НАСЛЕДИЕ ИНКОВ

Глава V.

 

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ НЕКОНКУРЕНТОСПОСОБНОСТЬ ИНДЕЙСКИХ КУЛЬТУР КАК ПРИЧИНА ИХ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ

 

Испанская монархия бездарно распорядилась попав­шими в ее руки сокровищами. Добытое в Америке золо­то и серебро обогатило, как известно, не пиренейские страны, а английских, позднее — также голландских и французских пиратов и купцов. Что же касается индей­цев, то их культурам был нанесен непоправимый урон. Лишь отдельные небольшие этносы вроде чилийских арауканов, эквадорских хиваро или панамских куна успешно отстаивали независимость на протяжении всей колониальной эпохи, хотя и они многое утратили из древнего наследия, а кое-что — заимствовали от европей­цев. В большинстве же районов Латинской Америки сло­жились новые, так называемые креольские, общества, облик которых южноевропейская (а местами и африкан­ская) традиция определила в большей мере, чем индей­ская.

Почти одновременно с покорением Нового Света по­ртугальские и испанские торговцы, миссионеры и солда­ты пробовали утвердиться в той самой Азии, куда они собственно и стремились, когда предпринимали свои плавания на запад. Попытка эта, несмотря на отдельные временные успехи, в целом кончилась неудачей. Ни языки, ни в большинстве случаев религия и культура христианской Европы не пустили прочных корней на западных берегах Тихого океана или в Индостане. По­чему же это удалось в Новом Свете и почему только для индейцев Америки встреча с конкистадорами имела столь трагические последствия?

Пытаясь ответить на подобный вопрос, историки прошлого не понимали порой его сути. Их интере­совали обстоятельства военного поражения индейских племен и государств, установления в Новом Свете колониального господства европейских держав. Однако утрата политической независимости еще вовсе не все­гда влечет за собой потерю этнической самобытности. Полвека назад никто не подозревал, насколько эфе­мерными окажутся колониальные империи. Или еще пример: некоторые народы Балкан, Передней Азии или восточной Прибалтики столетиями находились или находятся под чужим управлением, но не ут­ратили ни самобытной культуры, ни воли к неза­висимости. Аборигены Америки, уступившие натиску всадников, мушкетов и немногих пушек, устрашив­шись пришельцев, показавшихся поначалу похожими на демонов или богов, в дальнейшем тоже могли бы свергнуть навязанные извне порядки, опираясь хотя бы на свою превосходящую численность. Под­считано, например, что в Чили до появления в кон­це прошлого века новых иммигрантов из Европы чи­сло лиц, прибывших в эту страну из-за океана, от­носилось к числу потомков аборигенов примерно как ****.¹ Сходное положение было и в ряде других стран Южной и Центральной Америки. В расовом типе многих латиноамериканцев, связанных преиму­щественно с европейской культурой, нетрудно заме­тить сильную индейскую примесь. В колониальный же период этот индейский компонент был еще более значительным.

Весомость доли индейских генов в формировании ла­тиноамериканских популяций несколько подрывает и ги­потезу о занесенных пришельцами болезнях как основ­ной причине исчезновения традиционных американских культур, хотя эпидемии действительно привели здесь в отдельных областях к почти полному вымиранию абори­генов.

До конкисты заразных эпидемических заболеваний в Новом Свете практически не было. Это не значит, что люди отличались уникальным долголетием и здоровьем. Судя по материалам погребений, среди жителей Теотиуакана, например, крупнейшего доацтекского города Ме­ксики, смертность превосходила рождаемость. Этот го­род, как и другие урбанистические гиганты средневе­ковья и древности, существовал только благодаря притоку переселенцев из сельской местности. Главной причиной высокой смертности в индейских городах бы­ла, как и повсюду, антисанитария, которая способство­вала, в частности, заражению людей различными пара­зитами. О широком распространении подобных заболеваний свидетельствуют уже материалы III тыс. до н. э. с побережья Перу.

Высказывалось предположение, что все эпидемиче­ские болезни Старого Света в конечном счете получены человеком от домашних животных. Они являются, сле­довательно, своеобразной платой за освоение скотовод­ства, почти не получившего развития по западную сто­рону Атлантики. Так это или нет, но к эпохе великих географических открытий у народов Старого Света вы­работался иммунитет к эпидемиям, отсутствовавший у индейцев. Большинство индейских обществ болезни ос­лабили еще до того, как аборигены подверглись прямому нашествию. Например, в Луизиане французы застали едва десятую часть обитателей, живших на юго-востоке США в период первых испанских экспедиций к север­ному побережью Мексиканского залива. Государство ин­ков не составило исключения. В 1525 г., опередив на шесть лет Писарро, в Центральных Андах разразилась эпидемия какой-то неизвестной ранее болезни, от кото­рой скончался и сам император Уайна Капак.

У теории вымирания индейцев от болезней есть, од­нако, одно слабое место. Через 50—100 лет после конкисты аборигены некоторых областей совершенно ра­створились в новой иноязычной и инокультурной среде, тогда как других, также пораженных эпидемиями, про­должали отстаивать свою самобытность.

