КОНЕЦ ИМПЕРИЙ

 

Глава VI.

 

Вернемся на время из XX века снова к инкам. На этих страницах мы старались описать империю Тауантинсуйю, не подгоняя ее под какой-нибудь уже задан­ный прежними исследователями шаблон, но и не упирая на ее экзотику и уникальность. По-настоящему непов­торимое своеобразие андской цивилизации заметнее все­го в тех чертах, которые прямо определялись природным окружением и этнографическим фоном. Как только дело касается основных закономерностей во взаимоотношени­ях людей в коллективах и коллективов между собой, они оказываются в древнем Перу такими же, какими в сходных обстоятельствах они были в Африке, Европе или Китае. Каждая из главных особенностей инкского общества находит свои аналогии и за пределами Цен­тральных Анд.

При этом андские материалы имеют для историков особую познавательную ценность. Перед нами общество, на протяжении многих тысячелетий развивавшееся в от­носительной изоляции, вне сколько-нибудь регулярных и тесных контактов с другими столь же высокими куль­турами, то есть будто специально созданное в целях своеобразного эксперимента. Типологически инки при­надлежат к древнему миру (выросшая из догосударственного состояния цивилизация бронзового века), но отделены от нас периодом всего лишь в пятьсот лет. Как бы мы ни сетовали на недостаточную полноту источни­ков по истории Тауантинсуйю, их все же неизмеримо больше, чем по любой из первичных цивилизаций Ста­рого Света. Даже археологические свидетельства дея­тельности инков гораздо обильнее тех, которые дошли до нас от иньского или раннечжоуского Китая или от Египта начала III тыс. до н. э.; про письменные же материалы не приходится и говорить.

Инкское государство, как и любое значительное историческое явление, можно правильно оценить, лишь рассматривая его в разной ретроспективе. В первой и в начале третьей главы мы стремились познакомить чита­теля с теми событиями, которые непосредственно приве­ли к образованию Тауантинсуйю. Это традиционный и необходимый подход, ибо прежде чем заниматься обоб­щениями, историк нуждается в изложении твердо уста­новленных конкретных фактов, на которые он будет опираться в своих рассуждениях.

Однако для понимания прошлого близкая ретроспек­тива недостаточна. Если бы в 1438 г. война с конфеде­рацией племен чанка окончилась для жителей Куско неблагоприятно (победа была достигнута ценой предель­ного напряжения сил), то ни о каких инках мы, по всей видимости, никогда бы и не услышали. Означает ли это, что великое государство в Андах тоже бы не возникло? Подобное кажется маловероятным. Скорее всего, даль­ние завоевательные походы предприняли бы сами чанка, возможно—племена уанка, яуйо, колья или лупака. Кто бы ни оказался тогда на месте инков, подобная империя была бы создана и помешать этому грозила разве что слишком ранняя встреча с испанцами. Впрочем, вторже­ние конкистадоров, быть может, как раз и привело бы к объединению народов Анд (если б таковое подзадержалось) и, кто знает, возможно, к успешному отраже­нию европейской агрессии и сохранению индейцами не­зависимости.

Уверенность в закономерном возникновении Тауан­тинсуйю вселяет рассмотрение истории древнего Перу в дальней ретроспективе. На протяжении четырех-пяти тысяч лет, предшествовавших испанскому завоеванию, просматриваются два периода, когда в Центральных Ан­дах пустеют многолюдные поселения, храмы превраща­ются в руины, а на вершинах гор строятся крепости. Один из них приходится на конец I тыс. до н. э., вто­рой — на конец I—начало II тыс. н. э.; причем оба, по-видимому, совпадают с периодами увеличения сред­негодового количества осадков на западных территориях Южной Америки. Однако каждый раз за очередным кри­зисом следует новый подъем, так что человеческая ци­вилизация в целом неумолимо развивается по восходя­щей. Подобное развитие трудно счесть результатом воз­действия какого-то одного фактора. Технология и религия, политические институты и формы хозяйствен­ной деятельности находились во взаимовлиянии, усиливая и поддерживая определенные тенденции, намечав­шиеся в каждой из этих сфер. Социальная активность людей имела при этом известные рамки, обусловленные возможностями, предоставляемыми окружающей средой при данном уровне развития технологии. Благодаря пе­реходу к более эффективным, чем охота и собиратель­ство, способам хозяйствования — земледелию и скотовод­ству, к освоению рыболовами богатейшей морской аква­тории, примыкающей к западному побережью южноамериканского материка, перед обитателями Цен­тральных Анд открылись не использовавшиеся ранее обильные пищевые ресурсы. В силу названных причин население этого региона выросло от нескольких десятков тысяч человек в конце IV тысячелетия до н. э. до почти что 10 миллионов (а быть может, и несколько более) накануне прихода испанцев. С учетом целого ряда бла­гоприятных условий (развитая система транспорта и связи, ландшафтное разнообразие Центральных Анд) подобный рост сделал здесь возможным и необходимым формирование все более крупных централизованно уп­равляемых коллективов, вплоть до сложения империи.

Говорить о «возможности» ее сложения следует по­тому, что организация централизованного управления большими массами людей, живущих на обширной тер­ритории, стоит — как уже неоднократно подчеркива­лось — дорого. В доколумбовой Америке именно населе­нию Центральных Анд удалось овладеть наиболее бога­тыми источниками природных ресурсов, поэтому именно здесь, и только здесь, оказался достигнут имперский уровень организации. Однако и при наличии достаточ­ной энергетической базы соответствующие политические институты не могли сформироваться внезапно, на пу­стом месте — для их появления нужны были время и опыт. Этот опыт постепенно накапливался по мере того, как непрочные политические объединения типа вождеств уступали место древнейшим государствам I тыс. н. э. Позже он был основательно учтен и переработан в цар­стве Чимор в первой половине нашего тысячелетия и лишь затем наконец использован инками.

«Необходимость» появления империи была обуслов­лена самой логикой политического развития, приводяще­го к формированию все более крупных и сплоченных коллективов людей до тех пор, пока ограниченность энергетической базы не ставит предел этому процессу. Как показывает мировой опыт, имперская форма орга­низации общества оказалась хорошо отвечающей определенным историческим условиям — недаром империи на протяжении нескольких тысячелетий вновь и вновь воз­никали в разных районах мира. Подобные государства в периоды своего расцвета обладали одним неоспоримым преимуществом — мощной военной силой, поддерживая с ее помощью относительный мир и порядок. С другой стороны, само обострение изнурительной междоусобной борьбы в том или ином регионе обычно свидетельство­вало о том, что мелким правителям было здесь за что воевать — верховная власть и богатства ожидали сильнейшего. В этой связи уместно, быть может, вспом­нить и о самой этимологии слова «император». В Древ­нем Риме обладатель этого звания был первоначально «повелителем войск» и окончательно превратился в законного «божественного» монарха лишь тогда, когда римское государство уже приближалось к концу своего существования. Любая империя опирается прежде всего на военную силу, обеспечивая себе тем самым не только покорность подданных, но и определенное уважение в глазах того поколения людей, которое стало свидетелем возвышения мировой державы. Держава оказывается прочной в той мере, в какой доимперская эпоха ассоци­ируется в представлении большинства не со свободой, а с хаотическим безвластием. Имперская пропаганда ак­тивно формирует подобный образ прошлого, однако в большинстве случаев здесь имеется и зерно истины. В частности, инки, установив свою власть в Андах, на первых порах высвободили те резервные ресурсы, кото­рые не могли быть освоены в период междоусобной борьбы небольших царств и племен. Поэтому, рассмат­ривая в дальнейшем различные негативные черты, кото­рые характерны для империй, не станем забывать о до­стоинствах этих систем — иначе само появление и дли­тельное существование имперских государств будет выглядеть историческим парадоксом.

Что же представляло собой государство Тауантинсуйю, возникшее в 1438 г., достигшее апогея развития в начале XVI века и рухнувшее в 1532 г., не сумев оказать достойное сопротивление горстке испанских авантюристов?

