НА ПУТИ К ИМПЕРИИ

Глава II.

 

«ЭНЕРГИЯ И СТРУКТУРА» РИЧАРДА АДАМСА

 

Понятие «исторического прогресса», столь популяр­ное в начале нашего века, оказалось в значительной сте­пени дискредитировано к его концу. Опыт человечества за это время успел включить и практику нацизма, и ста­линский геноцид, и угрозу экологической катастрофы в планетарном масштабе. Однако все, видимо, согласятся, что два фактора, описывающих состояние общества, все же обнаруживают явную тенденцию развиваться по вос­ходящей. Во-первых, это технология, и прежде всего спо­собность людей использовать для собственных нужд все более значительные и все менее доступные источники энергии. Во-вторых, сложность политического устрой­ства. Если не всегда из века в век, то по крайней мере от одного тысячелетия к другому возрастало обилие связей между людьми и коллективами, множилось разнообразие социальных позиций, источники и формы влияния одних людей на других, росли предельные размеры организо­ванных коллективов. От мелких общин из нескольких де­сятков человек каждая, вступавших в регулярные конта­кты лишь с близкими соседями, — к мировому сообществу государств, меж- и надгосударственных организаций — вот пройденный человечеством за десять последних тыся­челетий путь.

Технология и политика взаимосвязаны. Одна из са­мых успешных попыток описать их взаимодействие бы­ла предпринята в начале 70-х годов профессором со­циальной антропологии Техасского университета Р. Н. Адамсом. У нас его труды пока мало известны. Одним из первых обратил на них внимание Л. Е. Куббель. Оценив заслуги американского исследователя, его со­ветский коллега все же не преминул подчеркнуть, что Адаме пытается «все объяснить и обосновать чисто те­хнологическими причинами», упрощая «реальную сло­жность исторической эволюции»¹.

Подобный упрек не вполне справедлив, хотя и поня­тен. Авторы, признававшие возможность и неизбежность коренных изменений в обществе и утверждения нового социального строя, естественно, стремились обнаружить революционную смену формаций также и в прошлом. Поскольку предполагаемые рубежи между формациями ознаменовывались не столько существенными сдвигами в развитии производительных сил, сколько изменением производственных отношений, именно эти отношения, а точнее — зачастую весьма произвольно выбранные их особенности, и оказались в центре внимания историков-марксистов. Два-три десятилетия назад вопрос о формационной принадлежности перуанского и сходных с ним древних обществ и об их хронологических границах то­же довольно горячо обсуждался. Подобные дискуссии оказались не слишком плодотворны, а порой заводили в откровенный схоластический тупик. Утверждения типа «феодальный общественно-экономический строй был не­сомненно большим шагом вперед по сравнению с моло­дым и неокрепшим рабовладельческим строем инкского государства» не требуют сегодня пространных коммен­тариев.

При традиционном марксистском подходе общества с догосударственным уровнем организации (первобытно­общинные) настолько же резко противопоставлялись классовым, насколько классовые — коммунистическому. Соответственно для описания тех и других требовались совершенно разные терминологические словари. Подобно тому как московский коллега нью-йоркского мусорщика именовался не иначе как работником треста очистки, точно так же первобытная община становилась сельской, протогород настоящим городом, а потестарные отноше­ния (т. е. отношения по поводу власти в традиционном обществе без четких классовых делений) — политически­ми в зависимости от того, признавал ли историк за каким-либо древним объединением статус государства или нет.

Самоочевидно, что и община, и город, и отношения господства-подчинения меняли свой характер от эпохи к эпохе, но происходило это чаще всего весьма постепен­но, скорее эволюционным, чем революционным путем. И если изучение одних исторических проблем опреде­ленно требует акцентирования различий, то есть и та­кие, где особенно важно не оставить незамеченным сходство. Примером служит хотя бы проведенное анг­лийским археологом Р. Флэтчером исследование хода урбанизации в эпоху первичных государств и в новей­шее время. Оно обнаружило структурное сходство этих процессов и выявило тем самым закономерности такого высокого порядка, по отношению к которым известные ранее причинно-следственные механизмы оказываются всего лишь частными случаями.³

Ричард Адаме, основываясь прежде всего на работах своих американских предшественников, начиная с Лесли Уайта, предложил понятийный аппарат, отвлеченный от реалий конкретного общества и годный для описания социальных процессов любого масштаба. Характеристи­ки социального макромира американский ученый выво­дит из законов взаимодействия своего рода «элементар­ных частиц», составляющих любое общество, т. е. от­дельных людей и коллективов, поставленных в известные условия. В применении к конкретным собы­тиям подобная теория, конечно же, недостаточна для их всестороннего объяснения. Однако Адаме и не претенду­ет на создание историософской концепции — типа тех, которые предлагают теория исторического материализма или христианские вероучения. Речь идет лишь об уточ­нении политических и технологических рамок человече­ской деятельности, т. е. необходимых параметров, без знания которых историк и культуролог не в состоянии судить о достижениях отдельных обществ.

Согласно Адамсу, масштабы власти одного человека (или коллектива) над другими обусловлены тем, на­сколько первый контролирует (т. е. способен ими распо­рядиться практически) элементы окружающей среды, представляющие для остальных интерес. Человек как существо биологическое непосредственно зависит в своей жизни от внешнего притока энергии и веществ, необхо­димых для функционирования и обновления организма. Кроме того, как существо социальное, индивид не может обойтись без постоянных и разнообразных контактов с окружающими людьми. Соответственно возможность че­ловека воздействовать на других, т. е. власть, которой он обладает, зависит от множества обстоятельств и фа­кторов: от положения человека в административной или иной социальной структуре, от его знаний, навыков, владения орудиями и механизмами, вообще от любых небезразличных для окружающих физических и духов­ных качеств. Каждый человек, находясь в системе соци­альных отношений, имеет какую-то власть. Так, хотя древнеперуанский вождь и распоряжался судьбой рабо­тавшего в его хозяйстве ремесленника, последний тоже обладал известным влиянием на вождя, раз тот был заинтересован в золотых украшениях, для производства которых требовался труд специалиста. Власть в подоб­ном социологическом смысле кончается, однако там, где человек относится к другому как к неразумному суще­ству, к простому элементу внешней среды. Поэтому тер­рорист, захвативший заложников, лишь использует их, стремясь повлиять на поведение третьих лиц; с самими жертвами он ни в какие человеческие отношения не вступает.

Пределы власти раздвигаются по мере увеличения контролируемого людьми потока энергии и вещества, но сама власть лежит в сфере не технологии, а культуры, имеет не физическую, а социально-психологическую природу. Люди передают свою власть другим путем про­стого волеизъявления. Эта передача власти — снизу вверх и сверху вниз по общественной лестнице, ее кон­центрация в руках одного лица или рассредоточение среди многих обеспечивает возможность появления сло­жно организованных коллективов, в том числе и госуда­рства.

Коллективы складываются для решения общих задач. В простейшем, наименее сплоченном коллективе каж­дый его член наделен лишь своей независимой властью. Хотя люди здесь и преследуют единые цели, они, одна­ко, взаимно не координируют свои действия. Не осозна­ющую себя как целое общность из независимых инди­видуумов или более мелких коллективов, связанных од­ной лишь «общей адаптацией», Адаме называет агрегатной (т. е. не имеющей своей выраженной струк­туры). Такова совокупность больных в поликлинике или пассажиров в аэропорту. В эпоху первобытности агрега­тные общности складывались в рамках больших природно-ландшафтных областей, одной из которых и была центрально- и южноандская. Населявшие в IV тыс. до н. э. эту обширную зону мелкие независимые общины охотников, собирателей и примитивных земледельцев мало знали друг о друге, хотя и решали сходные хозяй­ственные задачи. Обитатели областей с отличными от андских условиями, например индейцы лесов Амазонии, осваивали свою природную среду иным образом и соста­вляли особые общности. Границы между общностями та­кого рода, разумеется, нечетки, едва намечены.

Первый шаг на пути интеграции коллектива — про­буждение его самосознания, т. е. осознания культурной близости и общности интересов. Индейцы обычно отличают пусть и враждебные, но сходные с ними по куль­туре племена от тех, чей образ жизни им совершенно чужд. Инки именовали обитателей лесов на восточных и южных границах государства «аука», т. е. «враги», «дикари». Сходные названия для чужаков, скорее всего, появились задолго до возникновения империи.

Следующая ступень к объединению — начало согла­сованных действий между членами общества, что пред­полагает передачу доли власти от одних людей и колле­ктивов другим. На такой передаче основана любая не­формальная группа, любой круг единомышленников. Это есть и наиболее ранняя мыслимая в человеческой исто­рии ступень интеграции маленького коллектива. Пред­полагать существование еще более аморфной и прими­тивной формы общежития типа «первобытного стада» нет оснований. Классический пример общности, спло­ченной лишь единством целей, самосознанием и симво­лическим обменом ценностями, — совокупность общин, образующих первобытный этнос, или племя, которое еще не имеет вождя.

Дальнейшее развитие приводит к тому, что члены коллектива уполномачивают кого-нибудь одного взять на себя принятие выгодных всем решений. В общине появляется лидер, вождь. Но сперва это слабый вождь, не обладающий собственной властью. Если соплеменни­ки откажут ему в поддержке, он немедленно лишится всего. У нас немногим лучшее положение занимают сей­час организации с глобальными полномочиями типа ООН или Международного Суда в Гааге. Хороший при­мер перехода от предыдущей стадии развития к рассма­триваемой дает история ацтекского государства. До третьей четверти XIV века городом Теночтитланом уп­равляют собирающиеся на совет старейшины кальпулли (общин). Затем избирается первый тлатоани (прави­тель), но еще более полувека он играет в основном символическую и представительную роль.⁴

Пятый уровень интеграции связан с появлением у лидера своих независимых, хотя поначалу весьма огра­ниченных источников власти. Племя во главе с вождем, свободным в принятии решений, в этнографии принято именовать вождеством, причем если лидеру подчиняют­ся не только главы мелких общин, но и племенные вожди более низкого ранга, вождество называется слож­ным. На той же ступени интеграции, но в гораздо более обширных пространственных и демографических рамках находится так называемое территориальное царство — сообщество городов-государств во главе с сильнейшим. Правитель подобного царства способен покорить силой множество общин, но не в состоянии в дальнейшем вме­шиваться во внутренние дела подчиненных центров, ог­раничиваясь сбором дани и пресечением явных попыток отколоться. Держава Саргона Древнего и государство ац­теков считаются лучшими примерами подобной органи­зации.⁵

И наконец, завершающая ступень. Теперь центр ста­новится относительно независимой от поддержки «от­дельных элементов» общества силой. В формировании социальных структур делегирование власти сверху вниз, от правителя — работникам специализированного управ­ленческого, административного аппарата, становится ва­жнее ее передачи снизу вверх, от рядовых членов обще­ства — функционерам. Именно теперь формируются ор­ганы государственного управления, а в крупных государствах — и сложный бюрократический аппарат. Государство, объединившее все население в пределах большой природно-ландшафтной и культурно-хозяй­ственной области или даже нескольких областей, при этом лишившее подчиненные политические единицы не только независимости, но и реальной автономии, есть империя. Этого уровня в древней Америке достигли только инки.

