Особенности феодализма в Андской области колониального периода. Влияние производственных отношений, политических и идеологических факторов на характер этнических процессов в вице-королевстве Перу

Все вышеописанные события оказывали серьезное влияние на этнические процессы, которые еще больше усложнились с появлением на территории Тауантинсуйю новых этнических элементов: испанцев и их потомков — креолов[139]. Однако эти процессы испытывали сильное влияние и со стороны других, не менее важных факто­ров, к которым относятся методы и формы эксплуатации коренного населения колонизаторами. Поэтому кратко из­ложим сущность и формы упомянутой эксплуатации.

Испания, будучи государством феодальным, никак не могла принести в Андскую область более развитые, ка­питалистические отношения. Более того, в колониях ши­роко практиковалась и рабовладельческая эксплуатация. Естественно было ожидать, что именно феодальные от­ношения будут привнесены в страну народа кечуа. Так и случилось.

На территории Андской области стала широко приме­няться энкомьенда — форма феодального поместья в ис­панской Америке. На основании королевского указа ис­панские завоеватели «распределяли» между собой зна­чительную часть завоеванных земель и проживавших на них индейцев. Индейцы, прикрепленные к земле, долж­ны были работать на своих господ. Держатель земли обязан был заботиться об индейцах, опекать и просве­щать их. Индейцы как бы поручались ему королем, поэ­тому он назывался энкомендеро (дословно — «тот, кому поручено»). Нечего и говорить, что «заботы и опека» всегда превращались в свою противоположность — без­удержную, большей частью ничем не регламентированную эксплуатацию.

Феодальный общественно-экономический строй был, несомненно, большим шагом вперед по сравнению с мо­лодым и неокрепшим рабовладельческим строем инкско­го государства. Но в любом эксплуататорском обществе прогресс носит противоречивый характер. Это положение тем более справедливо в отношении докапиталистических формаций. Имелся целый ряд факторов, которые в зна­чительной степени ограничивали прогрессивность феода­лизма в Андской области в колониальный период. В этом нас убеждает даже беглое знакомство с особенностями феодального строя в упомянутой области. Первую его осо­бенность мы видим в том, что новый тип производствен­ных отношений возник здесь не в результате естествен­ного исторического развития народа кечуа, а был зане­сен извне и навязан насильно в результате завоевания. Возникает вопрос: насколько прогрессивным можно счи­тать факт такого перехода населения Тауантинсуйю к новым общественным отношениям?

Отвечая на него, мы должны обратиться ко второй особенности феодализма в Андской области. Она заклю­чается в том, что феодализм, принесенный из Испании, давно уже пережил эпоху своей юности и зрелости и вступил в необратимый процесс умирания и разложения. Уровень производительных сил, достигнутый в Испании, находился в резком противоречии с одряхлевшими фео­дальными отношениями. Если говорить о том, что из Ис­пании в область Анд были принесены новые производитель­ные силы (лошадь, железные орудия труда, крупный ро­гатый скот, некоторые сорта культурных растений, а также новые производственные навыки), то нужно на­помнить также и о том, что вместе с ними были при­несены их оковы — феодальные производственные отно­шения. Таким образом, феодальные отношения в Андской области с самого начала выступают не как импульс для быстрого подъема производительных сил, а как их тормоз. Уже одно это обстоятельство в значительной степени ог­раничивает прогрессивность нового общественного строя на кечуанской земле. К тому же феодализм пришел в Андскую область далеко не мирным путем. Недаром ос­воение испанцами новых американских территорий вооб­ще, территории Тауантинсуйю в частности, было описано великим гуманистом Лас Касасом в книге, метко и вы­разительно названной «Разрушение Индий»[140]. Испанцы действительно несли с собой колоссальное разрушение про­изводительных сил в новых землях и прежде всего — людей. Разрушению подверглись грандиозные системы орошения, средства связи и транспорта (дороги, мосты), посевы, целые города. В ряде случаев степень уничтоже­ния производительных сил была столь катастрофична, что она не могла быть восполнена на протяжении всего 300-летнего господства испанской короны, в отдельных же случаях эти разрушения не восполнены и до нашего вре­мени. Недаром бывший перуанский президент Белаунде Терри до своего избрания в 1959 г. ставил вопрос о том, чтобы дорожная сеть страны достигла бы такой же степени развития, какая существовала в эпоху инков[141]. Понятно, что огромное по размаху уничтожение произ­водительных сил, сопутствовавшее приходу феодализма в Андскую область, также ограничивает прогрессивный ха­рактер нового общественного строя.