Индейская культура безоговорочно уступила позиции прежде всего там, где ее хозяйственная основа оказалась наименее конкурентоспособна по отношению к формам экономики, пересаженным из Европы на американскую почву. В доколумбовых обществах Мексики, США, Бра­зилии демографический рост был ограничен нехваткой белков животного происхождения, а белковый компо­нент растительной пищи также уступал по качеству то­му, который содержится в злаках Старого Света. По­следнее касается не только клубнеплодов, но и самого распространенного вида зерновых, кукурузы, тогда как высокопитательные амарант и киноа не были достаточно урожайны, чтобы составить основу диеты. Европейцы, привезшие с собой домашний скот и пшеницу, получили поэтому важные преимущества. Они начали вытеснять индейцев с их земель примерно так же, как на заре становления производящего хозяйства земледельцы и скотоводы осуществляли свою экспансию за счет терри­торий, занятых охотниками и собирателями. Домашние животные, которых европейцы ввезли в Америку, использовались не только на мясо, но и в качестве тягло­вого и транспортного средства, источника органических удобрений и т. п. Натиску лошадей, коров и овец аме­риканским аборигенам противостоять было, пожалуй, труднее, чем пушкам и ружьям их хозяев-пришельцев.

Хозяйственная неполноценность индейских обществ перед лицом завоевателей обернулась их социальной и культурной неконкурентоспособностью, особенно в усло­виях превосходства христианской религии над местными культами. Сохранение традиционного образа жизни об­рекало индейцев на малочисленность и отсталость. За­имствование же европейских нововведений сопровожда­лось утратой древних обычаев, возникновением чувства стыда за свою этническую принадлежность, стремлением к ассимиляции.

Лишь немногие племена сумели быстро перенять ев­ропейские сельскохозяйственные навыки, не разрушая основ собственного мировоззрения, а лишь приспосабли­вая его к изменившейся обстановке. Араваки гоахиро на границе Колумбии и Венесуэлы уже через несколько десятилетий после первых контактов с испанцами разви­ли у себя полноценное скотоводство и создали новую самобытную культуру, отличную как от европейской, так и от доколумбовой. Результат налицо: сейчас гоахи­ро, ничтожная в XVI веке маргинальная группа, оттес­ненная на засушливый полуостров более многочислен­ными народами, — крупнейший индейский этнос на всей территории между майя и кечуа. Не столь быстро, но в общем тоже успешно, переориентировали свою экономи­ку арауканы центрального Чили, насчитывающие ныне около полумиллиона человек.

 

УНИКАЛЬНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ АНДСКИХ ИНДЕЙЦЕВ В ПОСЛЕКОЛУМБОВОЙ АМЕРИКЕ

 

Из всех народов Нового Света лишь обитателям Центральных Анд не было необходимости ни перестраи­вать собственное хозяйство с оглядкой на европейцев, ни отступать под натиском новых форм экономики. В древ­нем Перу сложилась такая хозяйственная система, кото­рая обеспечивала ее создателям сбалансированное пита­ние и в обозримой перспективе стабильный демографиче­ский рост. Главной ее особенностью было сочетание земледелия со скотоводством. Причем если в засушливых оазисах побережья и в теплых горных долинах европейские породы скота оказались практичнее ламы, то на хо­лодном плоскогорье завезенные виды с местными сопер­ничать не могли. Соответственно испанские язык и куль­тура вытеснили индейские в низменностях, но не сумели этого сделать в горах. Сохранив традиционную экономи­ку, индейцы отстояли, таким образом, и собственную культуру. Примерно из 30 млн американских аборигенов более половины живут сейчас в горных местностях от Эк­вадора до Боливии. В определенном смысле кечуа и аймара больше напоминают некоторые народы Азии, чем остальных индейцев. Проблемы, с которыми они сталки­ваются, порой ближе проблемам Филиппин или Камбод­жи, чем Бразилии или Никарагуа.

Но хотя потомки инков сумели противостоять асси­миляции, они все же не смогли отстоять независимость. Их общество утратило самодостаточность, став частью колониального, а затем — республиканского общества, в котором индейцы заняли нижние этажи социальной ие­рархии. Тем самым коренные обитатели Анд оказались под действием постоянного стресса, который вполне за­кономерно порождает определенную форму идеологии, так называемые «кризисные культы».

 

КРИЗИСНЫЕ КУЛЬТЫ

 

Термин «кризисный культ» ввел в начале 70-х го­дов У. Ла-Барр — известный американский этнограф, долго работавший, в частности, среди индейцев Боли­вии.² Он предложил обозначить так самые разные мессианистские и милленаристские (т. е. стремящиеся к созданию «тысячелетнего» царства благоденствия) дви­жения от культа карго в Меланезии до раннего христи­анства и от «Пляски Духов» у индейцев прерий до на­цизма.

