Агония

8 или 9 ноября 1504 года Адмирал прибыл в Севилью. Он остановился в холодном и пустом доме в квартале Санта-Мария, неподалеку от кафедрального собора. Жесто­кий приступ «подагры» приковал его к постели, а меж­ду тем двор их высочеств пребывал в пятистах милях от андалузской столицы, в городке Медине-дель-Кампо. Туда, в Медину-дель-Кампо, Адмирал хотел попасть как можно скорее, он надеялся, что королева оценит его последние открытия, и тогда сторицей окупятся все его муки и стра­дания.

К несчастью для Адмирала и к счастью для его биогра­фов, Диего, его первенец, в Севилье отсутствовал. Наслед­ник Адмирала находился в Медине-дель-Кампо, и между отцом и сыном завязалась переписка, причем большая часть писем сохранилась до наших дней.

Ноющая боль в суставах доводила Адмирала до исступ­ления. Особенно днем. Днем он не мог писать, только в ночные часы несчастные пальцы могли удержать перо, и в длинные ночи поздней севильской осени он писал. Пи­сал своему сыну Диего, писал королевской чете, писал старым своим покровителям. А покровители... Восемь их было в 1492 году. С тех пор много воды утекла. Одних уж нет, а те далече... Умер кардинал Мендоса, умер Кинтанилья, умер Гутьерре де Карденас, в немилости Талавера, в опале Санчес и Сантанхель. Зато в чести Деса, ге­неральный инквизитор Кастилии, и по-прежнему в фаво­ре Кабрера. Десе Адмирал пишет чуть ли не каждую ночь.

До Севильи доходили тревожные слухи — королева тяжело больна, возможно, дни ее сочтены. А на королеву Адмирал возлагал все свои надежды, королю он никогда не доверял и короля считал виновником многих своих злосчастий.

Полтора года назад, на Ямайке, не чая, как вырваться из западни и утратив надежду на спасение, Адмирал от­рекся от мирских благ и объявил, что ему не нужны «по­чести и прибыли». Но в ноябре 1504 года, возвратившись в Кастилию, он отдался былым «генуэзским» страстям. С точностью до мараведи пытался он определить, насколь­ко обсчитала его казна и какие суммы он мог бы полу­чить, если бы их высочества не нарушили своих былых обязательств.

В первом своем письме к Диего от 21 ноября 1504 года он писал: «Мой дражайший сын, дон Диего. С курьером получил твое письмо. Это хорошо, что ты сейчас там, то есть при дворе, и имеешь возможность помочь делу и вникнуть в него. Сеньор епископ Палении [Диего де Деса] с той поры, когда я прибыл в Кастилию, мне покровитель­ствовал и споспешествовал восстановлению моей чести. И ныне через него надо добиваться, чтобы мне было воз­мещено за обиды и чтобы их высочества выполнили то, что мне обещали в соглашении и в патенте, мне данном. И я убежден, что, буде они так сделают, мое достояние и мое величие преумножатся в огромнейшей степени. И думается, что причитается мне в золоте куда больше 40 тысяч песо, если только Сатана не помешает исполне­нию моих желаний, ибо, когда меня силой вырвали из Индий, причиталось мне много больше этих сорока тысяч. И, клянусь тебе, но пусть это будет только между нами, что из того, что мне следовало бы получить, если пожало­вания их высочеств выполнялись бы, я, что ни год, недо­получаю десять миллионов мараведи и никак не могу до­биться возмещения... Диего Мендесу поручил я хлопоты о моей поездка ко двору, но очень опасаюсь за нее, ибо стоят холода, а они да моя хворь мне злейшие враги, осо­бенно в дороге» (105, PI, v. 11, 232—243).

В других письмах он жалуется, что его немилосердно обсчитывает казна: причитающуюся ему десятую долю доходов она выплачивает не с общей суммы прибылей, а с пятой ее части, да и, кроме того, ему еще следует по­лучить 33 7з процента с торговых сделок, на которые в свое время имели право адмиралы Кастилии, не говоря уже о восьмой доле от торговли с Индиями (30, 20—45).

А между тем в 1502—1504 годах представители Адми­рала на Эспаньоле — Алонсо Санчес Карвахаль и Джованни Антонио Коломбо переправили в Кастилию 22 мар­ки золота. Адмиральского золота на сумму 500 тысяч мараведи. Это немалая сумма, она эквивалентна примерно 5 килограммам золота. Но Адмирал требовал от казны 60 тысяч песо — четверть тонны чистого золота. Причем сумма эта должна была лишь возместить обсчеты казны, а в дальнейшем Адмирал рассчитывал ежегодно получать не меньше 10 миллионов мараведи в год. На эти деньги можно было приобрести 100 килограммов золота. Такой доход получали в Кастилии богатейшие магнаты.

И в то же время Адмирал грезил о вызволении Иеру­салима и горы Сионской. Картезианский подвижник Гаспар Горисьо выслушивал его страстные филиппики в за­щиту нового крестового похода. «Книга пророчеств», ду­ховная лоция освободителей «святой земли», занимала Ад­мирала, он снова вернулся к ней и стремился ее закончить как можно скорее.