Не нужно думать, что разрушение производительных сил Андской области имело место лишь в момент ее завоевания. Хищническая эксплуатация природных бо­гатств и местного населения приводила к обезлюдиванию и опустошению целых областей. Недаром боливийцы гово­рят, что если из серебра, добытого в рудниках Потоси, можно построить мост через океан от Боливии до Ис­пании, то точно такой же мост можно построить из ко­стей индейцев, погибших в потосинских рудниках. Упо­минание о хищнических формах эксплуатации коренного населения подводит нас к третьей особенности феодализ­ма на территории бывшего Тауантинсуйю. Феодализм, принесенный испанскими колонизаторами, существовал здесь не в чистом виде, а наряду с рабовладельческой эксплуатацией. Одной из самых действенных форм рабо­владельческой эксплуатации была мита, известная уже во времена инков. Так называлась трудовая повинность об­щинников, которую они несли при постройке дорог, на золотых приисках, на строительстве складов, крепостей, храмов и т. д. Испанцы стали использовать эту форму эксплуатации в значительно более широких масштабах, нежели инки[142]. От каждых двадцати — пяти жителей выставлялся один индеец, отправлявшийся на миту, глав­ным образом в рудники на добычу цветных и благо­родных металлов. Как правило, митайо (т. е. человек, отбывающий миту) уже не возвращался в родные места, хотя по закону срок миты не должен был превышать шести месяцев. Так, только на рудники Самора (ныне в Эквадоре) в течение 50 лет было послано около 20 тыс. митайо. Из них лишь 500 человек остались живы и вер­нулись в свои деревни[143]. Особо ужасающие размеры приняла мита в горных рудниках Потоси. Здесь были пе­ремолоты жизни многих миллионов индейцев. Индейцы часто месяцами находились под землей, не выходя на поверхность. Неудивительно, что, провожая митайо, род­ственники и односельчане совершали по нему поминки, с полным основанием считая его заживо погребенным.

Рабский труд процветал и во многих текстильных ма­стерских, которые известны в исторической литературе под названием «обрахе». Очевидцы следующими словами описывали условия труда индейцев-кечуа в обрахе: «Что­бы ясно представить себе, что такое обрахе, нужно рас­сматривать их в качестве галер, которые никогда не пре­кращают плавания. Их весла непрерывно движутся, они все дальше удаляются от порта, никогда не достигая его, хотя бы гребцы работали без конца. Работа в обрахе на­чинается еще до рассвета. Индеец приходит в мастер­скую... и здесь ему дают соответствующее задание. Пос­ле этого надсмотрщик запирает мастерскую на замок и оставляет индейцев взаперти. В полдень он открывает дверь, чтобы могли войти женщины, принесшие своим мужьям скудный обед, который длится очень недолго. После этого индейцев снова запирают. Когда приближа­ется ночь и темнота не позволяет работать дальше, при­ходит надсмотрщик, чтобы проверить выполнение задан­ной работы. Тех, кто не успел закончить ее, наказывают с необъяснимой жестокостью, не слушая никаких оправда­ний. Превратившись в палачей, нечестивцы обрушивают на несчастных индейцев сотни ударов плетью и в завер­шение наказания оставляют их на ночь запертыми в том же помещении... Имеется специальное место, где их за­бивают в колодки»[144]. Сплошь и рядом индейцев при­ковывали к ткацкому станку на все время рабочего дня. Из мизерной платы за труд вычитались подушная по­дать и содержание священника. Остальные деньги шли на оплату одежды и лекарств, которых индейцы, как пра­вило, никогда не видели или получали за баснословно высокую цену. Индеец всегда оставался должником вла­дельца обрахе; в случае смерти работника долг переходил на его жену, детей, братьев, что обеспечивало постоян­ный резерв рабочей силы в обрахе.

Различные реформы рабовладельческой эксплуатации, сосуществовавшей в Андской области с феодализмом, ог­раничивали прогрессивный характер последнего отвлече­нием на себя значительной части производительных сил и большой доли сферы общественного производства. Реак­ционная сущность такого симбиоза заключалась также и в том, что рабовладение оказывало сильное влияние на методы и степень применения внеэкономического принуж­дения в тех отраслях производства, где господствовали феодальные формы эксплуатации. Испытывая это влияние, внеэкономическое принуждение в целом достигало боль­ших, чем, скажем, в феодальной Европе, размеров, осу­ществлялось более жестокими методами, приводило к изъ­ятию относительно большей части производимого трудя­щимися продукта, в большей степени ограничивало лич­ную свободу труженика, резко снижая тем самым степень заинтересованности производителя в результатах своего труда и сильно тормозя развитие производительных сил.