Отметим прежде всего еще раз, что инки, не­смотря на все параллели со стадиально более позд­ними культурами, о которых уже шла и еще будет идти речь, принадлежат к древнему миру. Основной социальной ячейкой в Центральных Андах в инкское время оставалась крестьянская община — прямая наследница общины первобытной. Провинциальная знать была тесными узами связана с группами этих общин, с сельским населением отдельных районов. Даже пре­вратившись в государственных администраторов, быв­шие вожди еще не утратили вполне своей роли мест­ных этнических лидеров. Постепенно в Тауантинсуйю формировался общеимперский класс аристократов-курака, резко отличающийся от остального насе­ления особой культурой и образом жизни, но знать в целом не противостояла крестьянам в качестве единственного, или хотя бы главного, собственника земли. В некоторых, более архаичных, чем перуан­ское, обществах — например, на Гавайях — классовое размежевание приобретало и значительно более чет­кие формы, чем в Центральных Андах.

Определенный архаизм перуанской цивилизации придает сохранение подлинных или мнимых родствен­ных связей в качестве основного регулятора при постро­ении социальной иерархии, установлении прав собствен­ности и т. п. Столичная знать еще поддерживала в своем кругу многие институты, типичные для первобытной об­щины, точнее, небольшого вождества. Даже соподчиненность оракулов и святилищ строилась на основе провоз­глашаемых родственных связей между персонажами ми­фологии. В этих условиях весь мир мыслился в идеале как община, делящаяся на все более и более мелкие части — половины-фратрии. Огромная роль родовых, «кровных», отношений, «псевдо-родственных» классифи­каций сближает центральноандское общество с океаний­скими или африканскими. В то же время у земледель­ческих народов Ближнего Востока, во всяком случае Ме­сопотамии, даже в древнейший освещенный письменными источниками период роль родовых отноше­ний в социальном устройстве была относительно невели­ка.

Однако пережитки первобытности не должны засло­нять от нас самую важную отличительную особенность древнеперуанского общества эпохи конкисты — импер­скую организацию, которая отсутствовала или по край­ней мере находилась еще лишь на стадии своего стано­вления в древней Мексике. Правда, испанцы не обраща­ли особого внимания на разницу в положении верховных правителей Теночтитлана и Куско. Астекскую и инкскую державы рассматривают как явления однопорядковые и некоторые современные исследователи. Тем не менее для нас принципиальные отличия во внутренней структуре этих политических образований очевидны и несомненны.

В Тауантинсуйю заметны все основные признаки им­перии. На предыдущих страницах мы описывали их от случая к случаю, но теперь постараемся охарактеризо­вать в совокупности.

Прежде всего перед нами «мировое государство», т. е. такое политическое объединение, которое уверенно рас­пространяет свою власть на целый крупный географиче­ский регион, отличающийся преобладающими только в нем природно-климатическими и — если говорить о на­селении страны или стран — хозяйственно-культурными особенностями. Диапазон этих особенностей может быть сам по себе весьма велик, но он, однако, всегда оказы­вается меньше того, который вырисовывается при срав­нении двух (и более) разных регионов. Для обитателей подобного региона имперская территория в сущности со­ставляет весь их реально данный, пригодный к обитанию «настоящими людьми» мир. Земли за его пределами, насколько о них известно вообще, воспринимаются как враждебные, чуждые, незначительные, населенные «вар­варами», «не-людьми», или во всяком случае людьми неполноценными, безусловно уступающими в самом сво­ем естестве Людям Империи. Такого рода идеология и психология были характерны для обитателей всех миро­вых государств — от самых древних до морских колони­альных держав Нового времени и тоталитарных деспо­тий XX века. Следует подчеркнуть еще раз, что границы «имперского региона» складываются объективно, доволь­но жестко определяются историческими и природными условиями, в которых возникает та или иная держава. Римские легионы, как известно, не смогли закрепиться в землях, в которых не произрастала виноградная лоза, хотя судьбы Римской империи с историей виноградар­ства и виноделия, естественно, напрямую не связаны. О фатальном конечном провале всех попыток военного проникновения в климатически и культурно чуждые земли свидетельствует опыт не одних только инков и римлян, но и монголов, арабов и даже, в сущности, наших современников-нацистов.

В то же время, уже в силу крупномасштабного, регионального, а не локального характера империи, го­сударство подобного типа в хозяйственном, а тем более в этническом отношении не может не являться раз­нородным, лишенным подлинного органического един­ства — это конгломерат народов и культур. Лишь в Новое время, как будет сказано немного ниже, от­крылась возможность формирования иного типа кру­пных государств, отличающихся внутренней целостно­стью. Тауантинсуйю тоже было конгломератом, в ко­тором под единым началом оказались собраны столь непохожие друг на друга народы, как население цар­ства Чимор с его тысячелетней государственностью, нищие рыбаки уру с озера Титикака, аймара — ско­товоды пуны, земледельцы горных лесов чачапоя, мо­реплаватели чинча и т. д.

Страны и народы, находящиеся в пределах одной империи, удерживаются вместе не столько потому, что это обусловлено совпадением их экономических инте­ресов, сколько благодаря применению или угрозе при­менения вооруженной силы. Возникновение и расши­рение хозяйственных и культурных связей между от­дельными частями будущей империи может оказаться важным фактором, содействующим ее дальнейшему об­разованию, однако после утверждения имперских стру­ктур контакты между ранее независимыми племенами или государствами, а ныне провинциями меняют свой характер, принимая вполне определенную, свойствен­ную именно империи форму. Форма эта — пирамидаль­ная, иерархическая: столица всегда навязывает себя провинциям в качестве обязательного посредника. Это позволяет центру жестко контролировать политическую и хозяйственную жизнь, отчуждать в свою пользу зна­чительные богатства и успешно бороться с сепарати­змом, осуществляя отчеканенный в Риме знаменитый принцип «разделяй и властвуй». Местные власти ста­вятся в такое положение, при котором их благополучие и карьера оказываются прежде всего в зависимости от отношения к ним центра, а не от настроений (и благосостояния) подчиненного населения.

У инков самым зримым воплощением столичного контроля над провинциями стали возведенные по опре­деленному плану — в традициях Куско и нередко на пу­стом месте — провинциальные центры типа Уануко Па­мпа, Вилькас, Хатун Хауха, Хатун Колья, Хатун Каньяр (нынешние руины Ингапирка в южном Эквадоре) и другие. Даже в их названиях (что-то вроде «Главколья», «Главканьяр») очевидно стремление к подчеркиванию властных отношений и стандартизации по типу «Влади­кавказ», «Владивосток». В одном ряду с провинциальны­ми инкскими центрами стоят временные императорские резиденции, такие как Томебамба, Кито, Инка Уаси.

Политико-административное господство Куско нашло се­бе идеологическое соответствие в ритуале капак хуча — Великого жертвоприношения, который развертывался в общеимперских масштабах и подчеркивал ритуальную зависимость окраин от столицы. Все нити управления и идеологического воздействия в Тауантинсуйю сходились к Куско или к другим немногочисленным и не столь значительным центрам общеимперского ранга (Пачакамак, Томебамба).

Империя — а точнее, естественно, конкретные люди, стоящие на высших ступенях государственной иерархии и извлекающие из своего положения ощутимую для себя пользу, — видит в самой себе смысл и цель своего существования. Имперские государственные структуры превращаются в самостоятельный организм, отделив­шийся от общества и паразитирующий за его счет. Состояние общественных дел, уровень жизни поддан­ных заботят имперских руководителей лишь постольку, поскольку от этого зависит укрепление их собственного могущества и престижа. Если интересы экономического развития объединенного в границах империи региона противоречат интересам укрепления централизованной государственной власти или безразличны им, они легко приносятся в жертву. Более или менее строгий и по­следовательный запрет прямых горизонтальных связей между провинциями, как и организация дорогостоящих, экономически неоправданных, но зато престижных про­ектов, влекут за собой тяжелые экономические по­следствия, бессмысленную растрату изобильных вначале человеческих и природных ресурсов. К этому надо до­бавить военный фактор — как расходы на содержание большой постоянной армии, так и страшный ущерб, наносимый провинциям в ходе подавления или пре­дупреждения движений за независимость. Одним из ха­рактерных для империй методов подавления являлась практика массовых депортаций нелояльного населения провинций и окраин. У инков подобная практика по­лучила особенно широкое развитие, в такие пересе­ления были вовлечены сотни тысяч, если не миллионы людей (и это при 8—12-миллионном совокупном на­селении империи), некоторые крупные народы (напри­мер, каньяри Эквадора), не говоря о мелких, оказались почти совершенно рассеяны.