Вероятно, в конце ноября 1504 года он отправил ко­ролевской чете пространное письмо, в котором излагал свое крестоносное кредо. Оно настолько важно для уясне­ния путаных побуждений его автора, что заслуживает быть воспроизведенным в главной своей части.

«Христианнейшие и высочайшие государи! Вот при­чина, по какой я желаю освободить Дом Господний и вер­нуть его воинствующей Святой Церкви. Высочайшие цари: сызмальства вступил я в море, дабы плавать в нем, и про­должаю сие и поныне. Искусство мореплавания склоняет тех, кто ему предан, к познанию тайн этого мира. И это­му я отдаюсь уже сорок лет. Все, что я оплавал доныне, все я исходил. Толковал и беседовал я с учеными людьми, клириками и мирянами, латинянами и греками, иудеями и маврами, и со многими иными особами прочих верова­ний. Желание мое Владыка Наш счел благим и вдохнул в меня дух к познанию... И я весьма преуспел в морском деле, достаточно изучил астрологию, а также геометрию и арифметику. И душой приобщился, и руки приспособил к искусству чертить фигуры земного шара и на них в должных местах наносить города, реки и горы, острова и гавани, и все это располагать в должном месте.

В то же время я узнал и стал научать книги всякие и разные, по космографии, истории, философии, а также хроники и труды по другим наукам, и я принялся их изучать, как на то сподобил меня Создатель, и познавал я все это с дрожью в руках, и узнал, как надо плавать отсюда в Индии, и явил господь волю, дабы сие я испол­нил. И, горя огнем такого желания, пришел к вашим Вы­сочествам. Все, кто занимались моим делом, с насмеш­кой его отвергали, и надо мной издевались, и напрасными оказались мои познания в упомянутых науках, и мои об­ращения к авторитетам. Только Ваше Высочество повери­ла мне и в этой вере утвердилась. Кто же может сомне­ваться, что свет этот воссиял в ее душе от Духа Святого в той же мере, как и от меня, и что Дух Святой чу­дотворным сиянием своим сподобил Вас познать истину? А истина эта, высочайшая и светлейшая, содержится в сорока четырех книгах Ветхого завета, и в четырех Еван­гелиях, и двадцати трех посланиях святейших апостолов, и Вы вдохнули в меня жизнь, снарядив меня в путь, и с тех пор меня ободряете непрерывно.

Чудо явное пожелал содеять Наш Владыка моим пла­ванием в Индии, дабы утешить меня и небесную свою свиту. Семь лет провел я при королевском дворе, в споре со многими особами, сведущими в разных науках и обла­дающими авторитетом, и под конец решили они, что все, что я предлагаю, дело пустое, и в этом укоренились. Но затем народилось то, о чем возвестил Наш Искупитель Иисус Христос, а прежде него провидели святые пророки...

Вот в чем причина желания моего вызволить Дом Свя­той и отдать его Святой Церкви...» (105, Р I, v. II).

На этом послание Адмирала не заканчивается, следуют многочисленные ссылки на Евангелие, Библию, коммен­таторов священного писания н пророческий расчет: оста­лось согласно святым пророчествам всего лишь 155 лет до конца мира, но именно эти полтора столетия будут вре­менем великих побед христианского мира — так говорит священное писание. А стало быть, пришла пора воевать Иерусалим, и Адмирал изъявляет желание все свои силы отдать этому благородному делу.

Это письмо — крик тихого отчаяния. В исходе жизнен­ного пути Адмирал подвел итоги своей былой деятельности. Двадцать лет учения, семь лет упорной борьбы за свой проект, двенадцать лет, проведенных в изнуритель­ных плаваниях, привели его корабль на севильскую мель. Но жизнь еще не кончена, а пророки не лгут. Впереди есть еще светлая цель — Иерусалим, надо призвать хри­стианский мир к новому крестовому походу, но в глубине души Адмирал сознает, что их высочества ни единого мараведи не истратят на вызволение «святой земли».

Сам же он готов пожертвовать на это еще не обретен­ные миллионы, что не мешает ему обдумывать и различ­ные планы приумножения собственного достояния. Прав­да, заботится он не о себе, а о наследниках, их он стре­мится обеспечить постоянными доходами.

Десятина, Иерусалим, предсказания пророков, воспо­минания о былых обидах, поправки к завещанию, расче­ты с генуэзскими банкирами, мысли о необретенном про­ливе в индийское море — все эти сюжеты странным об­разом сосуществуют в его воображении, воспаленном бес­сонницей, подавленном минувшими испытаниями.

И он помнит: 22 участника последней экспедиции тер­пят нужду, и письмо к Диего от 25 ноября 1504 года сопровождает такой припиской: «Я отпишу их высоче­ствам и умолю их обеспечить этих людей, ведь они бед­ны и три года плавали со мной, покинув свои дома. Они испытали бесчисленные бедствия и много потрудились, а новости, которые они привезли, величайшие из вели­ких...» (105, Р I, v. II, 232-233).