Тяжелой повинностью для индейцев-кечуа была упла­та подушной подати (tributo). Казалось бы, размеры ее были невелики. Формально она взималась только с муж­чин в возрасте от 18 до 50 лет и составляла в год три песо серебром, несколько куриц, два куска шерстяной ткани, небольшое количество овощей. Но вследствие про­извола, царившего в колониях, размеры подушной пода­ти возрастали во много раз. Она обогащала не только казну, но все звенья колониального аппарата, начиная от вице-короля и кончая простым сборщиком податей. Индейцы, как правило, не имели представления о под­линных размерах подати, а местные власти были очень заинтересованы в этом. Фактически вся семья должна бы­ла трудиться от зари до зари, чтобы ее глава смог во­время внести требуемую сумму. Дело доходило до того, что подушную подать индейцы обязаны были платить за умерших лиц, за детей, которые еще находились в чреве матери. Часто подать собиралась несколько раз в год.

Не меньшие злоупотребления практиковались и при взимании с местного населения десятины на содержание католической церкви.

Наряду с новыми формами эксплуатации продолжа­ли существовать и некоторые традиционные методы при­своения труда индейских крестьян и ремесленников в виде податей в пользу вождей — касиков (кураков), которые использовались колонизаторами в качестве про­водников своей политики.

Мы указали далеко не на все формы эксплуатации индейцев-кечуа. Эксплуатируемое и угнетенное положе­ние индейца ярко и образно отражено в хронике Гуамана Пома: «Индейцы боятся коррехидоров[145], потому что они хуже змей. Они пожирают людей; они пожирают жизнь че­ловека и его существо; они, как дикие звери, отнимают у индейцев имущество; они могут себе позволить то, чего не могут другие, и они подминают других под себя. И нет от них защиты.

Индейцы страшатся писарей, потому что это хищные коты, которые подстерегают и хватают бедную мышь так, что она не может шевельнуться. Таким же образом они под­стерегают и хватают имущество бедных индейцев. И нет от них защиты обездоленным индейцам.

Индейцы страшатся заезжих испанцев, которые оста­навливаются в тамбо[146], потому что они хищны, как тиг­ры. Когда они приезжают в тамбо, то заставляют нахо­дящихся там лиц прислуживать им. Они требуют от них подробной описи того, что имеется в тамбо, а потом пользуются добром, тратя его, как им вздумается. Они ничего не платят индейцам, не считаясь с тем, кто перед ними: алькальд, главный касик или рядовой индеец. Они избивают их палками и забирают у них все подряд. Они хуже, чем другие звери. И нет от них защиты для обез­доленных индейцев.

Касики-вожди, будь это индеец из черни, начальник над десятью или даже пятью другими индейцами, строят из себя важных курак. Их опасаются несчастные индей­цы. Они, как крысы, которые день и ночь грызут добро индейцев, постепенно и незаметно. Кроме того, опи тре­буют деньги и еду и растрачивают общинное добро. Они зловреднее других зверей, потому что не перестают за­ниматься воровством ни днем, ни ночью. И нет от них защиты для обездоленных индейцев этого царства.

И все эти животные, действуя сообща и помогая друг другу, не дают и вздохнуть индейцу. А если главный касик защищает индейца, то они скопом нападают на этого касика и убивают его»[147].

К проблеме о степени прогрессивности феодализма в Андских странах тесно примыкает еще один вопрос: на­сколько прогрессивным было открытие и завоевание Анд­ской области уже не только применительно к судьбам индейцев, но и народов других стран и континентов, в частности Испании. Только подходя к нему диалекти­чески, показывая противоречивость этих событий, можно попытаться охарактеризовать их более или менее правиль­но. Разумеется, сам по себе факт завоевания континента (в частности, Тауантинсуйю) давал возможность контак­тов между цивилизациями Старого и Нового Света, их взаимообогащения (в частности, Европы и инкского го­сударства) и тем самым открывал новые перспективы развития производительных сил во всем мире. Однако, как мы уже видели, прогрессивность нового обществен­ного строя в Андской области, навязанного силой в ре­зультате завоевания, оказалась относительной. Но и на судьбе Европы, открытие и завоевание древнекечуанского государства, эксплуатация и угнетение его народов сказались двояко. С одной стороны, золото и серебро Атауальпы, захваченные конкистадорами, несомненно, способствовали ускорению процесса первоначального на­копления капитала и тем самым — развитию самого пере­дового в то время общественного строя в мире. Но, с дру­гой стороны, поток драгоценных металлов из недавно открытых и завоеванных земель, рост королевских доходов в связи с монополией на колониальную торговлю — все это усилило экономическое положение испанского феодаль­ного абсолютизма. Кроме того, необходимость подавления парода кечуа и других народов колоний, необходимость организации сильного, разветвленного и действенного ап­парата подавления способствовали укреплению политико­административных основ феодальной монархии. Следует также сказать, что легко добытое золото с такой же легкостью уплывало за пределы Испании в обмен на ино­странные текстильные товары, предметы роскоши и т. д., что парализовало развитие испанской мануфактуры и фаб­рики и способствовало консервации феодальных форм производства в Испании.