Затратная экономика, расточительное расходование ресурсов, целиком сконцентрированных в руках им­перского руководства и потому кажущихся ему необъятными, лишают всех граждан, не относящихся к высшим слоям иерархии, малейшей перспективы су­щественно улучшить свое материальное положение, а в конце концов приводят и к прямому обнищанию народных масс. Такое положение не является, однако, лишь побочным результатом непродуманной хозяй­ственной политики. Стремясь к абсолютной власти, им­перское руководство более или менее сознательно де­лает все от него зависящее, чтобы исключить любую возможность появления у людей, не входящих в уп­равленческую структуру, таких имущественных изли­шков, которые превышают некий средний, разрешен­ный уровень. Человек, владеющий «избыточными» цен­ностями или же вообще обладающий какими-то качествами и способностями, которых нет у других, всегда подозрителен, ибо он превращается в самосто­ятельную силу, в независимый от государства авто­номный «центр власти». Как бы ни была эта власть мала по сравнению с мощью державы, она представляет собой потенциального конкурента, врага, и потому тре­бует подавления в зародыше. Невольно вспоминаются рассказы о средневековых русских зодчих, которым по завершении строительства храма выкалывали глаза на тот случай, если мастера уйдут от пригласившего их князя и попытаются создать что-нибудь не менее пре­красное в другом городе. Что же касается владения имуществом, то древнеперуанским крестьянам-общин­никам было запрещено носить украшения из золота и серебра по той же самой причине, по какой граждане коммунистических стран лишались права частной соб­ственности. В обоих случаях дело было не в особен­ностях, имманентно присущих тому или иному соци­ально-экономическому «строю», не в теоретических «со­циалистических» принципах, как полагали Луи Бодэн и некоторые другие исследователи в начале нашего века, а в закономерной и, с точки зрения человеческой психологии, вполне понятной политике имперского ру­ководства, оберегающего свои собственные интересы и меньше всего пекущегося о чужих.

Характерно, что в Третьем рейхе, который наша пропаганда никогда не признавала «социалистиче­ским», несмотря на название правившей в нем пар­тии, частная собственность, хотя и не была фор­мально запрещена, однако еще в период до начала боевых действий в Европе радикально ограничивалась. Так, крупнейшие собственники, финансисты и промышленники, владельцы мощных заводов, вроде Круппа, из прежних капиталистов стали «бетрибсфюрерами», т. е. руководителями трудовых коллективов, своего рода специалистами-управляющими: они уже не могли продать свои предприятия, изъять сколь­ко-нибудь значительные капиталовложения или само­стоятельно определять свои производственные про­граммы. Всё принципиальное им как обычным ис­полнителям предписывало нацистское государство. В ходе второй мировой войны частная собственность в Германии оказалась в еще большем подчинении цен­трализованной административно-командной системы. Методы эксплуатации военнопленных и заключенных на тех же заводах Круппа, например, не имели уже ничего общего с заботой о росте прибыли или эф­фективности производства, а определялись, главным образом, различными маниакальными идеями Вождя. Ведомство Геббельса все это время старательно вну­шало населению, будто государство является всего лишь выразителем и защитником интересов народа, германской нации, настоящие же хозяева предприя­тий — рабочие. Картина нам всем хорошо знакомая. Если какая-нибудь деятельность, выходящая за рам­ки сферы минимального жизнеобеспечения и осуще­ствляемая силами отдельных лиц или небольших групп, все же признается в империи необходимой, она ставится под жесткий контроль правительственных чиновников и по возможности переносится в столицу. В вопросах искусства, градостроительства, высококвалифицирован­ного престижного ремесла и т. п. столица почти ин­стинктивно не терпит конкуренции, силой или обещани­ем привилегий сосредоточивая у себя основной духовный и творческий потенциал государства. В судьбе ювелиров Чан-Чана, отправленных после завоевания царства Чимор в Куско, писателей и артистов, переезжавших в Москву из Ленинграда и других городов, есть в этом отношении немало общего. Каждой мировой державе со­ответствует, таким образом, «мировой город». К сожале­нию, эта тема на примере инков не могла быть нами специально раскрыта, ибо о доиспанском Куско известно очень мало подробностей; в наших источниках зияет здесь досадный пробел. Из текстов хроник мы знаем, однако, что нигде в другом месте империи не было со­средоточено такого количества богатейших храмов и дворцов. Развалины крепости Саксауаман, находившей­ся рядом с инкской столицей, потрясают воображение по сей день, многократно превосходя своими масштабами сохранившиеся остатки оборонительных сооружений в провинциях и на окраинах бывшей Тауантинсуйю.

Еще большую опасность, чем обогащение мелких автономных коллективов и отдельных людей или вы­движение их иными путями из общего усредненного ряда, представляет для имперских структур образование общественных связей, идущих в обход и помимо цен­тра, то есть направленных не по узаконенным каналам иерархии снизу вверх и сверху вниз, а горизонтально. Наличие подобных связей означает, что какая-то пе­редача индивидуальных «порций власти» происходит вне ведома центра и что в результате в обществе могут со временем возникнуть самостоятельные формы управления и самоуправления, составляющие хотя бы частичную конкуренцию власти верховной. В разные исторические эпохи империи старались пресекать не­зависимую активность подобного рода, либо подыскивая для нее место в общегосударственной структуре (так, например, сделали инки с торговцами чинча), либо просто запрещая и подавляя ее. Тоталитарные госу­дарства XX века отличаются здесь от своих пред­шественников не тем, что их правители стали про­водить какую-то особенную политику и преследовать совершенно новые цели, никогда не выдвигавшиеся в империях прошлого. Цели и принципы управления оставались в XX веке такими же, какими они были и раньше, но зато кардинально усовершенствовались средства их осуществления. В результате, как уже было сказано, государство получило возможность контроли­ровать общество на фундаментальном, так сказать кле­точном, уровне, определять поведение мельчайших ав­тономных групп людей, старалось разрушить незави­симые традиционные связи уже и в пределах семьи, что и стало немаловажной причиной деградации всего социального организма. Здесь достаточно вспомнить практику поощрения доносов на родителей при офи­циальном лозунге «сын за отца не отвечает», запрет обучения по несанкционированным, отличным от об­щегосударственных, программам, лишение родительских прав активных верующих, воспитание в подрастающем поколении презрительного отношения к традиционным ценностям, массированная пропаганда тоталитарных символов в дошкольных детских учреждениях, позво­ляющая внедрить соответствующие ценностные ориен­тиры в подсознание ребенка и ограничить влияние нанего семьи. Десятилетиями пропагандировался не на­ходящий себе близких аналогов в мировом фольклоре миф о Павлике Морозове, выразивший, как это и свой­ственно настоящему мифу (независимо от того, лежит ли в его основе подлинная трагическая судьба мальчика или же целиком выдуманная история), в концентри­рованной, образной и доступной массовому сознанию форме то главное «достижение» тоталитаризма, кото­рым он обогатил теорию и практику управления го­сударствами имперского образца. В результате всего этого была в значительной мере достигнута цель во­спитания нового человека, у которого отсутствие ини­циативы, стремление раствориться в коллективе, не­развитость чувства собственного достоинства, наивное доверие к официальной пропаганде или, наоборот, пол­ное неприятие любых мнений, выраженных через сред­ства массовой информации, глубоко укоренились в ка­честве устойчивых поведенческих стереотипов, спосо­бных передаваться следующим поколениям уже и без помощи государственного пропагандистско-репрессивного аппарата.

После окончания «героической» эпохи территори­альной экспансии, после того как рубежи империи бо­лее или менее установились и вяло текущие войны на границах постепенно и незаметно превращаются из наступательных в оборонительные, в любой империи естественным образом наступает застой. Центральные власти добились теперь предела собственного могуще­ства, которое они при всем желании уже не в со­стоянии увеличить еще больше, а потому направляют свои усилия на сохранение «статус кво», — именно это теперь фактическая цель и сверхзадача системы. В сло­жившейся обстановке любые изменения могут сулить лишь нарушение достигнутого комфорта, нестабиль­ность, опасности, и соответственно политика руковод­ства оказывается направленной отныне на то, чтобы избежать каких-либо перемен вообще. На протяжении прошедших веков, в старые, так сказать, времена и при старых технологиях, подобная стратегия приносила определенные выгоды, продлевая империям жизнь на сто, двести и более лет. Каждое поколение руково­дителей (если среди них вообще находились мыслящие, не ослепленные собственной имперской идеологией лю­ди) имело основания предполагать, что окончательный крах наступит не при нем, а большего и не требо­валось.

