Книга третья, глава 72 - глава 93

о том, как Педрариас удостоверился в смерти Франсиско Бесерры и о делах, которые совершил лиценциат Эспиноса в провинции Покороса

После того как Педрариас снарядил в путь Гонсало Бадахоса, о котором мы только что рассказывали, его более всего заботила судьба Франсиско Бесерры: жив тот или нет, ибо известию, принесенному тем юношей, он не слишком доверял; а так как его мучили сомнения и он хотел удостовериться, по какой причине Бесерра не вернулся в срок, он решил отправиться на розыски; однако никто и слышать не желал о походе в землю Ураба или к реке Сену, потому что все страшились отравленных стрел, которые убивали наповал; а так как все испанцы идти с ним отказались, Педрариас задумал хитрость, дабы обманом выманить их из города. С этой целью он велел объявить о своем намерении повести войну не на живот, а на смерть с касиком Покоросой и его народом за то, что они будто бы проявили непокорность; а в Дарьене только о том и мечтали, ибо война испанцам была весьма по вкусу. Всякий здравомыслящий человек, а тем более христианин, вправе задать в этом месте вопрос, а по какой, собственно, причине и на каком основании можно говорить о непокорности или неповиновении Покоросы и его народа, равно как других индейцев, если эти индейцы являются исконными хозяевами тех земель и никому на свете подчиняться не обязаны и даже не имели бы на то права, не будь всеобщей воли и согласия, ибо в тех случаях, когда одна часть племени поступала несогласно с другой, добра из этого, как явствует из рассказанного выше, никогда не проистекало; но в том-то и заключается глубочайшее заблуждение советников короля, что они слали приказы карать индейцев за непокорность, когда те восставали против испанцев, — хотя простодушные индейцы лишь защищали себя от их жестокостей и насилий; но ведь в самих кастильских законах и в книгах ученых законоведов ясно сказано, что только подданный может быть наказан за неповиновение. И кроме того, если бы даже те индейцы являлись бесспорно и по всей законности подданными кастильских королей (чего никогда и нигде в тех Индиях не было), то и тогда надобно бы помнить, что народ Покоросы и остальные взялись за оружие и стали убивать испанцев лишь после того, как Хуан де Айора и другие злодеи разорили их земли и причинили им неисчислимые страдания и ущерб, и все это в ответ на добрые дела и гостеприимство, которое те индейцы оказали Васко Нуньесу и его сообщникам, о чем рассказано в главе 61. Так можно ли называть их непокорными либо мятежниками? И хотя советникам короля надлежало бы все это знать, они проявляли странную беззаботность, в чем и кроется, как уже неоднократно и по разным поводам упоминалось, причина всех ошибок и заблуждений. Как только по Дарьену разнеслась весть о войне, все возликовали, ибо надеялись поживиться у владетелей той земли золотом, а также захватить рабов; и потому более 300 испанцев пожелали сопровождать Педрариаса они погрузились на три либо четыре судна и поплыли на запад; так они двигались, пока не смерклось, а затем, по знаку Педрариаса, развернули суда и направили их, куда он хотел; таким образом еще до рассвета 200 человек, которым Педрариас приказал высадиться, вступили под предводительством некоего Уртадо в Карибану. Испанцы напали на те индейские поселения и по обыкновению, как мы об этом не раз упоминали, предали огню дома их жителей; когда же сонные индейцы, обожженные и полуобгорелые, выскакивали из домов, они их убивали; но на этот раз индейцы схватили свои луки, и тогда испанцы, испугавшись ядовитых стрел, пустились наутек к своим кораблям. А все ли испанцы вернулись и не был ли кто-нибудь убит отравленной стрелой, мне неизвестно. Нескольких индейцев они захватили в плен, и от них Педрариас узнал, что Франсиско Бесерра и остальные в самом деле погибли и что все случилось именно так, как рассказывал тот юноша. Освободившись от мыслей и сомнений касательно судьбы Франсиско Бесерры, Педрариас вновь двинулся вдоль берега и, пройдя 60 лиг, зашел в гавань Акла, где со своими людьми высадился на сушу; затем он велел лиценциату Эспиносе взять 300 человек и лошадей и отправиться в провинцию Покороса, дабы предать ее огню и мечу. Когда лиценциат Эспиноса отбыл, Педрариас велел сооружать в Акле крепость из земли и дерева; в работе он был первым, чем и подавал оставшимся с ним испанцам пример. А построил он эту крепость, чтобы испанцы, которым доведется в тех местах проходить, могли бы в ней укрыться от врагов или отдохнуть, имея где преклонить голову. Там же Педрариас получил секретные донесения, которые повергли его в уныние и вынудили вернуться в Дарьей; вместо себя он оставил предводителем в Акле некоего Габриэля де Рохаса. Едва Педрариас прибыл в Дарьей, как вскоре возвратился Бадахос; однако встреча с Бадахосом принесла ему только горе и отчаяние, ибо он узнал, какое огромное богатство тот упустил; тогда Педрариас решил самолично отправиться за этим золотом, но как раз в эту пору прибыл настоятель Дарьенского собора, который принял участие в походе лиценциата Эспиносы, и передал от имени этого самого лиценциата, что тот собирается без промедления выйти на поиски потерянного золота, а посему он просит Педрариаса тот же час выслать ему подмогу, ибо Эспиноса уповает с божьей помощью все то золото вернуть. Трудно сыскать такое злодейство либо преступление, виновники которого не призывали бы себе на помощь бога; ведь не секрет, что разбойники и мошенники наперед осеняют себя крестным знамением и горячо, истово молятся, дабы их кража или другое преступление осталось безнаказанным. Итак, Педрариас тем вестям обрадовался и постановил не медля отправить в помощь Эспиносе 130 человек, а предводителем назначил Валенсуэлу; и хотя Бадахос требовал, чтобы этот поход поручили ему, Педрариас воспротивился. Между тем лиценциат Эспиноса уже шел своею дорогой, являя доказательство, что науки не притупили его копья и что он славен не одной лишь ученостью, но вполне достоин предводительствовать многими солдатами; он прибывает в земли Комогре и Покоросы, которые всегда оказывали испанцам добрый прием и гостеприимство; но на сей раз, зная зачем наши пожаловали, индейцы соединились все вместе, чтобы за себя постоять; навстречу испанцам вышли без малого 3000 нагих индейцев с дубинками, своим единственным оружием; завидев лошадей, которых они никогда дотоле не видели, они в страхе бросились врассыпную, кто куда; однако уйти им не удалось: конные настигали их и поражали своими копьями или преграждали им путь, а тем временем подоспели пешие с мечами, так что мало кому удалось спастись; одних испанцы убили, других увели в неволю. Кроме того, наши христиане придумали травить их собаками: спустили на индейцев собак, и те многих растерзали; а некоторых индейцев Эспиноса велел повесить либо же вырвать им ноздри или отрубить руки; словом, в самое непродолжительное время Эспиноса почти совсем опустошил те края, и там не осталось, по-видимому, ни единой души. Однако лиценциат лишь исполнял волю и веления Педрариаса, а потому гнев господень должен пасть на них обоих Вместе с Эспиносой и его людьми отправился в поход монах-францисканец по имени фра Франсиско де Сант-Роман; он прислал на этот остров письмо приору отцу Педро де Кордова, о котором мы сообщали и еще будем рассказывать; в этом письме монах заклинал, чтобы он поговорил с иеронимитами,⁶² которые как раз в это время прибыли на остров, дабы навести в тех краях порядок, и открыл бы им, что злобные тираны предают этот материк разграблению; он просил также, чтобы иеронимиты нашли какой-либо способ помочь той земле; упомянутый приор — святой он был человек — передал это письмо мне, и я отвез его в Кастилию, чтобы показать кому надлежит; уже после того, в 1518 году, фра Франсиско де Сант-Роман покинул тот материк и отправился в Испанию; когда он прибыл в Севилью, то посетил там семинарию ордена доминиканцев, носящую имя Святого Фомы, где и рассказал про все, что видел своими глазами, а именно, как испанцы за время того похода Эспиносы изрубили мечами или же затравили свирепыми псами 4000 индейцев. Мне же стало о том известно из письма учеников упомянутой школы, которое я получил, находясь в том 1518 году при дворе в Сарагосе. Итак, я показал письмо Великому канцлеру,⁶³ ибо в ту пору король Карл препоручил эти Индии его заботам и попечительству (о чем, если богу будет угодно, мы надеемся рассказать подробнее); а Великий канцлер поручил мне навестить от его имени епископа Бургосского, который был тогда нездоров, и показать ему означенное письмо; он хотел, чтобы епископ прочел письмо и устыдился, что плохо теми землями правил, из-за чего и случились многие весьма прискорбные дела. Так я и поступил: навестил епископа по его поручению и показал то письмо, а он мне ответил: «Я уже имел случай про это говорить, но передайте его милости снова, что того человека должно из этих земель изгнать». Он говорил про Педрариаса. Одним словом, — что очевидно из вышесказанного и что мы надеемся еще показать ниже, — лиценциат Эспиноса совершил во время своего похода неслыханные грабежи и убийства и обратил в рабство несметное множество индейцев. Разорив поселения Комогре и Покоросы, Эспиноса, а с ним и Педрариас, отправился в землю касика Чиру; он хотел захватить врасплох и увести в неволю касика Нату; и вот, взяв половину своих людей, он ночью напал на поселение того касика, однако касик от них ускользнул; после этого Ната собрал своих людей, и они с дикими криками и воплями набросились на испанцев; но тут индейцы увидели лошадей, которых никогда дотоле не видывали, и, полагая, что эти звери их растерзают и пожрут, пустились наутек. Затем Эспиноса велел соорудить на площади селения деревянный частокол, а это сооружение было для индейцев столь же неприступной крепостью, как Сальсас для французов; когда несчастный Ната увидел, что пришельцы задумали обосноваться в их селении, а у них было слишком мало сил, чтобы врагов своих одолеть, сам касик и с ним несколько. индейцев явились безоружные и отдались им в руки. Получив известия о том, где находится касик Эсколиа, Эспиноса высылает некоего Бартоломе Уртадо с 50 людьми и велит им ночью напасть на того касика и захватить его, что они и сделали. Когда же они расправились с теми двумя касиками — одного, как было упомянуто, взяли в плен, а другой сдался сам — Эспиноса оставил при них верную стражу, а сам двинулся в земли касика Кутары; он прибыл к реке под названием Кокавира, где, по слухам, Кутара держал и прятал отнятое у Бадахоса золото, потому что его жены будто бы так ему посоветовали; а иначе, говорили они, христиане снова отберут золото и его разорят. Впереди всех, обследуя ту землю, шел Дьего Альбитес и с ним 90 испанцев; вдруг он увидел, что на опушке леса стоят около 20 индейцев со своим немудреным оружием, и он на них напал; индейцы мужественно защищались, несмотря на то ч го испанцы рубили их мечами. А затем из лесу с оглушительными криками выскочили индейцы во главе с касиком Кутарой и с ним, насколько можно было судить, более 400 воинов; разгорелась битва: то наши отгоняли индейцев до самого лесу, то их самих теснили индейцы; много индейцев они убили мечами, но и немало наших было ранено; наконец подошел Эспиноса со своим отрядом; когда индейцы увидели лошадей — да еще собак на них спустили, — то все до одного обратились в бегство, словно самого черта увидели.

