Этнокультурные контакты и лингвистические процессы в Северной Америке

Давно замечено, что этнокультурные контакты создают определенные предпосылки для разнообразных заимствований, которые в той или иной мере затрагивают и язык, и культуру взаимодействующих этносов. В свою очередь, наличие известной сопряженности между культурными и языковыми процессами позволяет использовать лингвистические данные, полугенные методами сравнительно-исторического языкознания, для суждений о характере древней культуры, и в частности об особенностях этнокультурного обмена в древности. Вместе с тем потенции реконструированных лингвистических данных н этом отношении остаются малоизученными, что и порождает различия в оценке возможностей лингвистического подхода, встречающиеся в литературе. Так, по словам американского лингвиста Дж. Касагранде, «зная число заимствованных слов в языке и происхождение этих слов, можно нередко делать выводы об интенсивности внешних контактов данного этноса, о характере таких контактов и о культурном вкладе доноров»¹. Более осторожно сходную мысль формулирует советский лингвист И. М. Стеблин-Каменский, по мнению которого «исследование происхождения культурных слов и путей их проникновения в тот или иной язык имеет большое значение для изучения истории культуры народов, говорящих на этих языках»². Как бы ни варьировали подобного рода высказывания, все они сознательно или неосознанно исходят из представления о строгих функциональных зависимостях между языком и культурой каждого данного этноса. А это, в свою очередь, порождает иллюзию того, что заимствование определенных реалий: как правило, сопровождалось и заимствованием соответствующей лексики ³.

К сожалению, несмотря на относительно давнюю традицию изучения языковых контактов и наличие солидных теоретических трудов, обобщающих результаты таких исследований ⁴, ряд вопросов культурно-языкового обмена остаются недостаточно разработанными в литературе. Это относится прежде всего к такой принципиально важной проблеме, как характер отражения меж­этнических контактов в лексике соответствующих этносов. Действительно, всегда ли культурным заимствованиям сопутствовали и лингвистические заимствования, и наоборот, а если не всегда, то что представляли собой альтернативные варианты и в каких условиях они возникали? Иными словами, насколько адекватное отражение находили в языке этнокультурные влияния? Стоит поставить себе такого рода вопросы, как широко распространенная в лингвистике методика суждения об особенностях исторических контактов на основании исключительно заимствованной лексики оказывается недостаточной и неспособной фиксировать существенные моменты контактной ситуации.

Разумеется, столь ответственное заявление требует развернутого обоснования. Для этого полезно обратиться к исследованиям по аккультурации, широко проводившимся в американской науке в 30 —50-х годах XX в., в том числе лингвистами, попытавшимися детально проследить процессы изменений в языках индейцев Северной Америки в условиях тех или иных контактов с, пришлыми, прежде всего испано- и англоязычными, группами народонаселения. Подводя итоги этим исследованиям, Дж. Касагранде еще в начале 50-х годов разграничил разнообразные лин­гвистические способы описания новых инокультурных предметов и явлений, неизвестных индейцам ранее, на первичные и вторичные. Первичные были связаны целиком с внутренними потенциями местных языков: перенос уже имевшихся терминов на интродуцированные новшества, а также разного рода словотворчество. Вторичные же способы включали использование иноязычной заимствованной лексики и так называемых калек, т. е. дословного перевода иноязычных терминов на местные языки. Как справедливо замечает Дж. Касагранде, из упомянутых способов лишь вторичные требовали определенного знакомства с языками доноров, что означало и более тесные, более интенсивные этнокультурные контакты ⁵. Следовательно, заимствование иноязычной лексики в целом, за редчайшими исключениями, происходило далеко не на самой рапной стадии межэтнического общения, и первоначально культурные заимствования описывались средствами местных языков и не могут быть установлены лингвистически на основе традиционной методики.

Более поздние исследования, в частности проведенные У. Крайтом Н Калифорнии⁶, в целом подтвердили выводы, сделанные Дж. Касагранде. Так, было показано, что не только у команчей, изучавшихся Касагранде, но и у карок Калифорнии, кутени Вашингтона, пима Аризоны, тева Нью-Мексико, аранахо Вайоминга подавляющее большинство лексики, возникшей в период аккультурации, было сформировано собственными языковыми средствами при минимуме иноязычных заимствований. А у плоскоголовых Монтаны все термины для интродуцированных одомашненных животных (лошадей, крупного рогатого скота, мулов, кур) возникли на местной основе с помощью либо описательных наименований, либо переноса названий с местных диких животных ⁷. За счет первичных способов у команчей и тева возникло 95 % новой лексики, а у пима — более 60 %.

