Цветы и песни: единственное истинное на земле
Оставляя для общественного и народного культа богов бесчисленные приношения и жертвы, тламатиниме в противоположность тому, что в предыдущем параграфе мы назвали «Гуитцилопочтлской концепцией вселенной», применяют новый метод, чтобы найти способ говорить «истинные слова» о том, «что над нами», о потусторонности. Их учение о метафизическом познании, ибо по справедливости оно должно называться именно так, то есть к ним вполне применим философский термин запада, нашло наконец соответствующую формулировку первых достижений этих поисков в их нескольких поэмах.
В особенности это касается одной поэмы, в которой довольно основательно изложено нагуаское решение проблемы. Мы имеем в виду поэму, о которой говорят, что она была прочитана в доме Текайегуатцина, правителя Гуэхотцинко, по случаю собрания ученых и поэтов:
Так говорят Айокуан и Куэтцпал,
что действительно знают Дарителя жизни...
Там слышу его слово, действительно его,
Дарителю жизни отвечает птица-колокольчик.
Он поет, предлагает цветы, предлагает цветы.
Как изумруд и перья кетцала,
сыплются его слова.
Может быть, там удовлетворяется Даритель жизни?
И это есть единственно истинное на земле?[217]
В последнем вопросе содержится смысл всей поэмы: «Это есть единственно истинное на земле?» Внимательное чтение предыдущих строк ясно покажет, что то, что принято считать истинным, может быть «единственно истинным на земле» (ацо тле нелли ин тлалтикпак) и, возможно, является именно тем, что «удовлетворяет Дарителя жизни» — песни и цветы. На первый взгляд это может вызвать удивление. Однако анализ нагуатлского идиоматического выражения «цветы и песни», возможно, поможет уяснить истинный смысл цитированного текста. Д-р Гарибай в работе «Ключ к нагуатл», излагая некоторые основные стилистические черты этого языка, останавливается на анализе явления, характерного для этого языка, которое он удачно называет дифразизмом. Он пишет:
«[Это] способ выражения одной и той же идеи с помощью двух слов, смысл которых дополняет друг друга, или в силу их синонимичности, или смысловой близости. Несколько примеров из испанского языка лучше объяснят это: «ни с того ни с сего»; «огнем и мечом»; «против ветра и течения»; «на хлеб и воду» и т. д. Эта форма выражения, редкая в наших языках, обычна для языка нагуатл. Я привожу ряд примеров, взятых из этих и других текстов. Почти все фразы имеют метафорический смысл, поэтому надо знать, как их применять, так как при буквальном их понимании искажается смысл...»[218]
Итак, среди примеров дифразизмов, приведенных Га-рибаем, содержится пример: ин хочитл ин куикатл, дословное значение которого «цветок и песня», а метафорическое — «поэма». Связывая это с только что приведенным текстом, мы неизбежно приходим к выводу, что «единственное истинное на земле» — по мнению тламатиниме — это поэмы, или, если хотите, поэзия: «цветок и песня».
Дело в том, что, поскольку мыслители нагуа были убеждены в мимолетности всего существующего на земле и рассматривали эту жизнь как сон, их позиция относительно проблемы «что истинно» никак не могла быть аристотелевской «адекватностью в уме познающего с существующим». Такого рода знание было для тламатиниме почти невозможным: «Может быть, на земле никто не говорит истины» (ач айяк нелли ин тикитогуа никан)[219].
Однако их ответ: «Единственно истинное На земле» — это поэзия: «цветок и песня», — не ведет к тому, что мы назвали бы всеобщим и абсолютным скептицизмом. Потому что в любом виде настоящая поэзия содержит в себе своеобразную форму познания, плод подлинного внутреннего опыта, или, если хотите, результат интуиции. Поэзия, таким образом, представляет собой то скрытое выражение, которое с помощью символа и метафоры позволяет человеку высказать то, что таинственным и внезапным образом ему удалось воспринять.
Поэт страдает — он чувствует, что ему никогда не удастся высказать то, что он хочет сказать, но, несмотря на это, его слова могут явиться настоящим откровением. Следующее сочинение, в котором автор, говоря о «цветах и песнях», указывает на душу поэзии, прекрасно выражает эту мысль:
Цветов мое сердце жадно желает,
с песнею страдаю и лишь песни пою на земле,
я, Куакуаутцин,
желаю, чтобы цветы долго сохранялись в моих руках!..
Где же возьму я прекрасные цветы и прекрасные песни?
Здесь весна никогда не создает их:
лишь мучаюсь я, я, Куакуаутцин.
Разве вы можете наслаждаться, разве наши друзья могут
получить удовольствие?
Где же я возьму прекрасные цветы и прекрасные песни?[220]
Это желание найти истинный смысл поэзии: «Цветов мое сердце жадно желает, где же возьму я прекрасные цветы и прекрасные песни?» — терзает мыслителя нагуа: «с песнею страдаю», когда он видит, что часто «лишь песни пою на земле». Это значит, что его слова редко говорят «единственно истинное», потому что подлинной поэзии «цветка и песни» «здесь весна никогда не создает». Где же тогда источник поэзии? Вот новый вопрос, живо интересовавший тламатиниме, как доказывает следующий текст, в котором в обращении к священникам он ставится так:
Жрецы, я спрашиваю вас:
Откуда происходят цветы, опьяняющие человека?
Песня, которая опьяняет, прекрасная песня?[221]
Вопрос касается происхождения поэзии «цветка и песни», которой здесь приписывается окончательно характеризующая ее черта: говорится, что она «опьяняет человека», то есть выводит его из обычного состояния и заставляет видеть то, чего другие не видят, — «единственно истинное на земле». Но послушаем теперь, каков был ответ, который, как предполагается, дали жрецы относительно происхождения поэзии «цветка и песни»:
Приходят оии только из своего дома, из глубины неба,
лишь оттуда приходят различные цветы...