лиценциат Эспиноса возвращает золото, отнятое у Бадахоса в земле Кема

Валенсуэла во главе 130 испанцев двинулся на помощь Эспиносе; но где его искать, они не знали и уже обессилели, бродя по равнинам и пробираясь сквозь леса; и вот однажды они шли унылые и понурые то ли по лесу, то ли в долине, как вдруг наткнулись на конский помет; говорят, они так сильно обрадовались, что даже кинулись этот самый помет целовать Несколько дней спустя они выстрелили как-то ночью из своих мушкетов и выстрелы услышал Бартоломе Уртадо, которого Эспиноса послал съестными припасами, ибо земля Париса, принадлежавшая Кутаре, обратилась в пустыню из-за того, что весь народ разбежался либо взял в руки оружие. Уртадо пошел на звуки выстрелов, и в конце концов они встретились, к неописуемой радости и тех и других. Так они соединились с Эспиносой и подкрепили его отряд, и тогда испанцы сочли себя всесильными; им казалось, что, соберись тут хоть все индейцы с материка, они не в силах будут воспрепятствовать их замыслам. До них дошла весть, что в селении и в землях касика Кемы, который был вассалом Кутары, запрятано все золото, которое было отнято у Бадахоса; тогда Эспиноса велел Дьего Альбитесу взять 60 человек и отправиться на поиски этого золота; навстречу испанцам вышли подданные Кемы и стали открыто проявлять к ним враждебность, однако Дьего Альбитес им сказал, что они явились сюда не зло им творить, но заключить с ними дружбу, а потому пусть они сложат оружие. Индейцы поверили тем словам, и от них пришли три военачальника, безоружные; их встретили любовью и лаской и стали их спрашивать, где находится или же где они держат то золото, которое Парис отобрал у Бадахоса; те сказали, что не знают и что никакого золота у них нет; тогда Альбитес отвел их к Эспиносе, и тот вновь принялся терпеливо их выспрашивать, они же отвечать отказывались; мне неизвестно, чтобы их пытали, однако же, зная нравы испанцев, я нимало не сомневаюсь, что они пытками вынудили их открыть место, где хранилось золото. Эспиноса отправил с теми тремя индейцами 20 испанцев, и часа через два они вернулись, принеся пять петак, доверху наполненных золотом; говорят, что в них хранилось добрых 80000 кастельяно. Однако Эспиноса захотел отыскать все остальное золото, и поэтому двинулся далее, направляясь в землю касика Чикакотра; и надо полагать, памятуя повадки испанцев, а также их намерения и помыслы, что в той земле они учинили немало беззаконий. Поскольку в той провинции они нашли много продовольствия, Эспиноса оставался там до периода дождей, которые, как говорят, выпадают в тех землях зимой; затем испанцы со своей драгоценной добычей двинулись обратным путем в Дарьей. Эспиноса привез, как я упомянул, 80 000 песо золота, которое награбил Бадахос, а Кутара, или же Парис, с полным правом у него отобрал. Сверх того Эспиноса привел с собой в Дарьей 2000 рабов, захваченных против всякой справедливости, ибо эти индейцы были мирные люди, никому не чинившие зла, а он нарушил их мир и покой и ограбил, и уничтожал их с необыкновенной жестокостью. А чтобы вы могли удостовериться в правдивости моего свидетельства, я хочу привести здесь слова Тобильи, который был мирянином и ничем не отличался от своих соотечественников: он сам после того вершил подобные дела и, стало быть, тем походам весьма сочувствовал и, даже умирая, не просветлел душой; вот что писал Тобилья в своей хронике, названной им «О варварах», когда заговорил про тот поход Эспиносы и упомянул о рабах: «Эспиноса привел 2000 невольников, а в ту пору, если нашелся бы на них купец с острова Эспаньола, можно было бы получить немалые деньги; в этом-то и сокрыта причина столь же скорого, сколь и прискорбного истребления тех бесчисленных народов, ибо в Дарьене перекупщики давали за индейцев-рабов много золота, а испанцы до золота были весьма жадны и посему, едва оказавшись за стенами города, они хватали и оковывали цепями как мирных и покорных, так и тех, кто встречал их войною; и все они — что военачальники, что простые солдаты — не знали никакого удержу; даже за товары они расплачивались невольниками, словно то была ходячая монета; и хотя бы один нашелся, кто бы спросил себя, устыдившись: "А по какому, собственно, праву я продаю его в неволю?". Впрочем, все те индейцы были обращены в невольников против всякой справедливости и одной лишь алчности ради; а что сам Педрариас подавал им такой пример, разыгрывая с превеликим удовольствием в шахматы судьбу тех более чем несчастных созданий, не может, по моему суждению, ни в малой степени явиться им оправданием». Таковы доподлинные и справедливые слова Тобильи. Педрариас, например, посылая за невольниками, прекрасно знал, что его доля будет состоять из 50, а то и из 100 рабов, и охотно делал на них ставку в своей игре. Итак, лиценциат Эспиноса прибыл с найденным золотом в Дарьей и привел великое множество индейцев — мужчин, женщин, детей и подростков, которых, словно затравленных ягнят, согнал он в то самое место, где за золото либо деньги должны были их заклать; там стоял такой стон и плач, что всякий разумный человек, глядя на них, разрыдался бы сам, ибо подобным же образом 40000 душ были ввергнуты в преисподнюю. Итак, говорю я, лиценциат Эспиноса, вершитель столь многих славных дел, возвратился в Дарьей с победой; можно без труда себе представить, сколь великую радость получил от того Педрариас и сколько удовольствия получили все другие, кто имел в этом золоте свою долю, причем какая-то толика полагалась также епископу и тому священнику либо священникам, которые ходили с Эспиносой. И лишь несчастному Бадахосу пришлось остаться ни с чем, ибо, как уже было упомянуто, в конце жизни он прозябал при дворе в великой бедности и нужде, а в ту пору, поняв, что ему достались одни труды и тяготы и что золота ему не видать, он так ни с чем и отбыл в Кастилию. Правда, он вполне мог утешиться тою мыслью, что на страшном суде с него спросится не за одни лишь убийства, грабежи, насилия и прочие злые дела, какие он и его люди чинили в тех землях, не только за поруганную им нашу веру и христианскую религию, но равно за все преступления, которые совершил лиценциат Эспиноса, когда ходил на розыски отнятого у Бадахоса золота; ибо хотя и верно, что не начни он это дело и не явись причиною тех злодеяний Эспиносы, то нашлись бы другие, кто охотно это золото отправился бы грабить и совершать подобные насилия. Педрариас и остальные испанцы были так же одержимы алчностью и отмечены тем же жестокосердием; однако все могло бы произойти иначе и тогда не случилось бы стольких бед: господь бог, быть может, воздвигнул бы тем временем сему злу препоны и ниспослал бы средство, дабы хотя бы одна изо всех бесчисленных, безвинно загубленных душ могла спастись, или все произошло бы как-либо иначе, и тогда Бадахос не был бы в ответе.

Пока Эспиноса совершал подвиги, о которых мы рассказывали, Васко Нуньес пребывал в Дарьене; он был у Педрариаса в большой немилости и содержался почти как узник, ибо доверять ему было нельзя и выпустить из рук невозможно, поскольку ему уже был дарован титул Аделантадо и король его жаловал. Васко Нуньес вел частые беседы с епископом доном Хуаном Кабедо и положил немало усилий, чтобы заслужить его благосклонность; и то ли Васко Нуньес убедил в том епископа, то ли сам епископ пришел к этой мысли, но только он уверился, что Педрариасу надлежит забыть свою неприязнь к Васко Нуньесу и впредь его отмечать и к себе приблизить; он считал, что Педрариас должен внимать его советам и доверять ему так же, как он доверяет другим, ибо никто с ним не сравнится в знании той земли, и в силе, и во власти, поскольку он облечен властью Аделантадо; и что посему Васко Нуньес может, как никто, ему помочь и быть полезным; и вот, дабы склонить Педрариаса к этому своему заключению, епископ со свойственным ему редким красноречием принялся изображать, сколь много Васко Нуньес потрудился и пострадал, обследуя и заселяя те земли, и как он подчинял индейцев кастильским королям, и как он спас жизнь первым испанцам, прибывшим в Ураба, по поводу чего и был заложен там собор; все эти деяния епископ восхвалял — как он умел восхвалять, — называя их великими и бесценными заслугами; он также заверил Педрариаса, что, по его мнению, ему, Педрариасу, никак невозможно обследовать ту землю и раскрыть ее тайны, не имея Васко Нуньеса своим преданным другом. Эти и другие доводы приводил епископ, чтобы убедить Педрариаса; и в конце концов тот уверился, что ему выгодно иметь Васко Нуньеса другом и что ему не обойтись без помощи Васко Нуньеса; и тогда — то ли он притворялся, то ли вправду того пожелал, чтобы держать Васко Нуньеса в послушании и на привязи, — он заговорил о его женитьбе на донье Марии, старшей из своих двух дочерей, которые у него были в Испании. Властью епископа они были обручены и совершили все другие положенные обряды. Некоторое время спустя Педрариас решил послать Васко Нуньеса в гавань Акла, чтобы тот основал там новый город, а затем попытался перетащить корабли в Южное море и отправился бы на поиски несметных богатств, которые, как полагали, скрывались в тех землях. Васко Нуньес набрал в Дарьене 80 человек и двинулся на одном корабле вдоль берега; когда он прибыл в Аклу, то увидел, что крепость, построенная Габриэлем Рохасом, заброшена, ибо ее покинули из страха перед индейцами. Он назначил там алькальдов и рехидоров, а городу дал название Акла; этот город стоит у моря, гавань его весьма удобна для судов, однако там имеются сильные течения, отчего суда, которые стоят на якоре либо прибывают в порт, подвергаются опасности быть выброшенными на берег. Индейцев в той провинции не осталось никаких, и, стало быть, грабить и уводить в неволю было некого. По этой причине Васко Нуньес распорядился, чтобы его люди и новые обитатели города вместе со своими невольниками — а у каждого их было немалое количество — принялись засевать ту землю, чтобы иметь еду. Сам он взялся за дело первым, потому что был человек большой силы, и лет ему было тогда сорок, не более, так что в любой работе он умел всех обогнать. В это время в Аклу прибыл лиценциат Эспиноса с украденным в земле Париса золотом и множеством рабов; все испанцы отпраздновали эти добрые известия, а затем Эспиноса и его наемники отбыли в Дарьей, Однако, будучи весьма опытным, Васко Нуньес знал наверное, что, прибыв в Дарьей и разделив золото и добычу, они станут тяготиться бездельем, а посему он взял один бриг и пошел за ними вслед, намереваясь привезти как можно более людей, чтобы заселить свой новый и пока еще безлюдный город; далее он намеревался построить и спустить в Южное море корабли, о чем больше всего тогда мечтали и помышляли испанцы; Педрариас очень его хвалил и выказывал ему для виду — или может быть от всего сердца — отеческую любовь; он дал Васко Нуньесу 200 человек и всего, что тот попросил и что могло ему потребоваться в задуманном долгом путешествии, от которого все ждали большой выгоды; итак, на трех малых судах Васко Нуньес двинулся обратным путем в свою Аклу. Прибыв в Аклу, он узнает, что Дьего Альбитес, которого он оставлял в городе вместо себя, отбыл на остров Эспаньола, чтобы обратиться с просьбой к монахам-иеронимитам, которые правили в той земле: он хотел получить от них позволение основать в Номбре де Дьос новый город, откуда надеялся обследовать земли Южного моря. Всякий испанец, сумевший разбогатеть на тех неслыханных грабежах, убийствах и злодеяниях, помышлял и норовил начальствовать без всяких помех; Дьего Альбитес был из их числа. Иеронимиты, однако, не пожелали в это дело вмешиваться и препроводили его к Педрариасу. И хотя Дьего Альбитес не желал быть у Педрариаса под началом, он волей-неволей должен был с ним считаться. Он зафрахтовал судно, набрал 60 человек, изъявивших желание искать с ним удачу, и направился прямо в Дарьей; там он доложил, что люди набраны и продовольствие для похода имеется; Педрариас похвалил его за подготовку к походу; а был ли он в самом деле рад или притворялся, угадать трудно, ибо он был человек осторожный и себе на уме; впрочем, коль скоро ему привезли людей и припасов, остальное было не так уж важно. Дьего Альбитес несколько дней отдыхал, а затем возымел желание испробовать своих неофитов в деле; тогда он спросил у Педрариаса позволения и отправился грабить и истреблять индейцев провинции Верагуа, которая более других славилась богатством. Педрариас сразу же сообразил, что все это происки Васко Нуньеса, но мысль свою до поры до времени не высказывал, дабы со временем, направив на него гнев других людей, уязвить его больнее, — так нередко поступают люди, сбившиеся с пути истинного. Васко Нуньес послал Компаньона — так, кажется звали племянника этого самого Дьего Альбитеса, — поручив ему проведать, нет ли на реке Вальса, которая, как уже упоминалось, впадает в Южное море, приготовлений для постройки судов. Компаньон отправился к реке и увидел, что там уже все готово и налажено для постройки любых судов и кораблей; а на обратном пути он стал грабить и захватывать в плен тамошних индейцев, но эти индейцы упорно сопротивлялись, вследствие чего он немало натерпелся всяких бед; однако, насколько мне известно, он никого из индейцев не ранил и не убил, равно как среди испанцев ни убитых, ни раненых не было. А пока Компаньон ходил туда и обратно, Васко Нуньес принялся рубить деревья для строительства судов: сначала он сам, а затем и другие, кто там был; они заготовили все или почти все дерево для четырех бригов и далее намеревались переправить обтесанные бревна к реке Вальса, соорудить корабли и по той реке спустить их в море, что они в конце концов и сделали. Затем Васко Нуньес вновь послал Компаньона и с ним нескольких испанцев, а также 30 негров, к вершинам гор, с которых воды низвергались в Южное море; им надлежало соорудить в горах дом, в котором могли бы передохнуть те, кому придется перетаскивать бревна, и якоря и снасти для судов; там же они думали хранить съестные припасы, и оружие, и все другое на случай отражения врагов. Надо заметить, что испанцы, куда бы ни направлялись, непременно брали с собой множество индейцев, которые носили их одежду, и оружие, и еду; и даже черным невольникам прислуживали индейцы, и за все это их мучили, истязали и обзывали скотами. Когда дом в горах был построен, Васко Нуньес велел переносить туда заготовленные для судов бревна и в том месте складывать, а это было 12 лиг пути по горам и рекам, к самым вершинам, где и находилось упомянутое убежище. Эти бревна они взваливали на индейцев, которых они каждодневно вылавливали и держали у себя в неволе; часть поклажи переносили негры, которых там было не более 30; испанцы также принимали участие в переносе бревен и снастей. Труда же там было положено неисчислимо, пока они тащили в гору эти бревна, и гвозди, и инструменты, а после якоря, и снасти, и все другие приспособления, нужные на судах; а затем они волокли все это вниз, к реке; они настрадались там изрядно, однако среди испанцев и негров ни один не умер; зато несчастные индейцы умирали без счету, кончив в тех краях свои печальные дни; я видел собственноручное донесение епископа, которое он представил императору в Барселоне, — это было в 1519 году, по его приезде с материка, о чем (если богу будет угодно) мы надеемся еще рассказать подробнее; так вот он сообщил, что Васко Нуньес погубил при строительстве кораблей 500 индейцев; а секретарь того же епископа говорил мне, что он не назвал большее число, чтобы не сочли это выдумкой, но что на самом деле число погибших там достигало или даже превосходило 2000; если судить по той работе, то никто не должен сомневаться, что эти сведения не придуманы и вполне соответствуют истине; потому что нагим, неодетым людям надо было пройти по горам то вверх, то вниз 24 или 25 лиг; они тащили на себе обтесанные деревья для четырех судов, и железные якоря весом три или четыре либо даже пять или шесть кинталов, и якорные канаты, которые весили столько же или немного менее, и тысячи других приспособлений, нужных на кораблях и имевших почти такой же вес; а еды им давали лишь кукурузные зерна, да и то самую малость: не выпеченный хлеб и несмолотые зерна, словно бы птице или скотине. Какой же человек, будь он даже железный, смог бы такое вынести и остаться в живых? А так как индейцы умирали, Васко Нуньес непрестанно высылал людей на охоту за другими индейцами; они выбирали такие места, где, как можно было думать, те индейцы попрятались; ибо все люди той земли снялись с места и ушли в горы из страха перед адскими муками, которые уготовили им испанцы; поначалу индейцы пытались оказывать сопротивление, но увидев, что испанцев им не одолеть, разбежались кто куда и группами, родами либо семьями попрятались в горах; а испанцы узнавали про их тайные убежища от пленных индейцев, которых они заставляли говорить под страшными пытками. И вот, когда индейцы уже полагали себя в полной безопасности, испанцы на них нападали и закалывали либо прирезывали, или же их загрызали и разрывали на куски собаки; а тем, кого они брали живыми, они читали свое предуведомление и затем связывали им руки; и хотя те испанцы так поступали всегда и постоянно, но все же особенно в том отличился Васко Нуньес, когда строил свои корабли.