Большое влияние на степень заимствования иноязычной лексики оказывают не только длительность и интенсивность контактов, по и ряд других важных социальных факторов. В част­ности, для команчей большое значение имел тот факт, что их язык в течение многих лет обладал на юге Великих равнин высоким престижем. Это и стало одной из причин, препятствующих языковым заимствованиям как у соседних индейских этносов, так и у появившихся позднее белых. Другим важным фактором является характер контактов. По имеющимся данным, яки Соноры и Аризоны достаточно быстро и безболезненно усваивали испанскую культуру и язык в XVI — XVII вв., тогда как тева Нью-Мексико оказались в этом отношении гораздо более консервативными. По мнению З. Дозье, в первом случае отношения с испанцами складывались достаточно миролюбиво, без каких-либо грубых попыток с их стороны навязать свою волю, тогда как во втором испанцы стремились силой заставить индейцев отказаться от местных ритуалов и обычаев, а это вызывало сопротивление, выражавшееся, в частности, в нежелании воспринимать испанские языковые формы (правда, определенные, хотя и весьма немногочисленные термины они все же заимствовали) ⁹. Аналогичная ситуация наблюдалась, по-видимому, и в Калифорнии, где в районах, запятых испанцами (центральная и южная Калифорния), индейцы с большей охотой заимствовали иноязычную лексику, чем в северной Калифорнии, захваченной англоамериканцами. И дело здесь вовсе не в том, что в северных районах контакты с белыми отличались меньшей продолжительностью (юго-западным помо понадобилось всего 29 лет контактов с русскими, чтобы заимствовать у них ряд важных терминов). Как резонно замечает У. Врайт, главной причиной резко различного хода лингвистических заимствований мог быть разный характер взаимоотношений индейцев с испанцами, с одной стороны, и с англоамериканцами — с другой. Если испанские миссионеры хотя и оказывали на индейцев определенное давление, но все же активно вступали с ними в контакты и по мере сил способствовали аккультурации, то англоамериканцы вообще не считали индейцев за людей ¹⁰.

Впрочем, сама по себе интенсивность контактов тоже в определенной степени влияла на ход языковых заимствований. Это видно на примере уникальной истории языка индейцев пима, который за годы контактов с испанцами вобрал в себя изрядную долю испаноязычной лексики, впоследствии в условиях резервации, когда контакты с испанцами ослабли, утраченной и заменен­ной собственной описательной терминологией. А в течение первых десятилетий XX в. в нем снова появились многочисленные заимствования, но уже из английского языка¹¹.

О необычайных способностях многих индейских языков к образованию собственных понятий для достаточно сложных механизмов и явлений, привнесенных чужеродной культурой, сви­детельствуют хотя бы описательные термины для автомобилей и поездов в целом ряде индейских языков (арапахо, карок, кутене и пр.). Помимо них, у арапахо, например, имелись свои термины для трактора, радио, холодильника, телефона, электричества и т. д.¹² Наряду с ними в местных языках могли встречаться и их синонимы, возникшие на основе иноязычных заимствований, но, как отмечалось, на раннем этапе контактов роль последних была весьма незначительной.

Следует отметить, что для индейских языков в принципе было характерно большое число синонимов. До определенной степени это объясняется широко распространенным обычаем табуации терминов, созвучных именам умерших недавно людей ¹³. Синонимы были характерны в основном для фаунистической лексики, так как имена новорожденным нередко давали по названиям тех или иных животных. Вероятно, этот обычай в определенной степени способствовал словотворчеству и заимствованию новых терминов.

Как показывают имеющиеся данные, подавляющее число самых ранних заимствованных иноязычных терминов было связано с предметами материальной культуры: она воспринималась много проще, чем духовная, с которой был связан целый комплекс сложных мировоззренческих представлений. Следовательно, процесс этот растягивался во времени и шел поэтапно, причем каждый этап имел свои особые черты. Иначе говоря, вопреки Ф. Гроссу¹⁴ определенные элементы культуры могли заимствоваться без непременного сопровождения соответствующими лингвистическими терминами, и уж, во всяком случае, на ранних этапах этнокультурных контактов и речи не могло быть о заимствовании чужеродной системы ценностей. В этом смысле функциональный подход для изучения процессов лингвокультурных заимствований в том виде, в котором он был предложен Ф. Гроссом, абсолютно себя не оправдывает.