Тем не менее даже и в древности, не говоря о временах более поздних, окружающий мир в отличие от внутриимперского не стоял на месте. В нем шло как развитие технологии, фактически законсервирован­ное в пределах замкнувшихся в себе сверхдержав, так и выработка новых, более жизнеспособных по срав­нению с уже известными вариантов общественного устройства. Важные усовершенствования внедрялись в промышленности, в сельском хозяйстве и даже в сфере духовной культуры — так изобретение книгопечатания, а позже появление газет внесло огромные перемены в жизнь Европы. Разрабатывались также новые типы оружия и новые военные доктрины, тактические при­емы (при всей своей милитаризации империи и здесь редко создают что-то принципиально своеобразное, го­раздо чаще заимствуя уже известные образцы и вос­производя их в устрашающих масштабах). В итоге им­перии обязательно либо терпели неожиданное для них и сокрушительное поражение от, казалось бы, более слабого противника (так случилось, например, с Ахеменидами и хорезмшахами, равно как и с инками), либо, предвидя надвигающуюся угрозу, выходили из самоизоляции и делали попытки перестроить свои вну­тренние структуры. Так поступили правители России в ходе Северной и после Крымской войны (эпоха ве­ликих реформ); правители Японии после визитов «чер­ных кораблей» американской и европейских эскадр (ре­волюция Мейдзи 1869 г.). В случае благополучного преодоления кризиса начинался новый «героический» период, который сопровождался сменой руководства, приходом к власти свежих сил и переходом к новой экспансии. Но если принципиальных изменений в устройстве общества не происходило, то и новый застой не заставлял себя, естественно, долго ждать.

Хотя в существовании империи заинтересованы прежде всего ее правящие круги, имперское сознание глубоко проникает и в народные массы, их психо­логию, содействуя сперва сохранению «мирового го­сударства», а затем, в случае его гибели, возник­новению новой империи в пределах того же самого региона.

Этому есть веские причины. После своего образо­вания империя переживает короткий период расцвета. Установление на большой территории относительно прочного мира, даже при продолжении войн на гра­ницах, воспринимается населением как величайшее благо и действительно первоначально высвобождает многие ресурсы, недоступные ранее из-за бесконечных военных столкновений между мелкими политическими образованиями доимперской эпохи. В случае с инками важным скрытым богатством, «распечатанным», как уже говорилось, после образования Тауантинсуйю, ста­ли плодородные земли на дне горных долин. Здесь же можно упомянуть и широкое распространение в инкском Перу оловянистой бронзы, в то время как раньше многочисленные племенные границы преграж­дали пути к боливийским месторождениям олова.

Еще более, чем получение на первых порах не­которых реальных хозяйственных выгод или доли в дележе военной добычи, на формирование у людей им­перского сознания воздействует сам факт причастности к строительству небывалого (на их памяти, разумеется) государства, «великого» общества, упоение победами над врагами и (как правило, ложными) перспективами достижения еще большего величия в будущем. Жес­токости и несправедливости, устилающие пути к гос­подству над другими народами, при этом либо не за­мечаются, либо находят какое-нибудь оправдание. Ча­сто, например, обыгрывается известный положительный эффект, который империя способна поначалу оказать на отдельные стороны жизни отсталых провинций, впервые оказывающихся под управлением более цивилизованного государства. Инки в Эквадоре и римляне в Британии, испанцы в Америке и англичане в Индии, немцы в Восточной Европе и русские в Сибири и Средней Азии не уставали подчеркивать культуртрегерский аспект собственной деятельности, убеждая самих себя в том, что завоевания осущест­вляются не только в геополитических интересах цен­тра, но и ради бескорыстного желания цивилизовать окраины. Культурный, а то и физический геноцид на­селения этих окраин имперское сознание считает есте­ственной и не столь уж дорогой платой за «прогресс», а право определять уровень «цивилизованности» остав­ляет исключительно за собой.

Принятие имперской идеи соблазнительно тем, что структурирует мышление человека, вносит легкость, простоту и кажущуюся — одномерную, плоскостную, че­рно-белую — ясность в представления об истории, о ее этапах и направлении движения, а следовательно, и о месте отдельной личности, оказавшейся в водовороте со­бытий. Оказываются больше ненужными мучительные поиски смысла жизни, добро кажется легко отделимым от зла, поскольку на место моральных оценок приходят чисто внешние мнимонравственные ориентиры («наши», «правоверные», «патриоты» против «врагов»). В подобной обстановке «духовного подъема», мифологизации обще­ственного сознания, его сведения к набору немногих не­сложных рефлексов защитниками имперской идеи дела­ются иногда не только представители господствующего в империи народа, но и выходцы из иных этнических групп, в том числе и таких, которые еще недавно вели, или даже продолжают вести вооруженную борьбу за свою независимость. Такое «предательство» на почве смены идеологических установок следует, видимо, отли­чать от чисто корыстного, конъюнктурного сотрудниче­ства с центром провинциальных наместников и их при­ближенных, которое становится типичным для империй на более поздних этапах их существования.

Прежде чем завершить характеристику империй как определенной формы организации многомиллионных коллективов людей и попытаться дать суммарную оцен­ку места этих своеобразных социально-политических об­разований в контексте всемирной истории, обратимся еще к некоторым важным особенностям инкской обще­ственно-государственной системы. Речь сейчас пойдет о таких признаках, которые прямо не соотносятся с при­надлежностью Тауантинсуйю к числу «мировых госу­дарств», но все же присущи и некоторым другим импер­ским обществам.

Одна из подобных характерных для Тауантинсуйю особенностей касается взаимоотношений рядовых тру­жеников с привилегированными слоями. Здесь, по сло­вам Т. д'Алтроя, господствовала «асимметричная реципрокность».¹ Этим непривычным и не каждому чи­тателю понятным этнологическим термином обозначается простой и хорошо нам знакомый вид экс­плуататорских отношений. Сперва государство провоз­глашает себя верховным собственником земли и прочих ресурсов. Далее оно возвращает ресурсы непосредст­венным производителям, причем заявляет, что отныне берет на себя ритуальное руководство деятельностью работников, обеспечивает ей божественное покровитель­ство, а следовательно, гарантирует ее безусловный ус­пех. Это благодеяние признается столь значительным, что в качестве обязательного ответного дара подданные большую часть своего времени должны теперь работать на государство.

При такой системе на первый план выходят не чисто силовые (о них, естественно, тоже всегда помнят, но не всегда выставляют напоказ), а разного рода иде­ологические методы обеспечения согласия работников на отчуждение результатов их труда: устройство пра­здничных зрелищ и массовых пиршеств, ритуализация трудового процесса, коллективная ответственность за выполнение плановых заданий, организация соревно­вания, чествование передовиков и поношение отстаю­щих. Изъятию же подлежит не столько продукт как таковой, сколько сам по себе труд, рабочее время. Можно было бы сказать, что в обществах с неразвитой частной собственностью барщина, по понятным при­чинам, получала гораздо большее распространение, чем оброк, если бы оба эти термина не сохраняли в русском языке чересчур тесную связь с конкретными реалиями европейского феодализма. В зарубежной литературе французское слово корвэ (барщина) используется для обозначения всех видов отработочной повинности. Та­кое широкое словоупотребление в нашем случае яв­ляется несомненным достоинством, позволяя, в частно­сти, увидеть далеко не столь уж поверхностное сход­ство между инкской митой и ее разнообразными поздними аналогами вплоть до ежегодной принудитель­ной мобилизации части городского населения СССР для работы на государственных полях и плантациях.

