В поисках золота
Часть третья
ПИСАРРО
Глава 1
Император Карл всегда рассматривал Испанию как наименее привлекательное из своих европейских владений. Однако теперь он начинал понимать, что земли за Западным океаном, которые открывали и завоевывали его испанские подданные, несут в себе громадные возможности в качестве источника столь необходимых казне доходов. Одновременно с неутомимой деятельностью Кортеса, продолжавшего посылать своих капитанов в дальние завоевательные экспедиции с целью увеличения и без того значительной территории Новой Испании, новые горизонты начинали открываться и южнее, в маленьком портовом поселении Панама. Колонизация перешейка явилась побочным следствием злосчастной экспедиции Никуэзы и Охеды 1509 года. Это была та самая экспедиция, к которой присоединился бы Кортес, если бы ему не помешал тогда сифилис. Она представляет для нас особый интерес, так как в ней принял участие Франсиско Писарро. Описание экспедиции не только дает нам первое ясное представление о качествах Писарро как лидера, о его выдающейся храбрости и безоглядной целеустремленности, вознесших его позже на вершину власти в Перу, а также и о, цене, которую испанские солдаты и искатели приключений платили за бездарность своих руководителей.
Для получения полномочий на управление колониальными владениями и Охеда, и Никуэза вовсю использовали свои придворные связи. В результате президент Совета по делам Индий епископ Фонсека назначил их губернаторами двух огромных неисследованных территорий по обе стороны залива Дарьей — Охеда получил Новую Андалусию на его восточном берегу (северное побережье нынешних Колумбии и Венесуэлы), а Никуэза — Кастилью‑дель‑Оро на западном берегу (Никарагуа и Гондурас). Но все это было в то время лишь на бумаге, и в Испаньоле, в трех тысячах миль от Испании, испанским поселенцам еще только предстояло превратить эти две новые территории в колониальные владения. Более того, назначения эти совершенно игнорировали наследственные притязания Диего Колумба, который, как только началось снаряжение судов для экспедиции, стал возводить юридические препятствия на пути Никуэзы, выбрав своей мишенью именно его, без сомнения, потому, что тот уже был богат. Таким образом, безденежный Охеда при поддержке космографа Хуана де ла Козы отплыл первым с тремя сотнями людей, направляясь на юг через Карибское море к Картахене на северном побережье Южной Америки. Никуэза же смог отплыть только через десять дней примерно с семью сотнями людей, однако к моменту его прибытия в Картахену Охеда уже был разбит карибами, Хуан де ла Коза погиб, пронзенный отравленными стрелами, а из состава экспедиции семьдесят человек были убиты и множество ранены.
Это было плохое начало для экспедиции, которая оказалась одной из наиболее неудачных из всех, что высаживались когда‑либо в Новом Свете. Даже после основания поселения Сан‑Себастьян дальше к востоку, в заливе Ураба, жилось там испанцам едва ли лучше, чем на кораблях, ибо враждебность аборигенов вынуждала их укрываться внутри своих деревянных палисадов. Именно здесь, в столкновении с карибами, Охеда был ранен стрелой в бедро и еле выжил после самолечения с помощью раскаленного добела железа, прижатого к воспаленной ране. Если мы сочтем описание этих событий, данное Лас Касасом, точным, то все происшедшее может служить живой иллюстрацией жизнестойкости конкистадоров. В то время, да и несколько столетий спустя, моряки считали обычным делом ампутацию конечности без какой‑либо анестезии, однако даже тогда подобное лечение воспаленной от яда раны считалось столь рискованным, что Охеде пришлось пригрозить повесить своего хирурга, чтобы тот согласился прибегнуть к нему. Хирург приложил раскаленные добела куски железа к обеим сторонам бедра Охеды «таким образом, что железо прожгло бедро и ногу насквозь и огонь победил и изгнал нанесенное ядовитыми травами зло, но им пришлось потратить целый бочонок уксуса, чтобы смочить куски ткани и завернуть в них его тело». И пациент вытерпел все это, его не держали и не связывали. Это кажется невероятным, однако мало сомнений в том, что эти люди, рожденные для седла и тяжкой военной жизни, с поразительным презрением относились к боли. Это были выносливые люди, люди действия, жаждавшие любой ценой завоевать богатство и славу.