Кризисные культы представляют собой массовые аф­фективные, иррациональные движения, ставящие себе целью преодоление трудностей, выход из тупика в усло­виях, когда решение задачи разумными способами не­возможно или же требует от общества таких усилий и самоограничений, на которые оно пойти не готово. Адеп­ты кризисных культов не в состоянии избавить людей от раздражающих негативных явлений, но создают ил­люзию избавления. Как правило, кризисные культы пре­тендуют на способность преодоления не только частных трудностей (непосредственных причин, породивших то или иное из подобных движений), но и на решение основных проблем бытия, открытие смысла жизни и по­беду над смертью. Они сулят вечное счастье и благосо­стояние своим сторонникам и гибель всем, кто противо­стоит движению или равнодушен к нему. Только поста­новка подобных «сверхзадач» и дает возможность мобилизовать множество сторонников, на время забыть о реальных страданиях и потерях, масштабы которых во ввергнутом в пароксизм обществе лишь возрастают. Адепты кризисных культов всегда борются, таким обра­зом, за иллюзорную цель, но против конкретного врага.

По крайней мере отдельные элементы кризисных культов можно отыскать почти в любом массовом наци­ональном или социальном движении. Многие из этих движений в дальнейшем становились более прагматиче­ски ориентированными, вписывались в существующие социальные структуры или создавали новые. Так возни­кали, в частности, и все великие идеологии, использо­ванные создателями империй в Европе и Азии. Однако чем менее достижима цель, которую общество ставит перед собой, тем более крайние формы приобретают его идеология и выступления ее носителей. Взаимоотноше­ния среди адептов кризисных культов и внутри других выпавших из устоявшихся социальных структур групп, механизм возвращения в нормальное повседневное со­стояние подробно исследованы английским этнологом В. Тэрнером.³

Столкновение культур и цивилизаций неизбежно по­рождает благоприятную для возникновения кризисных культов стрессовую ситуацию. С началом эпохи великих географических открытий распространение западноевро­пейской христианской цивилизации по всему миру по­ставило под угрозу традиционные устои многих народов и в конечном счете привело к распаду вековых полити­ческих и хозяйственных связей. Старые религии и куль­ты оказывались в таких случаях бессильны перед нати­ском чуждой идеологии, опиравшейся на мощь и авто­ритет технологически более развитой цивилизации. Поэтому в кризисных культах нередко причудливо сме­шивались древние местные верования и христианские мотивы. Последние получали новое звучание, перекли­кавшееся до известной степени с первоначальным, по­скольку и само христианство возникло когда-то л сход­ных условиях.

Четверть века назад, например, среди индейцев гуапми на западе Панамы распространился культ Мамы Чи — пророчицы, которой являлись, по ее словам, Иисус и Дева Мария. Адепты этого культа надеялись на исчезновение европейцев, старались оградить себя от влияния неиндейской культуры, проповедовали эга­литаризм. В Парагвае кризисная идеология повлияла на современные верования мака. В 30-х годах этим индейцам много помогал генерал Иван Беляев — рус­ский эмигрант на парагвайской службе, выигравший войну с Боливией и немало сделавший для защиты аборигенов. После смерти Беляева мака признали его сыном Бога и братом Иисуса Христа. Шаманы стали звонить ему на «пятое небо» по невидимому телефону и получать советы. У бразильских индейцев тупинамба еще до Колумба были распространены предста­вления о «стране без зла». С появлением французов и португальцев эти верования приобрели новый смысл. Бросая свои деревни, тупинамба отправлялись за ты­сячи километров в надежде обрести рай. В 1549 г. группа этих индейцев добралась до провинции Чача-пояс в Перу, преодолев несколько тысяч километров вверх по Амазонке и Укаяли. В американских прериях более ста лет назад распространилось пророчество, пред­рекавшее невиданное землетрясение. Белые после него погибнут, а их имущество достанется индейцам. Не­много позже к пророчеству добавилась еще одна важ­ная деталь: те индейцы, которые отказываются в него верить, погибнут вместе с белыми.

Нетрудно привести и другие подобные примеры, причем не только из истории аборигенов Америки или Новой Гвинеи. Так, классическую форму кризисного культа приняло восстание ихэтуаней (1898—1901), лозунги которого были до известной степени воскрешены в годы китайской Культурной Революции.

Кризисные культы — явление универсальное, свой­ственное человеческим коллективам любой величины и стоящим на самых разных ступенях развития. Вполне естественно поэтому, что они поразили и перуанское общество, которое с момента кончины Уайна Капака в 1525 г. подвергалось одному потрясению за другим.

 

ИНДЕЙЦЫ ПЕРУ В КОЛОНИАЛЬНЫЙ ПЕРИОД

 

После занятия испанцами Куско в 1533 г. уда­ленные от него провинции империи, как уже гово­рилось, еще лет двадцать пытались жить по старым обычаям. Власть оставалась в руках курака, выступав­ших в двуединой роли законных администраторов еще формально существующего государства Тауантинсуйю и наследников прежних местных династий. В некоторых областях больше подчеркивалось сохранение инкских порядков, в других — разрыв с культурой Куско. Оби­татели долины Ика, например, увидели в испанцах избавителей от инкского владычества. Сведения об этом, содержащиеся в письменных источниках, под­тверждают в данном случае и археологи, отметившие возрождение в Икс доинкского стиля в гончарном ис­кусстве. Продолжала на провинциальном уровне функ­ционировать хозяйственная система Тауантинсуйю. Уанка по крайней мере все еще свозили продукцию на построенные при инках склады.