Где же находят верховные органы управления столь необходимые им независимые источники власти? Во-первых, они обеспечивают себе самостоятельность, соз­давая своего рода «запас» переданной снизу власти, при­обретая тем самым возможность маневра. Здесь и пря­мая концентрация разнообразных ресурсов, и прежде всего продовольствия (а в наши дни также топлива) на государственных складах, и создание подчиненных пра­вительству профессиональных воинских отрядов, и, не в последнюю очередь, накопление авторитета, креди­та доверия, которым пользуется правитель. Чем больше проходит времени между волеизъявлением членов обще­ства и ответными действиями центра, тем труднее бы­вает определить конечный источник власти. И все же никакой кредит не бессрочен. Если вся сосредоточенная наверху власть образовалась в конечном итоге из тех ее «порций», которыми наделили центр тысячи и миллионы людей, непосредственно контролирующие среду, положе­ние правителя не будет прочным. Он получает солидную опору лишь с появлением такого источника власти, ко­торый другим членам данного коллектива вообще недоступен. Монополизируя товарообмен с соседями, лич­ность или группа у руля управления концентрирует в своих руках ценные и престижные изделия и материа­лы, распределяя их потом по своему усмотрению. Пра­витель удовлетворяет потребности подчиненных, успеш­но организуя оборону или агрессию. Не случайно появ­ление новых политических образований от вождеств до империй так часто связано с международной торговлей и войной. Опять-таки хороший пример находим в ацтекской истории. В 1426 г. на трон Теночтитлана восходит Ицкоатль. В это время ацтеки участвуют в разгроме объединения тепанеков, в результате чего большие бо­гатства впервые стекаются в город и оказываются в рас­поряжении правителя. Это меняет расстановку сил: «по­купаемые» главы кальпулли становятся теперь более за­висимыми от верховной власти, чем от рядовых общинников, кристаллизуется социально-иерархическая структура общества.

Любой централизованный коллектив, таким образом, есть непременно открытая система (т. е. обменивающа­яся энергией с «внешней средой»), в которой руковод­ство черпает часть власти извне, контролируя источники энергии, находящиеся за пределами среды обитания кол­лектива. Отсюда, кстати, следует оптимистический вы­вод: глобальная империя, всемирное правительство, ли­шающее свои «отдельные элементы» независимости и даже автономии, невозможны, ибо вся власть, которой центр в этом случае располагал бы, должна была бы оказаться получена «снизу». Социальные фантасты типа Дж. Оруэлла и А. А. Зиновьева это, кстати, учитывали: в их антиутопиях мир разделен на несколько враждую­щих тоталитарных государств. Лишь гипотетическая встреча с внеземной цивилизацией может принципиаль­но изменить положение.

Говоря о зависимости жестко централизованных систем от независимых источников власти (т. е. не зависящих от влияния управляемых), важно отметить, что речь здесь идет не только о чисто материальных ресурсах (например, о той же концентрации в руках государства дефицитных зарубежных изделий). «Внеш­нюю» опору создает и сакрализация государственной власти идеологическими средствами: благодаря этому в сознании подданных она предстает как священная, раз и навсегда данная свыше, не нуждающаяся ни в сог­ласии на нее людей, ни в каком-либо «общественном договоре». Сомнения в ее праве в этих условиях рассматриваются как кощунство, а само благополучное существование народа признается благодеянием государ­ственной власти и ее неоценимой заслугой: так у инков, например, ритуальное руководство земледельческими работами как бы обеспечивало саму возможность полу­чения людьми пропитания.

Не менее важна и возможность психологически обес­печить единство людей, противопоставляя всех членов данной общности неким внешним, чуждым и враждеб­ным силам. Без «образа врага», без имитации «осадного положения», никакая простая, иерархически жестко по­строенная централизованная система долго не просуще­ствует. Она либо (при редких благоприятных условиях) преобразуется в более сложно организованную, органически целостную, либо попросту распадется, раздирая социальными и этническими конфликтами.

Растущая интеграция — не единственная тенденция в развитии общества. Совершенствование технологии де­лает формы контроля человека над средой, а следова­тельно, и источники власти разнообразнее. Появляется все больше независимых «доменов» власти (термин Адамса), высокая позиция в одном из которых вовсе не гарантирует господства в других. Один и тот же человек может быть политическим деятелем и одновременно фи­зиком или же писателем и знатоком бабочек, но в ка­ждой своей ипостаси он создает разные, не связанные непосредственно одна с другой сферы влияния на людей. Общества с обилием независимых доменов власти не только сложнее, но и динамичнее тех, в которых рычаги воздействия одних людей на других однообразны и на­ходятся в руках немногих. Они могут быстрее реагиро­вать на изменения среды, изыскивать новые средства ее использования, новые ресурсы и, следовательно, более конкурентоспособны.

Освоение новых источников энергии и расширение производства само по себе привело в древности не к изменению социальных структур, а всего лишь к росту населения, увеличению его плотности вплоть до того максимума, который был возможен при данном типе хозяйства в данной среде. Впрочем, и в наше время глобальные последствия технологической революции то­чно такие же. И лишь после того, как много больше, чем раньше, людей оказывалось втянуто в регулярные контакты друг с другом, менялся сам характер контак­тов: возникала более сложная, нежели прежде, обще­ственная иерархия, формировались более крупные и сложно организованные коллективы с разной степенью цен­трализации. Этнологи и социологи много внимания уде­ляют изучению факторов, ускоряющих или замедляю­щих подобный процесс. Однако все эти факторы теряют значение, если оказывается невозможным существенно увеличить поток потребляемой энергии. Уровень разви­тия отдельных обществ в конечном итоге определяется поэтому обширностью известных и доступных ресурсов, т. е. особенностями окружающей среды и развитостью технологии, а также интенсивностью связи и обмена с другими человеческими сообществами.

 

СТАНОВЛЕНИЕ ХОЗЯЙСТВЕННЫХ ОСНОВ ПЕРУАНСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

 

Для того чтобы осмыслить ход эволюции общества, необходимо, таким образом, прежде всего оценить изме­нение энергетического потенциала культуры, а затем выяснить, что за коллективы существовали на данной территории в отдельные периоды, насколько они были велики, сложны и централизованы. Если говорить о дре­внем Перу, то в грубом приближении археология спо­собна сейчас дать ответ на оба эти вопроса. Начнем с пищевой и технологической базы центральноандской ци­вилизации.

До возникновения производящего хозяйства люди жили за счет ресурсов дикой флоры и фауны. Это был легкодоступный, но крайне ограниченный источник эне­ргии. Как уже говорилось в первой главе, возможности охоты на западе Южной Америки с ее обилием траво­ядных млекопитающих были благоприятнее, чем на во­стоке. Здесь даже появились отдельные поселки, в кото­рых люди жили оседло на протяжении целого года. Один из них, Монте Верде, раскопан на юге Чили и датиру­ется XII—XI тыс. до н. э. Его обитатели не только охотились на мастодонтов, но и использовали многие десятки видов растений, в том числе употребляли в пи­щу клубни дикого картофеля. Подобная практика скорее всего способствовала первым земледельческим опытам. Немногочисленные остатки культурных растений, преж­де всего фасоли, обнаружены уже в слоях VIII тыс. до н. э. в пещерных стоянках на севере Перу и северо-за­паде Аргентины. Тогда же появились поселки на мор­ском берегу, принадлежавшие собирателям моллюсков. Что касается обитателей высокогорья, то примерно с VII тыс. до н. э. они стали развивать такие методы охо­ты на викунью и гуанако, которые в итоге привели к одомашниванию этих животных, т. е. превращению их в альпаку и ламу. И все же в целом экономика Цент­ральных Анд продолжала оставаться присваивающей. Перелом произошел в конце IV—начале III тыс. до н. э.

На побережье океана он был вызван прежде всего распространением рыболовства. «Морская» теория стано­вления центральноандской цивилизации была создана в 70-х годах американским археологом М. Мосли и полу­чила сейчас признание большинства специалистов.⁶ Как уже говорилось, перуанские воды исключительно богаты рыбой, особенно анчоусами. Вылов всего лишь одного процента этих запасов в год обеспечивает существование более ста тысяч человек — и это без каких-либо допол­нительных источников питания. Эффективный лов воз­можен, однако, лишь мелкоячеистой сетью с лодок. В IV тыс. до н. э. на побережье Перу начали выращивать хлопчатник. Именно освоение техники плетения сетей из хлопчатобумажного волокна и привело, по всей ви­димости, к внезапному расцвету прибрежной культуры с начала III тыс. до н. э. Лодки же стали делать из тростника, а поплавки к сетям — из легких плодов тык­вы-горлянки, которую научились разводить еще раньше хлопка.

К середине III тыс. до н. э. относятся первые свиде­тельства выращивания на побережье Перу и северного Чили тропических клубнеплодов — сладкого маниока, батата и некоторых других. Рыба как основа белкового питания и калорийные высокоурожайные клубнеплоды — такое сочетание обеспечило невиданные возможности роста населения. В начале II тыс. до н. э. на побережье Перу жило 300—600 тыс. человек, т. е. примерно в 30 раз больше, чем прежде, до перехода к новым формам хозяйства.⁷ На центральном и северном побережье Перу, где рыбные богатства были особенно велики, появляются деревни рыбаков и земледельцев, живущих в прямоу­гольных домах из камня и глины, а не в круглых тро­стниковых хижинах, как раньше. С конца III тыс. до н. э. здания общественно-культового назначения при­обретают монументальный облик. Некоторые пирамиды, построенные неподалеку от Лимы в начале II тыс. до н. э., принадлежат к числу самых массивных и высоких искусственных сооружений, когда-либо возведенных в доиспанской Южной Америке. Хотя по мере дальнейше­го развития земледелия и скотоводства приморские районы Центральных Анд теряют то исключительное поло­жение, которое они занимали в III—II тыс. до н. э., и по сей день рыболовство составляет одну из основ перу­анской экономики.