Спустя немного времени экспедиции единственный раз повезло — с Испаньолы на «реквизированном» генуэзском судне прибыла некая сомнительная личность, по имени Талавера, с семьюдесятью отчаянными вояками. Судно было нагружено хлебом из кассавы и мясом, и Талавера рад был получить от поселенцев золото взамен продовольствия. Никуэза к этому моменту уже покинул поселение, а Охеда последовал за ним, как только оправился от раны; он отплыл с Талаверой в Санто‑Доминго за помощью. Плавание обернулось неудачей, корабль выбросило на берег на западном побережье Кубы. Целый месяц шли они на восток, пробираясь через топи и прорубая себе тропу в джунглях; всего около дюжины из них преодолели эти четыреста миль. Наконец их подобрала каравелла Панфило Нарваэса. Талавера был повешен на Ямайке. Охеда умер в полной нищете в больнице в Санто‑Доминго.
Тем временем маленькое поселение Сан‑Себастьян оставалось на попечении Писарро. Через два месяца положение стало отчаянным. Единственным выходом была эвакуация, но на шестьдесят человек у него имелись только две маленькие бригантины. Он хладнокровно принял решение подождать, пока отравленные стрелы, болезни и голод сделают свое дело. Много времени не потребовалось, за шесть месяцев после высадки в заливе Ураба число поселенцев уменьшилось настолько, что уцелевшие поместились на этих двух судах, одно из которых почти сразу же затонуло. Бригантина Писарро благополучно достигла Картахены, и там на помощь ему пришло сопровождавшее его всю жизнь необычайное везение: оказалось, что в город только что прибыл Энсизо, соратник Охеды, отплывший из Санто‑Доминго в 1511 году с полутора сотнями людей. Они тут же отплыли в Ураба, где Энсизо вскоре потерял свое судно на песчаной банке. Убедившийся в полной бездарности своих соратников в морском деле, Писарро, возможно, взял бы командование на себя, если бы рядом не оказалось другого, еще более отчаянного искателя приключений из Эстремадуры — человека, который вписал свое имя в историю как первооткрыватель Тихого океана. Васко Нуньес де Бальбоа спрятался в винной бочке и отплыл на судне Энсизо тайком, скрываясь от кредиторов. Ему уже приходилось бывать в Дарьенском заливе, он знал устье реки, где можно было найти пищу, где индейцы были настроены миролюбиво и не метали отравленные стрелы. Бальбоа и Писарро вместе отправились на Дарьей, где основали поселение, названное ими Санта-Мария‑де‑ла‑Антигуа. Здесь, наконец, после основания дальше на побережье поселения Номбре‑де‑Диос, к ним присоединился Никуэза с жалкими остатками своих людей. Позднее он попытался захватить командование и контролировать торговлю золотом, за что поселенцы отправили его в море на протекающем судне, а сами продолжали заниматься торговлей с индейцами. Их жажда золота уже разгорелась, чему способствовали неопределенные слухи о лежащей южнее земле, напичканной вожделенным металлом.
Так закончилась экспедиция Никуэзы—Охеды. Из тысячи двухсот пятидесяти человек — почти втрое больше, чем у Кортеса во время марша на Мехико, и в шесть с лишним раз больше, чем будет у Писарро во время наступления на твердыню инков в Перу, — уцелело не более двухсот, большинство из них оказались с Бальбоа и Писарро на Дарьене. Несмотря на провал, эта экспедиция все же принесла результат — самый поразительный результат с тех пор, как Колумб впервые пересек Западный океан.
1 сентября 1513 года Бальбоа с горсткой людей направился из Номбре‑де‑Диос на юг, прорубая себе путь через густую тропическую зелень прибрежных топей, через холмы, покрытые чуть ли не самыми густыми в обеих Америках джунглями, и через кишащую крокодилами реку Чагрес. Двадцатью пятью днями позже им удалось бросить издали первый взгляд на Тихий океан. Линия их маршрута пролегала значительно восточнее современной трассы Панамского канала, к востоку даже от Камино‑Реал, вьючной тропы для мулов, предназначенной для перевозки золота с Тихоокеанского побережья на Атлантику. Если принять во внимание, что триста семьдесят лет спустя французы во время своих неудачных попыток построить канал потеряли от малярии и желтой лихорадки тысячи людей и что густые джунгли представляли собой значительно более серьезное препятствие, чем представляется сейчас, после проведенной американцами перед строительством канала расчистки, то первое преодоление перешейка горсткой испанцев несомненно явилось замечательным достижением.