о делах Васко Нуньеса и о том, что он совершил на земле часика Чучама и как узнал о приезде Лопе де Сосы

Когда все деревья, которые они смогли обтесать в Акле, были доставлены к реке Вальса, их хватило лишь на два брига или корабля, и надо было заготавливать еще на два; тогда Васко Нуньес разделил всех своих людей — испанцев, негров и индейцев — на три отряда. Одному он поручил рубить и распиливать деревья, другому — перетаскивать якоря, гвозди, снасти, инструменты и прочее снаряжение, а третьих отправил добывать в окрестных землях припасы и велел им на обратном пути выловить как можно больше индейцев. И тогда господь ниспослал на них кару за неправедные их дела: многие их труды пропали понапрасну, потому что все деревья, — которые в Акле и на берегу Северного моря они срубили и распилили, а несчастные индейцы перетащили на себе по горным кручам и неприступным скалам, оказались изъеденными червоточиной из-за того, что в той земле, в близком соседстве с морем древесина была соленая; вот почему им пришлось снова рубить деревья у реки. Но когда они срубили много деревьев, и, по-видимому, уже успели их распилить, и собирались приступить к постройке кораблей, вода в реке стала быстро прибывать и поднялась на два эстадо, так что часть деревьев унесло водой, а остальные увязли в иле и тине. Чтобы не утонуть, у них оставалось одна спасенье взобраться на деревья, хотя и там им грозила немалая опасность; Васко Нуньес впал в уныние из-за всех тех трудностей, которые выпали на его долю при постройке этих проклятых кораблей, и решил отказаться от этой затеи и вернуться в Аклу; к этому вынуждал его и голод, который они испытывали из-за того, что третий отряд, получивший задание доставить продукты и индейцев, все не возвращался. Тогда Франсиско Компаньон предложил, что он переправится на ту сторону и поищет еду и индейцев, взял с собой несколько человек и перешел на другой берег реки по мосту, который пловцы соорудили из корней и лиан, привязав их к ветвям деревьев; правда, мост был такой, что они переходили по нему по пояс, а порою и по грудь в воде. А из съестного у Васко Нуньеса были одни лишь коренья, и нетрудно себе представить, как должны были страдать те 500 или 600 индейцев, которые там находились и, должно быть, все умерли от голода; в конце концов ему пришлось от правиться в Аклу, чтобы раздобыть немного провианта и привезти испанцев из Дарьена или, как в прошлый раз, с островов, а также чтобы доставить (и как можно скорее) якоря и снасти; с этой целью Васко Нуньес послал в Дарьей Уртадо. В это время возвратился Франсиско Компаньон, который обшарил ту землю, забрал у индейцев весь провиант, а их самих привел с собой; и вот, словно на вьючных животных, они взвалили на тех индейцев свою поклажу: якоря, снасти, паруса, якорные канаты, гвозди и все остальное, и двинулись к реке. Объявился и Бартоломе Уртадо с 60 испанцами, которых ему отрядил Педрариас, и доставил все то, что ему было велено достать; воспрянув духом, Васко Нуньес со своими людьми, испанцами и индейцами, и со всем наряжением возвратился к реке и вновь принялся за постройку судов; и вот ценою тяжких трудов, и голода, и жизни многих индейцев он построил два судна; когда они были закончены, и спущены на воду, и снабжены всем необходимым для плавания, он и другие испанцы — сколько поместилось — взошли на эти суда и направились к самому большому из островов Перлас. Пока все остальные медленна продвигались на тех бригах, Васко Нуньес предал этот остров разграблению и забрал сколько можно было припасов, чтобы подчинить себе тамошних жителей, задушив их голодом, и чтобы испанцам, которые останутся на острове, было чем прокормиться. Говорят, что в это время ему пришло письмо от архиепископа Севильского дона Дьего де Десы, о котором мы говорили в первой книге, что, будучи воспитателем инфанта⁶⁴ дона Хуана, он много содействовал открытию тех Индий; до него дошли вести, — писал архиепископ, — что они плавают в Южном море; но ему известно, что, ежели двигаться на запад, им встретятся индейцы, вооруженные копьями и в доспехах, а ежели на восток — они найдут несметные богатства и тучные стада. Однако я полагаю, что это чистейшая выдумка; ибо архиепископ Севильский, при его великом уме и образованности, не стал бы гадать о вещах, о коих он не видел, не слышал и не читал, и которых не могли предполагать даже люди, побывавшие в тех краях; и зачем ему было — если бы вышло не так, как он возвещал — ронять свое достоинство и доброе имя; а чтобы ему было откровение, также трудно предположить, ибо первым долгом он поведал бы о том королю, которого очень любил. Итак, разграбив самый большой из островов Перлас и подчинив его жителей, — многих он, по-видимому, убил или увел в неволю, — Васко Нуньес и с ним более ста человек повернули на восток, к материку, поскольку в той стороне, как показывали пленные, было много золота; а это уже второй или третий раз им говорили или упоминали про великие богатства Перу. Дорогою они миновали мыс в заливе Сан Мигель и, пройдя затем лиг 25 или чуть больше, увидели близ одной гавани, которую потом назвали Пуэрто или Пунта де Пиньяс, множество китов; они даже подумали, что это скалистый утес или коса, выступающая далеко в море, и так как уже стемнело, побоялись приставать и подошли к другому мысу, намереваясь наутро продолжить свой путь; однако подул противный ветер, и потому Васко Нуньес решил податься в земли касика Чучамы, чтобы отомстить за убитых там испанцев Гаспара де Моралеса, о чем мы рассказали выше, в главе 66. Тамошние жители вышли им навстречу, чтобы оказать сопротивление; но, как всегда, нагие, беззащитные индейцы потерпели неудачу, а будь у них оружие, равное нашему, они бы по-другому себя показали, и тогда бы им сопутствовала удача, а наши потерпели бы поражение; итак, многие индейцы были убиты, а оставшиеся в живых обратились в бегство. Несколько дней Васко Нуньес грабил и разорял те земли, а жителей обращал в невольников; затем он возвратился на остров и там все наладил, чтобы рубить деревья и строить два других брига или судна. В это время пришла весть, что император Карл вступил на испанский престол и назначил губернатором на материк некоего кабальеро из Кордовы по имени Лопе де Coca; и тогда Васко Нуньес пожелал узнать, не явился ли новый губернатор на материк или что слышно относительно его приезда; ибо коль скоро у Педрариаса, его свекра, отняли губернаторство, то у него могут отнять корабли и передать их кому-либо из прибывших вместе с новым губернатором. Имея такие опасения, он повел однажды под вечер беседу с неким. Вальдеррабано и со священником по имени Родригес Перес и сказал им так: «Уже прошло немало времени, как мы слышали, что губернатором, этого материка назначен Лопе де Coca; а потому либо он уже объявился, либо должны быть известия о его приезде; если он прибыл, и, стало быть, Педрариас мой господин, более нами не правит, тогда наши тяжкие труды могут пропасть понапрасну; поэтому я полагаю, что нам следует все разведать, послав в город Аклу Франсиско Гаравито; пусть он испросит железа и смолы, сколько нам недостает, а заодно разузнает, не явился ли новый губернатор; если он прибыл, то Гаравито поспешит назад, и мы закончим сооружение этих судов и будем продолжать свое дело; как бы потом ни обернулась к нам судьба, будущий губернатор должен будет относиться к нам доброжелательно, ибо мы готовы ему служить и помогать; если же мой господин по-прежнему у власти, то надобно сообщить ему о наших нуждах, и он даст все необходимое; тогда мы сможем отправиться в путь на кораблях и — я уповаю на бога — он принесет нам желанные плоды». Говорят, что в момент, когда Васко Нуньес произносил эти слова, хлынул дождь, и стражник, охранявший его жилище, спрятался, чтобы не промокнуть, под крышей дома, в котором находился Васко Нуньес, и услышал его слова, что надо отправиться в путь на кораблях, а всего остального и по какой причине — он не слышал; и тогда этот стражник подумал, что Васко Нуньес задумал сбежать от Педрариаса; это свое мнение — вернее, заблуждение — он затаил и никому ни словом не обмолвился до тех пор, пока не представился случай навредить Васко Нуньесу, рассказав об этом Педрариасу.

о том, как умер Васко Нуньес де Бальбоа

Собеседники Васко Нуньеса одобрили его намерения и планы, и тогда во исполнение этих планов он призывает Франсиско Гаравито, вводит его в курс дела и отряжает с 40 людьми в Аклу; прибыв туда, они узнают, что Лопе де Coca еще не приехал и правит по-прежнему Педрариас. Случилось так, что описанный выше поход Васко Нуньеса на реку Вальса оказался последним: дело в том, что Андрее Гаравито написал Педрариасу, будто Васко Нуньес восстал, не желает ему повиноваться и оставаться под его началом и властью; Педрариас же всегда питал к Васко Нуньесу недоверие и никогда не мог его в себе подавить, а потому ему немного требовалось, чтобы поверить в измену Васко Нуньеса; ведь если хотя бы единожды доверие подрывается, то достаточно малейшего повода, чтобы в душу вновь закралось сомнение, и тогда вера в человека обращается в прах. Говорили, будто Андрес Гаравито распространил эту ложь, или лжесвидетельство (впрочем, может быть то была истина) по той причине, что Васко Нуньес оскорбил дурным словом его подругу-индианку, которую, как мы сообщали в главе 40, ему подарил касик Карета. Через два или три дня после приезда Франсиско Гаравито в Аклу прибыл из Дарьена Педрариас; в это время он уже получил письмо про измену Васко Нуньеса и, рассвирепев, тотчас же отбыл в Аклу, чтобы оказаться к нему поближе и не дать ему скрыться. Педрариас спросил Гаравито, что делает Васко Нуньес и где находится; Гаравито и его люди отвечали, что он на острове строит корабли, а сейчас ждет железа и смолы, за которыми они и приехали, так как без них невозможно закончить эти бриги; кроме того, они сказали, что Васко Нуньес ожидает его, Педрариаса, приказаний; услышав это, Педрариас немного успокоился и мысли свои пока затаил; через несколько дней в Аклу прибыл некий казначей по имени Алонсо Мартель де Лапуэнте, которого, по-видимому, направил с этого острова казначей Пасамонте: Алонсо Мартель не взлюбил Васко Нуньеса за то, что тот потребовал и получил золото, которое когда-то ему ссудил; и вот Алонсо Мартель узнал от упомянутого выше стражника про разговор на острове и про слова, которые, как слышал этот стражник, Васко Нуньес сказал Вальдеррабано, и тотчас же отправился к Педрариасу и все ему изложил, и у Педрариаса сразу возродились все былые сомнения и подозрения, и он разъярился и рассвирепел, а затем, придя в совершенное бешенство, стал осыпать Васко Нуньеса ругательствами и проклятиями и в сердцах написал ему письмо, приказывая явиться в Аклу якобы для того, чтобы обсудить весьма важные дела, имеющие касательство до его предприятия. Кстати сказать, ни единая душа не предупредила Васко Нуньеса о том, что Педрариас на него гневается и что в Акле ему грозит немалая опасность; разумеется, причины тут можно придумать разные: что вздорный его нрав был тому виною и что люди желали ему зла; что все дрожали перед Педрариасом и боялись вызвать его гнев; что это была божья кара и расплата за жестокости и злодеяния, которые он совершил по отношению к индейцам. Что касается нас, то мы полагаем очевидным и пребываем в уверенности, что именно последнюю причину следует считать истинной и единственно разумной. Подозревая, что Васко Нуньес не пожелает явиться, Педрариас вслед за этим письмом приказал Франсиско Писарро с вооруженными людьми, сколько смог отрядить, схватить Васко Нуньеса, где бы он ни оказался. Утверждают, что один итальянец, астролог по имени мессир Кодро, который отправился в те края, чтобы повидать мир, и находился при Васко Нуньесе, еще в Дарьене предрек ему, что он подвергнется великой опасности, когда увидит в указанном месте некую звезду; если же ему удастся избегнуть этой опасности, то он станет всесильнейшим и богатейшим господином во всех индейских землях; говорят также, что как-то ночью, незадолго до тех событий, о которых пойдет речь, Васко Нуньес действительно увидел звезду в этом месте и принялся высмеивать мессира Кодро, сказав своим людям: «Хорош бы я был, если бы доверялся гадателям и особливо мессиру Кодро; он мне предрекал и то, и это, а поглядите: у меня 4 судна и 300 людей, и мы пробились к Южному морю, и скоро пустимся по нему в плаванье», и так далее. Так, говорят, похвалялся Васко Нуньес своим везением и удачей, а когда пришло письмо от Педрариаса, он находился на острове, именуемом Тортуга; утверждают также, что на пути в Аклу посланцы Педрариаса стали ему рассказывать, что его тесть сильно на него гневается; однако Васко Нуньес, не имея за собой никакой вины, был убежден, что стоит ему появиться и доказать свою невиновность, как Педрариас сменит гнев на милость. Неподалеку от Аклы они встретили Франсиско Писарро с людьми, которые разыскивали его и собирались схватить, и Васко Нуньес сказал Писарро так: «Что это означает? Я не припомню, чтобы до сих пор ты встречал меня подобным образом». Жители Аклы вышли навстречу Васко Нуньесу, но Педрариас распорядился посадить его под арест в дом одного из горожан по имени Кастаньеда; затем он послал на острова Бартоломе Уртадо, чтобы тот забрал и принял под свое начало корабли и всю флотилию. Далее Педрариас велел лиценциату Эспиносе вести дело и судить Васко Нуньеса со всей строгостью, ибо он мечтал поскорее расправиться со своим зятем; а чтобы усыпить его тревогу, Педрариас пришел к нему и сказал: «Не огорчайся, сын мой, что ты в заточении и что я приказал тебя судить; я это сделал, чтобы показать всем твою безупречную преданность». Когда же Педрариас убедился, что в соответствии с обвинением Васко Нуньес должен быть приговорен к смертной казни, то, как говорят, вошел в дом, где был заключен Васко Нуньес, и гневно изрек такие слова: «Я почитал тебя за сына, ибо полагал, что ты предан и верен испанской короне и мне, правящему именем короля; но коль скоро ты осмелился восстать против короля, я не имею более причин считать тебя сыном, а только врагом, и потому отныне не жди от меня иных действий, кроме враждебных». Отвечал Васко Нуньес, что на него воздвигнута чистейшая клевета, ибо у него подобного и в мыслях не было; ведь если бы у него было такое намерение, то зачем ему было являться по зову Педрариаса, когда он имел 4 судна и 300 людей и вполне мог тайно, без его ведома, выйти на этих судах в Южное море и найти себе пристанище на тех землях; поскольку же он действовал без задних мыслей и со всем прямодушием, то без страха явился в Аклу, и тут его вдруг ни за что ни про что посадили в темницу и обвинили в неверности королям Кастилии и Педрариасу, правящему именем короля. Однако Педрариас ушел, приказав содержать его с еще большей строгостью; между тем лиценциат Эспиноса, докладывая Педрариасу о ходе разбирательства, заявил, что Васко Нуньеса следовало бы казнить, но, учитывая его большие заслуги перед королевством на этих землях, придется даровать ему жизнь. Тогда Педрариас в гневе воскликнул: «Умел грешить, пусть сумеет и умереть». Однако лиценциат Эспиноса не хотел приговаривать Васко Нуньеса к смерти, полагая, что за упомянутые заслуги его надо помиловать, и отказался вынести смертный приговор без надлежащего письменного распоряжения Педрариаса. Тогда Педрариас, который спешил расправиться со своим зятем, тотчас же написал соответствующий приказ, — он бы и сотню их написал, даже не задумываясь над тем, что делает. После этого Эспиноса состряпал настоящее дело, прибавил к прежним обвинениям смерть Дьего де Никуэсы, заточение баккалавра Ансисо, а также нанесенные ему обиды, и на этом основании вынес приговор, гласивший, что Васко Нуньесу надлежит отрубить голову и что глашатай должен громко возвестить нижеследующее: «Наместник его величества короля Кастилии Педрариас именем короля повелевает казнить сего предателя и узурпатора королевских земель и прочая». Когда Васко Нуньеса вывели, то, услышав эти слова, он поднял глаза к небу и молвил: «Это обвинение — не что иное как вымысел и ложь; я такого никогда и в мыслях не имел и не мог даже подумать, что на меня возведут подобную напраслину, ибо я всегда помышлял верой и правдой служить королю, дабы по мере своих сил расширять его владения». Однако эти слова нимало ему не помогли; и вот его наскоро исповедали, и причастили, и отпустили грехи, а затем на ветхом помосте отрубили ему голову. Вслед за ним и по той же причине обезглавили Вальдеррабано, затем Ботельо, далее Эрнана Муньоса и, наконец, последним Аргуэльо, причем всем предыдущим рубили головы на глазах у последующих; а когда дошла очередь до Аргуэльо, начало смеркаться, и тут весь народ пал перед Педрариасом на колени и взмолился, чтобы он смилостивился и оставил Аргуэльо в живых, ибо четырех он уже казнил и, видно, сам господь, насылая ночь, подавал знак, что Аргуэльо надо пощадить. Однако Педрариас был неумолим и в ярости отвечал, что, если кто хочет, может свою голову вместо той положить на плаху; таким образом все пятеро в тот день сложили головы, что вызвало великую печаль и горе, а у иных и слезы. Так на основании одних только подозрений Педрариас избавился от Васко Нуньеса, своего сына и зятя. Вот какой постыдной смертью окончились дни Васко Нуньеса де Бальбоа, который славно потрудился, добывая королю, как он говорил, новые земли и владения; на самом же деле он эти земли опустошал, а индейцев нещадно убивал, и казнен был в момент, когда более всего рассчитывал возвыситься. И будет справедливо поставить его имя в один ряд с именами Никуэсы и Охеды, а также других, кто после него сложил головы в этих Индиях, ибо все они равно отмечены злодеяниями против индейцев.