В горах Перу по крайней мере с конца IV тыс. до н. э. выращивали не только фасоль, но и другие семенные культуры — кукурузу, тыквы, киноа. В совокупности эти растения содержат почти все необходимые организму ве­щества. Можно, однако, подозревать, что их одних для становления перуанской цивилизации оказалось бы не­достаточно. Ведь главным компонентом в этом наборе видов растений является кукуруза, а ее урожайность ранее I тыс. до н. э. оставалась низкой. Кукуруза, фа­соль и тыквы были известны с IV тыс. до н. э. и обита­телям южной Мексики, но признаков перехода к осед­лости там столь рано, как в Андах, не наблюдается. В горном же Перу древнейшие сложенные из камней свя­тилища появляются около пяти тысяч лет назад и при­том на высоте около 4000 м над уровнем моря, где условия для выращивания зернобобовых растений не са­мые подходящие. Остатки подобных сооружений откры­ты недавно французской экспедицией в районе Пируру в верховьях реки Мараньон. Со второй четверти II тыс. до н. э. в Пируру и во многих других горных районах Центральных Анд как вокруг храмов, так и вне связи с ними вырастают небольшие деревни, начинает употреб­ляться керамика. Наиболее вероятно, что создатели этих памятников выращивали картофель и другие горные клубнеплоды.

Свои потребности в животных белках обитатели се­вероперуанских гор вплоть до середины I тыс. до н. э. продолжали удовлетворять в основном за счет охоты, хотя мясо прирученной морской свинки местами имело существенное значение. Домашние альпака и лама появились первоначально в более южных районах, в зоне пуны. Эти животные ценились в Перу прежде всего за то, что давали шерсть и могли использоваться для перевозки грузов. Пометом лам удобряли поля. Нормы потребления мяса домашнего скота были сра­внительно низкими, скорее всего такими же, как на Древнем Востоке. Однако это потребление было хотя и не ежедневным, но регулярным: лам забивали и поедали во время календарных праздничных жер­твоприношений.

Формирование пищевой базы цснтральноандской цивилизации завершается к рубежу нашей эры. Судя по данным палеоботаники и по изображениям на древ­них сосудах и тканях, к этому времени в Перу были введены в культуру практически все растения, которые выращивались здесь и в XVI веке, все их главные разновидности и сорта. В конце I тыс. до н. э. ско­товодство, как уже говорилось, получает развитие в северных районах горного Перу, где ранее оно оста­валось неизвестным. В I тыс. до н. э. лама начинает широко использоваться на Тихоокеанском побережье. Господствовавшее в прошлом мнение, будто ламы не выносят климата низменностей и что этих животных разводили исключительно в горах, сейчас опровергнуто археологами.

В Центральных Андах отсутствовали условия для распространения экстенсивного переложного земледе­лия. Почти каждый клочок земли требовал сложной и трудоемкой обработки, но зато давал устойчивые и высокие урожаи. В теплых долинах и в оазисах побережья собирали по два и по три урожая в год. В зависимости от особенностей климата и ландшафта применялись разные формы мелиорации: искусственное орошение, террасирование склонов (с одновременным регулированием полива), устройство посевов в выемках или на грядах с целью использовать подпочвенные во­ды или, наоборот, избежать переувлажнения. Мелио­рация в древнем Перу развивается с середины II тыс. до н. э. В начале нашей эры на побережье уже со­здаются единые в пределах целых долин оросительные системы. На прилегающих к озеру Титикака заболо­ченных равнинах осваиваются тысячи гектаров гряд­ковых полей, ставших основой земледельческого по­тенциала цивилизации тиауанако. Подобные поля (их называют вару-вару) андские крестьяне обрабатывают до сих пор. Вару-вару дают втрое более высокий уро­жай картофеля, нежели тот, что собирают без при­менения минеральных удобрений на обычных участках. Что же касается удобрений, то скалистые островки близ побережья Перу славятся, как известно, залежами гу­ано — помета морских птиц. В нашем веке при раз­работках гуано были обнаружены древнеперуанские из­делия, оставленные, очевидно, индейцами, которые приезжали за удобрениями и совершали попутно ка­кие-то обряды. Самые ранние по времени вещи ока­зались принадлежащими культуре мочика и датируются III—IV веками н. э. В одной из хроник XVI века рассказывается, как обитатели прибрежных долин плавают в лодках за гуано на острова и какому божеству они при этом полагают нужным поклоняться.

Что касается обработки минерального сырья, то и в этой области основные открытия уже были сделаны к первым векам нашей эры. Керамика начала I тыс. н. э. по твердости и тонкости черепка, равномерности обжига не уступает лучшей продукции древневосточных гончаров. Правда, обжигалась она не в горнах, а на открытом воздухе, точнее, под грудой топлива, уло­женного особым образом. Лепились сосуды не на круге, а в формах или на специальной болванке. Подобные способы обжига и лепки уступают в эффективности евразийским, но эти различия не слишком существен­ны. Аналогичными методами пользовались в свое время и некоторые древневосточные ремесленники. На север­ном побережье Перу традиционные индейские способы производства глиняной посуды сохраняются до сих пор среди испаноязычных креолов, успешно конкурируя с европейскими.

Сама идея массового производства стандартных, сде­ланных в специальных формах глиняных изделий, во­зможно, проникла в Перу через Эквадор из Мезоамерики. Если это так, то перед нами единственное заметное технологическое нововведение, освоенное древними обитателями Центральных Анд в результате внешних контактов. Во всяком случае в Мексике пря­моугольный стандартный кирпич-сырец впервые появ­ляется еще в третьей четверти I тыс. до н. э. На северном побережье Перу лепку в формах начинают применять с рубежа нашей эры для изготовления как кирпичей, так и сосудов и немногочисленных здесь статуэток. В I тыс. н. э. прямоугольный кирпич, сме­нивший менее удобные конические адобы, распростра­няется по побережью на юг.

С точки зрения истории техники довольно любо­пытно, что колесо и вообще идея вращения были в принципе американским индейцам знакомы. Хорошо известны, например, «игрушки» (на самом деле, ве­роятно, культовые предметы) в виде фигурок животных на колесиках, происходящие из древних захоронений на западе Мексики. В Андах в середине I тысячелетия н. э. создатели культуры рекуай в горах северного Перу изготовляли парадные сосуды на гончарном круге достаточно быстрого вращения. Тем не менее подобные изобретения не получали распространения и снова за­бывались. Освоившим к I тысячелетию н. э. уже довольно сложную технологию ремесленникам было, по-видимому, непросто перейти к совершенно другим при­емам обработки материала или к созданию изделий абсолютно нового класса. Быть может, если бы в Новом Свете имелись домашние животные, пригодные для то­го, чтобы тянуть упряжку, полноценная колесная по­возка была бы индейцами в конце концов создана и широко внедрена в хозяйство. Однако лошадей до по­явления европейцев в Новом Свете, как известно, не было (точнее, местная американская лошадь вымерла около 10 тысяч лет назад), достаточно же слабосиль­ную ламу в Перу было целесообразнее использовать в качестве вьючного, а не тяглового животного, осо­бенно на горных дорогах. В Мексике же, обитателям которой даже ручная тележка могла бы изрядно при­годиться, не существовало развитой металлургии, а сле­довательно, нельзя было изготовить втулки для ко­лес.

Выплавку меди из окислов первыми в западном полушарии открыли не позже середины II тыс. до н. э. индейцы горной Боливии или севера Чили.⁸ Тогда же здесь появилось и золото. Тысячелетием позже ме­таллургия стала известна на севере Перу. Сосуды и украшения из золота и серебра, найденные в да­тируемых серединой I тыс. до н. э. погребениях се­верного побережья, свидетельствуют о превосходном владении мастеров техникой обработки драгоценных металлов.

Последний заметный сдвиг в совершенствовании те­хнологии приходится в древнем Перу на конец I тыс. н. э. Он ознаменован прежде всего прогрессом метал­лургии. На северном побережье осваивают выплавку меди из серосодержащих руд, что позволяет отныне неограниченно расширять производство этого металла.⁹ Бронза (мышьяковистая на побережье и оловянистая в горах) используется теперь для изготовления любых орудий. Сплав меди с оловом был, по-видимому, уже хорошо знаком создателям культуры тиауанако, но ко­гда он появился впервые, пока не вполне ясно. Железа обитатели Нового Света в доколумбовый период своей истории не умели, как известно, ни добывать, ни об­рабатывать.

С IX—X веков н. э. на побережье Перу начинается прокладка более крупных, чем ранее, магистральных ка­налов, соединивших оросительные системы отдельных долин.