Какой мерой можно измерить дела и помыслы этого необыкновенного человека? Престарелый младенец и рас­четливый бессребреник, слепой провидец и мечтатель­ный реалист — таким он был, таким остался на склоне лет...

Дни шли, холодные и дождливые дни андалузского предзимья. Болезнь не отпускала Адмирала, а он во что бы то ни стало хотел добраться до королевской ставки. В конце ноября у Адмирала явился великолепный план. В кафедральном соборе хранился катафалк недавно умер­шего архиепископа Уртадо де Мендосы; катафалк можно использовать как носилки, мулов — как тягловую силу. Так ли уж далеко до Медины-дель-Кампо, всего лишь 500 миль, три недели пути. Но уже 1 декабря Адмирал сообщил Диего, что этот план осуществить не удастся. Усилились холода, хуже стало со здоровьем...

Адмирал решил остаться в Севилье, ко двору он послал брата Бартоломе. А 3 декабря до столицы Андалузии дошла скорбная весть. Умерла королева.

Это был сокрушительный удар. Бесспорно, Адмирал обманывался, чересчур уповая на королеву. Изабелла не вернула бы ему пост правителя Индий и отвергла бы его денежные претензии. Интересы короны она ставила пре­выше всего и никогда ими не поступалась ради блага приватных особ. Но она была искусной утешительницей ею же обиженных людей и очень ловко вселяла в их ду­ши надежды на грядущие милости. Доверчивый Адмирал искренне верил, что королева щедро его вознаградит за все испытания, которые он претерпел.

За полтора года до смерти, в начале 1503 года, короле­ва подписала устав преобразованного ведомства заморских дел — Торговой палаты (Casa de Contractacion). Это но­вое ведомство, созданное по проекту Франсиско Пинело и при участии Хуана де Фонсеки, меньше всего занима­лось торговлей. В его функции входил строгий контроль над всеми перевозками в Индии, оно обеспечивало под­бор новых колонистов, без дозволения этой палаты никто не имел права предпринимать поиски новых земель.

Севильская Торговая палата овладела ключами к Индиям и обеспечила монополию короны на сношения с за­морскими землями. Все морские карты хранились в ее архивах, все данные о новых открытиях ее картографы наносили на «Падрон Реаль» — сводную карту, рамки которой постоянно расширялись, причем карта эта была архисекретной.

С 1503 года корабли могли отправляться в Индии толь­ко из Севильи и только с ведома Торговой палаты. Иза­белла, крестная мать этой «службы открытий», одобрила заморскую политику, которая совершенно исключала уча­стие Адмирала в делах управления Индиями. Как всегда, интересы короны она ставила превыше всего...

А доверчивый Адмирал искренне верил, что королева щедро вознаградит его за все испытания, которые он пре­терпел на коронной службе.

Некоторое время Адмирал тешил себя надеждами, по­лагая, что королева восстановила его права в своем заве­щании. Увы, в завещании Изабеллы имени Адмирала не значилось, на смертном одре Изабелла о нем не вспомнила.

Теперь приходилось рассчитывать только на Ферди­нанда, и Адмирал, который короля знал куда лучше, чем королеву (ее истинные намерения оставались тайной даже для наиболее проницательных царедворцов), понял, что ничего путного он при дворе добиться не сможет.

Однако оружия он не сложил. Он отправил королю пространный мемориал, в котором изложил свое мнение о делах управления Индиями. Король оставил это посла­ние без ответа. Впрочем, ему было не до Адмирала.

Смерть королевы сразу же вызвала серьезные ослож­нения. Фердинанд был королем Арагона, в дела Кастилии он вмешивался лишь на правах супруга Изабеллы. Но ког­да королевы не стало, корону Кастилии унаследовала ее дочь — Хуана. Жена Филиппа Габсбурга, герцога бур­гундского и сына императора Священной Римской импе­рии германской нации Максимилиана I.

Хуана страдала тяжелой душевной болезнью, что от­нюдь не лишало ее права на престол. А права эти от ее имени предъявил честолюбивый Филипп Бургундский.

До поры до времени эта супружеская чета пребывала в Брюсселе, но ее агенты уже в конце 1504 года наводни­ли Кастилию. Беспокойные кастильские магнаты подняли головы, Филипп сулил им всевозможные вольности, нача­лось глухое брожение и в среде оскудевшего рыцарства.

За Фердинанда горой стояло чернильное воинство, вы­пестованное Изабеллой, это была значительная сила, но все сознавали, что страна втягивается в смуту, и никто не мог предсказать, какой оборот примут дела в ближай­шем будущем.

Тем временем началась холодная война между Фер­динандом и его зятем, и король спешно послал в Брюс­сель хитроумного своего советника Хуана де Фонсеку, в силу чего осиротело севильское ведомство заморских дел.

Всего этого Адмирал не знал, но зато в курсе новей­ших событий был его высокий покровитель Диего де Деса.

Его Фердинанд загружал срочными делами, и он отма­хивался от адмиральских просьб, которые регулярно по­ступали через Диего.