Короче говоря, порабощение народов Анд своей обрат­ной стороной имело наступление феодальной реакции и застойность феодальных отношений на Пиренеях.

Один из выводов, который напрашивается при рассмот­рении характера общественных отношений, возникших в колониальный период на этнической территории народа кечуа, сводится к тому, что колониальное общество было многоукладным. Разнотипный характер производственных отношений, осложненный еще к тому же политико-ад­министративными факторами, вызвал к жизни столь же сложную общественную структуру. Высший слой общест­ва составляли испанцы, уроженцы метрополии. Они, как правило, занимали, высшие должности в колониальной ад­министрации, в армии, в церковной иерархии. Немногие испанцы занимались торговлей и были крупными купца­ми. Они приезжали в колонию на короткий срок. Их целью было быстрое обогащение и возвращение на роди­ну. Для достижения этой цели они шли на разного рода злоупотребления, широкое применение методов внеэконо­мического принуждения, дискриминацию и обман по от­ношению к местным жителям. Это был совершенно чуж­дый этнический элемент в Андской области, составляв­ший к тому же количественно ничтожную часть насе­ления — около 0,5%[148].

Несколько ниже на социально-политической лестнице стояли креолы — дети и потомки испанцев, родившиеся в колонии. Считалось, что в жилах креолов течет «чистая испанская кровь» без какой-либо примеси индейской или негритянской крови, хотя на самом деле это часто бы­вало не так. Формально креолы имели те же самые по­литические права, что и испанцы. В действительности же они подвергались дискриминации. Чрезвычайно редко креол мог достичь высшего административного или воен­ного поста либо занять высокое положение в церков­ной иерархии. Составляя в основном класс круп­ных землевладельцев-помещиков, креолы значительную часть сельскохозяйственных продуктов производили на внешний рынок. Однако внешнеторговая монополия при­надлежала либо испанской короне, либо испанским куп­цам, а это резко понижало торговую прибыль креолов. Поэтому в их среде зарождались антииспанские сепара­тистские настроения, которые сближали их с индейцами. Этому сближению содействовало и то, что креолы заим­ствовали от индейцев многие элементы культуры, преж­де всего материальной, а испанский язык креолов испытал сильное влияние языка кечуа, особенно в области лексики. Однако на пути политического и этнического сближения между креолами и индейцами встал мощный тормоз — производственные отношения. Несмотря на оба побудительных фактора — политический и этнический, креольский помещик с опаской смотрел на эксплуатируе­мого им крестьянина-индейца, с презрением и пренебре­жением относясь к его языку, культуре и традициям.

Подавляющая масса индейцев-кечуа оказалась в коло­ниальный период на положении крепостных крестьян в поместьях гамоналов (помещиков-креолов). Практически они были лишены политических прав. Индейцы не ви­дели существенной разницы между креолами и испанца­ми, ибо те и другие были для них эксплуататорами и угнетателями. Да и в этническом отношении креолы ос­тавались для индейцев людьми чужих традиций, культу­ры и языка.

С течением времени среди населения Андской области появилась прослойка метисов — потомков от смешанных испанско-индейских или креольско-индейских браков. В общественном, правовом, политическом и экономиче­ском отношении метисы занимали среднее положение меж­ду индейцами и креолами. В этническом же отношении эта группа населения была крайне неустойчивой. И если, с одной стороны, шел процесс непрерывного пополнения ее, то с другой — она также непрерывно размывалась процессами формирования креольской (точнее, креольско- метисной) и кечуанской (точнее, кечуано-метисной) на­родности. На самой низшей ступени колониального общест­ва стояли негры-рабы, которые нигде в пределах Андской области, за исключением небольшого района на северо-востоке ее, ввиду своей малочисленности не сложились в какую-либо этническую группу. Особую часть населения составляли так называемые «лесные индейцы», обитавшие в восточном районе и, как правило, не имевшие сущест­венных контактов с остальными жителями страны.

