и обработки поверхности готовый великан оставляют как следует высохнуть, а затем вытаскивают во двор. Там кучу готовых изделий обкладывают сухим навозом и нагревают докрасна. Несмотря на примитивность такого метода, сосуды превос­ходно обожжены и при постукивании прямо-таки звенят.

Прощаюсь с веселым гончаром. Объясняю, что буду о нем дома писать. «Хорошо, напиши, я не боюсь, это лишь наши сумасшедшие женщины видят во всем плохое предзнаменова­ние. И не забудь сказать, что мы делаем хорошие горшки».