Во многих империях деревня эксплуатировалась в пользу не только административно-бюрократической и военной элиты, но и более широких городских слоев, поскольку правящая верхушка, как по чисто престиж­ным соображениям, так и исходя из интересов поддер­жания внутренней безопасности и порядка, была выну­ждена заботиться о поддержании хотя бы минимального благосостояния обитателей городов, прежде всего столи­чных. В противоположность тому население сельской местности, хотя и многочисленное, но рассеянное и уда­ленное от стратегически важных центров, рассматрива­лось исключительно в качестве поставщика продуктов, дешевой рабочей силы, источника доходов, который не требует ничего взамен и постоянно самовосполняется. Не только уровень жизни деревенских жителей, но и эффективность аграрной технологии чаще всего не явля­лись предметом заботы властей, оставаясь на начальном, исходном уровне или даже снижаясь в силу низкой про­изводительности принудительного труда. В то же время некоторых имперских обществах (помимо древнего Перу, здесь нельзя не отметить позднесредневековую Япо­нию и СССР) крестьянству, в целом взятому как сосло­вие (инкские хатун-руна), отводилось достаточно поче­тное (хотя и не самое высокое) место в рамках офици­ально признанного — и чаще всего существенно отличного от действительного — общественного деления.

В Тауантинсуйю в результате выкачивания ресурсов из деревни возникло полтора десятка городов с населе­нием порядка 10 тысяч человек и множество более ме­лких административно-ремесленных центров. В Куско, по некоторым оценкам, обитало до 200 тысяч жителей, но большая часть этого населения, скорее всего, распо­лагалась в усадьбах и поселках за пределами основного массива застройки. Уровень благосостояния массы горо­жан, не говоря уж, конечно, об элите, был выше, чем у крестьян в сельской местности. Инкский город являлся ритуальным, административным и хозяйственным ядром обширной (радиусом до 100 км) округи, на территории которой размещались менее значительные городки, де­ревни и хутора. В пересеченной горной местности рас­положение поселений разного назначения и размера сильно зависело от конфигурации и климатических осо­бенностей отдельных долин. Поскольку жизнь и деятель­ность горожан регулировалась администрацией, а сам их контингент обновлялся по ее воле, урбанистические структуры Тауантинсуйю распались сразу же после ги­бели государства. Урбанизация колониального времени началась заново и на иной основе — в городах появились рынки.

Взаимоотношения инкского города с округой не были равноправны: решения следовали из центра в районы, в то время как караваны лам, груженных сырьем, проду­ктами и изделиями, двигались почти исключительно в обратном направлении.

Обитатели инкских городов не располагали какой-либо автономией по отношению к царской власти, не имели органов самоуправления и вообще не выступали в качестве социальной единицы, сплоченной чем-либо иным, помимо общего места проживания. То же опреде­ленно касается и городов царства Чимор и, весьма ве­роятно, городов культур мочика и уари. В отсутствии городского самоуправления заключено кардинальное от­личие урбанистической традиции Центральных Анд от древней переднеазиатской с ее знаменитыми гражданско-храмовыми общинами.

Если «асимметричная реципрокность» в той или иной степени характерна для большинства обществ ранней древности, то распределение продуктов и ценностей исключительно через склад, а не рынок — весьма свое­образная черта именно древнеперуанской культуры. Ее появление не связано с образованием Тауантинсуйю: ин­ки лишь придали соответствующей системе упорядочен­ный общегосударственный характер.

Господствовавший в Центральных Андах способ рас­пределения был следствием природно-хозяйственной специфики региона. В сильно пересеченной, ландшафтно разнообразной местности обмен продуктами, производи­мыми в отдельных природных зонах, сулил колоссаль­ные выгоды. При довольно небольших в широтном на­правлении расстояниях и наличии транспортного ското­водства такой обмен оказался не только желательным, но и легко осуществимым. Столь значительное движение продуктов приобретало стратегическое значение, ибо в него оказались вовлечены не столько престижные цен­ности, сколько основные средства жизнеобеспечения: картофель, кукуруза, сушеные рыба и мясо, шерсть и хлопок. Контролировать подобный поток могли только те, кому вообще принадлежало право принятия реше­ний: сперва общинная верхушка, затем более крупные вожди и жрецы храмов, наконец, государство. С этого момента направление грузопотоков начало определяться уже не только потребностями населения отдельных рай­онов, но в первую очередь необходимостью поддержи­вать имперскую иерархическую структуру и стало сов­падать с направлением «вертикальных» властных связей (деревня—провинциальный центр—столица империи).

В распоряжении контролировавших обмен лиц и групп находились склады, куда поступала продукция и откуда она выдавалась, исходя из определенных норм и традиций. В догосударственный период самые очевидные свидетельства существования подобной системы археоло­ги обнаруживают от северного Чили до центрального Перу, т. е. в области наиболее развитого скотоводства и оживленного движения караванов. От побережья Эква­дора до Мезоамерики, где ламу не знали, обменом за­нимались корпорации торговцев, существовали рынки и примитивные деньги. С созданием империи инки стали подавлять свободную торговую деятельность в горном Эквадоре.

Мы уже обращали внимание на такую важную осо­бенность инкского общества, как раздельное существование двух систем государственного «финансирования» — продуктами жизнеобеспечения и предметами роскоши и престижа. Обмен золота или перьев на картофель и про­стую одежду не допускался, что было логично связано с отсутствием рынков. Подобная практика закрепляла сословно-кастовые тенденции, способствовала все более ре­зкой классовой поляризации Тауантинсуйю по образцу некоторых обществ европейского и азиатского средневе­ковья или наиболее развитых океанийских вождеств.

Американские специалисты, введшие сам термин «финансирование» в инкскую политэкономию, заметили, что системы финансирования продуктами жизнеобеспе­чения и предметами роскоши состоят между собой в обратной зависимости: чем развитее одна, тем меньшее значение сохраняет другая. Отсюда напрашиваются предположения о возможных дальнейших путях разви­тия древнего Перу, если бы естественный ход событий не оказался трагически прерван.

Один путь — это «феодализация», рост могущества провинциальной знати и дальше распад империи или сохранение лишь ее декоративного символического фасада. Лояльность высших курака покупалась на зо­лото и прочую «твердую валюту». Рано или поздно наступил бы момент, когда власти Куско оказались больше не в состоянии удовлетворять растущие по­требности знати, что вызвало бы ее открытое не­довольство. Центру какое-то время удавалось бы, на­верное, управлять ситуацией, стравливая одних про­винциальных лидеров с другими, т. е. постепенно переходя от имперских методов управления к таким, которые характерны для «территориального царства». Однако, имея под своим фактическим контролем ме­стные продовольственные склады, провинциальная знать сумела бы мобилизовать собственные ополчения и отпасть от Куско. При появлении испанцев многие так и сделали: ведь Писарро, как и Кортес, победил только благодаря помощи союзных индейских отря­дов, получив от одних лишь уанка семь тысяч во­инов.² «Феодализация» связана с развитием прести­жного «финансирования» и представляет собой обы­чный, десятки раз опробованный историей путь неизбежного развала империй.

Другой путь мог бы состоять в подавлении ари­стократии и замене ее ненаследственным чиновниче­ством. Процессы подобного рода отмечались в истории Китая, России, Османской империи, хотя до недавнего времени редко доводились до своего логического пре­дела. Если бы в Тауантинсуйю случилось нечто по­добное, на какое-то время снизились бы расходы го­сударства по обеспечению привилегированных слоев предметами роскоши, но еще больше возросло бы вме­шательство администрации в массовое производство жизнеобеспечивающих продуктов. При подобном повороте дел жизнь империи как централизованного целостного организма удалось бы, вероятно, продлить, но общество в целом ничего бы не выиграло, ибо ему пришлось бы содержать неуклонно растущую армию надсмотрщи­ков и учетчиков. К тому же опыт показывает, что ненаследственный руководящий аппарат легко выраба­тывает собственную систему циркулирования прести­жных ценностей — формализованную или же теневую, действующую де-факто. Администраторы такого рода способны создавать и угрозу политической власти цен­тра. Римский папа, как известно, был вынужден за­претить в 1767 г. деятельность ордена иезуитов, стре­мившегося превратить Парагвай в ядро своей будущей теократической империи.

Если результаты раскопок в провинции Уанка отра­жают положение, типичное для всех центральных обла­стей Тауантинсуйю, то надо признать, что после инкского завоевания большинство местных курака ут­ратили часть своего былого влияния на общинников. Богатства и власть оказались теперь сконцентрированы в немногих крупнейших центрах (прежде всего в самом Куско), а на местах бытовое положение крестьян и низшей знати почти сравнялось. Расходы государства на содержание штата низших управляющих явно не были чрезмерно велики. Такой процесс известной социально-имущественной нивелировки (в чем-то на­поминающий иную ликвидацию «общественного нера­венства») легко принять за коренную перестройку вла­стных отношений, увидеть здесь попытку создать обще­ство, в котором одни его члены лишены возможности эксплуатировать труд других. На самом же деле про­пасть между могуществом и бесправием, изобилием и бедностью в подобных случаях не только никуда не исчезает, но еще и углубляется, однако полюс богат­ства и власти оказывается отныне удален и подчас хорошо укрыт от глаз большинства.