Как же реагировали местные индейские языки на появление новшеств, привнесенных из иноязычных ареалов в ранний период контактов? Особый интерес в этом отношении представляет лексика для одомашненных животных, ввезенных в Америку вначале испанцами, а затем и другими выходцами из Европы. В отличие, скажем, от автомобиля, телефона и холодильника одомашненные животные в гораздо меньшей мере являлись для индейцев чем-то качественно иным по отношению к их прошлому опыту. Будучи хорошо знакомыми с животным миром в целом и имея одомашненных собак, индейцы в принципе были готовы к появлению новых видов одомашненных животных. И в этом смысле рассматриваемый пример представляет особый интерес, так как помогает моделировать аналогичные процессы, происходившие в глубоком прошлом.

Судя по многочисленным имеющимся данным¹⁵, ранняя терминология для заимствованных одомашненных животных у индейцев Северной Америки формировалась главным образом на основе местных языков. Преобладал перенос терминов, использовавшихся ранее для каких-либо местных видов животных, реже создавались новые описательные термины и уж совсем редко в основе терминотворчества лежало звукоподражание. Следовательно, для целей настоящей работы особенно важно рассмотреть особенности переноса терминов, который был типичнейшей чертой лингвистического процесса у индейцев Северной Америки. Какие ассоциации лежали в его основе? Как отмечал Дж. Касагранде, перенос терминов предполагал определенные сходства между вещью, полученной из чужой культуры, и какими-либо местными уже известными вещами, причем эти сходства могли иметь разный характер по форме (внешнему виду), функции или символическому значению ¹⁶.

Наиболее ярко все эти ассоциации представлены в терминологии, связанной с лошадью — самым ранним во многих районах Северной Америки из одомашненных животных, ввезенных евро­пейцами, с которыми познакомились индейцы. Популярным названием для лошади стал термин, ранее использовавшийся для собаки, иногда с уточняющими эпитетами типа «большая собака», «волшебная собака», «лось-собака» и пр. Почему на лошадь был перенесен именно этот термин? Ведь собака и лошадь — совершенно разные животные как по внешнему облику, так и по пове­денческим особенностям. В свое время К. Уисслер предположил, что в основе сближения лошади с собакой лежало их сходное функциональное использование, так как и та, и другая использо­вались в степях прежде всего как транспорт (для запряжки в волокушу или под вьюк)¹⁷. Вместе с тем если это объяснение и справедливо, то лишь в отношении некоторых степных племен, тогда как, например, для Калифорнии или Юго-Запада оно совершенно не годится. При широчайшем распространении «собачьей» терминологии для лошади в Калифорнии там не зафиксирован обычай транспортного использования собак¹⁸. Возможно, более важным основанием для рассматриваемого сближения и отчасти даже отождествления послужили особые взаимоотношения, сложившиеся между человеком, с одной стороны, и собаками и лошадьми — с другой, иначе говоря, то, что последние имели статус одомашненных или по меньшой мере прирученных животных. Не случайно в ряде языков для лошади использовали термин, который в переводе означал «одомашненное животное» (кламат) или «любимчик, прирученное животное» (команчи, папаго).

Зато там, где терминология отражала прежде всего внешний облик и поведенческие особенности лошади (а это наблюдалось у некоторых народов Субарктики, Калифорнии, Большого Бассейна и Мезоамерики), последняя терминологически сближалась с разного рода оленями («олень», «карибу»), лосем и тапиром. В некоторых случаях подобные первичные лексемы были маркированы уточняющими определениями, указывающими на внешний облик, функциональное использование или происхождение животного. Таковым является прежде всего широко распространенный как в степях, так и в Калифорнии термин, в переводе означающий «большая собака». Сюда же относятся термины типа «лось-собака», «лось для езды верхом», «собака белого человека». Определенный интерес вызывают термины «океанская собака» и «воднной олень», встречавшиеся у некоторых народов Калифорнии и указывающие на ввоз лошадей из-за моря, чему в русском языке соответствует термин «морская свинка», образованный по аналогичному принципу.

Иногда в Калифорнии для лошадей использовали и описательные названия типа «питающаяся травой (ячменем)» (карок). «круглокопытная» (вашо), «животное для сидения верхом» (хума, чимарико и др.). Иногда такие названия создавались по принципу противопоставления. Так, один из терминов для лошади, использовавшийся индейцами карок в Калифорнии, в переводе означал «короткоухая», а мула они называли «длинноухим»¹⁹.