Ситуация складывалась крайне неблагоприятная для Адмирала. В самом конце декабря 1504 года ен не без раздражения писал бывшему генуэзскому послу в Испа­нии Никколо Одериго: «Это просто невежливо со сторо­ны господ распорядителей банка Сан-Джорджо, что они мне не отвечают и не споспешествуют приращению моего капитала; право же, это тот случай, когда тот, кто готов служить вам всем, не служит никому».

Невежливость банкиров и королей — признак опас­ный, хотя Адмирал несколько сгустил краски. Банк Сан-Джорджо и в дальнейшем поддерживал с ним связь, но господа распорядители больше уже не питали надежд на грядущее обогащение своего земляка и клиента.

В начале 1505 года Адмирал пришел к мысли, что ему уже не суждено плавать в Море-Океане и что в Индию он больше не попадет. И он написал королю: «Светлей­ший и высочайший государь. В просьбе моей содержится то, что и в писаниях моих. Я все сказал, и в царственной деснице Вашего Высочества моя судьба, вы можете все отнять и за все воздать, и сделать все наилучшим обра­зом. Право на управление и владение, мне данное, это за­лог моей чести, и несправедливо я лишен его. Но господь давно уже не являл столь дивного чуда — тот, который у меня все отнял, погиб со всеми, кто ему помогал. И хоть плыл на лучшем из тридцати четырех кораблей, но ко­рабль этот, выйдя из гавани, затонул, а с ним погибли все, о коих идет здесь речь, и как гибли они, никто не знает. Униженно прошу Ваше Высочество назначить вме­сто меня моего сына и поручить ему управление и ввести во владение всего, чем управлял и владел я, ибо это дело касается моей чести. А во всем прочем да сбудется воля ваша наилучшим образом, и надеюсь во всем на Вашу Милость. А задержался я с этим письмом потому, что очень уж меня нынче скрутила болезнь».

Письмо это колючее, в нем и намеки на неблагодар­ность короля, и угроза небесным возмездием: недаром же господь утопил в водах Эспаньолы супостата Бобадилью и всех прочих недругов Адмирала. Но в нем горькое при­знание своей немощи, ибо только сознание близкого кон­ца могло побудить Адмирала к отречению. А он формаль­но отрекался от своего права управлять Индиями, созна­вая, вероятно, что король не станет назначать на пост вице-короля всех новоприобретенных земель неопытного юнца Диего, который при дворе числился в должности не то камердинера, не то телохранителя при особе короля.

И естественно, просьба Адмирала не была удовлетво­рена.

В самом конце января или начале февраля 1505 года у Адмирала состоялась очень приятная встреча, и о ней 5 февраля 1505 года он писал Диего: «Беседовал с Америго Веспуччи, который тебе передаст это письмо, а едет он ко двору по навигационным делам. Это очень достойный человек. Фортуна ему изменила, как изменяла многим, и его труды оценены далеко не в той мере, как они того за­служивают. Он готов отстаивать мои интересы и споспеше­ствовать моему благу, хотя сие не в его власти... И он ре­шил сделать все для меня, что только сможет...»

Веспуччи был правой рукой кредитора Адмирала Хуаното Берарди и, возможно, оказал великому морепла­вателю немаловажные услуги в 1496 году, когда после смерти Берарди его наследники предъявили к взысканию векселя этого банкира. Мнение Адмирала о Веспуччи бы­ло справедливо. Мы убедимся впоследствии, что матери­ку, который открыл Адмирал, имя флорентийского море­хода было присвоено без его ведома..,

Король между тем готовился к решительной схватке со своим зятем. Он обосновался в городке Торо, непода­леку от Вальядолида, и там созвал кастильские кортесы. Кортесы признали Фердинанда «опекуном, правителем и распорядителем Кастильского королевства и всех его вла­дений», депутаты этого высокого собрания разъехались по домам, но едва тронулся лед на реке Дуэро, как в Торо объявился посол Филиппа Бургундского с «прелестными письмами» ко всем кастильским магнатам. Филипп сулил им былые вольности, и его обещания возымели действие. Знатные царедворцы один за другим покидали королев­ский двор, редели ряды приверженцев Фердинанда.

Король, однако, не унывал, не так-то легко было вы­бить из седла этого мастера темных интриг и хитрых политических комбинаций.

Клан адмиральских ходатаев ничего не смог добиться от Фердинанда, и Адмирал, превозмогая свой недуг (к зесне ему стало чуть полегче), решил отправиться ко двору.

Сделать это было не просто. Главным препятствием бы­ла даже не болезнь Адмирала, а его благоприобретенное дворянское звание. В 1494 году их высочества запретили всем лицам благородного происхождения ездить на мулах. На коне Адмирал совершить путешествие в Торо был не в силах, а вето на мулов имел право снять только король.

Фердинанд внял просьбе Адмирала. 23 февраля 1505 года он подписал такое распоряжение: «Поелику из­вещен я, что Вы, Адмирал Христофор Колумб, по причи­не разных болезней чувствуете себя скверно, и невмоготу Вам без большого ущерба для своего здоровья ездить на коне, я, приняв сие во внимание и снисходя к Вашей старости, настоящим даю Вам дозволение пользоваться осед­ланным мулом, надлежащим образом взнузданным, и ездить на нем в любые местности наших королевств и владений, каковые Вам угодно будет посетить, в наруше­ние указа, который таких случаев касается. И повелеваю властям любых городов и селений наших королевств и владений не чинить Вам каких бы то ни было препон под страхом уплаты штрафа в размере десяти тысяч мараведи в нашу казну. Я, Король» (95, II, 353).