Нам остается поведать о некоторых событиях, которые мы оставили в стороне, не желая прерывать рассказ о Васко Нуньесе; теперь же, чтобы эти события не остались в забвении, мы полагаем обратиться к ним, а затем уже продолжать наше повествование. После того как лиценциат Эспиноса отправился за золотом, которое отнял у Бадахоса повелитель земли, именуемой Париба, или Парис, так вот после этого фактор Хуан де Тавира, снедаемый жаждою обрести богатство, содержавшееся, как утверждали, в храме идола Дабайбы, обратился к Педрариасу за позволением захватить означенный храм и получил милостивое разрешение совершить это святое дело; тут он стал тратить деньги, которых к этому времени накопил немало хищениями, грабежами и продажей пленных индейцев: начал строить три парусника и скупил у всех окрестных испанцев какие у кого были индейские челны, намереваясь подняться вверх по реке Гранде, где, по слухам, находилось то золото — предмет его вожделений. Готовясь к этому походу, Хуан де Тавира не только растратил все свои деньги, которые полностью или по большей части были добыты неправедным путем, но и запустил руку в казну короля. И вот он двинулся в путь со своей флотилией, состоявшей из трех парусников и множества челнов, на которых находилось 160 испанцев и бессчетное число закованных индейцев, с обычной для испанцев справедливостью обращенных в рабов и взятых в этот поход, чтобы грести на челнах или нести другие службы; итак, эта флотилия, с трудом преодолевая течение, направилась вверх по реке. Индейцы Дабайбы, которые узнали об их приближении и были начеку, вышли навстречу в трех больших челнах, преградили им путь и, застигнув наших врасплох, одного убили и многих ранили; тут испанцы отвели свои челны под прикрытие парусников или бригов и решили пойти по суше, а парусники и челны с индейцами пустить по воде; однако из-за сильных дождей в горах река настолько разлилась, что покрыла многие деревья. И вот челн, в котором плыли Хуан де Тавира и веедор Хуан де Вируэс, натолкнувшись не то на камень, не то на покрытое водой дерево, перевернулся, и оба утонули, ибо спасти их не было никакой возможности; а кто умел плавать, выплыли и остались в живых. Так испанцы потеряли своего предводителя и решили, что предводителем будет Франсиско Писарро, который поведет их в Дарьей; потеряв Хуана де Тавирэ и веедора и погубив свои и королевские деньги, истраченные на этот славный поход, они вернулись ни с чем. Узнав об этой неудаче, Педрариас очень опечалился, но, чтобы из-за этих невзгод они не падали духом, стал их увещевать: пусть им не удалось пройти с Хуаном де Тавира в те места, где они надеялись разбогатеть, но зато он намеревается поручить им другое, не менее прибыльное дело, а именно послать их с Франсиско Писарро во главе в земли касика Абрайме, где, как он полагает, милостью божией исполнятся наконец их надежды. Некоторые из тех испанцев идти не захотели: одни из-за ран, другие из страха перед опасностями и тяжкими трудами; остальные же, 50 человек с Франсиско Писарро во главе, вновь обратились к ратным делам. Они выступили и подошли к землям властителя Абрайме; а поскольку жители тех мест очень пострадали от притеснений и войн, а также от ущерба, понесенного в этих войнах, то испанцы не нашли там ни индейцев, чтобы уводить в неволю (а после золота это была их первейшая цель), ни еды, и скоро стали умирать с голоду, так что для того чтобы иметь силы вернуться в Дарьей, пришлось им прирезать и съесть 7 лошадей, которых они взяли с собой; печальные и понурые, охваченные стыдом и тоской оттого, что проделали задаром и понапрасну столь долгий и утомительный путь, вступили сии славные воины в город. По прошествии нескольких дней вернулся туда и Дьего Альбитес, но со многими не водниками и с большим количеством золота, которое он захватил на побережье близ Номбре де Дьос и в землях Чагре и Верагуа, где он причинил бездну горя и неисчислимые бедствия, убивая всех, кто оказывал сопротивление. В один из тех набегов — не помню, кто был в тот раз предводителем случилось им войти в лес; а вошли они туда потому, что пленные индейцы показали под пытками, что там в надежде спастись от жестоких и кровожадных испанцев укрылось и попряталось много людей; и вот испанцы внезапно на них напали и взяли в плен 70 или 80 жен и дочерей тех индейцев, а самих индейцев либо убили, либо те убежали и попрятались; на следующий день испанцы со своей добычей преспокойно двинулись в путь, полагая, что опасности ждать неоткуда; индейцы же, увидев, что их жен и дочерей, связав им руки, уводят в неволю, пришли в ярость, собрались все вместе и пошли следом за испанцами, а затем внезапно, с дикими воплями на них напали и нанесли им раны и увечья. Убедившись, что дело их плохо и что добычей им все равно воспользоваться не удастся, испанцы решили прикончить этих невольниц, лишь бы они не достались индейцам, и принялись рубить мечами несчастных женщин и девочек, так что ни одна из них не осталась в живых. А у индейцев душа разрывалась на части, оттого что на их глазах убивали их жен и детей; и они стенали и причитали: «О, христиане, сколько же в Baс жестокости и кровожадности, коли вы наших "ира" убиваете?», а ира они называли на этой земле женщин; и смысл их слов заключался в том, что раз вы убиваете женщин, значит вы подлые, жестокие и злобные твари. Бывали с теми испанцами и такие случаи, когда повелители индейцев по доброй воле отдавали им свое золото, и притом немало, но испанцы тем не довольствовались, считая, что индейцы отдали не все, хватали их и предавали ужасным, нечеловеческим пыткам, чтобы выведать, где они прячут остальное золото. Однажды некий касик дал им — не то со страху, не то по доброй воле — 9000 песо; но предводителю и его сообщникам показалось этого мало, и они решили его пытать, привязали ко вбитому в землю столбу, растянули ноги в разные стороны и стали жечь ему огнем ступни, требуя еще золота. Он послал одного индейца за золотом, и тот принес еще 3000 песо; но испанцы не прекратили пытки; сколько несчастный ни плакал, сколько ни кричал, что больше у него ничего нет, испанцы жгли ему ступни до тех пор, пока они не обуглились, — так он и умер; случилось также, что у наших славных воинов открылись на ногах язвы, и не иначе как сам дьявол, который руководил ими в тех праведных деяниях, внушил им мысль, что наилучшее средство от тех язв — человеческий жир; и тогда они надумали убить то ли одного, то ли нескольких самых жирных индейцев из тех, которых захватили в плен, и извлекли из мертвых жир, приговаривая, что важнее испанцам излечиться, чем этому дьявольскому отродью оставаться в живых. Так они пытались оправдать свои злодеяния и снять с себя ответственность за них.

о том, как Адмирал отправился в Кастилию, и о работах, на которых были заняты индейцы Кубы

Оставим на время наше повествование о материке и вернемся к рассказу об островах, который мы прервали в главе 39, и начнем с описания событий, имевших место в 1514 году, о чем уже упоминалось в главах 36 и 37. Там мы вели речь о некоем репартидоре индейцев по имени Альбуркерке, и о тех, кто был после него, и о том, что они нисколько не заботились о несчастных беззащитных индейцах и спокойно взирали на их гибель, ибо на этом острове, как и на других, не проходило дня, чтобы на рудниках и на прочих работах не умирали индейцы. И не было им ни облегчения, ни сочувствия, а бездушные люди, которые правили на их земле, оставались глухими и слепыми к их страданиям. Все это время казначей Пасамонте, а также должностные лица и судьи, по крайней мере некоторые из них, державшие названного Пасамонте в руках и заставлявшие его поступать как им заблагорассудится, слали на Адмирала дона Дьего доносы королю, у коего были в особой милости, а также секретарю Лопе Кончильосу и епископу Бургосскому дону Хуану Фонсеке, который, как уже неоднократно упоминалось, не жаловал ни старого Адмирала, ни молодого — его сына. И я полагаю, что цель у них была одна — добиться отстранения Адмирала от губернаторства и самим хозяйничать на этом острове, никого над собой не имея. В конце концов это им удалось, и король повелел Адмиралу прибыть в Кастилию (а под каким предлогом или какие были к тому основания, я сказать не могу, поскольку сам свидетелем не был). И вот Адмирал, покорный приказу короля, снарядился в путь и, оставив на острове жену донью Марию Толедскую, матрону, достойную всяческого почитания, а также двух дочерей, отплыл из этого порта Санто Доминго в конце 1514 или в начале 1515 года, а королевские должностные лица и судьи, добившись своего, стали править и распоряжаться на острове, не гнушаясь досаждать семье Адмирала, и, случалось, даже бесчинствовали в его доме, невзирая на достоинство и знатность рода названной доньи Марии Толедской. В ту пору изо всех островов, да, пожалуй, и во всех Индиях более других славился и привлекал к себе остров Куба, ибо стало известно (прошло уже два года с тех пор, как испанцы с Дьего Веласкесом здесь обосновались), что остров этот богат золотом, а жители отличаются покорностью и мирным нравом. На материке же, куда отправился Педрариас, он так ничего и не нашел. Итак, вернемся теперь к истории Кубы, коей мы посвятили главу 32; там мы упоминали, что Дьего Веласкес, который в качестве наместника Адмирала правил на этом острове, дал наименования пяти городам, в том числе уже заселенному ранее городу Баракоа, где надлежало расселиться испанцам, находившимся на острове. И вот эти испанцы разделили между собой индейцев, которые жили в окрестностях городов, причем каждый брал в меру собственной жадности до золота и также бесстыдства и жестокосердия, и незамедлительно, безо всякого сострадания, будто те индейцы не были людьми из плоти и крови, отправляли их в рудники и на прочие работы, для которых они и предназначались, а там с ними обращались с великой жестокостью, отчего вскоре многие из них стали умирать. В это первое время их гибло там несравненно более, чем в других местах; по этой причине везде на острове шныряли испанцы, намереваясь, как они говорили, умиротворить тамошних жителей: они заходили в селения и забирали там индейцев, чтобы те им служили; и вот все они ходили по той земле и все ели, но никто не сеял; а те индейцы, которые еще оставались в селениях, бросали свои земли и бежали в смертельном страхе, что их убьют, как уже убили многих; поэтому нигде или почти нигде на острове не осталось ни людей, ни провианта. Поскольку испанцев, как я уже упоминал, обуревала жадность, и они не заботились о том, чтобы сеять, дабы иметь хлеб, а спешили собирать урожай золота, которого сеять не нужно было, то они отправляли мужчин и женщин на означенные работы даже тогда, когда еды у этих индейцев была лишь та малость, которую им самим удавалось раздобыть, а при такой скудной пище они не только работать, но и ноги таскать не могли. Выше, в одной из глав, я уже говорил, что это рассказывал в моем присутствии и в присутствии других людей один испанец, да еще похвалялся, будто совершил подвиг или доброе дело; так вот он рассказывал, что индейцы, которые ему достались, сделали много тысяч холмиков для хранения маниокового хлеба, а каждый третий день или через день он посылал своих индейцев в горы, чтобы они набили себе животы плодами, которые найдут, а потом снова заставлял их два или три дня подряд делать ту же работу, не давая им еды — ни одной крошки; работа же эта состоит в том, чтобы целый день копать, и копать приходится больше, чем у нас в Испании на виноградниках или в садах, потому что землю надо выкапывать и насыпать холмиками по три или четыре фута в основании и три-четыре фута или пяди в высоту, да притом они работали не киркой или мотыгой, а обожженными палками, наподобие рогатин. Итак, из-за голода, потому что еды у них не было никакой, и из-за непосильного труда эти люди умирали здесь быстрее и в большем числе, чем в других местах. А поскольку в селениях оставались только старики к больные, ибо всех здоровых мужчин и женщин угнали на рудники и другие работы, ухаживать за ними было некому, и они умирали один за одним от тоски и болезней, вызванных жестоким голодом. В те дни, которые я провел на острове, мне случалось, проходя по дороге или завернув в селение, слышать из домов крики людей; когда же я заходил к ним и спрашивал, что их мучит, они кричали: голод, голод. Всех, кто мог держаться на ногах, мужчин и женщин, угоняли на работы; у матерей, имевших грудных детей, от недоедания и непосильной работы высыхали груди, а дети, раз их нечем было кормить, умирали; по этой причине месяца за три умерло 7000 грудных младенцев обоего полу; так и сказано было в письме, которое написал католическому королю один испанец, а ему следует доверять, ибо он разузнал обо всем доподлинно. Тогда же случилось, что одному человеку, состоявшему на службе у короля, досталось триста индейцев, и он немедля отправил их на рудники и другие работы, а через три месяца у него осталась в живых лишь десятая часть.