Обобщая калифорнийские данные, У. Врайт проследил тенденцию, по которой терминология для лошади эволюционировала следующим образом: вначале ее называли описательными терминами или терминами с неясной этимологией, а затем их сменили термины, использовавшиеся ранее для собак. В северной Калифорнии этим все и ограничилось, по южнее, в районах сильного испанского влияния, в дальнейшем распространились заимствованные испаноязычные термины²⁰.

Для овцы, интродуцировапной испанцами, индейцы южных районов Северной Америки использовали главным образом местные термины, применявшиеся ранее для дикой горной овцы (мохаве и диегеньо южной Калифорнии, тепа Юго-Запада), оленя (некоторые группы майя, отдельные народы Калифорнии и Великих равнин), а также кролика (многие народы Юго-Востока США и некоторые группы майя). Реже на овцу переносилось название для антилопы (яна Калифорнии). Очевидно, во всех этих случаях главным стимулом к сближению названных животных служили отчасти внешние сходства, пусть нередко весьма условные, а отчасти большое хозяйственное значение. Попутно отмечу, что аналогичное языковое поведение наблюдалось и у испанцев в Перу, где первое время они называли лам овцами²¹.

Как и в случае с лошадьми, замечая существенные отличия овец от тех животных, с которыми их отождествляли по названию, индейцы нередко маркировали названия овец, уточняя их относительные размеры («большой кролик»), состояние («прирученный, или одомашненный, кролик», «прирученный олень»), цвет («белый олень»), инокультурное происхождение («испанский кролик», «олень белого человека»), хозяйственное предназначение («делать одеяла», «хлопчатый олень»),

В некоторых языках ряда народов Калифорнии овцы и козы терминологически не различались, в других — коз отличали по особенностям волосяного покрова («овца с гладкими волосами» у тева, «бакенбарды» у шаста и пр.). Но наибольшее распространение для коз получили термины, делающие акцент на исходящий от них запах: «вонючий олень» (у индейцев Юго-Востока США) или «зверь с вонючим телом» (у индейцев Северо-Востока США). Местные названия для крупного рогатого скота отражали прежде всего экологическую обстановку: как правило, для него использовали названия самых крупных животных, представлявших главный объект охоты в доколониальный период. Это, например, «карибу» у некоторых групп оджибве, «бизон» у команчей, атакапа, плоскоголовых и др., «лось» или «олень» у различных народов Калифорнии. Вместе с тем калифорнийские индейцы использовали для него и описательные термины типа «рогатый» или «уверь с рогами» (хука, диегепьо и др.).

Выработка местной терминологии для свиней также опиралась на некоторые внешние признаки, поведенческие особенности и хозяйственное использование, которые сближали свиней с какими-либо уже известными животными. Так, во многих районах Мезоамерики на свиней был перенесен термин, использовавшийся ранее для пекари, а на Юго-Востоке США, лежавшем вне ареала пекари, свиней отождествляли с опоссумами. В то же время у многих индейских групп Калифорнии для свиней применялись и описательные термины типа «жирная», «остроносая», «копающаяся в земле», «роющая землю носом», «треснутый нос» и пр.

Для обозначения кур многие народы Северной Америки обычно использовали термины, применявшиеся ранее для птиц вообще (иногда с уточнением «прирученная птица») или для конкретных видов птиц («индейка» у атакапа, «перепелка» у луисеньо, «рябчик» у плоскоголовых).

Как уже отмечалось, среди терминов, вновь созданных для интродуцированных одомашненных животных, встречались и звукоподражания (например, для крупного рогатого скота у шаста, для свиней у карок, для кур у команчей и т. д.), но такие названия были относительно редки.

Если, как показывает проведенный обзор, на интродуцированных животных часто переносились названия местных видов фауны, то неизбежно возникает вопрос, как в языке дифференцировались разные виды, получившие одно название. В этом отношении чрезвычайный интерес вызывают работы тех специалистов, которым удалось проследить эволюцию такой терминологии во времени, выяснилось, что но мере роста хозяйственного значения одомашненных животных и падения роли диких рассматриваемые термины имели тенденцию закрепляться прежде всего за первыми, тогда как в отношении вторых терминология так или иначе видоизменялась. В тех местах, где лошадь получала название, ранее использовавшееся для оленя, оленя со временем начинали называть «местный индейский олень», «лесной олень», а позднее для него могли применять и описательный термин типа «рогатый». Аналогичным образом там, где лошадь называли «собакой», для собаки если и сохраняли тот же термин, то с эпитетом «настоящая». То же относится и к паре овца / олень: там, где овцу называли «олень» (у некоторых групп майя), оленя постепенно стали звать «дикий олень». А там, где свинью называли «пекари», для пекари начали вводить такие названия, как «кустарниковый пекари», «древесный пекари», «горный пекари», «лесной пекари» и пр. Так же в подобной ситуации поступали и с опоссумом, которого стали называть «лесной опоссум», «болотный опоссум», «белый опоссум». Иначе говоря, для тех животных, которые часто упоминались в разговоре, терминология упрощалась, а для тех, о которых говорили реже, использовали сложно-составные термины.