Пока что это была единственная просьба Адмирала, удовлетворенная королем, и, получив право ездить на мулах, великий путешественник стал готовиться к прогул­ке на дальний кастильский север.

Тем временем король перебрался из Торо в Сеговию, город почти столь же далекий от Севильи. В начале мая Адмирал отправился в путь. Ехал он через Эстремадуру, в дороге часто останавливался на отдых, — даже езда на смирном муле причиняла ему страдания.

В сеговийском Алькасаре в последние дни мая или в первые дни июня 1505 года король-затворник дал пер­вую аудиенцию Адмиралу.

«Адмирал, — писал Лас Касас, — и его брат, аделантадо, облобызали руки короля, а он принял их с привет­ливой миной, но далеко не так, как они того заслуживали, если взять в расчет долгие их плавания и тб великие испытания, которые они претерпели. Адмирал рассказал о своем плавании и о земле, им открытой, и о богатствах провинции Верагуа, и о своем невольном заточении на Ямайке, и о мятеже и ослушании братьев, Поррасов, и об иных событиях, и под конец поведал о всевозможных по­дробностях плавания, упомянув о преодолении опасностей и трудностях, испытанных в пути» (77, II, 95).

Несомненно, рассказ о последнем своем плавании Адмирал завершил просьбой восстановить его в правах правителя Индий. Фердинанд, сохраняя приветливую мину, отделался на этот раз неопределенными обещания­ми. На какие-то посулы Фердинанд намекал Адмиралу в письме, написанном вскоре после первой аудиенции.

Затем последовали новые встречи с королем. Ферди­нанду нелегко было отделаться от Адмирала. Школа Иза­беллы не прошла даром для ее супруга, и хотя ему плохо давалась роль, которую с таким мастерством играла коро­лева, он охотно ее играл, не желая прослыть гонителем мореплавателя, прославленного на всю Европу.

Когда на следующем свидании Адмирал, оскорблен­ный уловками короля, потребовал — лишите меня всех прав и привилегий и дайте спокойно умереть голодной смертью, — Фердинанд пообещал утвердить все его титу­лы и вознаградить по заслугам.

А затем король нашел выход из положения. Выход, который, несомненно, привел бы в восторг горячего по­клонника арагонского лукавца Никколо Макиавелли.

«Король, — отмечал Лас Касас, — сказал Адмиралу: ему ведомо, что Индии обрел Адмирал и что Адмирал достоин тех пожалований, которые были ему даны, но де­ло это нужно обсудить, и хорошо было бы, если бы Адми­рал указал, кому именно надо поручить это дело. Адми­рал ответил: да будет так, как указало Ваше Высочество, и добавил: кто же сделает это лучше севильского архи­епископа [Диего де Десы — в 1505 году он получил вто­рой по значению диоцез Испании — севильскую метро­полию], ибо не он ли да камергер Кабрера в свое время были причиной того, что его высочество получило Ин­дии?.. Король на это отозвался так: пусть Адмирал все доложит архиепископу» (77, II, 85).

Спустя некоторое время «беспристрастный» арбитр вы­нес такое решение: «Пусть законоведы выскажутся обо всем, что касается имущества и доходов Адмирала, но не о делах управления» (77, II, 85).

Спору нет, приговоры еретикам он составлял гораздо яснее. Но, как ни туманен смысл этой сентенции, из нее явствовало, что дело снова откладывается в долгий ящик. И Адмиралу при этом давалось понять, что вопрос о восстановлении его в должности правителя Индий или о пе­редаче этого поста Диего Колону пересмотру не подлежит.

Но Десе надо отдать справедливость: он во многом, видимо, содействовал возмещению кое-каких денежных претензий Адмирала, и в январе 1506 года аделантадо Бартоломе Колумб получил 261 655 мараведи — жало­ванье за годы четвертого плавания. Фернандо Колону выплатили за участие в экспедиции 127 тысяч мараведи. Велено было погасить задолженность Адмирала за послед­ние годы, а его первенцу Диего король положил твердый оклад 50 тысяч мараведи в год.

Таким образом, в последний год своей жизни Адмирал не бедствовал, и заблуждаются те его биографы, которые утверждают, что умер он в нищете.

И тем не менее в Сеговии Адмирал потерпел поражение. Король обошелся с ним как с назойливым попрошай­кой: он кинул Адмиралу подачку и этим оскорбил его куда больше, чем прямым отказом. Король обидел Адми­рала новым своим проектом. Фердинанд осенью 1505 года предложил право на управление Индиями обменять на вполне реальный титул правителя городка Каррион-де-лос-Кондес в Леоне. В глазах Адмирала это было совер­шенно чудовищное предложение. И не только потому, что Каррион приносил тощие доходы. Адмирал твердил о де­сятине, восьмине, трети, о доходах с золотых рудников, но не эти корыстные желания распаляли его душу. Он тре­бовал, чтобы воздали ему по заслугам, он считал, что святая троица, двенадцать апостолов и дева Мария угото­вали ему пост бессменного владыки Индий. А ему под­совывали какой-то жалкий заштатный городок. Индиями правил королевский сатрап Овандо, а он, ХРИСТОНОСЕЦ КОЛУМБ, должен был обивать пороги королевских при­емных и королевских канцелярий.