В раннеколониальное время сказались этноязыко­вые последствия столетнею правления Куско. Начав­шая формироваться в Тауантинсуйю новая общность поглощала мелкие этносы. И без того сложная эт­ноязыковая карта оказалась к приходу испанцев ис­пещрена бесчисленными вкраплениями переселенцев-митмак. В этих условиях кусканско-аякучанская раз­новидность языка кечуа стала естественным средством общения как между самими индейскими общинами, так и между индейцами и европейцами, в первую очередь — священнослужителями. Пукина, мучик, кульи исчезали. Сохранили, да и то не везде, свои позиции лишь язык аймара и диалекты кечуа В/1.

Поколение индейцев, выросшее в период граждан­ских войн и знавшее теперь лишь от родителей о жизни в Тауантинсуйю, стало идеализировать уже не существующую империю инков. Характерные для нее социальные и этнические противоречия забывались. За­то все помнили о царивших в ту пору порядке, спра­ведливости и благополучии. После того как надежды провинциальной знати сохранить при испанцах фак­тическую независимость не оправдались, значительно возрос престиж инкской культуры и за пределами об­ласти Куско. Есть данные в пользу того, что на 1565 г. приходилось, по представлениям инков, завершение крупного, видимо, тысячелетнего временного цикла. В канун его индейцы стали ждать конца света, пред­шествующего наступлению новых счастливых времен. Именно тогда в Андах и вспыхнуло первое движение милленаристского типа — таки онкой.⁴ Оно охватило территорию от центрального Перу до горной Боливии, т. е. районы, испытавшие на себе наиболее мощное воздействие культурных и социальных институтов Тау­антинсуйю.

К таки онкой примкнули как общинники, так и городские индейцы — янакона. Участники движения верили, что уничтоженные испанцами узка возроди­лись или возродятся в ближайшем будущем, чтобы составить две армии: одна будет состоять из тех, кто связан с Пачакамаком, другая — из узка, почи­тавшихся на юге горной области. Обе армии соеди­нятся во время решающей битвы с христианским бо­гом и отомстят за свое поражение в годы конкисты. Бог будет уничтожен, а вместе с ним и испанцы. Чтобы обеспечить эту победу, узка посеяли червей, которые пожрут сердца европейцев, их лошадей и быков, а также принявших христианство индейцев. Те, кто хочет спастись, должны отказаться от кре­щения, от испанских обычаев и европейских орудий. Если раньше узка бывали воплощены в идолах и фетишах, то теперь они вселяются в верных пос­ледователей нового культа. Признаком такого вселе­ния служит экстатическое состояние, в которое впадает новообращенный — отсюда и название движения, означающее что-то вроде «Плясучий недуг».

Движение таки онкой было связано с «Новоинкским царством» в Вилькабамбе и разгромлено вместе с ним вооруженной рукой в 1572 г. Открытое и массовое сопротивление принятию христианства на этом прекратилось, однако католичество отнюдь не вытеснило основ древнего мировоззрения в индейской среде. Слияния коренного населения и колонистов в один народ не произошло.

Вплоть до конца XVIII века в Андах еще оставались возможности ведения политической борьбы за возрождение индейской государственности и цивилизации. Потомки столичной и провинциальной знати Тауантинсуйю сохранили часть своих привилегий и в случае необходимости были способны воссоздать альтернативные испанским органы управления. Заимствуя некоторые европейские элементы, культура ин­ков продолжала развиваться. О ее высоком уровне более всего свидетельствуют великолепные росписи на деревянных кубках-керо, а также «Апу-Ольянтай», появившаяся в колониальный период и разыгрываемая в европейской манере драма на сюжет из инкской истории. Однако предпринятая в 1780 г. попытка достижения независимости закончилась трагически. Восстание на его главном этапе возглавил Хосе Габриель Кондорканки, принявший царское имя Тупак Амару II и дей­ствительно бывший прямым потомком казненного в 1572 г. Тупака Амару I, а следовательно, и всех пред­шествующих инкских императоров. Габриэль Кондорканки не обладал ни опытом, ни способностями во­енного вождя, да и не имел возможности руководить весьма разрозненными выступлениями. Борьба за вос­становление Тауантинсуйю вскоре вылилась в бессмы­сленное уничтожение всех, в ком была неиндейская кровь. Это оттолкнуло от движения метисов и во мно­гом способствовало поражению восстания. Отныне инкская культура, к которой раньше испанские колони­альные власти в Лиме относились терпимо, стала си­стематически подавляться. Были конфискованы портреты Инков (в каком-то смысле заменившие собой древние мумии) и ритуальные трубы из морских ра­ковин, запрещено ношение соответствующей одежды, большинство индейских аристократов в Куско выслано в Испанию или убито. Индейская элита в провинциях также потеряла свой статус, ассимиляция аборигенов усилилась.

 

ИНДЕЙСКОЕ МИЛЛЕНАРИСТСКОЕ ДВИЖЕНИЕ В XX ВЕКЕ

 

С разгромом восстания Габриэля Кондорканки инкская историческая традиция оборвалась. Осталась лишь глубоко укоренившаяся в крестьянских массах традиция мифологическая.