Впрочем, в некоторых случаях этого оказывалось недостаточно. Например, с появлением лошади в Калифорнии роль собак, очевидно, не уменьшилась и использование одного и того же термина «собака» для обоих животных вело к путанице. Кроме того, вместе с европейцами здесь появились и разнообразные новые разновидности собак. Потребовалось введение более четкой терминологии. Из этого затруднения индейцы вышли частично за счет собственного терминотворчества (для собак ввели такие термины, как «вислоухая», «лающая», «прирученный койот» и пр.), а частично заимствуя соответствующие испано- и англоязычные термины²³.

Определенный интерес представляет и тот факт, что индейцы создавали собственные термины даже для таких животных, о которых они знали от белых лишь понаслышке, а если и видели их, то только на картинке. Так, у пима появились термины для кита («горбатый»), верблюда («длинношеий» или «спиногор­бый»), слона («морщинистый зад»); команчи знали слона как «серое животное» или «завивающийся вверх нос», а у арапахо имелись свои названия для слона («обладатель изогнутого носа») и жирафа («длинношеяя лошадь») ²⁴.

Известны и такие случаи, когда отдельные группы индейцев сознательно избегали заниматься скотоводством, хотя знали о нем и в принципе могли заимствовать одомашненных животных у соседей. Самым ярким примером этого служат, пожалуй, индейцы вашо Восточной Калифорнии. С конца XIX в. многие из них нанимались на работу к белым и даже имели фургоны, запряженные лошадьми, но сами избегали заниматься разведением животных. В их языке существовали термины практически для всех животных, завезенных белыми (лошадь, кобыла, жеребенок, осел, мул, крупный рогатый скот, овца, коза, свинья, куры, кошка). Частично это были местные описательные названия, а частично — термины, заимствованные из испанского и английского языков ²⁵. Негативное отношение вашо к одомашненным животным до определенной степени объяснялось тем, что последние составляли им конкуренцию, съедая или уничтожая полезные дикие растения, которыми вашо издавна питались. В особенности они ненавидели овец, наносивших им наибольший урон. Поэтому, в частности, они охотно использовали в пищу телятину, говядину, свинину, бекон и окорок, но брезговали бараниной. И белых людей, и их одомашненных животных вашо рассматривали через призму концепции «мусеге», которая подразумевала абсолютное зло, существующее в мире и наносящее ущерб индейцам. Таким образом, по-видимому, определенные хозяйственные и идеологические факторы препятствовали вашо перейти к скотоводству, хотя в их языке появился целый набор терминов для одомашненных жи­вотных ²⁶.

Итак, анализ того, как скотоводческие мотивы проникали в местные языки американских индейцев, позволяет выявить весьма неоднозначную многообразную картину. Процесс заимствования домашних животных и скотоводческих традиций, с одной стороны, и соответствующей лексики — с другой, проходил по-разному как в разных регионах, так и у разных этнических групп внутри них. Например, в целом он был более интенсивным на Юго-Западе США и менее интенсивным в степном регионе. В реальной хозяйственной жизни это отразилось прежде всего в том, что многие группы Юго-Запада начали разводить самых разнообразных одомашненных животных, полученных от испанцев, тогда как население степной зоны, по крайней мере в ранний период, заимствовало главным образом лошадей ²⁷. Соответственно в языках индейцев Юго-Запада заимствованные у испанцев термины для одомашненных животных встречались много чаще²⁸, чем в языках обитателей Великих равнин. Тем не менее и внутри юго-западного региона интенсивность лингвистических заимствований в разных группах была неодинаковой, что частично отражало различный характер взаимоотношений, складывавшихся между индейцами и испанцами.