Бесспорно, ему было бы гораздо легче, если бы вторая сеговийская аудиенция окончилась полным разрывом с королем. Смерть в нищете, смерть под забором уравняла бы его в глазах земных государей и святых небожителей с сыном господним, взошедшим на Голгофу. Но его ли­шали и этой отрады.

Теперь надо было дожидаться решения комиссии зако­новедов, и незримые цепи приковали его к королевскому двору.

Настала зима. Король переехал в Саламанку, «Кас­тильские Афины», с которыми у Адмирала были связаны не слишком приятные воспоминания. Адмирал последо­вал за королем и нашел в Саламанке пристанище.

«Прибыв ко двору в Саламанку, Его милость слег, страдая подагрой», — вспоминал тридцать лет спустя Диего Мендес.

Слег, чтобы больше не встать. Невыносима была для Адмирала мокрая андалузская зима, но во сто крат тя­желее переносил он морозы и холодные ветры кастильско­го нагорья. Дела его теперь вели Бартоломе Колумб и Диего Мендес, дел было много, приходилось метаться по всевозможным присутствиям и выправлять ордера на де­нежные дары его высочества. А законоведы, которым Деса перекинул петиции Адмирала, отлично знали: дни на­стойчивого просителя сочтены, и не торопились. Их реше­ния Адмирал так и не дождался.

Но на краю могилы, вконец истерзанный болезнью, Адмирал по-прежнему боролся за свои права, свою честь и свои доходы Он все еще считал себя истинным владык кой Индий и давал советы королю, как лучше править заморскими землями. Из Санто-Доминго к нему поступа­ли сведения о действиях Овандо, и он писал королю, что с тех пор, как его изгнали с Эспаньолы, там истребили шесть седьмых мирных индейцев. Их, указывал он, резали ножами, забивали палками, обрекали на голодную смерть. Но, негодуя и возмущаясь, Адмирал подчеркивал, что все эти зверства НЕВЫГОДНЫ короне, что индейцев на­до беречь прежде всего потому, что без них некому будет добывать золото и обрабатывать земли колонистов. И он в этом же мемориале оправдывал свои былые грехи. Да, писал он, я отправлял рабов на продажу в Кастилию, но так поступал, надеясь, что их там наставят в святой вере и что, просветленные душой, они затем вернутся на родину...

Король, однако, меньше всего думал об Адмирале и о несчастных индейцах. Он вступал в брак. В апреле 1506 года пятидесятидвухлетний жених должен был по­вести к венцу семнадцатилетнюю невесту, девицу Жермену де Фуа. Была она внучатой племянницей Ферди­нанда и племянницей обыкновенной короля Франции Людовика XII. Католический Король задумал очередную дипломатическую комбинацию — вчерашнего врага Лю­довика XII нужно было использовать в борьбе с Филип­пом Бургундским и императором Максимилианом. Соче­таясь браком с девицей Жерменой, Фердинанд совершал клятвопреступление: полгода назад он обещал умираю­щей Изабелле на всю жизнь остаться вдовцом. Но король столько раз отказывался от своих обещаний, что новое нарушение ничуть не умаляло его репутации. К тому же покойная королева всегда считала, что государственные интересы превыше всего, и ради этих интересов легко по­ступалась клятвенными зароками.

В том же апреле ожидали прибытия в Кастилию Хуаны Безумной и ее супруга Филиппа Бургундского. Предстояла битва за кастильскую корону, где же тут было помнить о смертельно больном Адмирале.

Свадебные торжества король решил устроить в Вальядолиде. Туда он и отправился, туда же перевезли и Адмирала,

Вальядолид в царствование отца Изабеллы, короля Хуана II, был столицей Кастилии, и следы былого вели­чия этот город сохранил на долгие годы. Но его старые кварталы являли собой весьма неблаголепный вид. Это был лабиринт тесных и темных улочек и тупиков, лаби­ринт невероятно грязный, а в ночную пору опасный — в вальядолидских трущобах кастильские законы не соблю­дались.

В этой части города, неподалеку от церкви Санта-Мария-де-Антигуа, с давних пор существовала улица Калье-де-Магдалена. Была она чуть пошире соседних переул­ков, так что на ней свободно могли разминуться два всадника, и поэтому назвали ее Калье-де-анча-Магдалена — улицей Широкой Магдалины. В одном из ее домов отдал якорь Адмирал Моря-Океана.

Это был очень странный дом, не то в полтора, не то в два этажа, с окнами, прорубленными где на обычный манер, а где и на разной высоте. Жилые покои распола­гались на втором или, точнее, на полуторном этаже, верх­ний же, получердачный занимали адмиральские слуги, которым приходилось одолевать крутые лестницы с изряд­но прогнившими ступеньками.