о спорах, которые вел преподобный Бартоломе де Лас Касас с Дьего Веласкесом относительно репартимьенто индейцев, и о проповеди, прочитанной им по этому поводу

Пока дела на этом острове шли подобным образом и вся эта орава, охваченная ненасытной алчностью, совершала над индейцами все новые и новые насилия, а число погибших индейцев увеличивалось с каждым днем, преподобный Бартоломе де Лас Касас, о котором мы выше, в главе 28 и следующих, уже упоминали, пребывал подобно другим в трудах и заботах, ибо ему надлежало распорядиться индейцами, которые ему достались, направив одних добывать золото в рудники, а других сеять хлеб; кроме того, хоть он и помнил о собственной выгоде, но имел намерение содержать индейцев пристойно, ибо сострадал им и стремился в меру своих сил уменьшить их несчастья; но более всего он тяготился мыслью, что эти индейцы не обращены в истинную веру, и считал своим долгом проповедовать им учение Христа и привести их в лоно христианской церкви. Поскольку же Дьего Веласкес и другие испанцы, которых тот с собой взял, отбыли из порта Хагуа, чтобы основать и построить новый город в той же провинции, неподалеку от заселенного ранее Санкти-Спиритус, и потому на всем острове не оставалось ни монаха, ни священника, если не считать того единственного, что был в Баракоа, да самого Бартоломе де Лас Касаса, то, когда подошла пасха, Лас Касас решил бросить дом и поместья, которые он имел на реке Аримас, в одной лиге от Хагуа, и совершить пасхальное богослужение, разъяснив индейцам в проповеди сущность пасхи. И стал он перебирать в памяти те проповеди, которые прочитал им на прошлую пасху и по другим случаям, а затем обратился мыслями к отцам церкви и священному писанию; главной же и первейшей проповедью Екклезиаста (глава 34) была, сколько помнится, следующая: Inmolantis ex iniquo oblatio est maculata, et non sunt beneplacitae subsannationes iniustorum. Dominus salus sustinentibus se in via veritatis et iustitiae. Dona iniquorum non probat Altissimus, nee respicit in oblationes iniquorum: nee in multitudine sacri-ficiorum eorum propitiabitur peccatis. Qui offert sacrificium ex substantia pau-perum, quasi qui occidit proximum suum. Qui effundit sanguinem et qui fraudem facit mercennario, fratres sunt. (Здесь не совсем точно цитируется следующее место из главы 34 «Книги премудрости Иисуса, сына Сирахова»: «Кто приносит жертву от неправедного стяжания, того приношение насмешливое, и дары беззаконных неблагоугодны. Не благоволит Всевышний к приношениям нечестивых, и множеством жертв не умилостивляется о грехах их. Что заколаюший на жертву сына пред отцом его, то приносящий жертву из имения бедных... Убивает ближнего, кто отнимает у него пропитание, и проливает кровь, кто лишает наемника платы».) Итак, он принялся размышлять о нищете и рабстве, в коих пребывали индейцы. И тогда ему пришли на ум проповеди монахов-доминиканцев, слышанные им на острове Эспаньола; а в проповедях этих говорилось, что испанцы не могут считать свою совесть чистой, коль скоро они имеют индейцев, и что монахи отказываются их исповедовать и отпускать им грехи; однако в ту пору упомянутый Лас Касас был с этим не согласен, но однажды с ним случилось вот что: он повстречался с монахом означенного ордена и возымел желание ему исповедаться; но так как Лас Касас имел индейцев и содержал их на этом острове, равно как на острове Куба, с небрежением и равнодушием, упомянутый монах исповедовать его отказался; Лас Касас спросил, по какой причине, а получив ответ, принялся его опровергать и приводил многие аргументы и доводы, хоть и не лишенные видимой убедительности, но исполненные такого тщеславия, что монах сказал ему следующее: «Я заключил, отец мой, что истина всегда обретет много врагов, равно как ложь — многих защитников». Через некоторое время наш священник стал относиться к этому монаху с должным уважением и почтением, поскольку тот был человеком достойным и премного ученым — ученостью он даже превосходил Лас Касаса; но в тот раз преподобный Касас его советом пренебрег и от индейцев не отказался. Теперь же ему вспомнилась та исповедь у монаха и его с ним спор, и это много ему послужило, ибо помогло осознать собственное невежество и опасность, которая ему угрожала, потому что он, как и все остальные, имел индейцев, а, кроме того, без малейшего угрызения совести исповедовал других испанцев, которые либо уже имели индейцев, либо надеялись в скором времени их получить; и хотя он пребывал в таком заблуждении недолго, но за это время успел отпустить грехи многим испанцам, жившим на этом острове Эспаньола и пребывавшим во тьме и невежестве. Так провел он несколько дней в размышлениях, сопоставляя одно с другим и перебирая в памяти все, что читал о правах и делах человеческих; и день ото дня он все более убеждался и утверждался в той истине, что действия испанцев в этих Индиях надлежит считать неправедными и жестокими. Непреложные тому доказательства он находил затем во всех книгах, какие читал; и оттого он непрестанно говорил и повторял, что с того момента, как отринул от себя мрак невежества, ему не встретилось за долгие сорок четыре года ни одной книги на латинском или испанском языке, которая не содержала бы рассуждений или ссылок, доказывавших справедливость его мыслей и подтверждавших, что индейцы были правой стороной, а испанцев, причинивших им столько зла и вреда, следует осудить за беззаконие. В конце концов он решил, что отныне станет проповедовать эту истину; а поскольку у него самого были индейцы и, следовательно, он -сам служил бы опровержением идей своей собственной проповеди, то счел он за лучшее, дабы с полной свободой обличать энкомьенду и репартимьенто и клеймить эти деяния как жестокие и беззаконные, тотчас же отказаться от своих индейцев и передать их губернатору Дьего Веласкесу; и решил поступить так не потому, что надеялся для них на лучшую участь, ибо обращался с ними милосердно и впредь стал бы их любить еще более, и понимал, что теперь, когда он от них отказывается, новые хозяева будут их угнетать, и смертельно мучить, и под конец даже убьют, как это потом и случилось; и тем не менее ему надлежало так поступить, ибо сколько бы он их ни любил, сколько бы ни лелеял, словно родной отец детей своих, а все же ему нельзя было читать свои проповеди с чистым сердцем, и всегда нашелся бы клеветник, который стал бы говорить: «Но ведь у него тоже есть индейцы. Коли он утверждает, что иметь их жестоко, то почему сам от них не откажется?». Вот по какой причине досточтимый Лас Касас решил совсем от них отказаться. А чтобы вы лучше себе представили, как это свершилось, будет кстати рассказать про сердечную дружбу и товарищество, которые соединяли этого священника с неким Педро де ла Рентерия, человеком рассудительным и добрым христианином, о коем мы уже упоминали в главе 32. К тому же они были не только друзьями, но и совместно владели поместьем, а также индейцами; и вот они решили между собой, что Педро де ла Рентерия поедет на остров Ямайку, где жил его брат, и привезет оттуда свиней на племя, кукурузного зерна и всего другого, чего не было на Кубе, ибо этот остров, как говорилось выше, был к тому времени вконец опустошен; и они зафрахтовали за 2000 кастельяно королевскую каравеллу, и Педро де ла Рентерия отправился в путь, а пока он был в отъезде, священник принял решение отказаться от индейцев и отныне читать проповеди, ибо он почитал своим долгом просвещать погрязших во мраке невежества; и однажды он отправился к губернатору Дьего Веласкесу и поведал ему все, что думал о собственном положении и о нем, Дьего Веласкесе, правителе этого острова, и обо всех остальных, и что если они не прозреют, то погубят свои души; а что ему, дабы спастись от такой опасности и поступить согласно своему сану, надлежит читать проповеди, наставляя заблудших на путь истины, и посему он решил отказаться от индейцев и не иметь более над ними опеки. Поэтому пусть Дьего Веласкес забирает у него этих индейцев и поступает с ними по своему усмотрению, но при этом он просит губернатора об одной милости, чтобы тот держал это в секрете и не передавал его индейцев никому другому до тех пор, пока Рентерия не вернется с острова Ямайки, где он в ту пору находился, ибо они управляли имением и владели индейцами совместно, и если бы кто-то другой до приезда Рентерии вступил во владение той частью имения и индейцами, которые принадлежали упомянутому Лас Касасу, то их хозяйство потерпело бы значительный ущерб. Услышав столь невероятные и чудовищные речи, губернатор несказанно удивился, ибо преподобный Лас Касас, будучи священником и несведущим в мирских делах, не только разделял суждения братьев-доминиканцев, которые поначалу добивались того же, но и осмелился говорить об этом во всеуслышанье; кроме того, было удивительно, что Лас Касас отказывается от земных благ, хотя сам еще недавно прилагал немалые усилия, чтобы обрести богатство, и даже слыл жадным до денег, поскольку весьма ревностно управлял имением и рудниками, и также по разным другим причинам; но, по-видимому, Дьего Веласкес был больше обеспокоен тем ущербом, который понесет преподобный Лас Касас, отказавшись от земных благ, нежели опасностью, какой он сам, Дьего Веласкес, подвергался. будучи подстрекателем всех притеснений и насилий, чинимых по отношению к индейцам этого острова, ибо он обратился к преподобному Лас Касасу с такими словами: «Послушайте, отец мой! Не станете ли вы потом укорять себя и жалеть о содеянном? Клянусь богом, я хотел бы видеть вас в богатстве и преуспеянии, а потому не стану сейчас забирать у вас индейцев, чтобы вы могли все как следует обдумать. Даю вам на размышление пятнадцать дней, а затем прошу вас прийти снова и изложить свое решение». Преподобный отец так ему ответил: «Я благодарен вам, сеньор, за то, что вы желаете мне преуспеяния и за ваши добрые слова. Однако прошу вас считать, что пятнадцать дней уже миновали, и призываю господа бога в свидетели, что если я раскаюсь в моем решении и пожелаю вернуть себе индейцев, и если бы из любви, какую вы ко мне питаете, вы решили бы этих индейцев при мне оставить или же вернуть, и если я стану лить слезы, а вы меня слушать, то пусть господь бог не простит вам этого греха и сурово вас покарает. Лишь об одном умоляю вашу милость, — чтобы вы держали наш разговор в секрете и никому не передавали моих индейцев до приезда Педро де ла Рентерии, дабы имение не пострадало». Дьего Веласкес обещал ему хранить секрет и обещание сдержал; с той поры он стал испытывать к упомянутому священнику гораздо больше уважения и даже испрашивал его советов по делам индейцев и в управлении островом, и эти его советы употреблял во благо, ибо он питал к священнику такое великое доверие, как если бы тот явил ему чудо; и все другие на острове стали смотреть на него по-иному, как только стало известно, что он отказался от индейцев, ибо в те времена, как, впрочем, и во все другие, подобное деяние почиталось высшим знаком святости; вот сколь велико было и поныне еще остается невежество, в коем пребывали испанцы, обосновавшиеся в тех землях. Раскрылся же этот секрет вот каким образом: в день успения божьей матери упомянутый Лас Касас читал в тех местах (а мы уже упоминали, что он находился тогда на Кубе) проповедь и заговорил о жизни созерцательной и деятельной, ибо о сем предмете трактует Евангелие в связи с означенным днем; когда же он коснулся милосердия божественного и земного, ему потребовалось доказать этим людям, что они обязаны проявить милосердие к тем индейцам, которых они так жестоко угнетают, и стал порицать их за жестокосердие, небрежение и равнодушие к несчастным индейцам; тогда-то и пришлось ему к слову упомянуть про тайный уговор, заключенный им с губернатором острова; повернувшись к Дьего Веласкесу, он молвил: «Сеньор, я снимаю с вас обет молчания и позволяю разгласить тот секрет. Я же его разглашаю, чтобы убедить сидящих предо мной». После этих слов стал он сурово осуждать их за беззакония и злодеяния, за насилия и жестокости, которые они совершали по отношению к этим кротким и безвинным людям; говорил, что пока индейцы остаются в угнетении, а они их угнетают, не видать им спасения души, и что на них лежит обязанность возместить причиненный ими ущерб, и что он, постигнув опасность, которая ему угрожала, отказался от индейцев и многих других своих богатств. Все изумились и пришли в смятение от этих слов: кто опечалился, а кто и ушам своим не поверил, услышав, что, заставляя индейцев себе служить, они совершают грех — все равно как если бы им сказали, что они не вольны заставить скотину обрабатывать их поля, и, конечно, такие слова казались невероятными.