В ряде случаев заимствованная лексика проникала в местные языки не прямо от испанцев, а косвенно — через посредничество других индейских языков, что было, например, характерно для языка хопи.

Индейская терминология для новых элементов материальной культуры нередко сочетала названия, возникшие на местной основе, с иноязычными заимствованиями. Такое сочетание для разнообразных инноваций было типичной чертой многих индейских языков недавнего прошлого. Но соотношение лексических форм разного происхождения и их конкретный облик и использование в разных случаях имели свою специфику. Иногда индейцы создавали свое видовое название для полученных извне одомашненных животных, тогда как для различных половозрастных и иных категорий животных использовали заимствованную лексику. Например, папаго создали снос местное название для крупного рогатого скота, по для отдельных его категорий (бык, теленок и пр.) пользовались заимствованными у испанцев терминами²⁹. В свою очередь, команчи заимствовали у англоамериканцев многочисленные названия для отдельных пород собак³⁰. Впрочем, так было далеко не везде. В некоторых случаях для отдельных внутривидовых категорий одомашненных животных индейцы также создавали свои собственные описательные термины или использовали уже имевшиеся, применявшиеся ранее только для диких животных ³¹.

Иногда встречалась и обратная картина, когда при наличии массы терминов для отдельных родственных категорий предметов индейцы не имели своего родового термина для них. И в этих случаях они могли заимствовать последний извне. Так произошло, например, с понятием «корзина» у индейцев карок, которые заимствовали термин для этого у англоамериканцев³². Однако по отношению к домашним животным такого рода информации нет.

Как отмечалось выше, у индейцев Северной Америки очень широко практиковался перенос терминов для местных диких животных на интродуцированных одомашненных. К этому следует добавить, что в соседних родственных диалектах или языках такие термины могли использоваться для разных видов животных. Так, в различных группах майя традиционное название оленя использовалось в одних случаях применительно к овцам, а в других — к лошадям ³³. Аналогичным образом один и тот же новообразованный термин одни группы майя используют сейчас для пшеницы, а другие — для риса³⁴.

В условиях переноса терминов иногда можно встретиться и с такой ситуацией, когда для одомашненного животногo используется термин, применявшийся ранее для дикого, а для последнего заимствуется иноязычный термин, Это наблюдалось в ряде районов Калифорнии и в некоторых других областях, где, утратив свое местное название, перенесенное на лошадь, собака получила новое наименование, заимствованное у испанцев или англоамериканцев.

Встречался и такой вариант, когда в соседних неродственных языках, находившихся в тесных контактах, для заимствованных одомашненных животных распространялись свои собственные названия, но сформированные на основе единой кальки. Именно этим путем название для козы, в переводе означающее «вонючий олень», распространилось на Юго-Востоке США в таких неродственных языках, как чикасав (мускогская семья), билокси (семья сиу) и тупика (изолированный язык). Совершенно ясно, что это могло произойти лишь в условиях интенсивного общения при широком распространении практики билингвизма ³⁵.

Впрочем, параллельные языковые изменения, связанные с переносом терминов, могли, очевидно, возникать и конвергентным путем, как произошло с термином, означающим «собака», который в очень разных районах Северной Америки был перенесен на лошадь. Возможно, на это повлиял тот факт, что во многих областях лошадь была первым из европейских домашних животных, с которым индейцы познакомились. Подобно собаке, она могла также использоваться для очень разных надобностей в отличие от других, достаточно специализированных видов интродуцированных животных.

Как уже отмечалось, в основе переноса терминов лежало то или иное сходство, которое индейцы находили между какими-либо уже известными элементами культуры и интродуцированными извне. Выше рассматривались примеры таких «аналогий» но размеру, повадкам, внешним особенностям, функции и пр. Здесь следует лишь отметить, что в ряде случаев в результате такого переноса терминов одно и то же название могли получать весьма различные биологические виды. Так, у индейцев хопи арбуз получил то же наименование, что и лошадь, так как, по их мнению, своим запахом он напоминал потную лошадь³⁶. Иногда, чтобы ввести новое явление или новый культурный элемент в уже имеющуюся классификацию, ему давали местное наименование, но с суффиксом, в переводе означающим «похожий». Индейцы карок широко пользовались этим для обозначения цветовой гаммы³⁷, а хупа называли овец термином, переводимым как «похожа на крупный рогатый скот»³⁸.