Полагают, что 25 сентября Бальбоа вошел в воды Тихого океана, размахивая обнаженной шпагой и объявляя океан собственностью своего императора. Именно здесь, на берегах великого Южного моря — Мар‑дель‑Сур, — он, как предполагается, получил наконец достоверную информацию о чудесной золотоносной земле, лежащей к югу, и видел индейские рисунки странных животных, напоминающих верблюдов, — лам. Переправив на спинах индейцев разобранные суда через перешеек и собрав их снова на берегу Южного моря, Бальбоа предпринял разведочный поход на юг; однако стоило его кораблям выйти из Панамского залива, как их встретили опаснейшие ветра и течения. Он сумел продвинуться лишь чуть дальше Жемчужных островов — достаточно большой группы островов в юго‑восточной части залива.
В этот момент дала о себе знать политика метрополии. На той стадии освоения Нового Света назначение губернаторов происходило несколько сумбурно, соображения целесообразности не всегда согласовывались с политикой, как внутренней, так и колониальной. Педро Ариас де Авила, обычно называемый Педрариасом, получил пост губернатора Тьерра‑Фирме при помощи своих связей при дворе. Этот суетливый, несдержанный человек, чьи действия чаще всего мотивировались заботой о своем личном положении, оказался во главе одной из наилучшим образом снаряженных экспедиций, отправленных за все время королем Фердинандом в Индии — 15 кораблей, 1200 солдат и не менее 1500 искателей приключений. Новости об открытии отрядом Бальбоа Тихого океана достигли Испании лишь после прибытия Педрариаса в Санта‑Ма‑рия‑де‑ла‑Антигуа, где он занял пост губернатора. Известие это произвело сенсацию, ибо дало новую пищу давним мечтам о морском пути к Молуккским островам. В качестве запоздавшей награды Бальбоа был удостоен звания aclelantado Южного моря непосредственно, а также небольших поселений, основанных им в Панаме и на Коибе. Педрариас обручил его со своей дочерью, находившейся в Испании. В 1517 году он перенес резиденцию губернатора на другой берег перешейка, в Панаму.
Панама, о которой идет речь, — не современная Панама, а прежний город, от которого теперь остались лишь развалины. Среди них мы видим «башню располагавшегося на небольшом холме огромного собора, стены церкви Сан‑Хосе, мост на вьючной тропе для мулов, называвшийся Королевским мостом, ибо на нем начинались три „золотые“ дороги через перешеек, и темницы, где узников заливало водой во время приливов. Эти обширные каменные развалины лежат в четырех милях к востоку от современного города на небольшом мысу, окруженном топями. Здесь есть подходящий для стоянки кораблей ручей и песчаный пляж для плоскодонных лодок, защищенный скалами и длинной линией подводных рифов. Место оказалось удачным — послеобеденный бриз сдерживал температуру на уровне примерно 80°[32]; здешнее поселение было оставлено только после разрушения его в 1671 году Генри Морганом. К тому моменту серьезную угрозу стала представлять малярия.
Перенесение резиденции Педрариаса в Панаму явилось политическим шагом, имевшим целью ускорить поиски пролива, соединяющего Атлантику и Южное море. Неожиданным осложнением, однако, стало его столкновение с Бальбоа. Горячий нрав искателей приключений, жара, изоляция — повторялась история Кортеса и Веласкеса, и маленький пограничный порт оказался тесен для них обоих. Через несколько месяцев после прибытия в Панаму Педрариас арестовал Бальбоа по обвинению в заговоре. Некоторые описания утверждают, что именно Писарро непосредственно производил арест, и это звучит не слишком невероятно, поскольку Писарро всегда был оппортунистом, готовым пожертвовать старыми товарищами ради сиюминутной выгоды. Несчастный Бальбоа был казнен; между тем он собирался вот‑вот отправиться во второе путешествие на юг, и если бы не ревнивый нрав его тестя, он вполне мог бы стать первооткрывателем не только Тихого океана, но и Перу.
Стремление к романтическим приключениям, похоже, умерло вместе с Бальбоа. Все экспедиции Педрариаса направлялись исключительно на север. Подталкиваемый приказами из Испании ускорить поиски пролива, ведущего к островам пряностей, а позже — завистью к Кортесу, который завоевывал в это время огромную империю, губернатор захватил Верагуа, Коста‑Рику, Никарагуа; наконец, в Гондурасе он столкнулся и с самим Кортесом.