Так он говорил в тот день и потом при всякой возможности повторял то же самое в своих проповедях. Он ясно видел, что этому острову грозит участь острова Эспаньола, а именно оказаться в ближайшем будущем опустошенным, и что пресечь подобные злодейства и насилия можно, лишь сообщив обо всем королю; и хотя у него не было в кармане ни единого мараведи, и раздобыть было негде, разве что продать свою лошадь, за которую он мог получить около ста песо золотом, он решил любым способом добраться до Кастилии и довести до сведения короля, что на этом острове чинятся беззакония, и испросить у его величества безотлагательной помощи, дабы сие зло искоренить...

…Когда монах Гутьерре со своим собратом и преподобный Лас Касас отбыли с Кубы, наши стали совершать по отношению к индейцам день ото дня все большие злодеяния и жестокости, а несчастные индейцы, видя, что им не миновать погибели, стали убегать с рудников и других мест, куда их посылали на работы и где их убивали нескончаемым постом и голодом, а также истязаниями и непосильным трудом; испанцы же измышляли все новые средства и уловки, чтобы удержать их в услужении, а если они убегут — вылавливать; между прочим, они стали разводить гончих и волкодавов; эти псы рвали беглецов на куски, и, чтобы избежать их свирепости, индейцы готовы были живыми закопать себя в землю. А убегая, индейцы прятались на островках, которые лежат по одну и по другую сторону от острова, то есть с юга и с севера — они звались у нас Хардин дель Рей и Хардин де ла Рейна; с этих островков их извлекали, а затем били, мучили и пытали и подвергали неслыханным наказаниям и расправам, дабы им неповадно было убегать. И тогда эти несчастные, ни в чем неповинные страдальцы поняли, что спасенья им нет, и все равно их ждет неминуемая гибель, и что не миновать им смерти либо долгого, мучительного умирания; и тогда они надумали избавиться от этой горькой жизни и, стала быть, от долгих невыносимых страданий, ибо то была не жизнь, а нескончаемая смерть; и вот чтобы покончить с такой жизнью, они стали вешаться. Случалось, что одновременно вешалась вся семья — родители и дети, старики и юноши, малолетние и взрослые; и одни уговаривали других последовать их примеру, ибо таким способом они избавятся от бесконечных страданий и мук. Эти индейцы верили, что переселяются в другой мир, где их ждет жизнь, исполненная отдыха и счастья, и что там они будут иметь в изобилии все необходимое. Так они думали и считали душу бессмертной — эту веру мы нашли во всех Индиях, хотя многие наши философы были настолько слепы, что это отрицали. Рассказывали об одном испанце, и я сам очень хорошо его знал, что из-за его жестокости на этом острове Эспаньола множество индейцев отравилось соком юкки (ибо недозрелая юкка, как мы упоминали в нашей «Апологетической истории», ядовита), а когда он перебрался на Кубу и обратил в рабство тамошних индейцев, то очень многие из них лишили себя жизни. Там же случилось так, что из-за одной жестокой испанки повесилось много индейцев, но, если память мне не изменяет, они сначала сговорились и убили ее, а потом повесились. После этого они стали вешаться один за другим, так что над испанцами даже стали потешаться, ибо из-за собственной жестокости они несли немалые убытки: им стало теперь некого убивать на рудниках, равно как некому было добывать для них золото. В то же время произошел удивительный случай, а именно: то ли из усадьбы, то ли с рудника одного испанца убежало несколько индейцев, ибо этот энкомендеро столь жестоко их угнетал и довел до такого отчаяния, что они решили добраться до своего селения и там повеситься; узнав про их затею, испанец догнал их и, видя, что они уже приготовили себе веревки, сказал им, ловко притворившись, такие слова: «Дайте и мне крепкую веревку, потому что я хочу повеситься вместе с вами. Если вы повеситесь, что стану я без вас делать? Ведь вы меня кормите и добываете мне золото. Я хочу уйти туда вместе с вами, чтобы не лишиться всего, что вы мне даете». И тогда индейцы решили, что им и после смерти от этого испанца не спастись и что на том свете он будет по-прежнему их угнетать и душить работой, а потому решили пока себя не убивать и остаться у него. Таким же образом и многие другие испанцы подавляли и угнетали индейцев и в конце концов за короткий срок убили и уничтожили всех тамошних жителей, так что этот остров, равно как остров Эспаньола и все остальные, совсем обезлюдел. Несмотря на то что испанцы видели неизбежность гибели всех своих индейцев, их алчность не уменьшилась и они даже не пытались облегчить индейцам тягостное бремя рабства; более того, в погоне за золотом, добываемым потом и кровью несчастных, они, по примеру испанцев острова Эспаньола, стали снаряжать армады из двух или трех судов и совершать набеги на острова индейцев юкайо, или, иначе, лукайо, а также на другие острова, лежащие близ побережья, чтобы схватить тех кротких, безвинных индейцев, которые, ни о чем не ведая, мирно жили в своих землях и жилищах, и, погрузив их на суда, привезти на этот остров...

Обратившись теперь к рассказу о путешествии преподобного Бартоломе де Лас Касаса, скажем, что он прибыл в этот город Санто Доминго, чтобы побеседовать со знаменитым приором отцом Педро де Кордова и рассказать ему о своих намерениях... Спустя несколько дней досточтимый Лас Касас отправился навестить названного приора отца Педро де Кордова, чтобы сообщить ему о своем пребывании на острове Куба и о своем намерении вернуться в Кастилию и доложить королю, что люди на этом острове погибают и если так дальше пойдет, то вскоре они все перемрут, как до того индейцы острова Эспаньола. И он поведал отцу Педро де Кордова о том, как их мучили, истребляли и убивали, и как он сам это видел; и о том, что дела на этом острове обернулись к худшему, чем и сравнялся он с другими островами; и о тем, какие проповеди он читал испанцам, но что он оставил их погрязшими в грехе; и о том, что монахи, которые явились на остров с братом Гутьерре де Ампудиа, потеряли почти всякую надежду наставить этих испанцев на путь истинный и убедить, чтобы они не убивали индейцев; и тогда брат Гутьерре решил вернуться и рассказать все отцу Педро, а также узнать, какие будут от него распоряжения, однако, как уже сообщал приору брат Дьего де Альберка, он умер в пути. Отец Педро де Кордова премного хвалил преподобного Лас Касаса за труды и добрые намерения, а также выказал радость, что ему довелось с ним познакомиться, в особенности потому, что господь внушил этому служителю бога праведные мысли, в то время как многие — во всех своих званиях и должностях — продолжали пребывать во мраке; отец Педро де Кордова поощрил его завершить начатое и между другими сказал такие слова: «Отец мой, ваш труд не пропадет понапрасну, ибо он зачтется вам на небесах. Но вы должны знать наперед, что покуда здравствует этот король, не видать вам исполнения ваших желаний, которые и мы вместе с вами лелеем». Причина же тому была одна: что король сверх меры доверял епископу Бургосскому и секретарю Лопе Кончильосу, а эти двое укоренились в ложном суждении, будто бы испанцам дозволено без малейших угрызений совести делить между собой индейцев и заставлять их на себя работать; отец Педро де Кордова полагал, что едва ли есть способ искоренить в них это заблуждение, тем паче что они сами и другие советники короля владели многими индейцами. Преподобному Лас Касасу больно было слышать такие речи, но рвение его от этого не уменьшилось, ибо, видно, сам господь бог руководил им, внушил ему благие помыслы и дал твердую волю, дабы он нашел избавление тем несчастным. И он ответствовал приору так: «Отец мой! Я испробую все пути, какие мне представятся, и приму на себя любой труд, который мне выпадет на долю, лишь бы довести начатое дело до конца, и я уповаю в том на нашего господа бога. А если мне не дано будет это свершить, то я хотя бы выполню свой долг христианина. А посему прошу ваше преподобие испросить мне на это милости божией и непрестанно поминать меня в своих молитвах». Убедившись, что священник исполнен столь добрых намерений, отец Педро де Кордова ощутил великую радость и удовольствие и с той поры сильно его полюбил; эта любовь, как будет явствовать из нижеследующего, росла в нем день ото дня, и полагают, что он никогда и ни к одному из своих монахов не питал такого расположения. А поскольку его монастырь из-за крайней бедности терпел многие нужды, и даже их обитель не была достроена, приор решил послать в Кастилию на том же корабле, на котором собирался отбыть досточтимый Лас Касас, брата Антонио Монтесино, человека достойного, ревностного и решительного, первого, кто стал в своих проповедях увещевать испанцев, чтобы они покончили с жестокой тиранией; приор посылал того монаха испросить у короля средства на постройку дома и церкви и, кроме того, велел ему, если представится случай, оказать помощь и содействие преподобному Лас Касасу. И вот в сентябре 1515 года преподобный Лас Касас и упомянутый монах с одним собратом взошли на корабль и милостью божией благополучно прибыли в Севилью. Антонио де Монтесино и его собрат отправились к себе в монастырь, а Лас Касас в дом своих близких, ибо он был родом из тех мест; наш священник не стал медлить и через несколько дней отбыл ко двору, который находился в ту пору в Пласенсии. Архиепископ Севильский доминиканец дон Дьего де Деса, которого король весьма жаловал, посоветовал его величеству прибыть в Севилью, ибо в тех краях старики чувствуют себя лучше; а поскольку король был уже очень болен, он решил покинуть Бургос и отправиться в Севилью. Брат Антонио Монтесино рассказал архиепископу о названном Бартоломе де Лас Касасе и его добрых намерениях, а также о том, сколь много он преуспел в защите индейцев, и как братья доминиканцы ратовали за справедливость, и как он сам, брат Антонио, первым стал читать испанцам проповеди — о чем мы уже упоминали в главе 4. И вот этот монах повел досточтимого Касаса к архиепископу на поклон; тот принял священника ласково и дал письмо к королю, в котором рекомендовал Лас Касаса и умолял его величество выслушать священника, ибо он имел дело чрезвычайной важности; архиепископ также дал священнику письма к сановникам Королевского совета, в которых просил принять преподобного Лас Касаса и ему содействовать, чтобы он мог добиться аудиенции у короля...

Лас Касас прибыл в Пласенсию, где в то время находился католический король, за несколько дней до рождества того же 1515 года. Зная, что епископ Бургосский и секретарь Кончильос сами владели многими индейцами на всех четырех островах — Эспаньоле, Кубе, Ямайке и Сан Хуан, и понимая, что они на его сторону не станут, священник решил, минуя их, добиваться личной аудиенции у короля, чтобы передать ему письмо архиепископа Севильского и объяснить, зачем он сюда приехал. Усилия его увенчались успехом, и за день до кануна рождества Христова, под вечер, он имел беседу с королем и прежде всего поведал ему о цели своего приезда — сообщить его величеству, что эти земли опустошаются и местные жители умирают один за другим; что испанцы, одержимые корыстью, их убивают, и индейцы умирают без веры и святого причастия; и еще он сказал, что если его величество не примет срочных мер, то эти земли в скором времени обратятся в пустыню. Он заверил короля, что сам был свидетелем того, как поносилась вера и причинялся непоправимый ущерб королевской казне, а коль скоро дела эти затрагивали и совесть короля и его казну, священнику необходимо было рассказать обо всем как можно обстоятельнее и возможно подробнее описать королю, какие опасности таило в себе промедление; вот почему Лас Касас умолял его величество, чтобы он соблаговолил назначить ему долгую аудиенцию. Король ответил, что охотно его выслушает и готов его принять через день после рождества, после чего преподобный Лас Касас ограничился тем, что передал письмо архиепископа Севильского, поцеловал его величеству руку и удалился. Письмо же это попало к секретарю Кончильосу, и из него он узнал о злокозненных намерениях Лас Касаса, то есть о том, что этот священник явился хлопотать за индейцев; и я подозреваю, хоть сам этого письма не читал, что оно едва ли доставило секретарю Кончильосу и епископу Бургосскому много удовольствия. Предполагают также, что Дьего Веласкес, опасаясь, как бы упомянутый священник ему не навредил, рассказав королю и Адмиралу (а Дьего Веласкес был наместником Адмирала на Кубе) о делах, которые творились на этом острове, написал письмо казначею Пасамонте, а Пасамонте в свою очередь Кончильосу и епископу Бургосскому; в письмах этих говорилось, что названный священник осуждал в своих проповедях тех испанцев, которые владели индейцами или же одобряли действия Адмирала (чему я мало верю; однако, если Дьего Веласкес действительно так написал, то он проявил неблагодарность, ибо не кто иной, как Адмирал призвал его на этот остров и сделал своим наместником), а это означало, что упомянутый Бартоломе де Лас Касас выказал неодобрение епископу и секретарю Кончильосу, — впрочем, Кончильос, не в пример епископу, открытой неприязни Лас Касасу не выражал. Между тем преподобный Лас Касас встретился с духовником короля - им был, как упоминалось выше, монах-доминиканец по имени брат Томас де Матьенсо, и поведал ему о жестоких преследованиях, которым подвергаются индейцы, и о том, как они бедствуют, и высказал опасение, что епископ, и Кончильос, и другие члены Королевского совета будут стараться помешать ему добиться цели, так как они сами владеют индейцами и очень в них заинтересованы, хотя и обращаются с ними с беспримерной жестокостью. После этой беседы духовник рассказал королю, сколько зла и несправедливости совершалось на этих островах, и какая тьма индейцев там погибла, и все остальное, что изложил ему преподобный Лас Касас; но поскольку король принял решение на четвертый день после рождества, в день святых младенцев, отбыть в Севилью, то он сказал своему духовнику, что не может принять священника тотчас, и велел ему передать, чтобы он отправлялся в Севилью, где король его спокойно выслушает и примет меры, дабы пресечь эти злодеяния и насилия. К этому духовник от себя добавил, что, по его мнению, следовало бы сперва сообщить обо всем епископу и Кончильосу, дабы они знали, что в тех Индиях совершаются злодеяния и насилия, и что земли эти опустошаются, и что надо немедленно принять какие-то меры; ибо в конце концов, говорил духовник, это дело все равно попадет к ним в руки, так будет лучше сообщить им все заранее, и, быть может, рассказ о страданиях тех несчастных их смягчит и разжалобит. Поняв, что духовник идет на попятный и, значит, не миновать ему встречи с епископом и Кончильосом, Лас Касас решил отправиться к ним, чтобы сделать попытку склонить их на свою сторону, причем пошел весьма неохотно, так как не сомневался, что встретит немалые препятствия, поскольку епископ и Кончильос имели в этом деле свой собственный интерес. Итак, сначала он направился к секретарю Кончильосу, который уже знал из письма архиепископа к королю, с какой целью он явился, принял его очень приветливо и стал говорить лестные слова и его восхвалять, и так был с ним ласков, что Лас Касас вполне бы мог испросить для себя в Индиях любую должность или привилегию — и не было бы ему отказа. Но так же как раньше, когда господь явил ему свою милость, вырвал из мрака, в котором он, как и остальные, пребывал, избрал его, и отличил от всех людей, и внушил ему невиданное рвение и твердую волю, чтобы он проповедовал истину и искоренял ту пагубную заразу, которая привела к порабощению и истреблению большей части человеческого рода, так и теперь господь милостиво отвратил его от алчных устремлений к благам земным и преходящим; ни добрый прием, ни ласковые речи Кончильоса, ни даже блага, которые они могли сулить преподобному Касасу, нимало не поколебали его твердое намерение продолжить дело, на которое его наставил господь. Затем, по совету упомянутого духовника, преподобный Касас решил поговорить с епископом Бургосским, испросил у него аудиенцию, был принят под вечер и прочитал ему по записке, которую имел при себе для памяти, обо всех жестокостях, коим он был свидетелем на острове Куба; среди прочего досточтимый Касас упомянул о 7000 младенцев, которые, как уже говорилось, умерли там за три месяца, и выразил по этому поводу возмущение, а в ответ услышал от епископа, которому были подвластны эти Индии, такие слова: «Что за глупости! Какое мне или королю до них дело?». Это были его доподлинные слова. И тогда священник возвысил голос и молвил: «О боже правый! Неужели вашему преосвященству и королю нет дела, что гибнут эти безвинные души? Кто же тогда о них позаботится?», и с этим ушел. А при том разговоре присутствовали какие-то слуги епископа, побывавшие в Индиях, и они стали говорить епископу льстивые слова, а про Касаса нашептывать всяческую клевету; а эти люди сами причинили индейцам много вреда, и за все это, а также за то, что они чинили преподобному Касасу всевозможные препятствия, ожидает их расплата на небесах, да и в этой жизни счастья им не было никакого. Затем священник вновь пошел к секретарю Кончильосу и стал ему говорить, что раньше он сам ничего про эти Индии не знал, и что в Кастилии о них и до сих пор мало знают и слишком мало они в чести; и действительно, до того как приехал досточтимый Касас, Индии там всерьез не принимали, а когда он их расписал и вознес, к ним стали присматриваться больше. После беседы с Кончильосом священник отправился в Севилью, где ему было велено дожидаться приема у короля; и еще ему хотелось поговорить с архиепископом Севильским и просить его убедить короля, как только тот прибудет, выслушать Касаса без поспешности; и пусть бы епископ и Кончильос при том присутствовали и слышали, как священник станет говорить королю, что это они повинны в плохом управлении Индиями и что раз они правят индейцами, то им и следует отвечать за истребление этих людей и нанесенный им ущерб. Но едва преподобный Касас прибыл в Севилью, как в скором времени, на беду и несчастье обездоленным индейцам и в наказание за пороки и прегрешения Испании, пришло известие, что католический король переселился в лучший мир. Велики были горе и печаль, которые вызвала в душе преподобного Касаса смерть короля, ибо тот король был уже стар, и дни его клонились к закату, и к войнам он не был склонен, а потому у досточтимого Касаса укрепилась надежда, что, узнав всю истину, он нашел бы средство помочь Индиям, потому что в том короле как нельзя лучше соединились все качества, которые могли содействовать скорому избавлению Индий; и Лас Касас считал и не уставал повторять, что только престарелый король, который стоит одной ногой в могиле и остыл к войнам, может помочь этим Индиям. В конце концов наш священник принял новое решение — ехать во Фландрию, чтобы поставить обо всем в известность принца дона Карлоса⁶⁵ и испросить у того, кому предстояло наследовать королю и в этих и в заморских землях, помощи от стольких бед...⁶⁶