Нередко при наличии терминов-синонимов для местных диких и интродуцированных одомашненных животных их различали с помощью эпитетов или префиксов по оппозиции «наше / чужое». Так, команчи дали бизону название, переводимое как «индейский (местный) крупный рогатый скот», а домашних гусей назвали «гуси белого человека»; у карок овцы и козы стали «олени белого человека», а юроки прозвали лошадь «собака белого человека». Таких примеров можно привести множество. Следует лишь отметить, что если в основном с «белым человеком» в таких названиях связывались именно домашние животные, то из этого правила имелись и исключения. Например, плоскоголовые называли «птица белого человека» воробья. Как уже отмечалось, наличие заимствованной иноязычной лексики не всегда означало, что реципиенты обладали и соответствующими элементами культуры или вели соответствующее хозяйство, которые бы обслуживали эти термины (см. выше о неприятии скотоводства индейцами вашо). Аналогичным образом наличие местных названий для одомашненных животных не является твердым основанием для вывода о местной доместикации. Такую ошибку делали испанские хронисты, считавшие, что все животные и птицы, которые имели у перуанских индейцев собственные местные названия, в том числе куры, были одомашнены ими самостоятельно в доколумбову эпоху. К сожалению, эта ошибка до сих пор встречается иногда в работах отдельных исследователей, пытающихся с помощью исключительно реконструированной лексики доказывать местное происхождение тех или иных одомашненных видов.

Наконец, следует помнить, что даже если в условиях тесных языковых и культурных контактов реципиенты заимствовали много иноязычных терминов, то по окончании таких контактов в некоторых случаях последние могли вымываться и заменяться местной терминологией, как это произошло с испаноязычными заимствованиями в языке индейцев пима в резервационный период.

Следовательно, как показывают проанализированные данные, заимствование чужеродной культуры не всегда сопровождалось заимствованием соответствующей лексики, а наличие собственных языковых форм для каких-либо элементов культуры не всегда доказывает местное происхождение последних. Этот вывод имеет важное значение для совершенствования процедуры лингвистических реконструкций и их интерпретаций. Во-первых, представляется несомненным, что для суждения об историческом процессе по данным сравнительно-исторического языкознания анализ отдельных, случайно подобранных терминов явно недостаточен. Для этого необходим максимально полный набор реконструированной лексики, в особенности так называемой культурной. Если лексика анализируемого временного среза обнаруживает следы каких-либо внешних контактов, то необходимо специально рассматривать вопрос о происхождении даже тех элементов культуры, названия которых не содержат очевидных следов какого-либо внешнего влияния. Во-вторых, для того чтобы реконструируемая историческая картина была более достоверной, необходим ареаль-ный подход к реконструированной лексике. Иначе говоря, большого внимания заслуживает перекрестный анализ данных по всем протоязыкам, которые могли находиться в контакте в данном регионе и в данный исторический период. Наконец, в-третьих, лингвистические данные должны непременно дополняться и корректироваться нелингвистическими материалами. Например, при наличии реконструированной лексики для определенных видов культурных растений и одомашненных животных необходимо соотнести ее с палеоботаническими и палеозоологическими данными о наличии соответствующих видов в конкретном регионе в указанное время и об их происхождении. Но для этого необходимо локализовать изучаемый праязык или праязыки во времени и пространстве и соотнести его с имеющимися археологическими данными.

Иными словами, для перевода материалов сравнительно-исторического языкознания на язык истории требуется гораздо более широкий подход, нежели анализ одних только заимствованных терминов, на что уже обращалось внимание в литературе.

---

1.      Casagrande J. В. Comanche linguistic acculturation. 2 // Intern. J. Amer. Linguist. 1954. Vol. 20, N 3. P. 228.

2.      Стеблин-Каменский И. М. Очерки по истории лексики памирских языков: Названия культурных растений. М., 1982. С. 10.

3.       Gross F. Language and value changes among the Arapaho // Intern. J. Amer. Linguist. 1951. Vol. 17, N 1. P. 10.

4.       См., например: Новое в лингвистике. М., 1972. Вып. 6: Языковые контакты; Weinreich U. Lanouages in contact: Findings and problems. The Hague; P., 1968.

5.       Casagrande J. B. Op. cit. P. 217.

6.       Bright W. Animals of acculturation in the California Indian languages // Univ. Calif. Publ. Linguist. 1960. Vol. 4, N 4.