Где простирается вода из цветов
благоуханная красота цветка утончается черными, зеленеющими
цветами и переплетается, связывается:
среди них поет, среди них издает трели птица Кетцал[222].
Таково божественное происхождение поэзии, своего рода вдохновения, идущего из потусторонности: «из того, что находится над нами», оно дает человеку возможность высказать «единственно истинное на земле». Послушаем другую поэму, в которой также красиво выражены эти идеи:
Распускаются цветы, они свежие,
они становятся все красивее и открывают свои венчики, из них выходят цветы песни, на людей ты их выплескиваешь,
разбрасываешь, ты — певец![223]
Кому удается получить это божественное влияние, ниспускающее на людей цветы и песни, тот является единственным, кто может сказать «истинное на земле». Тогда ученый обладает «обожествленным сердцем» (йолтеотл), как ясно говорится в одном из текстов индейских информаторов Саагуна, когда описывается личность художника и формулируется то, что сегодня мы назвали бы эстетической концепцией нагуа[224].
В тесной связи с предшествующим находится идея о том, что поэзия «цветок и песня» — есть нечто, что каким-то образом избегнет окончательного разрушения. Правда, сами по себе цветы являются символом красоты, в конце концов увядающей, но, входя в дифразизм «цветок и песня» (ин хочитл, ин куикатл), которые рассматриваются как поэзия, идущая из глубины неба, они являются «единственным истинным на земле», и поэтому считается, что никогда не погибнут. Так говорится в одной из кратких поэм, приписываемой Нецагуалкойотлу:
Не увянут мои цветы, не прекратятся мои песни:
Я, певец, их возвышаю:
они разносятся, распространяются...[225]
И хотя он и добавляет нечто кажущееся противоречащим предыдущему: «цветы, которые увядают и желтеют», это имеет место только здесь, «на земле», ибо, как утверждает далее Нецагуалкойотл, «они попадут туда, в позолоченный дом из перьев», то есть туда, где живет божество и откуда они происходят. Вместе с тем в глубоко человеческом смысле, относящемся к той ничтожной бессмертности, которой можно достигнуть на земле, поэзия «цветок и песня» является также единственной ценностью, которую, может быть, сможем оставить на земле:
Исчезнет ли также мое сердце, как цветы, которые погибли? Как сделает это мое сердце? По крайней мере цветы, по крайней мере песни![226]
Резюмируя теперь проанализированные нами идеи, мы считаем возможным без преувеличения угверждать, что тламатиниме сформулировали в снопх поэмах подлинную теорию метафизического знания. Несмотря на то что все имеет преходящий характер, существует способ познать истинное: это поэзия «цветок и песня». Однако поэзия — это символизм и метафора. И как удачно отмечает Гарсия Бакка, комментируя книгу Хейдеггера «Сущность поэзии», метафора и метафизика, как по своей сущности, так и по своему корню означают одну и ту же функцию: помещать вещи по ту сторону (мета), plus ultra...»[227]
Поэзия как форма метафизического выражения — на основе метафоры — является, таким образом, попыткой преодолеть преходящий характер, сновидение тлалтикпака (того, что на земле). Тламатиниме считали себя не в состоянии адекватно выразить то, что находится по ту сторону: «то, что нас превосходит». Но они утверждали, что посредством метафоры — поэзии «цветка и песни» — смогут постигнуть истинное. Они подтверждают это, указывая, что именно поэзия имеет божественное происхождение: «приходит сверху». Или, употребляя современные термины, она является результатом интуиции, которая затрагивает самое сокровенное в человеке, заставляет его произносить слова, проникающие в сущность того, что превосходит самый грубый опыт. В этом отношении «цветок и песня» представляют собой тот язык, которым ведется диалог между божеством и людьми
Там слышу его слово, действительно его, Дарителю жизни отвечает птица-колокольчик: она поет, предлагает цветы...
Может быть, там удовлетворяется Даритель жизни? И это есть единственно истинное на земле?[228]
Поэтому, пользуясь самым лучшим из богатого и точного языка нагуатл, чтобы говорить о том, «что находится над нами, о мире мертвых» (топан, миктлан), тламатиниме, как птица-колокольчик, предлагают цветы и песни: используют поэзию, чтобы высказать нечто истинное о божестве. Следовательно, настало время проанализировать существо того божественного образа, который удалось выразить ученым нагуа посредством их «цветов и песен».
[217] Ibid., fol. 9, v. (пр. I, 25).
[218] Gаribау К. Ángel Ma, Llave
[219] «Ms. Cantares Mexicanos», fol. 13, r.
[220] «Ms. Cantares Mexicanos», fol.
[221] Ibid., fol. 34, r. (пр. I, 27).
[222] Loe. cit. (пр. I, 27).
[223] Ibid., fol. 35, v. (пр. I, 28).
[224] См. «Textos de los informantes de Sahagún» (Ed. de Paso y Troncóse), vol. VIII, fol. 117, v. При изложении идей нагуа о человеке мы коснемся их способа определения художника и его художественных произведений, а также того, что, по их мнению, являлось душою вдохновения художника.
[225] «Ms. Cantares Mexicanos», fol. 16, v. (пр. I, 29).
[226] Ibid., fol. 10, r. (пр. I, 30).
[227] García Bacca Juan D., Comentarios a «
[228] «Ms. Cantares Mexicanos», fol. 9, v. (пр. I, 25).