В XX веке по мере втягивания горных районов Боливии и Перу в общенациональные рынки, развития современной инфраструктуры давление на культуры ин­дейцев продолжает расти. Духовные чаяния коренного населения Анд хорошо отражены в записанных не­сколько десятилетий назад легендах об Инкарри (Инка-рей, т. е. Инка-царь).⁵ Инкарри — божество, оли­цетворяющее индейскую самобытность и типичный для кризисных культов персонаж. В битве с Королем, Иисусом или Президентом он терпит поражение; про­тивник уносит его тело для захоронения в Испанию или Лиму. Отрубленную же голову хоронят в Куско, где от нее с тех пор отрастает новое тело. Когда Инкарри восстановит себя целиком, он поднимется и прогонит врагов с перуанской земли, после чего древ­нее царство справедливости вновь возродится.

Хотя фольклорные тексты об Инкарри были впер­вые записаны сравнительно недавно, легенда наверняка сложилась до начала нашего столетия. Какие-то мотивы могли получить распространение уже после казни Ту­пака Амару I. Но наиболее вероятно, что миф офор­мился в период после подавления восстания Кондор­канки, когда политическое наследие Тауантинсуйю было уничтожено и память об инках ушла в чисто народную среду, став частью эсхатологической мифо­логии.

В 20-х годах нашего, XX века рядом с милленаристским движением, основанным на национальной идее, в Перу под европейским влиянием появляется и другое, коммунистическое. Для андских крестьян оба эти вида кризисных культов имели сходное со­держание, ибо мысль о социальной утопии была не­отделима от надежды на освобождение от власти чу­жеземцев. Декларировавший право наций на само­определение Коминтерн поддержал в то время лозунг образования независимых республик кечуа и аймара.⁶ Выдвинувшее его восстание 1931 г. было, как и все предыдущие, подавлено, но марксистские идеи про­должали и дальше оказывать определенное влияние на массовое сознание индейцев.

С конца 60-х годов в Перу становятся все заметнее признаки надвигающейся катастрофы. Наступление ин­дустриальной цивилизации на индейскую экономику и культуру продолжается и усиливается. Так, строитель­ство автомобильных дорог и появление дешевых гру­зовиков вытеснило ламу как транспортное средство, разрушив просуществовавшую тысячелетия систему ка­раванных связей между общинами. Глобальная тенден­ция к падению цен на сырье и утрата дешевым не­квалифицированным трудом своего значения наносят удар по и без того слабой экономике андских стран. Ухудшается положение крестьян и городских низов. Унаследованный в конечном итоге еще от испанской монархии прежних веков бюрократический аппарат продолжает разрастаться, блокируя деятельность пред­принимателей.

В 1968 году в Перу произошел военный пере­ворот, в результате которого к власти пришла группа левонастроенных офицеров, пытавшихся реформировать общество на социалистических началах, как они их понимали. Подобно тому как это случилось в 60—70-е годы во многих странах «третьего мира», подобная политика на практике привела лишь к уси­лению государственного контроля во всех сферах и к еще большему экономическому упадку. Амбициоз­ные реформы проводились сверху, не были доста­точно подготовлены и не учитывали реальных по­требностей и возможностей населения отдельных рай­онов. Это касается прежде всего аграрной реформы, которая коренным образом положения индейцев не улучшила. Скорее, наоборот: проведенная под давле­нием сверху и по инициативе революционных аги­таторов коллективизация повлекла за собой послед­ствия хоть и не столь тяжелые и необратимые, но до известной степени напоминающие те, которые она имела в СССР и Монголии в 30-х годах.⁷ В начале 70-х годов в Перу резко сократилось поголовье скота, особенно альпак, доходами от экспорта шерсти ко­торых правительство рассчитывало отчасти покрыть расходы в других областях экономики, например фи­нансировать ирригационные проекты. Как уже гово­рилось, трудности усугубили неожиданные зимние снегопады, в результате которых домашние животные остались без корма. Все это сопровождалось общим расшатыванием старых устоев в деревне в револю­ционной атмосфере 70-х годов.

В 1975 г. в политической жизни Перу происходят новые перемены, берется курс на либерализацию. Од­нако предпринятые шаги не соответствовали масштаб­ности задач: последовала дальнейшая инфляция, рост цен, в то время как государственно-бюрократические методы управления экономикой продолжали по-преж­нему широко использоваться. Начинается массовая ми­грация крестьян-индейцев в города, прежде всего в столицу Перу — Лиму. Американская программа про­довольственной помощи, распределяемой в крупных центрах, позволяет выжить безработным, но одновре­менно способствует дальнейшей миграции. Сотни тысяч людей, утративших корни в деревне и практически лишенных надежды отыскать для себя достойное место в обществе, основанном на европейских ценностях, ока­зываются идеальным материалом для распространения нового кризисного культа, сформировавшегося в конце 70-х годов.