Прошло еще пять лет, прежде чем возобновились попытки отплыть из Панамы на юг, да и то Паскуаль де Ан‑дагойа, как и Бальбоа, начал экспедицию в неудачное время года. Он добрался до Пунта‑Пинаса[33], крутого, поросшего лесом мыса, где встречные ветра и течения остановили более отчаянного его предшественника. Он почти наверняка вставал на якорь в бухте Пунта‑Пинас, с белым песчаным пляжем, защищенной от южных шквалов высокими скалистыми мысами и внешними островами, — но дальше он почти не продвинулся.
Чтобы понять, какие препятствия вставали перед испанскими искателями приключений, исследовавшими территории южнее Панамы, необходимо подробно ознакомиться с метеорологическими условиями региона. В Панамском заливе преобладают северные ветры, так что в начале экспедиции почти в любое время года судам помогает попутный бриз. Но стоит выйти из залива, как судно, преимущественно с прямым парусным вооружением, встречает фронтальное движение воздушных масс, порождаемое расположенной в южной части Тихого океана областью высокого давления. Этот пояс высокого давления, перемещаясь в Южном полушарии против часовой стрелки, порождает юго‑западные воздушные потоки вдоль всего Южноамериканского побережья севернее 40° южной широты. В дополнение к этому течение Гумбольдта круглый год несет свои воды на север. Сложность мореплавания в этих местах отражает Лоция Британского Адмиралтейства для парусных судов, следующих к югу от Панамы. «Это продвижение всегда медленное и трудное по причине встречных течений и устойчивых легких южных ветров…» И далее Лоция дает детальные инструкции, каким образом избегать штилей, тропических штормов и бурного волнения моря, возникающего там, где встречаются течения. Все инструкции предупреждают о необходимости держаться подальше от берега, на расстоянии минимум двухсот миль. У несчастных испанцев, однако, не было подобной лоции. Они были первыми, и им приходилось все постигать по ходу дела — путем роковых ошибок, на собственном горьком опыте.
Во время стоянки в Виру у побережья Колумбии Андагойа беседовал с индейцами, торговавшими далеко на юге; таким образом, именно ему удалось добыть первые достоверные сведения об империи инков. Однако история эта, должно быть, казалась одной из многочисленных красивых сказок искателям приключений, собиравшимся, подобно хищным птицам, в Панаме — маленькой, но бурной колониальной столице. Успех Кортеса в Мексике вновь оживил надежды каждого закаленного наемника. Однако лишь немногие из этих людей были моряками, а земли на севере и западе обещали более надежные перспективы по сравнению с неведомыми опасностями великого Южного моря, необозримо раскинувшегося до южного горизонта и дальше.
Однако Франсиско Писарро плавал в свое время с Бальбоа. Проведя тринадцать лет в Индиях, он хорошо знал, что самая большая удача ожидает самых дерзких и тех, кто приходит первыми. Он возглавил в свое время экспедицию на север, но за все годы тягот и сражений получил в качестве вознаграждения лишь участок бедной земли и repartimiento. Ему было уже под пятьдесят. Его время истекало, как, вероятно, и время его друга Диего де Альмагро, еще одного сурового ветерана‑наемника, который, вероятно, был еще старше. Вдвоем они договорились со священником собора в Дарьене, Эрнандо де Луке, являвшимся также учителем и казначеем общественных денег, и при его финансовой поддержке и с согласия губернатора начали снаряжать два небольших корабля для путешествия, результатом которого впоследствии стало открытие Перу. Писарро отплыл, как только первое из судов было готово; Альмагро последовал за ним позже на втором судне. Отплыл Писарро, согласно запискам его секретаря Франсиско Хереса, 14 ноября 1524 года, и с ним было сто двенадцать испанцев и несколько слуг‑индейцев.