 

ЦЕНТРАЛЬНЫЕ АНДЫ В СРАВНЕНИИ С МЕЗОАМЕРИКОЙ

 

Достижения древних перуанцев в области сельско­го хозяйства и ремесла по достоинству оцениваются лишь на фоне того, что происходило в других областях Нового Света. Народы Центральных Анд не только обо­гнали в развитии племена востока Южной Америки, но и имели важные преимущества по сравнению с индей­цами Мексики—Гватемалы. Большим тормозом в разви­тии Мезоамерики стало отсутствие надежных источни­ков белковой пищи. Даже если бы ацтеки и майя путем селекции вывели сорта кукурузы, вдвое урожайнее тех, которые они выращивали в XVI веке, им вряд ли бы удалось добиться пропорционального роста населения, оставаясь зависимыми от результатов охоты на кроликов и оленей. Употребление в пищу богатых белком водо­рослей или птицеводство не могли решительно попра­вить дело. Высказанная в последние годы гипотеза объ­ясняет гибель городов майя в конце I тыс. н. э. прежде всего хроническим дефицитом белкового питания в ус­ловиях перенаселенности.¹⁰

В древнем Перу проблема сбалансированного пита­ния не стояла. К приходу испанцев как скотоводство, так и морское рыболовство процветали, вполне обеспе­чивая полноценными белками те восемь-девять миллионов человек, которые, по достаточно осторожным оцен­кам, жили в пределах инкской империи.¹

Что касается развития ремесла, то в этой области Мезоамерика не уступала, на первый взгляд, Андам. Те, кто видел фотографии ольмекских статуэток из нефрита, золотых украшений миштеков, фантастиче­ских фигурных кремней майя или ацтекского черепа из горного хрусталя, по праву восхищаются этими про­изведениями искусства. Однако нас в данном случае интересуют не уникальные достижения, а массовое про­изводство. И здесь при сравнении доиспанских культур Мексики и Перу нам придется сопоставлять каменный век с бронзовым. Обитателей Мезоамерики эквадорские торговцы познакомили с обработкой меди, золота и серебра лишь в IX веке н. э., а в повседневной жизни металл в Гватемале и Мексике оставался редок до самой конкисты. По-видимому, применение медных и бронзовых орудий в сельском хозяйстве Мезоамерики не было особенно выгодно, а лишь оно одно могло дать резкий толчок развитию новой отрасли ремесла.

В Перу же, по крайней мере на побережье, бронзовые землеобрабатывающие орудия к началу нашего тыся­челетия получили значительное распространение, о чем свидетельствует большое количество дошедших до нас экземпляров.

 

ХРАНЕНИЕ ПРОДУКТОВ И ПУТИ СООБЩЕНИЯ

 

Обладание богатыми источниками энергии прино­сит мало пользы, если ресурсы расходуются неэкономно Недостаточно произвести ценности — их надо сохранить и доставить до потребителя. В Центральных Андах, как и повсюду, имело огромное значение умение за­готовить продукты впрок и перевезти их на значи­тельные расстояния. Для зернобобовых культур про­блема хранения урожая решалась просто, особенно в условиях сухого климата перуанского побережья. Так, исследованное Д. Бонавия хранилище кукурузы в пу­стынной местности Лос-Гавиланес в долине Уармей к северу от Лимы состояло из обычных ям, засыпанных сверху песком. Его общая вместимость при этом оце­нивается в пределах 450—700 тонн кукурузы.¹² Ре­зультаты радиоуглеродных анализов и отсутствие ке­рамики позволяют датировать хранилище временем не позднее рубежа III и II тыс. до н. э. Правда, сами початки подозрительно велики и выглядели бы есте­ственнее в слоях начала I тыс. до н. э.

Известные перуанцам тропические клубнеплоды хра­нению не подлежат, но из картофеля путем вымачива­ния и вымораживания приготовляли сухой крахмал (чуньо). Заготавливали впрок и мясо, называвшееся в сушеном виде чарки.

Продукты перевозили на ламах. Уже в Лос-Гави­ланес обнаружен помет этих животных. Очевидно, что без помощи вьючных лам доставить урожай в отда­ленное от полей хранилище было бы затруднительно. Постепенно объем перевозок увеличивался. Маленькое, но ценное за отсутствием письменных свидетельств указание на прогресс скотоводства дают древние изо­бражения. Судя по ним, с III—IV веков н. э. по­гонщики лам стали пользоваться довольно сложной уп­ряжью, тогда как раньше уздечку протягивали сквозь ухо животного. Большие коррали для лам, скорее всего караванные терминалы, выявлены при раскопках го­родищ позднего этапа культуры мочика на северном побережье. По-видимому, не позже середины I тыс. н. э. в Андах сложилась сеть магистральных путей, по которым перегоняли караваны из многих сотен лам-самцов.

Морские пути сообщения не имели в Центральных Андах того же значения, что караванные тропы, однако с их помощью поддерживались немаловажные контакты с Эквадором. Косвенные указания на прогресс море­плавания относятся к последней четверти I тыс. н. э. Похоже, что именно теперь перуанцы знакомятся с бальсовыми плотами, о которых многие, конечно, на­слышаны благодаря Туру Хейердалу и его плаванию на «Кон-Тики». Правда, остатков самих плотов или их изображений обнаружить не удалось, но в одном из храмов северного побережья Перу найдены осно­вания бальсовых колонн, которые не могли быть до­ставлены из Эквадора иначе как морем.¹³ К концу I тыс. н. э. складывается та система эквадоро-перуанских культурно-экономических связей, которая в XVI веке поддерживалась торговцами, плававшими под парусом на плотах. В далекие путешествия по океанским про­сторам индейцы, однако, не решались пускаться. Даже найденная на Галапагосах якобы древнеперуанская ке­рамика признана специалистами относящейся к коло­ниальному времени. Доказательства же плаваний ин­дейцев к острову Пасхи, по мнению большинства ис­следователей, и вовсе неубедительны.

В отличие от морской акватории порожистые и бур­ные реки Боливии и Перу лишь затрудняли контакты. Жителям побережья для переправы служили паромы из тростника, а в горах через ущелья перекидывали под­весные мосты. Такие мосты на караванных тропах оби­татели Анд наверняка умели наводить задолго до инков. Этим искусством не хуже владели индейцы горной Ко­лумбии, обходившиеся в работе без указаний государ­ственных надзирателей.

В области развития транспортных средств преиму­щества центральноандской цивилизации по сравнению с мезоамериканской еще очевиднее, чем при сравнении их сельского хозяйства и ремесла. Хотя выносливый носильщик в принципе способен поднять те же 40 кг груза, какие навьючиваются на ламу-самца, он не в силах, естественно, идти с подобной ношей дальше не­скольких километров. Не имея вьючных животных, индейцы Мексики и Гватемалы должны были либо от­влекать несоразмерно много людей для переноски грузов, либо ограничивать продуктообмен. Транспортные проблемы сокращали как пределы территорий, которые были способны держать под непосредственным кон­тролем верховные власти, так и размеры и удален­ность участков, с которых могла собрать урожай кре­стьянская семья.

Возможность использования для переноски грузов животных — хотя бы и только вьючных, а не запря­женных в повозку, — определила многие особенности центральноандской цивилизации, среди них прежде все­го — социальную структуру города. Американские ар­хеологи недавно обследовали руины крупнейшего го­рода северного побережья Перу, столицы царства Чимор Чан-Чана, в котором в середине XV века жило 20—30 тыс. человек. Одна лишь центральная, густо­населенная его часть занимала 6 кв. км. Осмотр стро­ений и анализ находок привел исследователей к вы­воду, что в городе жили, во-первых, представители знати с окружающей челядью и, во-вторых, ремес­ленники. Последние земледельческим трудом не зани­мались, так что производство сельскохозяйственных продуктов было целиком возложено на крестьян, чьи хутора и деревни были рассредоточены по долине. С помощью навьюченных лам снабжение Чан-Чана про­довольствием не составляло большой проблемы. По­скольку простолюдинов в городе было относительно ма­ло, их не имело смысла отрывать для исполнения не­квалифицированных работ. Строили же город вре­менно мобилизованные общинники, а не те, кто в нем жил.

Архивные документы по долине Чинча на южном побережье Перу свидетельствуют и о развитой специа­лизации среди негородского населения. Торговцы-про­фессионалы, земледельцы с ремесленниками и рыбаки жили порознь. Продукты и изделия, производство кото­рых не являлось прямым делом соответствующей корпо­рации, ее члены получали со стороны. Если бы переме­щение грузов из одной части долины в другую велось живой силой людей, этим делом должны были бы посто­янно заниматься сотни носильщиков, содержать которых пришлось бы остальному населению.

Сообщениям из Чинчи вторят испанские отчеты из области Чупачу, находившейся в совсем других при­родных условиях — в субтропиках на восточной окраине Анд. Здесь тоже имелись специализированные поселе­ния, жители которых либо занимались выращиванием какой-то одной сельскохозяйственной культуры, либо изготовляли определенную ремесленную продукцию.^{17 И}ную картину рисуют археологические и письмен­ные источники по Мезоамерике. Здесь из-за высоких затрат человеческого труда на транспортировку было ра­зумно максимально приближать места производства из­делий и продуктов к местам их потребления. Поэтому население городов оказывалось крайне пестрым и в про­фессиональном, и в социальном отношении, а многие ремесленники значительную (если не большую) часть времени работали на полях и огородах. На дальние рас­стояния было выгодно перемещать лишь самую дорого­стоящую или же легкую по весу и небольшую по объему продукцию — например, ткани или обсидиан; зато нео­бычайно оживленным был местный обмен. Как показала американская исследовательница Э. Брумфил, вся систе­ма даннических обязательств, которые ацтеки навязыва­ли побежденным провинциям, определялась возможно­стью организовать доставку в столицу издалека некото­рых категорий ремесленных изделий при явной неосуществимости наладить столь же дальнюю транспор­тировку продовольствия. Поступавшие из провинции ткани и прочую легкую продукцию государственные власти сбывали поэтому по низкой (видимо, ниже себе­стоимости) цене жителям столичной области. Те же дол­жны были расплачиваться продукцией сельского хозяй­ства, оказываясь тем самым заинтересованными в рас­ширении ее производства и сбыта. Торговля, таким образом, процветала, и на рынке ацтекской столицы Теночтитлана можно было купить все, что угодно. В Чан-Чане же, как и в городах инков, рынков не суще­ствовало вообще, а обитатели получали все им положен­ное с государственных складов.

 

ХРАНЕНИЕ И ПЕРЕДАЧА ИНФОРМАЦИИ

 

Формы управления зависят от числа людей, всту­пающих друг с другом в регулярные контакты. Интен­сивность контактов при прочих равных условиях пропо­рциональна плотности населения. Крайне важной пере­менной величиной является, однако, степень развитости средств сообщений в пределах занятой коллективом тер­ритории. Так, в евразийских степях или на островах Тихого океана отдельные общины скотоводов и рыбаков бывали отделены друг от друга десятками и сотнями километров. Тем не менее эти расстояния сравнительно легко преодолевались верхом или в лодках, что позво­ляло поддерживать устойчивые хозяйственные и полити­ческие связи.