7.       Bright W. Linguistic innovations in Karok//Intern. J. Amer. Linguist. 1952. Vol. 18, N 2; DozierE. P. Two examples of linguistic acculturation: The Yaqui of Sonora and Arizona and the Tewa of New Mexico // Language. 1956. Vol. 32, N 1; Garvin P. L. Kutenai lexical innovations//Word. 1948. Vol. 4, N 2; Herzog G. Culture change and language; shifts in the Pima vocabulary // Language, culture and personality. Menasha, 1941; Salzmann Z. Contrastive field experience with language and values of the Arapaho//Intern. J. Amer. Linguist. 1951. Vol. 17, N 2- Weisel G. F. Animal names, anatomical forms anv some ethno/.oology of the Flathead Indians//.!. Wash. Acad. Sci. 1952. Vol. 42, N 11.

8.       Casagrande J. B. Op. cit. P. 228, 231.

9.       Dozier E. P. Op. cit.

10.   Bright W. Animals. . . P. 233.

11.   Herzog G. Op. cit.

12.   Salzmann Z. Op. cit.

13.   ElmendorfW. W. Word taboo and lexical change in Coast Salish // Intern. J. Amer. Linguist. 1951. Vol. 17, N 4;

14.  Casagrande J. B. Comanche linguistic acculturation. 3 // Ibid. 1955. Vol. 21, N 1. P. 9.

15.   Gross F. Op. cit. P. 10, 11.

16.   В настоящей статье использовались, главным образом, следующие сводки данных: Bright W. Animals. . .; Witkowski S. R., Brown С. Н. Marking-reversals

17.  and cultural importance // Language. 1983. Vol. 59, N 3. ¹⁸ Casagrande J. B. Comanche Linguistic acculturation. 2. P. 218.

18.   Wissier C. The influence of the horse in the development of Plain culture// Amer. Anthropol. 1914. Vol. 16, N 1. P. 11; Roe F. G. The Indian and the horse. Norman, 1955. P. 61.

19.   KroeberA. L. Culture elements distributions. 15. Salt, dogs, tobacco//Univ. Calif. Anthropol. Rec. 1941. Vol. 6, N 1.

20.   Bright W. Linguistic. . . P. 58.

21.   Bright W. Animals. . . P. 218.

22.   Гарсиласо де ла Вега. История государства инков. Л., 1974. С. 607. А в некото­рых районах Северной Америки европейские переселенцы называли маис «пшеница». См.: Will G. F., Hyde G. E. Corn among the Indians of the Upper Missouri. Lincoln, 1964. P. 61.

23.   Witkowski S. R., Brown С. Н. Op. cit; Berlin B. Speculations on the growth of ethnobotanical nomenclature//Language Soc. 1972. Vol. 1, N 1. P. 82, 83.

24.  Bright W. Animals.. . P. 231, 232.

25.   Herzog G. Op. cit. P. 68; Casagrande J. B. Comanche linguistic acculturation. 3. P. 9; Salzmann Z. Op. cit. P. 99, 101.

26.   Bright W. Animals. . .

27.  Downs J. F. Washo response to animal husbandry // The Washo Indians ot California and Nevada. Salt Lake City, 1963.

28.   Аверкиева Ю. П. Индейское кочевое общество XVIII —XIX вв. М., 1970; Шнирельман В. А. Происхождение скотоводства. М., 1980. С. 190 — 201.

29.   Об этом см.  Herzog G. Op. cit.; Dockstader F. J. Spanish loanwords in Hopi: A preliminary checklist//Intern. J. Amer. Linguist. 1955. Vol. 21, N 2; Miller W. R. Spanish loanwords in Acoma // Ibid. 1959. Vol. 25, N 3; 1960. Vol. 26, N 1.

30.   Casagrande J. W. Comanche linguistic acculturation. 3. P. 21.

31.   См., например: Bright W. Animals. . . P. 219, 222-224; WeiselG. F. Op. cit. P. 353.

32.  Bright W. Linguistic. . . P. 62.

33.  Ср.: Grimes J. L. The linguistic unity of Cakchiqiiel-Tzutujil // Intern. J. Arner.

34.  Linguist. 1968. Vol. 34. N 2. P. 113; BerlinB. Op. cit. P. 82, 83.

35.  Haas M. R. The last words of Biloxi // Ibid. P. 81.

36.  DockstaderF. G. Op. cit. P._159.

37.  Hright W. Linguistic. . . P. .">fi.

38.  Hright W. Animals. . . P. 225.

39.  Weisel G. F. Op. cit. P. 360.

40.  Гарсиласо де ла Вега. Указ. соч. С. 608.

41.  Weinreich If. Op. cit. P. 109, 110.