Мы видим, что деление колониального общества на социальные группы в общих чертах совпадает с этниче­скими подразделениями. Однако это совпадение не было абсолютным, и среди индейцев, например, попадались представители эксплуататорских классов. Правда, такие индейцы старались «обелиться» и перейти в разряд метисов, а то и креолов. Боливийский ученый Густаво Адольфо Отеро пишет по этому поводу: «Можно сослать­ся на распоряжения об «очищении крови» (limpieza de sangre), которые жаловались за взносы в королевскую казну в обмен на патент «обеления»... Корона также представляла титулы благородных прежним инкам или касикам. Эти распоряжения об уравнении в верхах имели целью легализовать захват дочерей влиятельных касиков или заполнить социальную пропасть, открывавшуюся пе­ред испанкой, имевшей детей от богатого индейца. Иног­да индейца уравнивали с белым в награду за помощь, оказанную испанцам при завоевании страны»[149].

И все же в целом границы этнических групп сов­падали с границами социальных групп. В силу этого со­циальная структура колониального общества предстает как структура социально-этническая.

Колониальная эпоха, длившаяся почти 300 лет, на­полнена интенсивными и сложными этническими процес­сами, непосредственно связанными с событиями социаль­но-политической жизни. Жестокость испанского завоева­ния, позднее — жестокая эксплуатация стерли в сознании обитателей бывшего инкского государства представление об инках, как о господствующем слое. Главной движу­щей силой упомянутых выше восстаний были индейцы кечуанских либо уже кечуанизированных племен, руко­водящая роль оставалась за инками. Это обстоятельство также существенно усилило процесс этнической консо­лидации. Меняется отношение к языку инков. Из языка повелителей он превращается в средство общения борцов за освобождение родины.

Наряду с кечуа в антииспанском движении XVI в., особенно в его втором периоде, принимают участие и представители различных племен восточных джунглей. Испанские официальные документы той эпохи неоднократ­но упоминают о «карибах», влившихся в войска Манко Инки. От испанских хронистов, проживавших в прибреж­ном или в лучшем случае в горном районе вице-королевств Перу, Ла-Платы и округа Кито, трудно ожидать, чтобы они были сведущи в этнографии восточного райо­на. Еще менее вероятно, чтобы такими сведениями об­ладали чиновники — составители официальной докумен­тации. Совершенно очевидно, что под наименование ка­рибов попали представители самых различных языковых групп: аравакской, карибской, гуарани, чибча и др. В ка­честве средства общения друг с другом, с товарищами по борьбе и с командным составом, они естественно, могли использовать лишь язык кечуа. Борьба Манко и его пре­емников длилась почти четыре десятилетия — срок, впол­не достаточный не только для полной кечуанизации вои­нов из восточных джунглей, но и для того, чтобы эти воины могли стать распространителями кечуа всюду, где бы им ни пришлось скрываться после поражения восста­ния. В большой степени сказанное выше относится и к племени колья-аймара, а также к метисам, которые вы­ступили на стороне кечуа-инков во время восстания Ман­ко. Таким образом, политические события в огромной сте­пени способствовали сближению индейцев иных племен с народностью кечуа и дальнейшей консолидации этой на­родности, увеличению ее этнической территории.

Тесная взаимосвязь между социально-политическими явлениями и этническими процессами сохраняется и в последующие времена. Более того, этнические процессы подвергаются влиянию даже со стороны тех событий, ко­торых еще не было в действительности и которые жили лишь в народных чаяниях. Активная руководящая роль инков в антииспанских движениях XVI в. порождает среди индейцев-кечуа и соседних племен глубокую убеж­денность в том, что освобождение от тяжелой доли при­дет к ним именно от инков или их потомков. Харак­терно, что многие вожди последующих восстаний, при­чем и те из них, кто ни генеалогически, ни этнически не имел ничего общего с инками, часто принимают ти­тул Инки (Единственного Инки). Дело доходит до курь­езов. Испанец Педро Бооркес, возглавивший в 1627 г. восстание кальчакисов, объявил себя потомком Атауаль­пы[150]. Нередко вожди восстаний брали также имя послед­него Единственного Инки — Тупак Амару. Идея о том, что именно вожди инков-кечуа принесут освобождение, овладевала массами индейского населения и становилась одной из реальных сил в процессе кечуанизации разно­родных этнических групп и дальнейшей этнической кон­солидации самих кечуа.