Миновав оконечность Пунта‑Пинаса, он вошел в воды, что тогда назывались рекой Виру, — возможно, само название Перу является искаженной формой названия Виру, поскольку именно здесь Андагойа получил первую информацию об этой стране. Не имея представления об исполинских горных хребтах, отделявших его от цели его похода, Писарро предпринял неудачную попытку отыскать индейский сухопутный торговый путь, однако в верховьях реки его остановили топи, окруженные густыми джунглями, за которыми вдалеке виднелись дикие горы. Продвижение по суше оказалось невозможным, и после еще одной неудачной попытки пройти в глубь материка немного дальше к югу, он решил, что океан представляет собой меньшее из двух зол. Он направил свой корабль прочь от берега в надежде на благоприятный ветер, однако попал в типичную для этих мест полосу штилей и тропических штормов. Через десять дней недостаток пищи и воды вынудил его вернуться обратно к берегу, где прибрежные топи, густые заросли джунглей и влажность довершили начавшуюся в океане деморализацию его команды. Оказавшись перед лицом неминуемого голода, Писарро сделал единственное, что мог сделать, не поддавшись давлению большинства своих людей и не прекратив экспедицию, — он отослал зачинщиков назад, под командой одного из своих капитанов, Монтенегро, за припасами для экспедиции. Расстояние в морских милях казалось небольшим, однако вернулся Монтенегро только через шесть с лишним недель, и задолго до его возвращения Писарро и оставшиеся с ним люди вынуждены были питаться только моллюсками и водорослями на берегу моря да ягодами и кореньями в лесу.
За то время, что участники экспедиции маялись во влажных топях (местность эту Писарро назвал Пуэрто‑де‑ла‑Амбре — Порт Голода), им удалось установить кое‑какие контакты с местными жителями. Они увидели их грубые золотые украшения и познакомились с их смутными рассказами, вероятно на языке жестов, о могущественном королевстве на юге, захваченном еще более богатым и могущественным государством. Когда возвратился Монтенегро, полные желудки и близость золота немало поспособствовали поднятию духа участников экспедиции. Они сели на корабль и снова направились на юг, готовые вновь испытывать свою судьбу. Однако положение оставалось отчаянным. По‑прежнему не было никаких вестей от Альмагро, а люди, ходившие с Монтенегро к Жемчужным островам за провизией, не могли забыть встречных ветров и штормов, испытанных ими на пути вдоль побережья. Как и большинство ранних исследователей, Писарро держался берега. Ему приходилось это делать, ведь береговая линия служила единственным проводником к лежащим далее землям. Шли вдоль низкого и топкого берега; почти постоянно шел дождь, видимость была отвратительная. Однажды, высадившись на берег, набрели на недавно покинутую деревню; там нашлось немного пищи, в основном маиса, и несколько грубых золотых украшений. Но кроме этого они обнаружили здесь явные признаки каннибализма. Снова на юг, в самую гущу яростного шторма. Наконец обогнули мыс и встали на якорь у покрытого мангровыми зарослями берега; корабль к этому моменту довольно сильно пострадал. Здесь стояло более крупное индейское поселение, но оно также оказалось покинутым; и здесь они нашли еду и еще некоторое количество таких же примитивных золотых украшений. Монтенегро отправился в глубь материка, но был атакован в предгорьях Кордильер[34]. Схватка была яростной; Писарро, пришедшего ему на помощь, отрезали от товарищей и уделили ему как лидеру особое внимание — он получил не менее семи легких ранений. В этом коротком сражении испанцы потеряли пять человек убитыми, семнадцать человек получили ранения.
Так окончилась первая попытка достичь сказочной страны золота. Корабль обратил корму к югу и с попутным ветром и течением быстро вернулся к Жемчужным островам в Панамском заливе. Тем временем Альмагро успел отплыть на втором судне. Пройдя вдоль берега и найдя по условным знакам три места, где высаживался Писарро, он, прежде чем повернуть назад, прошел на юг до самой оконечности Пунта‑Чарамбира (4°16'с. ш.) низкого, затянутого дождевыми облаками мыса. За исключением легкого столкновения с индейцами в Кемадо, где был атакован Писарро, и потери глаза в результате попадания дротика, его путешествие, похоже, было чрезвычайно бедно событиями. Это общая схема открытий в Южной Америке — каждый первый прорыв на юг совершается медленно и с огромными трудностями, тогда как последующие путешествия проходят относительно легко. Альмагро, вернувшись на Жемчужные острова, нашел своего партнера на берегу в Чикаме, небольшом прибрежном местечке к западу от Панамы.