Как только преподобный Касас и отцы-иеронимиты прибыли в Севилью, фрахтовщики незамедлительно устроили их отъезд в Индии, а судья-резидент, который не мог так быстро уладить все свои дела, выехал лишь через три месяца. Преподобный Касас неоднократно навещал иеронимитов и говорил им, что хотел бы плыть на одном с ними корабле, чтобы по пути рассказывать им об островах и материке, о которых им надлежит знать истину, поскольку сами они о тех местах не осведомлены, а другие заинтересованы в том, чтобы скрыть от них правду; кроме того, священник был обязан исполнить волю Адмирала, который именем короля повелел ему наставлять и обучать иеронимитов и советовать, как им надлежит поступать. Преподобный Касас прилагал все усилия, чтобы плыть на их корабле, однако иеронимиты никак не соглашались и придумывали различные объяснения и отговорки, которые, как они полагали, его успокоят и отвлекут (к примеру, что на другом судне, которое следовало туда же, он будет иметь больше удобств). Так и случилось, что досточтимый Касас отбыл на другом судне, хотя, разумеется, отцы-иеронимиты заботились не столько о его покое, сколько о том, чтобы никто не мешал им поступать так, как им заблагорассудится. Итак, преподобный Касас погрузился на другой корабль, который был намного больше того, который вез иеронимитов, и устроился там несравненно лучше, чем если бы ему пришлось плыть с ними; однако от этого путешествия зависело так много, что он с радостью и по доброй воле отказался бы от всех удобств и предпочел бы лишения, лишь бы предотвратить тот вред, который был нанесен делу, за которое он ратовал. Наконец, в день святого Мартина, то есть 11 ноября 1516 года, оба судна подняли паруса и отчалили из порта Сан Лукар, а затем благополучно прибыли на остров Сан Хуан и четыре или пять дней стояли в Пуэрто Рико, а так как судно, на котором плыл священник, везло товары на этот остров, то оно должно было задержаться там на 14 или 15 дней; тогда Бартоломе де Лас Касас обратился к отцам-иеронимитам и сказал им, что хотел бы сам, без багажа, пересесть на их корабль, чтобы прибыть в этот город и порт Санто Доминго вместе с ними, и приводил доводы, по которым это было весьма необходимо, если они намерены были исполнить свой долг и послужить тому делу, которое привело их в Индии; однако иеронимиты и на этот раз ответили ему отказом. Вот почему преподобный Касас прибыл в порт и город Санто Доминго на тринадцать дней позднее иеронимитов. За то время, которое упомянутые иеронимиты находились на острове Сан Хуан, они без труда могли бы заметить очевидные свидетельства насилий и злодеяний, чинимых испанцами по отношению к индейцам, ибо их глазам предстали следующие два случая: первый, что был там некий бискаец по прозванию Хоан Боно, то есть Хоан Добрый (хотя Добрым он мог прозываться не более, чем негр — Хоаном Белым, ибо он был знаменитый разбойник и пират, который не раз ходил ловить и грабить индейцев); гак вот этот Хоан Боно прибыл за несколько дней до того в упомянутый город Пуэрто Рико после набега на остров, именуемый Тринидад, который лежит у самого материка, близ полуострова Пария, а об этом материке мы подробно рассказывали выше. Люди на этом острове Тринидад отличались добротой и питали вражду к тем индейцам, которые употребляют человечье мясо и которых называют карибами, то есть дикарями. И вот едва корабль Хоана Боно, а с ним ходило, я полагаю, 50 или 60 испанцев, многоопытных по части злодеяний, причалил к острову, как из соседнего селения вышли жители, вооруженные стрелами и луками, и стали спрашивать испанцев, что они за люди, откуда прибыли и зачем. Хоан Боно отвечал, что они пришли с добром и миром и хотят здесь поселиться и впредь жить с ними вместе. А индейцы эти были народ простой и миролюбивый, да к тому же бесхитростный и сверх меры доверчивый; и хотя им следовало быть менее доверчивыми, тем более что до них дошли слухи о великих жестокостях, набегах и оскорблениях, которые терпели от испанцев их соседи как в прошлые времена, после того как эти земли открыл Адмирал, и еще не раз потом, о чем уже упоминалось в первой книге, так и в последнее время; но индейцы поверили словам Хоана Боно и ответили ему так: «Раз вы явились с желанием поселиться у нас, мы вас с радостью примем и немедленно построим дома, чтобы вам было где жить». И они тут же хотели начать строить эти дома, но Хоан Боно, у которого были совсем другие помыслы и цели, отказывается, потому что, говорит он, ему нужен только один дом, но большой, чтобы в нем могли поместиться и жить добрых сто человек; тогда индейцы принялись сооружать ему такой дом и строили его на свой манер — в форме колокола; за несколько дней они сделали всю деревянную часть — вбили колья, положили стропила и балки и накрепко их между собой связали; оставалось покрыть дом соломой, которую они раскладывали снаружи, вокруг дома; а солома эта в Индиях столь красива, ароматна и полезна для здоровья, что просто на удивление. И вот тогда Хоан Боно, то есть Хоан Добрый, хотя ему вернее было бы называться Хоаном Злым, стал поторапливать индейцев, чтобы они поскорее выложили ему эту солому; а индейцы, которые взялись за дело весьма охотно и со всей душой, стали поспешать; когда же соломенный настил достиг двух эстадо в высоту и люди, находившиеся внутри дома, не могли видеть тех, которые были снаружи, Хоан Боно и его подручные, применив коварную хитрость, созвали чуть не всех жителей селения, мужчин и женщин, и попросили их войти в дом якобы для того, чтобы посмотреть его изнутри; и тогда индейцы, а их было, как полагают, свыше 400, с радостью и удовольствием входят в дом; тут наши обнажают мечи и окружают его, а Хоан Боно и еще некоторые, тоже с мечами наголо, входят в дом и говорят индейцам, чтобы они не двигались с места, не то будут убиты. Увидев мечи, голые, беззащитные индейцы, опасавшиеся плена больше, нежели смерти, ринулись сквозь клинки к двери, чтобы спастись самим и спасти своих жен и детей. И тут Хоан Боно и остальные принялись наносить им страшные удары — вспарывали животы, отрубали руки и ноги, проламывали черепа. При виде крови своих собратьев другие индейцы — мужчины, а также женщины и дети — перестали прорываться наружу, стояли, дрожа от ужаса, и истошно вопили, дожидаясь неминуемой, как им казалось, гибели; однако им лишь связали руки и увели в рабство; на этом и закончился поход Хоана Боно и его сообщников, а схватили они и погрузили на корабль, кажется, 185 человек. А те индейцы, которые избежали смерти и ран и вырвались из того дома или оставались в селении, общим числом около ста человек, схватили оружие и сгрудились в одном из своих домов (а надобно помнить, что дома у них были из соломы, сами же индейцы — голые, без всякой одежды); будучи свидетелями чудовищного обмана со стороны Хоана Боно, они решили защитить себя от смерти и ран и также от неволи. Тогда Хоан Боно пошел к ним и стал их уговаривать, чтобы они вышли, обещая, что убивать их не будут; и тогда индейцы, поняв, что он вознамерился взять их в плен, стали яростно стрелять из своих луков, не подпуская никого к дому, а тем более вовнутрь. Убедившись, что захватить их невозможно, Хоан Боно решил отплатить им сполна за гостеприимство и добрый прием и велел поджечь дом, в котором сидели те сто индейцев; и все они, главным образом женщины и дети, сгорели в этом доме заживо. Хоан Боно погрузил на корабль 180 индейцев, которых, как мы рассказывали, захватил в столь открытом и честном бою, и под всеми парусами прибыл на упомянутый остров Сан Хуан; там он некоторых индейцев, сколько ему вздумалось, продал, а потом направился на остров Кубу, где проделал то же самое; и вот, когда отцы-иеронимиты приехали на остров Сан Хуан, он как раз туда вернулся, и все, что я здесь пишу, слышал от него самого — из его собственных уст. Как только преподобный Касас это узнал, он с великим стыдом и болью в сердце поведал обо всем отцам — иеронимитам; но иеронимиты даже не подумали пресечь или осудить эти подвиги и спокойно взирали — и тогда и после — на то зло, которое каждодневно причиняли этим бедным индейцам. Следует еще упомянуть об одной весьма прискорбной беседе, которую имел преподобный Касас с упомянутым Хоаном Боно, ибо тот был его давнишним знакомцем; так вот, когда наш священник стал его корить за столь богопротивные дела, Хоан Боно ему признался, что за всю жизнь не встречал столько ласки и любви, как на том острове Тринидад, где его приняли как родного сына и оказали гостеприимство и старались, как могли, ему услужить; тогда священник стал его упрекать за черную неблагодарность и сказал так: «Как же ты мог, несчастный, принимать от них ласку и любовь, а потом отплатить жестокостью и злом?». На это Хоан Боно ему ответил: «Надобно вам знать, отец мой, что таковую мне дали конструкцию: если не захвачу их миром, покорить их огнем и мечом». А конструкцией он называл инструкцию, которую дали ему аудиторы того города, а именно: отправиться на материк и любой ценой привезти оттуда индейцев. Таковы были справедливое правление и забота о благе индейцев, которую осуществляли аудиторы этой королевской канцелярии, как, впрочем, и всех остальных, наводнивших постепенно эти Индии и вершивших там названные беззакония и много других, о чем речь пойдет ниже. А второй случай, который произошел на этом острове и тоже давал иеронимитам непреложные доказательства того, что вероломные тираны угнетают и нещадно истязают индейцев, заключался в следующем: был там один надсмотрщик (а испанцы в каждом селении держали надсмотрщика, чтобы он следил за индейцами), изверг и палач, каких мало...; так вот, к этому надсмотрщику явился однажды тиран-энкомендеро и стал жаловаться на одного индейца, что он не то плохо ему служит, не то сбежал у него с какой-то работы — но ведь даже лошадь или корова, и те норовят сбежать с бойни; тогда надсмотрщик привязал этого индейца к столбу и принялся так нещадно его истязать, словно перед ним был его лютый враг, и едва не забил несчастного до смерти. А священник в это время проходил поблизости и услышал свист бича; подходит он к тому месту и, движимый состраданием, начинает сурово распекать жестокого надсмотрщика за беззаконные действия, а тот стоит в смущении, не смея проронить ни слова; но едва священник удалился, как этот злодей, насколько мне помнится, снова взял бич и принялся стегать индейца. Все это преподобный Касас рассказал названным иеронимитам, и, казалось, должно было закрасться в их души сомнение, и должны были они стать осмотрительнее и понять, что не следует поддаваться на уговоры людей, которые были злейшими врагами индейцев, тем более что тому имелось множество очевидных и доступных всем доказательств — не могли же они не видеть, что своими злодеяниями испанцы опустошили эти острова и изрядную часть материка.