Ко времени становления первых государств в Цен­тральных Андах уже сложилась необходимая инфра­структура — сеть караванных троп. Примерно с середины I тыс. н. э. тропы постепенно превращаются в благоустро­енные дороги, общая протяженность которых при инках достигла 30 тыс. км. Империи Старого Света, сравнимые по размерам с инкской, имели на службе у себя всадни­ков, разносивших сообщения и распоряжения из столи­цы в провинции и обратно. Лама же слишком слаба, чтобы использовать ее в качестве верхового животного. Однако создание дорожной сети все же помогло перуан­цам справиться с проблемой быстрой передачи на боль­шие расстояния сведений и приказов. На дорогах были устроены посты, где дежурили гонцы (часки). Получив депешу или небольшой груз (таким путем доставляли к столу Великого Инки свежую рыбу с океана), часки стремглав бежал до соседнего поста, где передавал эста­фету дальше. Бегуны, таким образом, все вместе покры­вали в день до 240 км, двигаясь в среднем со скоростью 20 км/час.¹⁸

Развитость института часки не следует преувеличи­вать и сравнивать его (как это делает, например, попу­лярный автор книг об индейцах М. Стингл) с современ­ной почтой. Проведя обследование инкских дорог, аме­риканский археолог Дж. Хислоп не обнаружил вдоль большинства из них развалин регулярно размещенных небольших укрытий, где могли бы располагаться часки. Скорее всего, гонцы обслуживали лишь основную маги­страль от северных центров в Кито и Томебамбе, где подолгу располагался императорский двор, до Куско и дальше — в Чили, а также две-три дороги, связывавшие горы с побережьем. Этого, видимо, было достаточно, чтобы столичная администрация ориентировалась в об­становке и могла справиться с оперативным управлени­ем.

Управление крупным государством невозможно и без хранения информации, прежде всего счетной и учетно-документальной, контрольной. Некоторые исследовате­ли, недооценивая эффективность «узелкового письма», упорно искали у инков письмо «настоящее», графиче­ское, обычно принимая за него токапу — ряды заклю­ченных в квадратные рамки геометрических символов на тканях и ритуальных кубках. Нельзя исключать, что из подобных знаков при благоприятных условиях могла бы развиться письменность, однако конкуренция кипу резко ограничивала сферу употребления токапу.

Связки шнурков в качестве мнемонического (ожив­ляющего память) средства, по-видимому, использовались обитателями Нового Света с давних времен. На кипу похож, например, вампум североамериканских индей­цев. Кипу найдены в погребениях культуры уари на побережье Перу (VII век н. э.),¹⁹ но вряд ли перед нами самые ранние их образцы. С помощью кипу было легко закодировать и фиксировать любую информацию число­вого характера по категориям (скот, воины, бронзовые палицы, сосуды с кукурузным пивом, крестьянские семьи и т. п.) примерно так же, как это делали обита­тели Ближнего Востока в IV тыс. до н. э. с помощью фишек геометрической формы. Фишки, известные уже на самых ранних оседло-земледельческих поселениях Передней Азии, никем «индивидуально» не изобрета­лись, их наборы постепенно усложнялись по мере надоб­ности. В итоге, как сейчас принято думать, шумеры, делая оттиски фишек на глине, создали постепенно письмо, с развитием которого стало возможным записать и художественные тексты.²⁰ Но это было лишь побочное и неожиданное использование знаков, предназначенных главным образом для другой, более утилитарной цели. По мнению некоторых специалистов, употребление кипу тоже не всегда ограничивалось чисто прикладной обла­стью: кольцевой шнурок с направленными во все сторо­ны от центра нитями-лучами напоминает космологиче­скую схему древних перуанцев с расходящимися от главного святилища линиями секе. Тем не менее главное достоинство «узелкового письма» заключалось в его при­годности для всякого рода учетных операций, без кото­рых инкское общество, каким мы его знаем, совершенно не могло существовать. Лишь благодаря кипу действова­ла и служба гонцов-часки. Подсчитано, что на пути от Кито до Куско эстафету последовательно передавали друг другу как минимум 375 человек (если не вдвое-втрое больше), что устную информацию могло бы иска­зить до неузнаваемости. Неся кипу, гонец должен был лишь помнить, к какой категории относится сообщение и кому оно адресовано.

Достигнув Перу, испанцы поражались отсутствию некоторых с их точки зрения элементарных и самооче­видных навыков, инструментов и изобретений, например незнакомству индейцев с плавкой железа, кузнечными мехами, пилением и сверлением и т. п. Неисторичность такого взгляда сегодня очевидна, поскольку цивилиза­цию Центральных Анд, как нам теперь стало ясно, до­пустимо сравнивать не с европейской христианской, а лишь с древневосточными. Значительный и неуклонный технологический прогресс древнего Перу в предшество­вавшие конкисте тысячелетия несомненен. Перейдя в конце IV—начале III тыс. до н. э. от охоты и собира­тельства к земледелию, скотоводству и рыболовству, ос­воив ткачество, производство керамики и металлургию меди, а затем — бронзы, индейцы Центральных Анд от­крыли для себя ранее неизвестные способы эксплуата­ции окружающей среды. Разработка методов длительно­го хранения пищевых продуктов, перевозка грузов по суше на ламах, а по морю — на бальсовых плотах, создание системы передачи информации во времени (с по­мощью кипу) и в пространстве (служба гонцов-часки) позволили добиться высокой эффективности в использо­вании ресурсов окружающей среды. Прогресс хозяйства и технологии обеспечил рост населения, появление все более крупных коллективов людей, связанных решением общих задач, поддерживающих между собой все более тесные и постоянные связи. Подобный путь развития закономерно вел к усложнению социальной организа­ции.

Обратимся теперь ко второму из поставленных в на­чале главы вопросов и посмотрим, как по материалам археологии менялись характеристики коллективов, насе­лявших Центральные Анды между 3000 г. до н. э. и 1500 г. н. э.

 

ОЦЕНКА ВЕЛИЧИНЫ ДРЕВНИХ КОЛЛЕКТИВОВ

 

О размерах древних коллективов и об особенно­стях их организации археологи судят лишь по кос­венным данным. Например, подсчет совокупной пло­щади поселений при знании демографической плотно­сти, обычной для тех или иных типов застройки, позволяет оценить общее количество жителей опреде­ленной территории. Абсолютные цифры таких подсче­тов, естественно, приблизительны. Средний -размер семьи, число домохозяйств и, главное, синхронность обживания отдельных участков установить нелегко. Так, число жителей города Уари (центра соответствующей культуры и столицы государства) оценивается в широких пределах от 11 до 70 тыс. человек.²² Пра­вда, это предельные расхождения, и вероятность пред­полагаемой численности в 20—35 тысяч кажется удовлетворительной. Не может быть и полного списка по­селений, часть которых бесследно исчезла. С большей уверенностью определяется динамика населения по пе­риодам. Для этого сравнивают совокупную площадь по­селений разного времени или просто число памятников, если они не слишком различаются по размеру. По­добный анализ показывает, например, что в районе современного перуанского порта Чимботе, на север от Лимы, достаточно плотное население впервые появля­ется в III тыс. до н. э. Около рубежа нашей эры наблюдается новое значительное ускорение его роста, а затем — еще один пик роста в третьей четверти I тыс. н. э. После этого население сокращается, но по­вторная тенденция к росту намечается при инках.^{23 В} разных долинах подобные демографические кривые не вполне совпадают, но в главном выявленные для Чимботе закономерности сходны с теми, которые за­метны во многих районах Центральных Анд.

Второй доступный археологам критерий — оценка размеров и характера коллективов по результатам их слаженных действий. Если бы от Древнего Царства в Египте не осталось ничего кроме пирамид, этих построек самих по себе было бы достаточно для некоторых важ­ных суждений об их создателях. Перед нами явно ре­зультат совместного труда десятков, если не сотен тысяч человек, чьи усилия была способна организовать лишь сильная центральная власть.

В Перу столь же масштабные, как в Древнем Египте, хотя совсем иные по характеру, свидетельства обще­ственных работ (новые города, дороги, крепости) появ­ляются лишь при инках. Пирамиды же в Андах строили в более ранние эпохи (со II тыс. до н. э. по I тыс н. э.), причем самые большие единовременно сооруженные па­мятники относятся к VII—X векам н. э. Однако перуан­ские пирамиды на порядок меньше египетских по объему кладки. Наиболее значительные из них поднимаются в высоту лишь метров на пятьдесят. Необходимые для их постройки объединения людей тоже были, надо пола­гать, меньше, чем требовались в Египте времен IV ди­настии. Что касается храмов, относящихся к периоду между XVIII веком до н. э. и VI веком н. э., то неко­торые из них хоть и огромны, но возводились медленно, в течение нескольких веков. Подобные проекты, по-ви­димому, оказывались под силу относительно небольшим политическим объединениям в границах двух-трех до­лин, если таковые сохраняли стабильность.

 

ФУНКЦИИ МОНУМЕНТАЛЬНЕЙ АРХИТЕКТУРЫ

 

Возведение массивных, сравнительно примитивных по конструкции сооружений, в которых «полезная пло­щадь» находящегося внутри или наверху склепа или храма ничтожно мала по сравнению с объемом насыпи или кладки, — особенность не одних лишь культур дре­вней Америки и Египта. Это типичнейшая черта боль­шинства древних обществ, находившихся в преддверии образования государства или недавно переступивших та­кой порог. Гигантские пирамиды, зиккураты, курганы и т. п. встречаются от Миссисипи до Японии и от Месо­потамии до центральноазиатских степей. Понятно поэ­тому, что строительство массивных храмовых платформ и прочих не имевших практического значения монумен­тальных сооружений отвечало каким-то общераспростра­ненным социальным потребностям.

Потребности определялись характером той переход­ной эпохи, когда свойственные государству способы и органы управления хотя и начали возникать, но еще не вполне сформировались и, главное, не стали в гла­зах общества само собой разумеющимися и традици­онными. Если в периоды социальных потрясений новые руководители не уверены в законности, или обще­признанности, прочности своих прав, тенденции к гран­диозному монументальному строительству могут на ко­роткое время снова возрождаться. Достаточно харак­терно, например, что прямым архитектурным образцом для здания Московского университета послужил кам­боджийский храм Ангкор-Ват.²⁴ Суперграндиозные ма­сштабы неосуществленного довоенного проекта строи­тельства Дворца Советов в Москве на месте взорван­ного храма Христа-Спасителя способны поразить нас и сейчас, после двух-трех десятилетий научно-техни­ческой революции.