Влияние социально-политических событий на этниче­ские процессы проявлялось и в иных формах. В част­ности, поражение восстаний имело двоякие последствия. С одной стороны, оно замедляло процесс становления Кечуанской народности, с другой — ускоряло его. Б самом деле, значительная часть индейцев под угрозой порабо­щения либо истребления вынуждена была покидать на­сиженные места. Иногда это были мелкие группы, остат­ки рассеянного племени, которые, попадая в соседние области, быстро растворялись среди местного населения. Иногда же, наоборот, значительные группы кечуа до­вольно организованно уходили в глухие районы и, встре­тив здесь мелкие группы местного населения, ассимили­ровали их. Процесс кечуанизации шел и по другим кана­лам. После разрушения инкского государственного аппа­рата в некоторых районах Андского нагорья продолжали действовать, так сказать, по «инерции» его остатки. На­пример, на севере Аргентины, в Эквадоре и в ряде дру­гих мест остались переселенные в свое время инками группы кечуанского населения, составлявшие когда-то опору инкской деспотии в этих районах,— митимае пер­вой категории. Обычно эти группы были хорошо органи­зованы и обладали высоким уровнем этнического созна­ния. Их присутствие, несомненно, способствовало сохра­нению и распространению языка кечуа, а также многих элементов материальной и духовной культуры кечуа на огромной территории. Подобную роль играли многочис­ленные инкские воины из отрядов, стоявших гарнизо­нами от Кито (Эквадор) до Тукумана (Северная Арген­тина). Осев на территории гарнизонов либо вблизи них, они также представляли собой существенный фактор ке­чуанизации местного населения.

В свою очередь двоякой оказалась роль испанских завоевателей. С одной стороны, они прерывали естест­венный процесс консолидации кечуанской народности, с другой,— утверждая свое экономическое, политическое и идеологическое господство, невольно способствовали сохранению и даже развитию некоторых этнических черт народа кечуа, прежде всего языка. Католическая цер­ковь, столкнувшись с разноязычной массой местного на­селения, использовала для решения задачи христианиза­ции индейцев государственный язык «империи» инков, т. е. кечуа, укрепляя тем самым его позиции.

Основными формами эксплуатации местного населе­ния, как мы указывали выше, были энкомьенда, обрахе и мита. В данном случае нас интересует вопрос об источниках рабочей силы. Дело в том, что испанцы на­бирали десятки тысяч индейцев в свои поместья, в об­рахе и на миту, совершенно не считаясь с их этниче­ской принадлежностью, что вело к общению разнородных этнических элементов в процессе производства. Набор ра­бочей силы в обрахе, на миту и в поместья сопровож­дался актами грубого произвола и насилия, что застав­ляло часть населения бежать со своих мест и приводило опять-таки к смешению и слиянию различных этниче­ских групп. В этой связи определенный интерес представ­ляют некоторые моменты, связанные с историей сереб­ряных рудников Потоси в Верхнем Перу (ныне Боли­вия). На рудниках было занято одновременно 4500 ру­докопов. По распоряжению вице-короля мита длилась здесь четыре месяца. Таким образом, общее число ин­дейцев- митайо составляло 13 500 человек в год. Эти работ­ники набирались из особых, предназначенных для данной цели, провинций (в частности, из Порко, Чаянта, Кочабамба)[151]. Сама провинция Потоси была освобождена от миты. Размеры территории, откуда набирались митайо, были довольно значительны. Ежегодно многотысячные, принадлежащие к различным этническим группам массы индейцев, стекавшиеся в Потоси, вступали в тесный кон­такт как между собой, так и с населением Потоси. Пе­ремещение митайо в район Потоси происходило крайне медленно, иногда в течение месяца, ибо никакими тран­спортными средствами индейцы не располагали и шли пешком очень часто вместе с семьями. Эта миграция на­селения в Потоси и обратно также способствовала мно­гочисленным контактам между индейцами различных районов и различных этнических групп.

Но контакты между ними в самом Потоси и на пути к нему — лишь одна сторона вопроса. Другая, не менее важная,— бегство индейцев из родных мест в провинции, освобожденные от набора на миту, либо «спасение» в поместьях крупных испанских землевладельцев и пре­вращение в крепостных. Так, в послании вице-короля Перу испанскому королю указывается, что лишь в сравнительно небольшой части вице-королевства из 64 581 индейца 47 378 оказались беглыми: 31 378 — «бродягами», а 16 тыс.— работниками в поместьях испанцев[152].

Иногда, спасаясь от набора на миту, кечуа бежали в труднодоступные районы Андской области большими компактными группами, Известен случай, когда 11 тыс.

индейцев долины Коанге (ныне территория Эквадора) одновременно снялись с мест и ушли в район восточных джунглей[153].

Сочетание упомянутых факторов !вело к быстрой ке­чуанизации индейских племен. В той же провинции По- тоси до завоевания ее инками население говорило на различных языках, важнейшими из которых были, оче­видно, аймара, атакаменьо (или кунса) и чича. От ос­тальных языков не сохранилось даже названий. На ата­каменьо сейчас говорят всего несколько человек, а чича сохранился лишь в некоторых местных географических названиях. Все индейское население провинции и зна­чительная часть метисского перешли на язык кечуа. Ес­ли учесть, что инки завоевали провинцию Потоси в 1470 г., то становится очевидным, что процесс кечуанизации мест­ного населения протекал в основном в колониальный пе­риод[154].