С 1980 г. в Перу переходит к активным дей­ствиям террористическая организация «Сендеро луминосо» — «Сияющая тропа». Ее название — цитата из работ основоположника перуанской компартии X. К. Мариатеги, но наибольшее влияние на идеологию «сендеристов» оказал Мао Цзедун. Наличие в стране не просто нерешенных, но, пожалуй, действительно в ближайшем будущем неразрешимых социально-эко­номических проблем и преобладание в университетах выходцев из «низов» (высшее образование в Перу бесплатно), многие из которых не в состоянии в дальнейшем найти работу по специальности и остро чувствуют глубину социальных контрастов, привело к необычайной радикализации умонастроений среди преподавателей и студентов. «Сендеро» создал в 70-х годах преподаватель университета в городе Аякучо А. Гусман, известный больше как «председатель Гонсало». Несмотря на террористические методы дея­тельности и чудовищные теоретические установки (Иосифа Сталина и Мао Цзедуна сендеристы кри­тикуют «слева», укоряя, в частности, за излишнюю мягкость в обращении с политическими противника­ми), «Сияющая Тропа» пользуется изрядным сочув­ствием в университетской среде Лимы.

Поскольку целью подобных левоэкстремистских ор­ганизаций является уничтожение всего существующего мирового порядка, последователи «Сендеро» не только взрывают бомбы в городах, но и систематически истре­бляют представителей традиционного крестьянского са­моуправления в деревне. В этом смысле «Сендеро» вра­ждебна индейцам, но поскольку она борется с «буржу­азной» городской культурой, она находит в Перу значительную поддержку. Подавляющее большинство рядовых сендеристов — индейцы и метисы по происхож­дению.

Прямого отношения к наследию Тауантинсуйю «Се­ндеро» все же не имеет. За возрождение государства Инков, скорее, борется «Революционное движение Тупак Амару», имеющее основные базы в горных районах южного Перу (оплот «Сендеро» — более северный де­партамент Аякучо). «Тупак Амару» защищает ценности индейской крестьянской культуры и продолжает тра­диции кечуанских восстаний первой половины нашего века, чьи лидеры несколько раз провозглашали себя «Инкой». Обе революционные организации рассчиты­вают захватить власть в обстановке всеобщего хаоса и из тактических соображений иногда действуют со­обща. Близкие к позиции «Тупака Амару» идеи все шире распространяются и в Боливии. Двадцать лет назад Р. Рейнага провозгласил создание так называемой Боливийской Индейской партии с целью построения нового общества на основе современной техники и со­циальной системы инков. В то время это казалось чу­дачеством, однако сейчас сходные лозунги достаточно популярны в крестьянской среде. Более консервативные и прагматические политики стран Латинской Америки, не разделяя социально-утопической программы рево­люционеров, обращаются порой к образу империи ин­ков как к символу единства и величия континента, грядущего триумфа особой латиноамериканской циви­лизации.

 

ИНКИ И «СОЦИАЛИЗМ»

 

Идеальным образом Тауантинсуйю вдохновлялись, однако, не только в Латинской Америке, но и в самой Европе. На рубеже XVI и XVII веков приехавший из Перу в Испанию, на родину отца, метис стал из­вестен под именем Инка Гарсиласо де ла Вега, когда написал свои знаменитые «Королевские комментарии».^{8 Э}то была попытка не только сохранить память об об­ществе, с которым Гарсиласо связывала кровь матери, но и создать литературную утопию, близкую по духу произведениям Мора и Кампанеллы. То, что эта утопия долго воспринималась не как сочинение, отражающее духовный мир автора и его окружения, отмеченное печатью своей эпохи, а как достаточно объективное историческое повествование, есть факт уже не инкской, а европейской истории. Реально представить себе ин­дейскую империю, живя совсем в ином мире за оке­аном, европейцам XVII века было труднее даже, чем нам; поэтому сведения о Тауантинсуйю почти неиз­бежно должны были подгоняться под какой-то готовый стереотип. Таковым оказался образ разумно устроен­ного государства с мудрым, властным и справедливым правителем. Одновременно книга Гарсиласо и сама в свою очередь, в силу таланта и знаний автора, под­держала живучесть этого стереотипа. Особенно поли­тически актуальной «История» Гарсиласо оказалась в Перу, где после восстания Кондорканки испанские вла­сти конфисковали ее экземпляры.

С возникновением марксизма образ империи ин­ков не вошел в основной корпус коммунистической мифологии, унаследованный от утопического социа­лизма, однако связь их полностью не порывалась. В 1847 г., почти одновременно с созданием «Ком­мунистического манифеста», в Нью-Йорке выходит первая научная история завоевания Перу, написанная У. Прескоттом. Уже в ней высказывается мысль о присутствии социалистических начал в инкской об­щественно-государственной системе. Эта идея была поддержана и развита целой плеядой немецких и французских историков конца XIX—начала XX сто­летия, окончательно исчезнув из серьезных работ лишь полвека назад —в 1940-е годы. Наиболее пол­ной и последовательной попыткой внести ясность в вопрос об отношении древнеперуанского общества к тому строю, который шел, как многим казалось, на смену капитализму, стала книга французского эко­номиста Луи Бодэна «Социалистическая империя ин­ков», опубликованная в 1928 г.