Лидеры, под началом которых ведется сооружение гигантских престижных объектов, поначалу вовсе не обладают теми находящимися под их непосредственным контролем источниками власти, о которых мы говорили выше, и в очень сильной степени зависят от поддержки населения. Формой обеспечения подобной поддержки, придающей ей устойчивость, сглаживающей сиюминут­ные колебания в оценках, служит наделение руково­дителя сакральными или харизматическими свойствами. Тем самым вождь, жрец, пророк или диктатор начи­нает восприниматься как личность, фиктивно опира­ющаяся на внешние по отношению к коллективу силы, хотя в действительности вся его власть исходит не «сверху», а «снизу» и обусловлена согласием отдельных людей, групп, коллективов — большинства населения — с существующим порядком. В сознании членов обще­ства лидер становится посредником между смертными и богами, или же сам превращается в сверхчеловека. Если основа власти вождя культово-религиозная, то ее зримым воплощением чаще всего становятся такие искусственные сооружения, которые связаны с почи­танием божеств и обожествленных предков. Побужде­ние подчиненных к подобному грандиозному строитель­ству не приносит лидерам непосредственных матери­альных выгод. Такие действия имеют знаковый характер, выявляя и закрепляя сложившуюся в данном обществе структуру власти. Это своего рода проба сил, позволяющая определить, насколько далеко и безого­ворочно готовы люди следовать за руководителем. Од­новременно монументальные объекты символизируют мощь и богатство данного коллектива по отношению к окружающим.

Вплоть до середины I—начала II тыс. н. э. лидеры политических объединений в древнем Перу продолжали видеть в религии непосредственный и, скорее всего, ос­новной источник «вневоенного» поддержания своего ав­торитета. Понятия легитимности и сакральности остава­лись, по-видимому, полностью слиты. Лишь в прибреж­ном царстве Чимор и затем при инках культовые объекты перестают выделяться своими размерами среди других общественных сооружений.

 

СТАДИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ИНТЕГРАЦИИ ДРЕВНЕГО ПЕРУ

 

Рассмотрим теперь ход развития древнего Перу та­ким, каким он реконструируется по материалам архео­логии. На наш взгляд, в процессе политической интег­рации области и превращения ее из совокупности бес­численных независимых общин в империю допустимо выделить четыре стадии. Речь, разумеется, идет о пре­дельно упрощенной и схематичной картине. Если эволю­ция технологии была в Андах, как и почти повсюду в мире, практически необратима, то политическое разви­тие сопровождалось срывами, откатыванием назад; судь­ба отдельных объединений резко менялась под влиянием сравнительно случайных обстоятельств. Общая направ­ленность развития проступает, однако, достаточно ясно и выглядит следующим образом.

 

1. Общины и простые вождества

 

В связи с переходом к прочной оседлости укрепля­ется авторитет общинных лидеров. Появляются первые небольшие объединения отдельных общин. Численность наиболее крупных коллективов такого рода вряд ли пре­восходила одну-две тысячи человек.

На побережье Тихого океана обо всем этом сви­детельствуют материалы захоронений и остатки зданий общественно-культового назначения III тыс. до н. э. Так, на поселении Асия к югу от Лимы среди по­лусотни захоронений несколько оказались богаче обычных, причем наиболее неравномерно были рас­пределены ткани.²⁵ Надо заметить, что и далее, вплоть до прихода испанцев, богатая узорчатая материя вхо­дила в число самых престижных, недоступных про­столюдинам изделий. Общественные здания к концу III тыс. до н. э. стали существенно выделяться раз­мерами среди обычных жилищ и стояли на террасах и платформах до 10—15 м высотой. Для сооружения подобных объектов, очевидно, собирались люди со всей долины и с прилегающего к речному оазису участка побережья.

Одновременно с появлением сплоченных оседлых об­щин и (пока только на побережье) первых вождеств в III тыс. до н. э. складываются устойчивые хозяйствен­ные связи между отдельными районами Перу. Середи­ной III тыс. до н. э. датируются самые ранние находки картофеля, обнаруженного при раскопках памятников притихоокеанской полосы. Перуанский картофель не ра­стет в низменностях и несомненно был привезен на по­бережье из горных районов. Кукуруза, которая оказа­лась в упоминавшихся хранилищах Лос-Гавиланес, ви­димо, тоже попала туда с гор. Вплоть до I тыс. до н. э. ее остатки в слоях древних поселений прибрежной по­лосы встречаются столь редко, что допустимо сомневать­ся в местном происхождении этих початков. Найдены в Лос-Гавиланес и изделия из шерсти альпаки — чисто вы­сокогорного животного.

Некоторые открытия наводят на мысль о почти не­вероятных для столь глубокой древности масштабах межплеменного обмена. В конце 70-х годов американ­ский археолог Т. Гридер и его перуанский коллега А. Буэно раскопали в долине реки Таблачака поселение Ла-Гальгада.²⁶ Таблачака — правый приток реки Сайта, впадающей в океан близ нынешнего порта Чимботе. Памятник расположен на высоте 1000 м над уровнем моря, т, е. в высотном поясе, который на западных склонах Анд беднее остальных ресурсами дикой флоры и фауны и наименее пригоден также и для ведения производящего хозяйства. И все же именно здесь в конце III—начале II тыс. до н. э. располагался едва ли не самый крупный в тогдашней Америке центр монументальной архитектуры. Объяснить это можно лишь тем, что по долинам Сайты и Таблачаки про­ходит кратчайший путь с побережья в горы и дальше на восток в долину реки Мараньон. Обменивались, ско­рее всего, не столько украшения и предметы культа, сколько продукты массового потребления — сушеные рыба и водоросли на картофель и сушеное мясо. Проследить движение подобных продуктов очень трудно, но и негативные свидетельства имеют здесь опреде­ленный вес. Так, в культурном слое поселения, число обитателей которого оценивается в тысячу человек, практически не найдено костей животных. Поскольку люди вряд ли могли полностью обходиться без мяса, остается допустить, что ели они «консервы» того вре­мени — чарки, о которых мы уже говорили. Найдены в Ла-Гальгаде обрывки орнаментированной хлопчато­бумажной материи, которая, по-видимому, производи­лась здесь на месте и обменивалась на продукты пи­тания.

 

2. Сложные вождества

 

Усложнение социальных структур в Центральных Андах отчетливо заметно со второй четверти II тыс. до н. э. На протяжении этого и следующего тысяче­летия в древнем Перу формируются сообщества чис­ленностью в тысячи, а порой и в десятки тысяч лю­дей. Складываются иерархически организованные во­ждества.

Центром древнейшего политического образования подобного ранга стал, по-видимому, храмовый комплекс Сечин-Альто в долине Касмы на юге северного по­бережья. Он знаменит своей пирамидой из грубого ка­мня и конического сырцового кирпича, имеющей вы­соту 35 м и основание площадью 300 на 250 м. Вокруг на территории не менее двух квадратных километров располагаются другие строения. Недавними работами установлено, что во второй четверти II тыс. до н. э. в долине Касмы возникли, вероятно, два крупных во­ждества. Через несколько веков произошло их объ­единение вокруг Сечин-Альто. В это время возводится не только главная пирамида Сечин-Альто, но и целый ряд других крупных монументальных объектов. Счи­тается, что людских ресурсов одной лишь Касмы для этого вряд ли было достаточно и что по крайней мере два соседних оазиса в низовьях рек Непенья и Уармей также попали в зависимость от Сечин-Альто.²⁷

Помимо Сечин-Альто, еще один мощный центр, Гарагай, со знаменитыми раскрашенными рельефами воз­ник во второй половине II тыс. до н. э. неподалеку от сегодняшней Лимы; третий, Кабальо-Муэрто, распола­гался в долине реки Моче.

Начиная с XVIII—XV веков до н. э. прибрежные перуанские храмы украшаются росписями, рельефами и объемной глиняной скульптурой. Нет никакого сомнения в том, что создавали эти произведения искусства масте­ра-профессионалы. По материалам XVI века мы знаем, что обслуживавшие храмы и знать перуанские ремеслен­ники стояли вне обычной общинной организации, нахо­дясь в зависимости от государства или отдельных пред­ставителей привилегированных слоев. Эта инкская пра­ктика находит несомненные аналогии в социальном устройстве царства Чимор (X—XV века н. э.). Свиде­тельства о профессиональном ремесле, относящиеся ко II тыс. до н. э., поэтому крайне важны. Если мастера ра­ботали по заказу центральной власти, то это значит, что к XVIII—XV векам до н. э. у местных лидеров появля­ется свой социально-хозяйственный сектор — т. е. тот самый независимый от «низов» дополнительный источ­ник власти, ресурсами которого они непосредственно распоряжаются. О том же говорят и находки предметов роскоши, каковыми в Андах были прежде всего экзоти­ческие эквадорские раковины и изделия из них. Самые ранние отмечены при раскопках верхних слоев Ла-Гальгады, а первой половиной I тыс. до н. э. уже датируется большая серия подобных находок.

Надо заметить, что доколумбова Америка вообще отличается более ранним и широким распространением монументального изобразительного искусства, чем ти­пологически близкие культуры Старого Света. Обилие и совершенство каменной и глиняной скульптуры и. настенной живописи, характерное для мексиканских (ольмекских) и перуанских вождеств II тыс. до н. э., не имеют аналогий ни в додинастическом Египте, ни в прото- и даже раннединастическом Двуречье. Одну из причин этого допустимо усмотреть в скором и эф­фективном подчинении квалифицированных индейских мастеров правящей элите. Создается впечатление, что как в Мексике в XII веке, так и в Перу в XVIII—XV веках до н. э. имел место резкий сдвиг в формах общественных отношений: монументальное искусство появляется внезапно в уже развитом виде, тогда как достаточно массивные перуанские святилища начала II тыс. до н. э. лишены сколько-нибудь существенного декора.