Провинциальную знать, особенно низшую, инки не­сомненно потеснили в правах, но настоящая расправа над аристократией на повестке дня в Тауантинсуйю, разумеется, не стояла. Подобное могло бы произойти лишь в связи с распространением какого-то кризисного культа, который, быть может, положил бы начало так и не успевшей возникнуть в доиспанской Америке своей особой «мировой религии». Допустимо ли оценивать по­ложение в Перу накануне конкисты как острокризисное? Вот как характеризует его автор одной из лучших рус­скоязычных работ об индейцах Анд И. К. Самаркина.³

«Огромное государство, скрепленное силой оружия завоевательных походов, разваливалось на части. Вос­стания, столь частые в период правления Уайна Капака, опустошали области, приводили в расстройство экономическую систему. Результатом нарастающей борьбы народов против владычества инков стал поли­тический кризис общества, получивший окончательное завершение в междоусобице Уаскара и Атауальпы. ...Вся мощь и авторитет власти, карательная десница госу­дарства были направлены на прикрепление населения к общине, к месту жительства. Но эти меры уже не сдерживали поток беглецов, которые образовывали до­вольно значительную армию непроизводительного на­селения. Бродяжничество стало серьезным социальным злом, представляющим постоянную угрозу властям. И это в полной мере сказалось в момент встречи с ис­панцами».

Вероятно, приведенное описание достаточно отража­ет подлинную картину. Тем не менее она могла быть и не такой мрачной, как на первый взгляд кажется, если бы идеологические основы древнеперуанского общества оставались еще непоколеблены. Мы, к сожалению, недо­статочно осведомлены о тогдашнем положении дел в этой сфере, поэтому и вопрос об идеологическом кризисе в предиспанском Перу пока остается без ответа. За ко­нечный крах инкского государства можно, конечно, ру­чаться при всех обстоятельствах: такова судьба всех им­перий, ибо их естественное развитие рано или поздно неизбежно приводит к застою или даже прямому разру­шению общественных производительных сил, к упадку культуры и к нравственной деградации.

В первых главах книги мы неоднократно подчерки­вали, какого высокого уровня социально-экономической организации достигло при инках древнее Перу. Однако называть Тауантинсуйю, как и любую другую империю, сложным организмом верно лишь в том случае, если мы сравниваем ее с более ранними обществами эпохи пер­вичных цивилизаций. В сущности структура империй примитивна, проста. Говоря о ступенях политической интеграции и о разных типах взаимоотношений цен­тральной власти с органами управления на местах, мы как-то уподобили «территориальное царство» вроде ацтекского сложному вождеству. Если продолжить подоб­ную — достаточно приблизительную, разумеется — ана­логию, то империю останется уподобить городу-государ­ству, в котором сельская округа не играет самостоятельной политической роли, целиком подчиня­ясь собственно городу. Взаимоотношения имперской сто­лицы с периферией в той же степени неравноправны, только все процессы осуществляются здесь в несоизме­римо больших масштабах. Это увеличение масштаба не проходит даром. Стоимость управления гигантским госу­дарством растет, накопленные раньше запасы и резервы оказываются в скором времени израсходованы, а эффе­ктивность общественного труда более не повышается, если не очевидным образом падает. И тогда наступив­ший хозяйственный кризис находит выражение в обще­ственных возмущениях и беспорядках, в утрате былого военного превосходства над соседями.

Империя — закономерная форма организации круп­ной общности людей, обитающих в пределах целого географического региона, при этом достигшей опреде­ленного уровня развития производительных сил, овла­девшей соответствующими разнообразными энергетиче­скими — в самом широком значении этого термина — ре­сурсами. Исторический опыт свидетельствует, что численность такой общности достигает порядка десяти— ста миллионов человек, протяженность территории со­тен, а чаще тысяч километров и что масштабы и спосо­бы человеческого контроля над средой, наилучшим об­разом отвечающие имперскому уровню организации, предполагают наличие развитой земледельческо-скотоводческой экономики и достаточно сложного, специали­зированного ремесла — примерно от появления металлу­ргии бронзы до начала внедрения машин и механизмов. Здесь мы, конечно же, подчеркнем, что речь идет не об установлении какой-то прямолинейной зависимости ме­жду преобладающей формой хозяйства и политическими институтами, а лишь о том, что в конкретных, реально известных нам условиях экономическое и технологиче­ское развитие обеспечивало формирование имперской организации именно там, где достигало указанных выше примерных пределов.

Для имперской формы государственности определяю­щими чертами являются политическая и хозяйственная централизация, пирамидальная управленческая структу­ра, господство столицы над периферией, абсолютное преобладание вертикальных общественных связей над горизонтальными — и это, как правило, в обстановке эт­нокультурной дробности (конгломерат народов). В сфере идеологии характерны представления о превосходстве населения империи над остальными людьми, уподобле­ние державы (а символически и столичного города) все­му цивилизованному миру, претензии на мировое гос­подство. Наличие всех этих структурных особенностей в отдельных обществах обусловливает правомерность сопо­ставления между собой таких государственных образова­ний, которые весьма удалены друг от друга во времени и пространстве, относятся к совершенно разным куль­турным традициям и историческим эпохам.

На протяжении этой книги мы неоднократно — где более, где менее определенно — проводили параллели между империей инков и нашим собственным госуда­рством — таким, каким оно было в недавнем прошлом и каким оно в значительной мере (несмотря на важные перемены в политической области) остается во многом и в начале последнего десятилетия XX века. Дело здесь не в дешевом литературном приеме — между древней южноамериканской и современной евразийской «миро­выми державами» (как, разумеется, и между всеми прочими, возникавшими в разные времена на разных континентах) прослеживаются подлинные черты сход­ства. Это сходство касается, как только что было ска­зано, самой структуры и «морфологии» хозяйственно-политических организмов, а не только отдельных ча­стных параллелей между ними, каждая из которых, если брать ее изолированно, в сущности еще ничего не доказывает, хотя тоже наводит на размышления (таковы, например, стремление правителей осваивать целину при расточительном отношении к прежде осво­енным землям, строить гигантские не имеющие боль­шой практической ценности сооружения, возводить го­рода на пустом месте, давать указания крестьянам на­счет того, какие культуры им надо сеять, депортировать целые народы, преследовать свободных торговцев и в целом пресекать свободные рыночные отношения и т. п.). Наличие важных аналогий между отдельными имперскими обществами не отменяет и не исключает колоссальных стадиальных и культурных различий между Перу XVI века и Советским Союзом XX века. Сходство проявляется несмотря на эти раз­личия, что само по себе свидетельствует о его суще­ственности и неслучайности.

Начиная с эпохи фараонов империи господствовали на политической карте мира. Обладая огромной военной мощью, они обеспечивали обществу сравнительно ста­бильное состояние, порой довольно длительную мирную передышку между периодами анархии и ожесточенных внутрирегиональных войн. Хотя львиная доля имперских ресурсов растрачивалась непроизводительно, а репресси­вный аппарат перемалывал тысячи, а порой и миллионы людей, сама по себе возможность концентрации ресурсов приводила в отдельных случаях к созданию выдающихся культурных ценностей, впечатляющих памятников чело­веческого творчества и труда. Надо, правда, отметить, что подобные памятники, если они вообще появлялись, относятся в большинстве своем лишь к трем, строго оп­ределенным категориям. Это либо гробницы правителей (таких, как Цинь Шихуанди или Хеопс), либо импер­ские столицы (Рим, Константинополь/Стамбул, Санкт-Петербург), либо, наконец, магистральные пути сообще­ния (инкские и римские дороги, китайский Великий ка­нал). При всей своей выявившейся со временем общечеловеческой ценности, а то и практической поле­зности (коль речь идет о дорогах, имевших первоначаль­но преимущественно военное значение), невозможно за­быть, что подобные объекты создавались ценой неимове­рных жертв со стороны общества исключительно ради упрочения могущества и престижа имперских властей.