Процесс кечуанизации активно протекал на протяже­нии колониального периода и в горном районе аудиен- сии Кито (ныне Эквадор). Местные языки полностью либо почти полностью исчезли, оставив следы в топони­мике[155]. Совершенно точно установлено, что жителями ар­гентинской провинции Сант-Яго-дель-Эстеро кечуа был воспринят лишь после испанского завоевания[156].

Индейцы в период колониального господства Испа­нии резко отличались от белых и метисов по своему экономическому и политическому положению, которое бы­ло закреплено в правовых нормах, в королевских ука­зах и в распоряжениях местной колониальной админи­страции. Независимо от этнической принадлежности ин­деец оказался бесправным существом на своей родине. Испанский язык и культура стали признаками господст­вующего слоя населения. Это обстоятельство привело к появлению среди индейцев особой формы самосознания, которое мы. условно называем «общеиндейским». Оно сводилось к осознанию общности происхождения, общно­сти бесправного положения и общности коренных инте­ресов, отличных от положения и интересов колониза­торов и групп креольского населения. Таким образом, в общеиндейском сознании органически переплетаются классовые и этнические моменты. Это обстоятельство было подмечено боливийским исследователем Густаво Адольфо Отеро. «Индейская группа населения,— пишет он,— была единственной, которая ощущала подлинный протест... Кро­ме того, в индейцах было чувство борьбы за свои пра­ва, имущество, культуру»[157]. Форма общеиндейского са­мосознания несравненно более высока, нежели племен­ное самосознание. Раз возникнув, общеиндейское самосоз­нание сохраняется затем длительное время, вплоть до на­ших дней. А. Липшутц пишет по этому поводу: «Рядом с нами... живут миллионы людей иных культурных тради­ций... которые проявляются в их экономике, в их языке, в их верованиях и в их искусстве. Более того, эти мил­лионы людей четко осознают отличие своей культуры от нашей, производной от европейской культуры»[158].

Будучи по своей природе социальным, общеиндей- ское самосознание претерпело и продолжает претерпевать значительные изменения вместе с теми социальными сдви­гами, которые происходят в странах Андского нагорья. Оно усложняется и углубляется вместе с усложнением социальной структуры и углублением классовой борьбы. Совершенно очевидно, что общеиндейское самосознание при наличии определенных исторических условий могло в дальнейшем стать прекрасной базой для проявления на­ционального самосознания.

Весьма эффективным в колониальный период явился процесс усиления у кечуа культурной общности. В му­зыке, одном из самых ярких проявлений духовной куль­туры кечуа, от Кито до Тукумана возобладал единый музыкальный (пентатонический) лад. Музыкальные ин­струменты (главным образом флейты, щипковые, струн­ные и ударные), а также приемы игры на них отли­чаются поразительным единством, что вовсе не исключа­ет проявления индивидуальных артистических способно­стей и наклонностей и локальных особенностей.

Зарождается литература на языке кечуа, в частно­сти драматургия. Драмы «Апу-Ольянтай»[159], «Смерть Ата­уальпы», «Уткха Паукар», «Элегия на смерть Атауальпы» не только представляют собой высокохудожественные об­разцы литературы, но и определенно влияют на укреп­ление этнического самосознания индейцев-кечуа.

Народная драма «Апу-Ольянтай» — крупнейший па­мятник духовной культуры народа кечуа — заслуживает того, чтобы уделить ей особое внимание. Стройная и ясная композиция, органическое сочетание личного и об­щественного моментов, утверждение высокогуманных це­лей, ярко очерченные, полные естественных человече­ских достоинств и недостатков характеры, необычайная образность, богатая рифма сливаются в «Ольянтае» вое­дино, позволяя поставить этот памятник в один ряд с гомеровским эпосом, «Песнью о Роланде», «Словом о полку Игореве», русскими былинами и другими выдаю­щимися произведениями мировой литературы.

Действие драмы, развертывающееся в правление Един­ственных Инков Пачакутека и Тупак Юпанки, охватыва­ет значительный отрезок времени и значительное число действующих лиц. Ее содержание — любовь Ольянтая, правителя Антисуйю (страны Анд, одной из составных частей инкского государства), к дочери Единственного Инки и восстание народа анти под предводительством Ольянтая против инкского деспотизма.