Горные районы Центральных Анд до середины I тыс. до н. э. развивались несколько медленнее прибрежных. Окончательный переход к оседлости, отраженный в по­явлении деревень и гончарства, приходится лишь на вто­рую четверть II тыс. до н. э., когда на побережье уже возводились массивные пирамиды. Простые вождества, по-видимому, формируются здесь с конца 11 тыс. до н. э. Зато в середине или третьей четверти I тыс. до н. э. именно в горах в верховьях реки Мараньон вырастает крупнейший региональный центр, Чавин-де-Уантар, контролировавший торговый путь через Анды. Суще­ствует гипотеза, связывающая возвышение Чавина с по­стигшей прибрежные области катастрофой — ударами ги­гантских цунами, разрушивших в начале I тыс. до н. э. Гарагай и, возможно, другие храмы и поселения. Ш. Позорски же доказывает, что политическое объединение вокруг Сечин-Альто было около 1000 г. до н. э. просто разгромлено горцами.²⁸ Каковы бы ни были причины упадка прибрежной культуры в самом начале I тыс. до н. э., ее предшествующие достижения не были утрачены: важнейшие особенности архитектуры Чавина восходят именно к прибрежной традиции. В IV веке до н. э. Чавин-де-Уантар стал одним из самых значительных по­селений Южной Америки. Вокруг великолепных храмов располагались жилые кварталы площадью около 40 га. Число обитателей городка составляло две-три тысячи че­ловек.²⁹

Зародившийся во II тыс. до н. э. на побережье и получивший блестящее развитие в каменных барельефах Чавина художественный стиль, равно как и связанные с данными монументальными памятниками типы керами­ки, встречаются на огромной территории — от лесного коридора, разграничивающего Эквадор и центральноандскую область, до Аякучо и южного побережья Перу. Со своей стороны, культуры, развивавшиеся в тот же пери­од в бассейне озера Титикака, также демонстрируют некоторые общие черты, хотя и не столь яркие, как «чавиноидная» общность. Предполагать политическое единство каждой из этих двух групп племен нет доста­точных оснований, но тенденции к такому объединению, вероятно, возникали. В частности, найденные в горах и на побережье культовые изображения свидетельствуют об унификации существующих религиозных представле­ний, о возникновении образов божеств с устойчивой иконографией. Складывается художественный канон, оп­ределивший многие особенности всего последующего перуано-боливийского искусства вплоть до эпохи инков. Характерно также, что население северного Перу в 1 тыс. до н. э. предпочитало пользоваться изделиями из обсидиана (вулканического стекла), поступавшего из бо­лее удаленного, но находившегося в границах «чавино-идной» области центральноперуанского месторождения, чем оказаться в зависимости от более близкого источни­ка в Эквадоре, который контролировали создатели дру­гих культур.

 

3. Первичные государства

 

Формирование государств с населением в сотни ты­сяч человек начинается в Центральных Андах в первых веках нашей эры после появления культур мочика на северном побережье, уари в юго-центральной части гор­ного Перу, тиауанако в бассейне озера Титикака и, может быть, лима на центральном побережье. Заканчи­вается этот период событиями, уже описанными в пер­вой главе.

Границы древних государств определялись естествен­но-географическими, хозяйственными и этнокультурными рубежами. Историко-этнографические материалы и общетеоретические соображения заставляют предпола­гать, что первый шаг к появлению государства делается в тот период, когда среди вождеств, занимавших какой-то ограниченный район, выделяется сильнейшее. Однако даже добившись уверенного преобладания над остальными, новое политическое образование еще не превраща­ется само по себе в государство. Последнее, как уже было подчеркнуто, отличается от вождества прежде все­го ролью центра. Он способен теперь непосредственно руководить делами на окраинах, а не пользоваться од­ними лишь методами косвенного управления. Для этого необходим административный аппарат — тем более гро­моздкий, чем больше управляемая территория и населе­ние. Его содержание обходится дорого, поэтому государ­ство может возникнуть лишь при таком изобилии при­бавочного продукта, которое вождествам недоступно. Границы вождества редко отстоят от центра на расстоя­ние, преодолимое более чем за день пути, иначе система становится неуправляемой. Более крупные вождества (например, у степных евразийских народов) были недол­говечными и во всяком случае непрерывно меняли свои границы. В земледельческих обществах верховный вождь обычно контролировал территорию радиусом 10—30 км. Если в ее пределах земля и воды бывали настолько богаты, что могли прокормить не тысячи, а десятки ты­сяч людей, вождества превращались в города-государ­ства. Районов со столь благоприятными природными ус­ловиями на земном шаре было немного, поэтому даже в древности большинство государств возникло не спонтан­но, а под влиянием уже появившихся передовых цен­тров.

Разобраться в исторических обстоятельствах, привед­ших к образованию первичных государств, ученые стре­мятся на протяжении многих десятилетий. Поскольку процессы подобного рода нигде не освещены письменны­ми источниками (письменность в ранних обществах либо еще отсутствовала, либо использовалась в описанных выше чисто прикладных целях), мы опираемся на архе­ологические материалы, а также на разного рода поз­дние аналогии. По археологическим данным нельзя на­дежно судить об уникальных явлениях и фактах, но материалы раскопок ценны при изучении повторяющи­хся событий, где возможны сравнение, типология и ста­тистика. Сопоставление данных по центрам становления первичной государственности в Старом и Новом Свете всегда считалось самым эффективным методом выявле­ния ведущих, универсальных закономерностей, сопут­ствующих зарождению обществ нового типа.

Хрестоматийные примеры первичных государствен­ных образований — шумерский Лагаш середины III тыс. до н. э. в южном Двуречье и сапотекский Монте-Альбан конца I тыс. до н. э. на юге Мексики.³¹ В Лагаше, по выкладкам И. М. Дьяконова, 150 тыс. человек жило на территории поперечником примерно 50 км. Монте-Аль­бан находился в центре долины Оахака, максимальная протяженность которой 70 км. В городе жило 10—20 тыс. человек. Общее население долины точно не подсчи­тывалось, но, по-видимому, находилось в пределах 50— 100 тыс. человек.

Современные археологи называют Монте-Альбан древнейшим государством Нового Света. С ним, возмо­жно, соперничает Эль-Мирадор в низменностях Гватема­лы, однако этот город майя, оставленный населением в I тыс. до н. э., еще недостаточно хорошо изучен. К середине I тыс. н. э. в основной зоне расселения майя имелось два десятка городов-государств. В отличие от сапотекского Монте-Альбана и особенно от Теотиуакана в Центральной Мексике, предпринявших успешные за­воевательные походы и превратившихся в столицы кру­пных царств с населением до полумиллиона человек ка­ждое,¹² политическое развитие майя на стадии города-государства так и остановилось.³³

Для нашей темы важнее всего определить, как сфор­мировались первые государства в горных районах Боли­вии и Перу, т. е. на территории, ставшей впоследствии ядром империи инков. Судя по имеющимся данным, они прошли стадию города-государства, хотя их дальнейшая судьба еще недостаточно понятна. Особенно это касается Уари.

В VI веке н. э. вождества долины Аякучо вошли в состав политического объединения с вполне нормальной для города-государства территорией радиусом 30—40 км. Расположение поселений разного размера и типа, осо­бенности их архитектуры, распределение находок убеж­дают археологов в том, что перед нами именно государ­ство, а не всего лишь крупное вождсство.³⁴ В подобных границах культура уари просуществовала недолго. Хара­ктерные для нее парадная керамика и изысканно орна­ментированные ткани вскоре появляются в погребениях в разных районах Перу, а близ Куско и Кахамарки (т. е. на противоположных концах этого нового ареала уа­ри) строятся обширные архитектурные комплексы, не имеющие прототипов в местных традициях. Все это бы­ло соблазнительно счесть за доказательство сложения первой центральноандской империи.

Некоторые археологи, однако (среди них В. А. Башилов), давно указывали на существенные отличия провинциальных материалов культуры уари от тех, которые характерны для столичного района Аякучо. По мере прогресса археологических исследований такие различия становятся все очевиднее и число критиков «империи Уари» растет. Если образцы инкской архитектуры от Чили до Эквадора легко опознаются как характерные именно для кусканской традиции, то провинциальные объекты уари не слишком похожи на столичные образ­цы.

Имеющиеся данные все же склоняют к мнению, что крупное политическое объединение с центром в долине Аякучо в конце VI—начале VII века возникло. Однако его провинции обладали значительной независимостью, представляя собой автономные образования в пределах «территориального царства». В любом случае государство Уари просуществовало недолго, может быть, даже мень­ше столетия, хотя провинциальные центры могли про­должать функционировать и после оставления столицы. Считается, что строительство колоссальных администра­тивных комплексов в Кахамарке (Виракочапампа пло­щадью 25 га) и близ Куско (Пикильякта площадью 70 га) так и не было завершено, и они никогда полностью не обживались.³⁵

Хотя механизм распространения культуры уари в Андах пока не вполне понятен, само влияние древнего центра в Аякучо неоспоримо, и значение его трудно переоценить. Религиозные идеи уари проникли не толь­ко во многие горные области, но и на тихоокеанское побережье, наложившись почти повсюду на более ран­ний «чавиноидный» субстрат. Обилие привозных изде­лий на всей подвергшейся воздействию уари территории свидетельствует и об оживленных внутрирегиональных хозяйственных связях.

Политическое развитие в бассейне озера Титикака кажется понятнее, чем в центральном Перу. Во второй четверти I тыс. н. э. здесь сложились два крупных вождества либо первичных государства (необходимый ана­лиз распределения разнохарактерных памятников еще не проделан). Одно из них, Кея, или Тиауанако-Ш, располагалось с южной стороны озера, другое, Пукара, с северо-западной. В середине I тыс. н. э. они объедини­лись вокруг Тиауанако. По оценкам археологов, число жителей столицы составляло в это время 20—40 тыс. человек, т. е. примерно столько же, сколько и в городе Уари.³⁶ После гибели уари культура тиауанако, как уже говорилось, медленно деградировала, хотя зона влияния этого центра расширилась в западном направлении за счет появления колоний на крайнем юге перуанского и на севере чилийского побережья.

Итак, в горах Боливии и Перу город-государство не стал долговечной и преобладающей формой ранней го­сударственности. В отличие от сиро-месопотамского аре­ала и от Гватемалы (зона майя) и аналогично централь­ной и юго-западной Мексике в начале I тыс. н. э. в Андах довольно быстро сформировались крупные цар­ства. Тем не менее сама стадия города-государства была пройдена и здесь.

Иначе развивались события на побережье Перу. В этих районах стадия города-государства плохо прослежи­вается, и местные вождества могли быть непосредствен­но интегрированы в территориально протяженный госу­дарственный организм. Такой ход событий в истории редок, но не уникален, ибо параллели ему отыскиваются в Египте конца IV тыс. до н. э.