В парадных покоях полуторного этажа умирал Адми­рал. Он угасал очень медленно, ни на минуту не теряя сознания. Писать он уже не мог, с большим трудом ста­вил он на письмах свою подпись.

Последнее письмо он скрепил этой подписью в конце апреля 1506 года. Это было послание королевской чете. Новой чете — Хуане Безумной и Филиппу Бургундскому, 26 апреля они высадились в галисийском порту Корунье. В Кастилии теперь была одна королева и два короля, и, изверившись в старом монархе, Адмирал направил к Хуане и Филиппу своего брата Бартоломе с таким пись­мом: «Светлейшие и всемогущие государи, король и королева, наши владыки. Да поверят ваши высочества, что никогда я еще так не желал исцелиться от моего недуга, как сейчас, когда узнал, что ваши высочества прибыли в Кастилию морем... нижайшим образом прошу ваших высочеств считать меня своим верным вассалом, и я убеж­ден, что, если бы не мучила меня моя безжалостная бо­лезнь, я сослужил бы вам службу, равной которой никогда еще не было. Нынешние отвратные времена и другие го­рести, в которые я ввергнут разуму вопреки, довели меня до последней крайности. По этой причине не могу я явиться к вашим высочествам, и лишен этой возможности и мой сын. Однако нижайше прошу вас оценить мои намерения и побуждения и надеюсь, что будут мне воз­вращены мое состояние и моя честь, как то записано в моих документах. Да хранит святая троица высокую и царственную державу ваших высочеств, и да приумно­жит она силы ее» (30, 127).

Снова нижайшие поклоны, снова ссылки на былые заслуги, снова просьбы вернуть давным-давно пожало­ванные, а затем вероломно отнятые титулы и привилегии.

Бартоломе Колумб отбыл в Корунью, наступил май. Мучительный май, месяц долгой агонии.

Во вторник, 19 мая 1506 года, Адмирал выразил жела­ние формально, в присутствии нотариуса и свидетелей, утвердить свое завещание. Он составил его в августе прошлого года в Сеговии, дело оставалось за малым — внести мелкие поправки и заверить подписи завещателя и свидетеля.

В назначенный час в дом на улицу Широкой Магда­лины пришел вальядолидский нотариус сеньор Педро де Инохеда. В черной мантии и в черной шляпе — форма одежды, обязательная в час подобного чернильного при­частия.

Собрались все свидетели: бакалавр Андрес Мируэнья, монах Гаспар де ла Мисерекордия, генуэзец Бартоломе Фьески — это он участвовал в героическом походе Диего Мендеса в июле 1503 года, шесть слуг. Заняли свои ме­ста сыновья — Диего и Фернандо. Они стали в изголовье отцовского ложа. В изножье поместился спаситель Адми­рала, его верный друг Диего Мендес.

Медленно, параграф за параграфом, прочел завещание нотариус. Пункт первый: «Я признаю моего дорогого сы­на дона Диего моим законным наследником как в части всего моего достояния, так и в части должностей, которые ему надлежит занимать по праву преемственности... и если не будет у него сына, то тем же образом пусть ста­нет наследником мой сын Фернандо...»

Следующие пункты: доходные статьи и их распреде­ление. Распоряжение главному наследнику — содержать за свой счет притч в часовне святой троицы. И в заклю­чение «генуэзские» параграфы: «Наследникам Джеронимо дель Пуэрто, генуэзского кавалера, — 20 дукатов, Антонио Васа, генуэзскому купцу, живущему в Лиссабоне, — 2500 португальских реалов, или 7 дукатов, ибо дукат отвечает 375 реалам. Иудею, живущему у ворот в гетто в Лиссабоне... полмарки серебра. Наследникам Луиса Чентурионе Скотти, генуэзского купца, — 30 тысяч пор­тугальских реалов... этим же наследникам и наследникам Паоло де Негро, генуэзца, — 100 дукатов, половина од­ним, половина другим. Баттисте Спиноле или его наслед­никам, если нет его в живых, — 20 дукатов. Этот Баттиста Спинола — зять вышеупомянутого Луиса Ченту­рионе и сын мисера Никколо Спинолы де Ронко, и проживал он в Лиссабоне в 1482 году».

Быть может, эти пункты завещания Адмирал пожелал выслушать дважды: в каждом имени слышались ему от­звуки Старой Генуи. Чентурионе, Негро, Спинола... бы­лые покровители и компаньоны, это они оснастили в дальние плавания ладью сан-стефанского чесальщика шерсти. И иудей, живший у ворот лиссабонского гетто, был родом из Генуи, как знать, быть может, с ним чет­верть века назад Адмирал вел долгие беседы о родном городе...

«Измученный подагрой, скорбя о гибели своего достоя­ния, истерзанный другими горестями, отдал он душу богу в день Вознесения, 20 мая 1506 года в Вальядолиде, при­няв с великим смирением святые дары, и последние его слова были: «In manus tuas, Domine, commendo spiritum meum» — «Душу мою предаю в твои руки, господи»... Аминь» (58, 332).