Сама по себе большая длительность исторической эпохи, на протяжении которой империи задавали тон в геополитике, вовсе не означает, что данную форму государственности следует считать раз и навсегда дан­ной, вечной и что она может быть использована и далее, безотносительно к уровню развития обществен­ных производительных сил. В ходе Промышленной ре­волюции конца XVIII—XIX веков, на основе зароди­вшихся ранее идей политической демократии окреп альтернативный вариант организации общества — наци­ональное государство, все части которого находятся ме­жду собой в сложной взаимозависимости и взаимосвязи и которое представляет собой не удерживаемый сверху репрессивной военной силой конгломерат, а естествен­ное органическое целое. С другой стороны, лишь в новых национальных государствах открылись возможности для технологического рывка вперед, и в них же была отработана практика демократического упра­вления, сформировалось гражданское общество. Углу­бляться сейчас в проблему того, что здесь считать пе­рвичным, не стоит: ведь изменения в социальной, по­литической, идеологической и технологической сферах представляли собой, как и всегда, единый процесс об­щественного развития, вопрос о конечных причинах которого носит уже чисто философский характер. Само жесткое противопоставление «первичного» и «вторич­ного», главной причины и всех остальных, по-види­мому, плохо вяжется со складывающейся в XX веке общей теорией систем и отвечает более уровню мы­шления XIX, если даже не XVIII века. Не останав­ливаемся мы и на характеристике национальных го­сударств — теме особенно сложной, если учесть, что многие из подобных держав долго выступали в двойной роли органически целостных, в основном моноэтниче­ских образований у себя дома и колониальных мет­рополий—за океаном. Ясно также, что сами типы ор­ганически целостного демократического государства, с одной стороны, и централизованного имперского — с другой, не разделены непроходимой границей — между ними обнаруживается множество промежуточных форм. Империи принципиально не в состоянии обеспечить устойчивый и разносторонний технологический прог­ресс, поскольку все имперские установления и инсти­туты работают таким образом, чтобы препятствовать изменениям и пресекать любую инициативу. Именно эта неспособность к развитию и стала ахиллесовой пя­той империй в Новое время. Тем не менее в цен­трализованных сверхдержавах используется и дораба­тывается та технология, которая уже была создана ко времени их образования; до известных пределов за­имствуются (пусть и с неизбежным отставанием) но­вшества, изобретенные и пущенные в производство в передовых центрах. В современную эпоху резко уско­рившегося научно-технического прогресса для достиже­ния уровня развитых стран этого недостаточно, однако благодаря возможности сосредоточивать общественные ресурсы в каком-нибудь одном узком секторе империи оказываются в состоянии сделать свое отставание в военной области сравнительно небольшим — гораздо меньшим, чем во всех прочих; то же самое можно сказать и о сфере космических исследований — побо­чном выходе достижений ракетостроения. Соответственно, империи XX века превратились в фактор глобаль­ной военной угрозы, ибо правители тоталитарных дер­жав, преследуя планы мирового господства или по крайней мере постоянной территориальной экспансии (включая мимикрическую форму насаждения марионе­точных режимов, государств-сателлитов), впервые в истории завладели техническими средствами, позволя­ющими в принципе это господство действительно уста­новить.

В своих попытках распространиться за пределы традиционных историко-географических регионов им­перии XX века порой еще на стадии формирования вошли в прямое соприкосновение друг с другом, в результате чего за периодом поглощения сверхдер­жавами мелких государств последовала не относитель­ная мирная передышка, а мировые войны, т. е. та­кие столкновения, в которых победитель при опре­деленных условиях мог рассчитывать на установление не регионального, а мирового господства. Факт этот сам по себе достаточно определенно доказывает, что имперская форма государственности себя изжила, вступив в противоречие с интересами практически всех общественных групп и слоев как внутри им­перий, так и вне их пределов. Ведь дальнейшее су­ществование огромных экспансионистских государств могло бы привести либо (при использовании только лишь угрозы применения силы) к установлению од­ним из них временного контроля над всей планетой, либо к тотальной войне и исчезновению человечества как биологического вида. Впрочем, войной дело до­лжно было бы завершиться в любом случае, ибо, как уже говорилось, централизованное политическое образование в глобальном масштабе обречено оста­ваться недолговечным и эфемерным. Естественно, что «ядерная зима» — малопривлекательная перспектива даже и для самого имперского руководства. Эта уг­роза самоуничтожения прежде всего и побудила его в СССР приступить — пусть непоследовательно, во многом против собственного желания и лишь под по­стоянным давлением различных общественных групп — к демонтажу имперских структур и инсти­тутов.

Переход от регионального к глобальному уровню ин­теграции (именно интеграции, а не принудительных властных связей) действительно стоит на повестке дня, но он вовсе не должен сопровождаться формированием«всемирного правительства» и не может быть осуще­ствлен путем применения вооруженной силы, как это бывало раньше в ходе объединения отдельных регионов в границах «мировых держав». Человечество овладело такими источниками энергии, создало такие неизвестные в прошлом хозяйственные и политические институты, которые обеспечивают уже сейчас населению независи­мых демократических национальных государств более легкие и тесные, взаимовыгодные межгосударственные контакты, нежели те, которые существуют обычно между жителями отдельных имперских провинций. По-видимому, глобальная интеграция вполне может сопро­вождаться процессом, имеющим, на первый взгляд, пря­мо противоположный ей характер: созданием все новых суверенных государств различной величины и распадом уродливых, доставшихся от прошлого этнических и по­литических конгломератов. При этом следует подчер­кнуть, что понятие суверенного государства в демокра­тическом обществе коренным образом отличается от су­ществующего в представлении жителей империи: это больше не замкнутое самодостаточное образование, вра­ждебное соседям и угнетающее собственных подданных, а интегрированное в мировую экономику добровольное сообщество граждан, сознающих уникальность своих исторических и культурных традиций.

Живя в одной из последних в истории и при этом в самой обширной и неоднородной по своему составу им­перии, мы стали свидетелями и в той или иной мере участниками попытки преобразовать общество на иных началах. Хотя мы склонны осмыслять этот процесс сквозь призму насущных политических и хозяйственных задач, его глубинное содержание выходит за рамки даже таких кардинальных проблем, как переход к рыночной экономике и к демократии парламентского образца. Речь идет об изменении основных форм самоорганизации об­щества на огромных пространствах евразийского матери­ка. В нашем веке этот процесс начался с распада Ос­манской, Австро-Венгерской, Германской, Российской и Циньской империй, а затем был продолжен в ходе раз­грома Третьего рейха и Японии во второй мировой вой­не, ликвидации Британской империи и колониальной системы в целом. Исторически единовременное, на про­тяжении жизни одного-двух поколений, крушение им­перских структур в глобальном масштабе есть явно еди­ный процесс, механизм и содержание которого невозмо­жно верно понять, если рассматривать события лишь исключительно в национальных или даже региональных рамках.

В большинстве случаев начавшееся расформирование централизованных, командно-бюрократических структур вскоре сменилось обратным процессом — возрождением империй, получивших «второе дыхание» после распро­странения новых идеологий «кризисного» типа. Малове­роятно, однако, что подобный временный регресс был обусловлен лишь уникальными свойствами именно дан­ных идеологий, а не прежде всего спецификой самих имперских обществ с присущими им многовековыми традициями централизованного управления, отсут­ствием опыта демократии и т. п. Конечно, в маркси­зме как в философском, политическом и экономическом учении XIX века изначально присутствовали положения, которые могли быть затем использованы идеологами то­талитарного государства. Но не следует забывать, что западные социал-демократы считаются наследниками Маркса с таким же правом, как и Сталин, и что, с другой стороны, и православие, и католичество в прош­лом тоже служили вполне подходящей основой для дес­потических имперских режимов, а исламский фундамен­тализм в глазах остального мира успешно превращается в такое же воплощение «мирового зла», каким недавно считались коммунистические режимы. И если в XVII— XVIII веках в христианских государствах Западной Ев­ропы распространялись идеалы гуманизма и политической демократии, то в христианизированном Парагвае в тот же период осуществлялась одна из дальше всего зашедших попыток построения «казарменного социа­лизма», какие предпринимались когда-либо до начала XX века.