Бодэн понимал под социализмом не утопию и не туманный гуманистический идеал, а общество, отве­чающее вполне конкретным принципиальным призна­кам. Таковыми он предлагал считать четыре: раци­онализация, или «оптимизация» на «научных» осно­ваниях, жизни (т. е. социальная инженерия); стирание и подавление личности, подчиненность ее интересов интересам коллектива; тенденция к урав­нительному распределению, не исключающая деление на привилегированную элиту и массы; более или ме­нее жесткий запрет частной собственности.

Бодэн находил все эти признаки у инков, но огова­ривался, что во многом сходную картину дает изучение и других древних империй, во всяком случае — в Египте и в Китае.

В 20-х годах испанские архивные документы оста­вались в массе своей неизвестными, инкские памят­ники — нераскопанными, а сведения о доинкском прошлом Перу — ничтожными. Завися целиком в сво­их выводах от материалов хроник, Бодэн уже по­этому не мог не совершить ряд ошибок. Главной из них было приписывание инкскому обществу пер­вого из тех признаков социализма, которые Бодэн сам сформулировал: осуществляемой правителями страны «оптимизации» жизни на разумных основа­ниях. Французский экономист полагал, что инки унаследовали от своих предшественников главным обра­зом крестьянскую общину, принципы аграрного кол­лективизма, а все государственные установления — это уже плод их сознательной творческой деятельности. Фактически Бодэн следовал утверждениям Гарсиласо и некоторых других хронистов об «изобретении» им­ператорами Тауантинсуйю различных социальных и хозяйственных институтов.

На предыдущих страницах мы старались показать, что инки и в самом деле занимались весьма зна­чительными опытами по части «социальной инжене­рии». Уничтожение старых и возведение новых го­родов, организация больших государственных и кор­поративных хозяйств, переселение целых народов на тысячекилометровые расстояния за несколько десяти­летий преобразили социальную и этническую картину в Центральных Андах. При всем этом, однако, ма­ловероятно, чтобы правители Куско действовали со­гласно заранее принятому плану «построения» нового общества. Они скорее руководствовались традицией, опытом предшественников (прежде всего царства Чимор, которое в свою очередь опиралось на наследие мочика), лишь расширяя масштабы своей деятельно­сти по мере роста могущества централизованного го­сударства.

В 20-х годах нашего века «реальный» социализм бу­дущего воспринимался еще в духе ранних антиутопий О. Хаксли и Е. Замятина как пусть бездушное, но ра­ционально организованное и материально вполне благо­получное общество. Не только инкское государство, но и саму древнеперуанскую цивилизацию Бодэн считал продуктом сознательных усилий людей, действовавших в крайне якобы неблагоприятной природной обстановке, т. е. скорее успешно «боровшихся» с природой, чем ис­пользовавших те возможности, которые она открывала. Л. Бодэн оказался во многом близок К. Виттфогелю, который, выступая обличителем сталинского режима, вместе с тем полагал, что деспотическая власть — будь то в древности или позже — является своего рода неиз­бежной платой за осуществляемые государством общепо­лезные крупномасштабные хозяйственные проекты. Как уже указывалось, наука не подтверждает подобных представлений. Имперские политические структуры мо­гут появиться лишь после достижения обществом опре­деленного экономического и демографического потенци­ала, но сами они не столько увеличивают этот потенциал, сколько с течением времени неизбежно растрачива­ют его. Политически децентрализованное общество, если только его не раздирают внутренние конфликты, вполне способно справиться с организацией крупномасштабных работ, когда в них ощущается действительная необходи­мость.

 

ТОТАЛИТАРНОЕ ГОСУДАРСТВО КАК НОВАЯ СТУПЕНЬ В РАЗВИТИИ ИМПЕРСКОГО ДЕСПОТИЗМА

 

Ни Бодэн, ни Виттфогель, ни другие авторы, проводившие параллели между древними и новейши­ми «социалистическими империями», обычно не при­нимали в расчет одну весьма важную деталь. Пе­реселяя народы, возводя на пустом месте города или сооружая курганы из человеческих черепов, деспоты прошлого при всем желании не могли существенно повлиять на взаимоотношения внутри элементарных производственных и социальных ячеек: общины и тем более семьи. Несмотря, например, на все перипетии, выпавшие на долю андской сельской общины как при инках, так и в период господства Испании, до се­редины нашего века крестьяне-индейцы в нынешнем Перу в массе своей сохраняли жизненный уклад, ос­новы которого были заложены еще до возвышения Куско.