***

Адмирала похоронили в церкви вальядолидского фран­цисканского монастыря. На похоронах не было ни сия­тельных вельмож, ни знатных горожан, ни видных пре­латов. Составители придворных анналов о кончине Адми­рала Моря-Океана не упомянули вообще. Мельком, вскользь король Фердинанд недели две спустя проронил два-три слова о «покойном Адмирале» в письме к Овандо.

А в 1507 или в 1509 году Адмирал отправился в пя­тое путешествие. Самое долгое, продолжалось оно не то 390, не то 392 года. Сперва на черном катафалке прах великого мореплавателя перевезли из Вальядолида в Се­вилью, и он покоился лет тридцать в монастыре Санта-Мария-де-лас-Куэвас, в часовне святой Анны.

В середине XVI века мертвый Адмирал отправился в Индии. Тело из Севильи доставили в Санто-Доминго. У алтаря кафедрального собора в каменной усыпальнице два с половиной века пролежали останки Адмирала. Тут же похоронили брата Адмирала Бартоломе, сына его Дие­го, внука его Луиса.

На усыпальницах не было надгробных эпитафий, и после того, как умерли свидетели погребения, никто уже толком не знал, где покоится прах Адмирала и где лежат останки его сына и брата.

В 1795 году Испания уступила Франции восточную половину острова Эспаньола (западную половину фран­цузы захватили в 1697 году). Не в меру энергичный командир испанской флотилии приказал доставить на флагман прах Адмирала и перевезти его в Гавану. Там состоялись четвертые похороны, на этот раз в гаванском кафедральном соборе. В 1877 году один епископ обследо­вал кафедральный собор в Санто-Доминго и пришел к выводу, что в Гавану отправили останки сына Адмира­ла — Диего. Завязалась долгая и бесплодная дискуссия, и установить, чьи кости или тела переселились в Гавану, так и не удалось

В 1898 году Испания потеряла Кубу. Испанское пра­вительство приняло решение: прах Адмирала перенести в Севилью. В январе 1899 года Адмирала вновь перевез­ли через Море-Океан, на этот раз не из Кастилии в Ин­дии, а из Индий в Кастилию. Ныне он покоится в севильском кафедральном соборе. Это пятая стоянка пятого путешествия.

В 1507 году в лотарингском городке Сен-Дье молодой ученый Мартин Вальдземюллер издал небольшой трак­тат «Введение в космографию» и к нему приложил два письма Америго Веопуччи. Одно из этих писем Веспуччи посвятил третьему своему плаванию, которое он, по его словам, совершил в 1501 — 1502 годах. В этом плавании Веспуччи прошел далеко на юг вдоль недавно открытого бразильского берега.

Комментируя сообщение Веспуччи, Вальдземюллер предложил назвать «четвертую часть света, открытую Америго Веспуччи... страной Америго или Америкой».

В 1507 году никто в Европе не знал, что бразильский берег — это часть гигантского материка, и никто не по­дозревал, что Колумб, Кабот, Охеда, Бастидас и Кабрал совершили свои открытия в пределах этого единого мас­сива суши.

Некоторое время на картах иногда (но далека не все­гда) обозначали Америкой лишь сушу южную. В 1538 го­ду великий фламандский картограф Гергард Меркатор окрестил так все земли Нового Света, и с той поры утвер­дилось название, которое случайно сорвалось с пера лотарингского космографа утвердилось везде, кроме Испании. Там до конца XVIII века Новый Свет называли либо про­сто Индиями, либо Западными Индиями.

Долгое время историки обвиняли Америго Веспуччи в подлоге, но ныне решительно все серьезные исследова­тели присоединяются к мнению великого немецкого уче­ного Александра Гумбольдта, который считал, что хотя название нового континента «представляет собой памят­ник человеческой несправедливости, но... появилось оно... благодаря стечению случайных обстоятельств, устраняю­щих всякое подозрение против Америго Веспуччи».

Действительно, письма Веспуччи были опубликованы в Сан-Дье без ведома их автора, и флорентийский море­плаватель, который свято чтил память Колумба, не знал, что его именем Вальдземюллер назвал южный массив Нового Света.

Если бы «подагра» и неисчислимые горести не унесли бы Адмирала в могилу на 56-м году жизни, если бы до­велось ему прожить хотя бы лет восемь-десять, он убе­дился бы, что открытые им земли — эго вовсе не восточ­ная окраина Азии, а огромная перемычка, за которой про­стирается необъятный и до той поры никому не ведомый океан.

В четвертом своем плавании он подошел к самой уз­кой части этой перемычки, но только в 1513 году Васко Нуньес де Бальбоа пересек страну Панаму и вышел на берег «Южного моря», только в 1520 году Магеллан оты­скал пролив, ведущий в это море, и только в 1522 году его спутники завершили первое в истории кругосветное плавание и дошли западным путем до берегов Азии. И путь этот оказался впятеро длиннее трассы первой Ко­лумбовой экспедиции.

К счастью, Адмиралу обо всем этом узнать не дове­лось.