В силу особой конфигурации нильской долины номы (местные вождества) были вытянуты цепочкой вдоль реки и не могли расширять территорию на восток и на запад, где их ограничивала пустыня. И. М. Дьяко­нов высказал предположение, что когда один из номов Верхнего Египта победил ближайших соседей и под­ключил их ресурсы к своим, он начал громить со­перников одного за другим, не опасаясь обходов с флангов и образования враждебных коалиций. В ре­зультате Верхний Египет был объединен необычайно быстро — до того как в отдельных номах успели сло­житься специализированные, самостоятельные органы государственного управления.³⁷

На перуанском побережье также существовал есте­ственный коридор между океаном и непроходимыми в меридиональном направлении предгорьями Анд. Во­ждества располагались в оазисах по берегам текущих с гор речек. Один из подобных индейских «номов» возник во II веке н. э. в долине реки Моче. К северу от нее в море впадает гораздо более полноводная река Чикама. По мнению специалистов по древнеперуанской ирригации, магистральные каналы Чикамы были столь велики, что каждый из них обеспечивал водой земли целого вождества.³⁸ В этих условиях задача полити­ческого объединения всей долины не стояла остро. Вождеству Моче удалось захватить этот крупный, но по­литически разобщенный оазис, а затем, опираясь на ресурсы сразу двух долин, поочередно разгромить остальных соседей и поставить под свой контроль тер­риторию, растянувшуюся на полтысячи километров вдоль океана. Органы государственной власти сформи­ровались на северном побережье Перу лишь после за­вершения этой военной кампании. О данных событиях известно исключительно по материалам археологии и иконографии (вождеству, а потом государству со сто­лицей в Моче соответствует культура мочика). О по­вторении того же процесса во вдвое большем масштабе при образовании и расширении в X—XV веках царства Чимор есть и исторические сведения. Они вполне подтверждают выводы археологов.

На центральном побережье аналогичным путем во­зникло, возможно, еще одно объединение, которому со­ответствует культура лима, но оно было в два-три раза меньше мочикского и изучено хуже. Дальше к югу власть местных вождей не распространялась за пределы отдельных оазисов. И это естественно: как сельскохозяйственный потенциал, так и рыбные ресу­рсы южного побережья Перу, и тем более чилийской Атакамы, меньше, чем в северных районах. Соответ­ственно меньшим было там и население, проще со­циальные структуры.

Подсчеты общего числа жителей первичных перуано-боливийских государств делались только для куль­туры мочика. По выкладкам Р. Шеделя, в середине I тыс. н. э. на соответствующей территории обитало немногим более четверти миллиона человек.³⁹ Это, однако, консервативная оценка, так что данную цифру допустимо увеличить примерно на треть. В любом слу­чае она примерно вдвое выше, чем число жителей такого крупного месопотамского города-государства, ка­ким был Лагаш.

В эпоху расцвета культур уари, тиауанако и мочика были заложены основы последующего объединения Цен­тральных Анд инками. В это время были опробованы те установления и идеи, на основе которых в дальнейшем возникла империя. Правда, в отношении социально-хо­зяйственных институтов подобный тезис лишь начинает находить подкрепление фактами: для его конкретизации нужны дальнейшие раскопки.

Наиболее несомненным и важным кажется развитие в I тыс. н. э. ротационной системы привлечения к труду крестьян-общинников. Исследуя пирамиды в столице мо­чика в Моче, археологи провели комбинаторный анализ знаков, прочерченных на кирпичах, сопоставили результаты с данными о составе глины, характере кладки и т. п. Оказалось, что каждую секцию возводила особая группа людей, отвечавших за весь процесс, начиная от замеса глины и кончая укладкой кирпичей на отведен­ном участке. Именно поэтому люди метили свою проду­кцию особыми знаками. Пирамиды строились несколько веков, а знаки, встречавшиеся на кирпичах в нижних ярусах кладки, через какое-то время появлялись вновь. Следовательно, трудившиеся здесь коллективы работни­ков обладали устойчивостью и преемственностью тради­ций. Подобной многовековой стабильностью отличаются только общины крестьян. В наиболее ранних массивах кладки знаков еще нет: по-видимому, в период, пред­шествовавший образованию мочикского государства, мо­билизация общинников еще не была столь же упорядо­ченной, как потом.⁴⁰

Менее однозначные свидетельства использования мобилизованных крестьян на строительных работах со­браны в Пикильякте — упомянутом административном центре Уари к юго-востоку от Куско. Здесь ниже ос­новных стен найдены остатки больших кухонь, в ко­торых, скорее всего, готовили пищу для массы воз­водивших Пикильякту людей. Сам памятник предста­вляет собой фантастический лабиринт из более чем 500 коридоров и комнат. Всякие передвижения внутри этого комплекса было легко направлять и контроли­ровать.⁴¹

Археологи искали в Пикильякте и остатки госу­дарственных хранилищ, однако здесь их ждало разо­чарование: явных свидетельств подобного рода обна­ружить не удалось. Более красноречивыми снова ока­зались материалы с побережья Перу. В VII веке столица государства мочика была перенесена из долины реки Моче на север в Пампа-Гранде. Этот город пло­щадью 4.5 км² на короткое время стал самым крупным в Центральных Андах, превзойдя даже Уари и Тиауанако. Именно в Пампа-Гранде найдены самые ранние надежно идентифицированные стандартные складские помещения. Их совокупный объем еще не­велик, всего лишь около 3 тыс. м³. В завоеванном инками Чан-Чане эта цифра достигала уже 217 тыс., сами же инки расширили масштабы складского хозяйства еще на порядок.

В Пампа-Гранде получены интригующие указания на возможное обострение противоречий между элитой общества и рядовым населением в период гибели ранних государств.⁴³ Они связаны с изучением Большой Пира­миды в центре городища — величайшего искусственного сооружения древней Южной Америки, причем построен­ного быстро, «в один прием». Общая высота пирамиды 54 м, основание имеет площадь 270 на 185 м. Однако особенно поражает воображение верхняя платформа с гладкими и почти совершенно отвесными стенами 25-ме­тровой высоты, на вершине которой располагались бога­тые жилые помещения. Ведший туда узкий и крутой пандус можно было без труда оборонять самыми незна­чительными силами. И все же постройки как на вер­хней, так и на нижних платформах погибли в огне — настолько жарком и мощном, что глина местами спла­вилась до стекловидного состояния. Следы намеренных разрушений заметны и на других элитарных объектах Пампа-Гранде, в то время как жилища рядовых горожан совершенно не пострадали. Высказано предположение, что город погиб в результате народного восстания, а не нашествия врагов. В последующий период строительство столь колоссальных пирамид в Перу прекращается. Если гипотеза изучавших столицу мочика археологов пра­вильна, то можно заключить, что создатели более поз­дних перуанских культур (сикан, чиму, инки) учли опыт своих предшественников. В обществе выработались ме­ханизмы, позволявшие избегать, открытого противостоя­ния социальных слоев, развивать более изощренные ме­тоды изъятия и перераспределения прибавочного проду­кта.

Для третьей четверти I тыс. н. э. мы располагаем красноречивыми свидетельствами формирования идеоло­гической общности, охватывающей большую часть насе­ления Центральных Анд. Иконография главного боже­ства в пантеонах уари и тиауанако (обращенная к зри­телю фигура с жезлами в руках) стандартна и восходит еще к культуре чавин. После того как столица мочика была перенесена в Пампа-Гранде, этот канон усвоили и на северном побережье Перу. С образом главного мифо­логического персонажа повсюду связаны пума (ягуар) и дневная хищная птица, которым на изображениях при­даются фантастические черты. Об унификации ритуалов свидетельствует повсеместное использование большого цилиндрического, слегка расширяющегося кверху кубка (будущий инкский керд). От северного Перу до оазисов чилийской Атакамы и до восточных границ Боливийско­го плоскогорья в захоронения кладутся предметы с изо­бражением сжатой в кулак руки с отставленным пальцем. Судя по поздним этнографическим аналогиям, по­добный символ имел отношение к идеям благополучия и богатства.

 

4. Империя

 

Четвертой стадией политической интеграции Цен­тральных Анд стало образование единого государства, население которого приближалось к 10 млн. В конце XIV—начале XV века Куско, вероятно, эволюциони­ровал из вождества в город-государство, подчинив своей власти долину протяженностью около 40 км. Касаю­щиеся этих событий сообщения письменных источни­ков, к сожалению, ненадежны. Содержащиеся в хро­никах сведения об этой поре больше помогают разо­браться в принципах общинной организации индейцев Анд, в их мифологии и космологии, чем в последо­вательности исторических эпизодов. Мало помогает и археология. Слои доимперского периода уничтожены при строительных работах конца XV—начала XVI века и затем — при испанцах. То, что сохранилось, пере­крыто постройками современного города. Так или ина­че, но на стадии города-государства Куско задержался недолго. Инки явно пошли тем же путем, что и со­здатели культур уари и тиауанако за восемь-девять веков до них. И если первые попытки объединения Центральных Анд не удались, то правители Куско этой цели достигли.

Переходя в следующей главе к описанию социаль­но-экономического устройства империи, еще раз на­помним о важнейшем условии возникновения андской «сверхдержавы». Военные и организационные дарования первых императоров смогли проявиться столь эффек­тивно лишь потому, что древнее Перу оказалось под­готовлено к объединению всем ходом своего предше­ствующего развития. К началу XV века население ре­гиона превысило уровень, достигнутый в период существования ранних государств. Изобилие освоенных природных ресурсов позволяло отвлечь массу людей (порядка десяти процентов всего населения) от про­изводства продуктов жизнеобеспечения и превратить их в постоянных или временно призванных воинов, стро­ителей, администраторов, служителей культа и т. д. Второе условие успеха инков — создание превосходной сети-коммуникаций, также на основе предшествующих достижений в этой области. Запущенный в ход хо­зяйственно-административный механизм империи содействовал накоплению огромных запасов как продо­вольствия, так и престижных ценностей, распреде­лявшихся по мере надобности, исходя из интересов центральной власти. Первые — запасы продовольствия — обеспечивали лояльность народных масс, вторые — пре­стижные ценности — привилегированных слоев обще­ства.