Прервать глубоко укоренившуюся народную тра­дицию способны лишь народные же массовые дви­жения, которые идут снизу и связаны с описанными выше кризисными культами. В периоды развития по­добных движений до предела усиливаются те тен­денции, которые Л. Бодэн связывал с представлением о «социализме» и которые на самом деле в той или иной степени свойственны едва ли не большинству доиндустриальных обществ: ограничение частной соб­ственности, размывание личности в коллективе. Од­нако кризисные культы сравнительно долговечны, лишь если они принимают форму «ереси» и остаются уделом меньшинства, секты. Как только их адепты получают верховную власть или хотя бы узаконен­ный социальный статус, их усилия оказываются на­правлены уже не на разрушение структуры общества как таковой, а на формирование в нем новых ие­рархических структур. Если кризисная идеология оказывалась способной уничтожить одну империю или даже цивилизацию, она сама же и служила той ос­новой, на которой возникали новая империя и новая цивилизация. При этом выверенные тысячелетним опытом правила рационального поведения человека в окружающем мире продолжали по-прежнему переда­ваться от поколения к поколению в народной среде. В древних и средневековых империях власти не были в состоянии оказать существенное целенаправленное воздействие на бытовую и производственную культуру да чаще всего и не пытались это сделать. В крайнем случае активному преследованию подверга­лись отдельные обычаи, соблюдение которых приоб­ретало значение открытого вызова существующему порядку. Еще в XIX веке превосходному проекту Козьмы Пруткова «О введении единомыслия в Рос­сии» суждено было оставаться неосуществленной меч­той администратора-идеалиста, а аракчеевские воен­ные поселения, хотя и стали реальностью, но лишь на уровне эксперимента, не идущего по своим мас­штабам в сравнение не то что с ГУЛАГом, но даже и с трудовыми армиями Льва Троцкого.

В отличие от своих предшественниц тоталитарные империи XX века получили доступ к чрезвычайно развитой технологии. Дело здесь не только в авто­матическом скорострельном оружии, танках и отрав­ляющих веществах, безнадежно отодвинувших в классическое прошлое легендарные баррикады и побе­доносные толпы восставших трудящихся. Развитие технологии было революционным в бесконечном мно­жестве аспектов. Все это позволило современному го­сударству гораздо жестче контролировать повседнев­ную жизнь людей, быстро и радикально менять их бытовой уклад, в невиданных прежде размерах ма­нипулировать общественным сознанием. С одной сто­роны, с появлением высокоразвитых, технически мощных средств массовой информации открылась воз­можность монопольного владения ими и тем самым создания сконструированной по желанию властей ложной картины мира, причем одинаковой в умах десятков миллионов людей. Об этом заботились спе­циальные огромные ведомства вместе с подчиненными им прессой, радио, телевидением, кинематографией, художественной литературой и вообще всеми органи­зованными формами духовной деятельности. С дру­гой — высочайшего совершенства достигли методы тотальной слежки и массовых превентивных репрессий, развилась система концлагерей. Это позволяло быстро и оперативно выявлять, изолировать или физически ликвидировать не только активно недовольных, но и всех тех, кто потенциально мог бы стать таковыми.

Система «внушения-наказания» — создания в умах «параллельной реальности», с одной стороны, и жесто­ких репрессий по отношению не только к инакодействующим, но и инакомыслящим — с другой, — охватывала поголовно население огромных государств, вовлекая в обслуживание своих механизмов, связывая прямым или косвенным соучастием многие сотни тысяч людей. Эта система разрушала естественные, регулируемые моралью человеческие отношения, разъединяла людей, препят­ствовала развитию гражданского общества и максималь­но ограничивала все те проявления общественной жиз­недеятельности, которые нельзя было вовсе устранить, не затрагивая самих основ организации государства. Она также дополнялась принципом дозированного распреде­ления жизненных благ в соответствии с узаконенной и негласно санкционированной социально-государственной иерархией.

Любое имперское государство в силу самой своей природы стремится подчинить себе и до предела фор­мализовать все общественные и даже межличностные отношения, закономерно видя в зрелом гражданском обществе угрозу монополии своей власти — как в сфе­ре управления и распределения, так и в духовной жизни. Но только XX век с его прогрессом техно­логии позволил имперским структурам приблизиться к своему теоретическому абсолюту — установить кон­троль над всеми проявлениями общественной жизни, стать тотальным государством. Нельзя, разумеется, забывать, что подобные попытки правящих верхов переделать всю систему социальных отношений и чуть ли не природу человека могли быть предпри­няты лишь при определенном сочувствии и под­держке активных слоев самого общества, впавшего в транс кризисного культа. Однако такое случалось и раньше. Разница в том, что если в прошлом об­щество, выйдя из транса, быстро возвращалось к от­носительно нормальному состоянию, то в новую тех­нологическую эру его устои за короткий срок ока­зались столь капитально расшатаны или даже подорваны, что полное выздоровление становится мед­ленным, а то и проблематичным.

Подобное развитие событий таит в себе угрозу на­стоящего социального коллапса, примеров которого исто­рия, пожалуй, еще не давала и формы которого пред­сказать трудно. Не успев окончательно освободиться от одной кризисной идеологии, ослабленное общество в ли­хорадочном поиске выхода из создавшегося тупика мо­жет начать скатываться к следующему, новому витку кризиса, опять, естественно, чреватому опасностью оче­редного милленаристского движения. Этот следующий цикл вряд ли стал бы точным повторением предыдущего: сказались бы как приобретенный идеологический опыт, так и дальнейшие, все более быстрые, перемены в тех­нологической сфере. Тем не менее возможность распро­странения в этом случае новой кризисной идеологии нельзя игнорировать. При длительном и сильном соци­ально-психологическом стрессе ни одно общество не в силах уберечься от волны иллюзорных милленаристских устремлений.