Есть основания полагать, что любая цивилизация, взятая во всей совокупности своих проявлений, со всем своим материальным и духовным наследием, технологи­ческой базой и культурными традициями, стереотипами поведения создавших ее народов, есть нечто более зна­чительное и устойчивое, нежели отдельная идеологиче­ская система, оказавшаяся с данной цивилизацией свя­занной. Разумеется, современная европейская цивилиза­ция не могла возникнуть без христианства и немыслима в полном отрыве от него. Вместе с тем просвещенное и гуманное христианство, каким мы его сейчас знаем, сформировалось лишь в лоне этой цивилизации, пройдя долгий путь развития со времен не то что апостола Павла, но даже и Мартина Лютера. Идеология есть концентрированное выражение «духа» определенной циви­лизации, но между ними недопустимо ставить знак ра­венства. В известном смысле, например, Европа стала Западом, а Передняя Азия и Северная Африка — Восто­ком еще до того, как население одного региона признало своей священной книгой Коран, тогда как другого — со­хранило верность Библии. Идеологический раскол лишь оформил и углубил ранее наметившееся несовпадение культурных традиций и экономических интересов. Подо­бным же образом можно объяснить и распад христиан­ства на западное и восточное, северное (протестантское) и южное (католическое). Исламу в свою очередь не уда­лось затушевать своеобразие древней иранской культу­ры, что и способствовало созданию особого шиитского государства, много раз вступавшего в борьбу со своими соседями-суннитами. Истинные причины такого рода яв­лений нельзя обнаружить, оставаясь в рамках истории религий, как невозможно все объяснить и действием од­них только социально-хозяйственных, этнических или еще каких-либо факторов. Эти причины скрыты столь глубоко, имеют столь сложный характер, что любой стремящийся разгадать их исследователь бывает вынуж­ден ограничиться приблизительной и упрощенной трак­товкой. Достигнуть здесь полного всестороннего понима­ния означало бы не более и не менее как повторно смоделировать весь мировой исторический процесс.

Возвращаясь к проблеме империй и учитывая все сказанное, приходится заключить, что чисто формальная смена идеологических установок не способна преобра­зить общество столь радикально, как нам бы того иногда хотелось, и что сам по себе отказ от ленинизма или маоизма, сведенный к забвению или осквернению сак­ральных в недавнем прошлом текстов и символов, еще отнюдь не обеспечивает перехода к демократии и пра­вовому государству. Становление гражданского общества требует преодоления глубинных стереотипов сознания, изменения существенных черт национальной психологии целых народов.

Уже говорилось, что самые первые, древние, импе­рии — в их числе инкская — не могли возникнуть неме­дленно после того, как для формирования подобных кру­пных централизованных государств сложились хозяй­ственные предпосылки — для вызревания новых систем управления требовалось время. В таком же подготови­тельном периоде нуждаются, разумеется, и новые поли­тические институты «постимперской» эпохи, хотя возможность заимствования опыта более развитых стран спо­собна этот срок существенно сократить. В любом случае речь идет лишь о поиске конкретных путей и способов преобразования общества, тогда как магистральное на­правление развития представляется достаточно очевид­ным. Достигнутый уровень технологии и масштабы воздействия человека на окружающую среду оказались в разительном и опасном несоответствии механизму принятия решений в обществе. У тех, кто правит им­периями, не остается другого выхода, кроме как, прове­дя быстрые и коренные реформы, ликвидировать данную форму государственности. Альтернатива такому реше­нию в лучшем случае — массовая гибель значительной части населения имперских государств в ходе экологи­ческих и социальных катаклизмов, разрушение цивили­зованных форм жизни в пределах целых регионов пла­неты (в прошлом примерно подобным образом заверши­лся цикл существования гигантских империй типа Римской или Ханьской). Худший, а в случае продолже­ния экспансионистской политики неизбежный, вари­ант — ядерная война.

На протяжении долгих десятилетий определяющей и важнейшей категорией советской исторической науки оставались понятия «строя», «формации», «способа про­изводства», последовательная и закономерная смена ко­торых и составляет, с точки зрения марксизма, главное содержание исторического процесса. За основу различий между формациями принимались отношения внутри производственных коллективов—первобытной общины, рабовладельческой латифундии, феодального поместья, капиталистической фабрики. Что же касается более кру­пных общностей и структур, то они не то чтобы абсо­лютно не принимались в расчет, но рассматривались как нечто производное от господствующей формы собствен­ности, вторичное, несамостоятельное, как простая сумма составляющих элементов, что, пожалуй, противоречит даже и самому диалектическому материализму, требую­щему учета всех связей между частями целого. Такой подход был характерен, к сожалению, не только для официальной, «разрешенной» идеологии, но в той или иной мере и для исторического мышления всего совет­ского общества. В результате это мышление, столкнув­шись сейчас с крушением ряда привычных, простых и зачастую психологически удобных стереотипов и пыта­ясь создать для себя новую целостную картину, оказы­вается порой в тупике, решая ложные, несуществующие проблемы и используя неадекватную реальности систему понятий. В свое время такой надуманной (и, естествен­но, неразрешимой) проблемой оказался пресловутый во­прос об «азиатском способе производства» (что он собой представляет и есть ли вообще, так и осталось неясно;. К числу аналогичных, лишенных ясного и конкретного содержания и потому ненаучных по сути дела понятий, относится и расхожее понятие «социализма» — в проти­вопоставлении «капитализму», т. е. тому современному обществу, которое в действительности, проделав более чем вековой путь со времен Маркса и Энгельса, неплохо обеспечивает основные права человека на жизнь, свобо­ду и стремление к счастью и довольно успешно, если угодно, осуществляет принцип «От каждого по способ­ностям, каждому по труду».

Специфические характеристики общества, возникше­го в СССР, а затем и в других коммунистических стра­нах, определяются прежде всего не локальными произ­водственными отношениями внутри отдельных коллек­тивов, а существующей в масштабах всего государства в целом (при фактически едином собственнике и распоря­дителе — том же государстве) системой управления, ор­ганизации, контроля, отчуждения продуктов труда и рас­пределения жизненных благ — системой имперской, ко­мандно-бюрократической. Созданная однажды, она уже сама установила отвечавшие ее требованиям отношения на местах, и изменить эти отношения невозможно, пред­варительно не изменив основ и сути общегосударствен­ной структуры. Тот факт, что тоталитарная система во­зникла не только в крупных империях, но и в некото­рых небольших однонациональных государствах, не меняет существа дела: большинство государств меньшего ранга прямо или косвенно подчинялось крупным, оказы­ваясь на положении окраинных имперских провинций. В ряде случаев утверждению командно-бюрократических методов централизованного управления (вместе со всеми соответствующими политическими и прочими институ­тами) содействовали не только давление (хотя бы одно лишь идеологическое) имперской сверхдержавы, но и внутренние закономерности развития государственности в отсталых, архаических обществах. Даже и сейчас мо­жно было бы ожидать образования новых, «молодых» империй в отдельных областях «третьего мира», если бы экономика соответствующих государств не была столь сильно зависима от внешних связей, а попытки захвата чужих территорий не пресекались усилиями мирового сообщества. Легко вообразить, например, какой ценный вклад в практику тоталитаризма еще внес бы в иных обстоятельствах Саддам Хусейн — багдадский халиф-«социалист», потративший ресурсы одной из самых бо­гатых стран мира на создание чудовищной военной машины и не остановившийся ни перед геноцидом соб­ственного народа (не говоря уже о чужом), ни перед глобальной экологической диверсией.

В заключение остается заметить, что при всем нара­стающем ускорении темпа истории и в наши дни несо­мненно протекают процессы, которые современники фа­ктически не в состоянии правильно оценить, а быть может, и наблюдать, отдавая себе в них ясный отчет. Пусть будущие исследователи определят, если, конечно, сочтут это нужным, имели ли события XX века отноше­ние к переходу от какой-то одной общественно-экономи­ческой системы к другой. Те же изменения, которые очевидны для нас самих, касаются прежде всего эволю­ции форм управления большими коллективами людей. Мы вполне способны осознать необходимость отказа от имперской формы управления, ставшей особенно одиоз­ной в своем доведенном до своеобразного совершенства тоталитарном варианте. И здесь немалую ценность пред­ставляет опыт всех более ранних «мировых государств». Если учитывать его, становится более понятным содер­жание происходящих процессов, а следовательно, и пе­реход к более гуманным и эффективным формам обще­ственного устройства может быть осуществлен менее бо­лезненно.