Первые достоверные сведения о драме «Ольянтай» восходят к третьей четверти XVIII столетия[160]. Драма ставилась в кругу единомышленников Габриэля Кондор- канки, будущего вождя грандиозного индейского восста­ния, который известен также под именем Тупак Ама­ру II. Напоминая о былом величии инков, о времени не­зависимого существования Тауантинсуйю, она внесла су­щественный вклад в идеологическую подготовку восста­ния. Неудивительно, что после его поражения испан­ским королем был издан специальный указ, запрещаю­щий под угрозой жестокого наказания ставить народные драмы кечуа. Даже списки этих драм подлежали безого­ворочному изъятию и уничтожению.

«Апу-Ольянтай» был не единственной драмой, внес­шей вклад в развитие идей национального освобождения народа кечуа и его борьбы против колонизаторов. По своей социально-политической функции к «Ольянтаю» тес­но примыкает другая народная драма — «Смерть Атауаль­пы». Не пытаясь точно определить время создания дра­мы, можно все же предположить, что она относится к эпохе, последовавшей после падения новоинкского госу­дарства. В пользу такого предположения говорит следую­щее обстоятельство. Драма родилась либо в самом Куско, либо в его окрестностях, о чем свидетельствуют особен­ности ее языка. Однако в ней уже почти не ощущаются воспоминания о вражде между сторонниками Атауальпы и Уаскара. Упрек в адрес Атауальпы, виновного в смер­ти сводного брата, звучит лишь один раз, как бы ми­моходом, и то он вложен в уста испанца, а не индейца. Рядом с Атауальпой в качестве его соратников действу­ют Сайри Тупак и Кескис. Примечательно, что, уми­рая, Атауальпа завещает своему сыну Инках Чурину от­правиться вместе с «вассалами» и слугами в Вилькапампу. Эти краткие сведения о некоторых персонажах драмы и их взаимоотношениях показывают, что она скла­дывалась в то время, когда еще не стерлись в народной памяти основные события XVI в., но уже забылись их детали. Характерно также, что в драме четко сформу­лирована концепция «справедливого короля и дурных правителей», столь типичная для эмансипационистских настроений различных социальных групп колониального общества примерно лишь с конца XVII — начала XVIII в. По мнению этнографов и литературоведов стран Андского комплекса, в художественном отношении «Смерть Атауальпы» уступает «Ольянтаю»[161]. Однако яр­ко выраженная социально-политическая тенденциозность, использование многих художественных приемов, свойст­венных кечуанскому фольклору, обеспечили драме широ­кую популярность и отвели ей важное место в процессе развития культурно-психологической общности кечуа.

Третья, упомянутая выше, драма — «Уткха Паукар» в отличие от «Апу-Ольянтая» и «Смерти Атауальпы» не за­ключает в себе какой-либо социально-политической тенден­ции. Содержание драмы, действие которой развертывается в инкские времена, сводится к показу соперничества двух братьев-военачальников на почве любви к Има Сумах, до­чери видного кураки. Однако величие и благородство персонажей драмы, их искренность и бескорыстие, со­зидательный труд народа, не знавшего чужеземного гос­подства,— все это резко контрастировало с тяжелой и жестокой действительностью колониальной эпохи и про­буждало в среде индейцев-кечуа чувство национальной гордости и освободительные устремления.

Большой интерес представляет творчество крупней­шего поэта-кечуа Хуана Уальпаримачи Майта (1793— 1814), Стихи Уальпаримачи обнаруживают глубокую связь с народной поэзией кечуа. Уальпаримачи по праву считает­ся национальным кечуанским поэтом и классиком кечуан­ской литературы. К сожалению, его жизнь оборвалась рано: он погиб, сражаясь против испанских поработи­телей.

Помимо драм и письменной литературы в народе бы­товало множество самых разнообразных фольклорных произведений. Сроди них были и такие, которые прямо или косвенно вызывали у слушателей образы великого прошлого (часто идеализированного) и связывали судьбы местного населения с борьбой против испанских угнета­телей. Таковы предания, объединенные темой сбора сок­ровищ для выкупа Атауальпы, песни о военных дейст­виях против конкистадоров и т. н.

Само собой разумеется, что было бы неправильно и антинаучно искать причины народных индейских движе­ний колониальной эпохи лишь в проявлениях духовной культуры кечуа или в традициях борьбы, которые были заложены сражениями периода становления колониаль­ного режима в Андской области, т. е. в XVI в. Несом­ненно, что традиции борьбы, идущие от Руминьяуи, Кескиса, Манко, Сайри и Тупак Амару I, равно как и литература, фольклор и научные труды, подобные «Ком­ментариям» Гарсиласо, будили патриотические чувства, но сами корни народных движений уходят не в них, а в социально-экономические отношения колониального об­щества.