В то время, в 1516 году, испанцы, как и прежде, считали своим долгом без устали истреблять добродушных и кротких индейцев Кубы и по мере своих сил опустошить близкие и далекие земли, а тамошних уроженцев и обитателей привозить на этот остров, ибо испанцы эти так торопились добыть как можно больше золота, что несчастные индейцы стали у них умирать; и вот испанцы острова Куба последовали примеру своих соотечественников, живших на острове Эспаньола, которые, увидев, что туземцев уже не остается в живых, стали снаряжать армады и отправляться на охоту за индейцами юкайо, о чем мы подробно рассказывали выше. Итак, испанцы с острова Куба избрали эту проторенную дорогу и стали собираться по-трое или по-четверо, в зависимости от того, сколько денег удалось выжать и нажить каждому из них на крови убитых и замученных ими индейцев, и совместно снаряжали корабль, а случалось даже два или три; на этих кораблях они отправлялись сами или посылали других на острова Юкайос и соседние, чтобы вылавливать там индейцев, которые мирно, ни о чем не ведая, пребывали в своих землях и жилищах, погружать их на свои суда и привозить на этот остров. И как-то раз они снарядили армаду, с которой приключилось вот что: один корабль и один бриг с 70 или 80 испанцами вышли из порта Сантьяго де Куба, расположенного в той части острова, которую именуют южной, и направились вниз, держа путь к материку, почти в самый его угол, в бухту, образованную материком и оконечностью Юкатана; на пути им повстречались небольшие островки, которые, как мы упоминали во второй книге, открыл Адмирал в 1502 либо 1503 году; эти островки называются не то Гуанахас, не то Лас Гуанахас, и там их два или три под этим названием. Итак, подходят они к одному островку и выскакивают на берег, а поскольку индейцы не подозревали об опасности и испанцы застали их врасплох, то многих они без труда убили своими мечами и копьями, а других, кого смогли, взяли в плен; потом они пристают ко второму островку и совершают те же подвиги, а затем грузят на корабль людей, сколько удалось поместить, и идут обратным путем на остров Кубу, имея намерение вернуться сюда снова и увезти всех индейцев, какие еще оставались на означенных островах, оставив там 25 испанцев с бригом, чтобы они разыскивали индейцев, вылавливали их и стерегли, пока корабль будет отвозить первую партию и возвращаться назад; корабль между тем прибыл на остров Куба в порт Каренас, именуемый ныне Гавана; тут испанцы сошли на берег прогуляться, оставив на борту лишь восемь или девять человек, которым поручили охранять корабль и индейцев; индейцы же находились в трюме, в полной темноте, ибо люк был наглухо задраен; поскольку те индейцы пребывали в тоске и не смыкали глаз, но прислушивались к движению на палубе, они сразу заметили, что наверху стало тихо и не слышно топота ног; тогда, сообразив, что испанцы покинули корабль и сошли на берег, а на борту их осталось немного, они навалились на люк (а люк этот есть не что иное, как квадратное отверстие, прикрытое дверцей, через которое спускаются в трюм и поднимаются наверх) и то ли порвали тонкую цепь, которой он закрепляется, то ли попросту ее сбили, причем восемь или девять матросов, остававшихся сторожить корабль, ничего не услышали — наверное заснули или же забыли всякую осторожность. И вот все индейцы, находившиеся в трюме, поднимаются на палубу и убивают матросов, а далее происходит нечто удивительное и доселе невиданное: эти голые, безоружные люди, которых испанцы презирали и почитали за тупых животных, преспокойно, как будто всю жизнь занимались мореплаванием, поднимают якорь, проворнее заправских матросов взбираются по вантам, ставят паруса и держат путь прямо на свои острова, до которых было не менее 250 лиг. Когда матросы и испанцы, прогуливавшиеся по берегу, увидели, как поднялся якорь и надулись паруса, и как корабль затем развернулся, причем все это было проделано с таким мастерством и смелостью, как если бы это делали они сами, то, охваченные ужасом, принялись размахивать чем попало, и кричать, и звать своих товарищей, думая, что это их рук дело и что они сошли с ума, и только потом, увидев, что по палубе снует множество индейцев, которые ловко орудуют канатами и снастями, направляя судно именно в ту сторону, откуда оно пришло, они решили, что виной всему небрежность их товарищей, и что индейцы их убили и теперь держат путь в свои земли; и так стояли те испанцы на берегу и смотрели вслед, пока корабль не скрылся из виду; сколько времени он потом плавал, неизвестно; достоверно лишь одно, что он пристал к тем островам, как будто его вела, пользуясь компасом и морской картой, рука опытного моряка. Когда же корабль подошел к острову, то остававшиеся там 25 испанцев, разумеется, не могли заподозрить, что им правят голокожие; индейцы же схватили копья, палки и камни и яростно на них набросились; завязалась жестокая схватка, и многие с обеих сторон полегли; но тут индейцы стали теснить испанцев, и, увидев, что им не устоять и не одолеть своих врагов, испанцы решили отступить на свой бриг и спасаться морем, а перед этим вырезали в коре дерева, стоявшего у самой воды, крест и надпись: «Идем в Дарьей». Вернемся теперь к тому дню, когда Дьего Веласкес узнал, что индейцы убили восьмерых испанцев и угнали корабль; получив это известие, он велел тотчас же снарядить два судна, отобрал, сколько счел нужным, испанцев и велел им немедленно отправляться в путь, изловить мятежных индейцев и помочь тем 25 испанцам, которые остались на том острове, — ему дали название остров Сайта Марина. Кроме того, он советовал им отправиться потом обследовать новые острова и земли, утверждая, что эти деяния будут угодны господу богу, а также их величествам, ибо, захватив индейцев, они обратят их в нашу католическую веру. Те же слова употреблял Дьего Веласкес и в письме к Адмиралу дону Дьего Колону, копия которого у меня имеется. Такими речами и доводами Дьего Веласкес и другие тираны оправдывали свои гнусные злодеяния, свое властолюбие и алчность, не замечая и не ведая, что истреблением и разорением индейцев они вынуждают их поносить нашу веру и христианскую религию, то есть ввергают души этих несчастных в преисподнюю; и при этом испанцы продолжали совершать насилия над этими кроткими и мирными людьми, вызывая у них ропот и недовольство, ибо их отрывают от родной земли и дома и везут на чужбину, где они прозябают в неволе и под конец все до единого погибают. Вот на что употребляли Дьего Веласкес и остальные свое великое рвение, вот как служили они господу богу и их величествам, вот как обращали индейцев в католическую веру. Итак, узнав, что индейцы взбунтовались и угнали корабль, Дьего Веласкес снарядил два судна, которые прибыли на тот остров, и там испанцы увидели на дереве крест и буквы. Не медля ни минуты, они отправились разыскивать тех 25 испанцев и плыли от острова к острову, пока не заметили у берега, среди камней, именуемых рифами, останки сожженного корабля, на котором скрылись индейцы. Тогда они назвали этот остров Сайта Каталина и пристали к нему, чтобы отслужить молебен святой, именем которой его окрестили, а затем вступили в бой с индейцами и одних убили, а других, кого смогли, увели в плен; затем они пошли к другому острову, именовавшемуся Утила, где тоже одних убили, а других взяли в плен; и так они захватили около 500 человек, которых и распределили среди двух кораблей, поместив их в трюм и заперев дверцу, иными словами, — люк. Совершив сей славный подвиг, радостные и довольные собой, они, перед тем как отбыть со своим богатством на Кубу, вышли на берег отдохнуть и прогуляться, а индейцы, заключенные на одной из каравелл, поняли, что на судне осталось всего несколько испанцев, и, изловчившись, сломали или своротили на сторону люк, а затем лавиной устремились на палубу. Завидев их, испанцы спешат навстречу, угрожают им оружием, бьют их палками и уговаривают вернуться в трюм, но индейцы не внемлют ни уговорам, ни даже побоям, вырываются на палубу и набрасываются на испанцев, избивая их палками и камнями, причем дерутся столь яростно, упорно и свирепо, что испанцам никак было не устоять, и половина из них бросилась в море, а других индейцы убили и остались на корабле полными хозяевами; и вот, овладев кораблем, индейцы захватывают копья, щиты и другое оружие, все, что находят, и собираются за себя постоять. Как только испанцы, прогуливавшиеся по берегу, увидели, что творится на корабле, они устремились на другой корабль и, едва оказавшись на борту, атаковали корабль индейцев и взяли его на абордаж, но те защищались и бились, женщины наравне с мужчинами, более двух часов кряду, пуская в ход и стрелы, и копья, и камни, и обороняясь щитами, и проявляя такое мужество и храбрость, что повергли испанцев в немалое изумление и порядком их потрепали и измучили. Но поскольку испанцы были сильнее и индейцы видели, что им не устоять, и многие уже пали, то мужчины и немало женщин бросились в море. Всех женщин, каких удалось, испанцы подобрали в лодки, а мужчины — одни спаслись и доплыли до берега, других же, надо думать, они убили; отвоевав таким образом второй корабль и имея на борту 400 индейцев, мужчин и женщин, которых они захватили и выловили из воды, и свыше 20 000 песо золота низкого сорта, они двинулись в обратный путь и прибыли в Гавану. Все это рассказал Дьего Веласкес в письме, о котором упоминалось выше, о том же писал и Адмирал. Эти случаи с полной очевидностью раскрывают и клеймят позором коварство и лживость испанцев, которые клевещут на достойных сострадания индейцев, обзывая их скотами; однако в обеих битвах индейцы, стремясь вырваться из столь неправедного плена, проявили много ума, и сметливости, и ловкости, и силы: и если бы у них было оружие, равное нашему, то, ходи они хоть трижды голыми, нам не удалось бы вторгнуться в их земли и владения, разорять их и убивать, и уводить в неволю, как мы, грешные, постоянно поступали; и мы могли опустошать их земли и сжигать жилища вовсе не потому, что у индейцев было мало разума, способностей или сноровки, а потому, что они были нагие, да к тому же безоружные и не имели оружия, которое могло бы сравниться с нашим.

Продолжим теперь наш рассказ об отцах-иеронимитах. которые отбыли с острова Сан Хуан и прибыли на этот остров на тринадцать дней ранее, чем преподобный Касас. Там их приняли с великими почестями аудиторы,⁶⁷ а также должностные лица и главный среди них, казначей Мигель де Пасамонте, о котором мы уже упоминали, что он обладал большой властью и не меньшей хитростью. А поскольку аудиторы и должностные лица отличались умом, образованностью и коварством, то они сумели лестью и хитроумными речами снискать благосклонность иеронимитов; зная, зачем те пожаловали, они стали расписывать свои труды, словно бог весть как отличились, и свои нужды, и стали говорить, что эти земли якобы невозможно содержать, если не иметь индейцев в услужении, и приводили тому многие, обычные для них доказательства, и всячески чернили и поносили индейцев, утверждая, что если их выпустить из рук, то они не станут работать даже для того, чтобы прокормить самих себя (как будто они себя не содержали до того, как эти нечестивцы явились туда из Кастилии; или можно подумать, что, появившись на острове, испанцы спасли их от голода, а не, напротив, стали морить их голодом). Отцы-иеронимиты питали к испанцам всяческое уважение, слушали их с большой охотой и преисполнились к ним доверия и благорасположения, испанцы же, пользуясь этим, смогли добиться того, что отцы-иеронимиты оставили без всякого внимания ту бумагу, которую они привезли с собой и в которой им предписывалось отнять у этих испанцев индейцев, так как они больше, чем другие, их угнетали и убивали, и в результате индейцы остались у них до тех пор, пока все до единого не погибли. Однако в той бумаге было сказано также, что надлежит отобрать индейцев у членов Королевского совета и у других лиц, проживавших в кастилии или при дворе, и всем было известно, что иеронимиты этот приказ не выполнили. А досточтимый Касас, прибыв в этот город и порт тринадцать дней спустя, обнаружил, что они во всем слушают здешних испанцев и полны к ним доверия и симпатии; преподобный Касас не раз навещал иеронимитов и советовал им, что следует делать для освобождения и спасения индейцев, и приводил к ним людей, которые своими глазами видели, как жестоко обращаются испанцы с индейцами, но иеронимиты слушали, а за дело браться не собирались. А однажды пришел к досточтимому Касасу один священник, который жил в рудниках, именовавшихся Арройос, в 5 или 6 лигах от этого города Санто Доминго, и рассказал ему, что сам видел, как скверно обращаются с индейцами, а когда от непосильного труда на рудниках они заболевают, то никто их не лечит, и испанцы, которым они принадлежат, бросают их в лесу или в поле, чтобы они там умирали. И тогда преподобный Касас взял за руку священника, который принес ему эти вести, и повел к иеронимитам, чтобы он повторил им свой рассказ; но, выслушав его, иеронимиты стали подвергать сомнению правильность его слов и выгораживать тиранов, оправдывая их жестокости и бесчеловечность. А священник, судя по всему, был человек добрый и к преподобному Касасу его привело одно лишь сострадание к туземцам, и он активно его проявлял; как только он понял, что иеронимиты присланы на этот остров для того, чтобы распоряжаться индейцами, он стал отвечать им без того почтения, на которое они рассчитывали, и сказал так: «Сдается мне, ваши преподобия, что вы поможете этим бедным индейцам не более, чем другие правители, потому что вы ничем от других правителей не отличаетесь». Сказав это, священник ушел, а иеронимитов, казалось, охватила грусть и даже смущение. А поскольку преподобный Касас со всем рвением, на какое он был способен, настаивал на том, чтобы они исполнили привезенный ими приказ и освободили индейцев, отобрав их у судей, королевских служащих и других лиц, то он приобрел много врагов, от которых ему грозила большая опасность; тогда братья доминиканцы, страшась за его жизнь и движимые состраданием, предложили ему поселиться в их монастыре, и он согласился, и нищенствующие братья отвели ему лучшую келью, просторную и удобную…