Писарро в своем общении с властями страдал комплексом неполноценности, вероятно, от недостатка образования — он не умел ни читать, ни писать. Он отправил в Панаму своего казначея Николаса де Риверу со всем добытым золотом — просить о второй, более крупной экспедиции. Альмагро, привезший больше золота, также отправился в Панаму. Хотя он едва ли мог похвастать лучшим образованием, нежели Писарро, он, очевидно, не сомневался в своей способности убедить губернатора. Однако обстоятельства изменились. Один из капитанов Педрариаса поднял мятеж в Никарагуа, и губернатор нуждался в людях для карательной экспедиции. Кроме того, если верить Хересу, партнеры потеряли в своих неудавшихся походах сто тридцать человек, а это конечно же очень много.
Если Педрариас в конце концов поддался убеждениям, то скорее благодаря усилиям фрея Эрнандо де Луке, нежели Альмагро или Риверы, хотя Овьедо в своей «Общей истории Индий» дает чрезвычайно живописное описание яростного спора между Педрариасом и Альмагро, где губернатор торгуется по поводу суммы, которую он Должен получить в качестве компенсации за выход из предприятия. Несмотря на добытое золото, первая экспедиция принесла значительные убытки. Тем не менее Альмагро согласился выкупить долю Педрариаса за 1000 золотых песо, сумму, которой, как он откровенно признался, у него не было. Однако он сумел занять эту сумму, и неудачливый губернатор продал свою долю золота инков за ничтожную, но сиюминутную прибыль. И здесь, неохотно согласившись на вторую экспедицию, он посеял семена будущей вражды, ибо назначил Альмагро наравне с Писарро ее руководителем.
Писарро ничего не оставалось, кроме как принять сложившуюся ситуацию. Трое партнеров — Писарро и Альмагро, теперь оба руководители экспедиции, и Луке, вложивший в нее 20 000 песо, — заключили в высшей степени подробный контракт, поделив в равных долях на троих будущие доходы от путешествия и все завоеванные территории. Этот контракт, датированный 10 марта 1526 года, был подписан Луке и засвидетельствован тремя гражданами Панамы, один из которых расписался за Писарро, а другой за Альмагро. С обоих руководителей экспедиции потребовали клятву о соблюдении контракта, а для надежности Луке тут же совершил торжественный церковный обряд. Однако существуют некоторые сомнения относительно положения самого Луке. 20 000 золотых песо в таком месте, как Панама, представляли собой громадную сумму, и есть предположение, что Луке действовал как представитель третьей стороны.
Педрариас в это время готовился к походу на Никарагуа, и ресурсов небольшого поселения не хватало. Двое предводителей с трудом набрали около ста шестидесяти человек, несколько лошадей и некоторое количество оружия, снаряжения и припасов. Они отплыли на двух судах, которые на этот раз вел первоклассный навигатор, Бартоломью Руис. Как и мореплаватели, первыми проложившие путь через Атлантику с Колумбом, он был родом из маленького порта Палос‑де‑ла‑Фронтера возле Могера в Андалусии, и уже тогда считался в прилегающих к Панаме водах одним из наиболее опытных навигаторов. В самом деле, открытие и завоевание Перу стало возможным в значительной степени благодаря именно этому человеку, его новаторским методам управления парусными судами. Вместо того чтобы следовать вдоль береговой линии, он держался значительно мористее и в результате смог быстро провести суда до 4° северной широты, к дельте реки Сан‑Хуан, огромной пятнадцатимильной полосе джунглей и ила, включавшей в себя и мыс Пунта‑Чарамбира.
Это один из худших участков джунглей и топей на этом неуютном побережье. Берег здесь низок, а эстуарий реки Сан‑Хуан полон при низкой воде опасных илистых отмелей, причем непроходимые заросли заходят и на плоские участки внутренней дельты. К северу простирается все тот же низменный берег, плоский ад зеленых джунглей, дождевые топи, в которых кишат ядовитые насекомые. К югу начинаются Кордильеры, и в те редкие мгновения, когда поднимаются ненадолго тучи и промытый дождем воздух дает ясную видимость, можно разглядеть цепь одетых лесом гор, простирающихся в юго‑западном направлении вдоль побережья, занавешенных вуалью легких белых облаков и тяжелых дождевых туч, приникших к их склонам. Эти насыщенные влагой тучи загоняются вверх по склонам преобладающими в этих местах северными ветрами и дают этой равнине самый высокий в мире уровень осадков, около трехсот пятидесяти дюймов в год. Хотя это несколько освежает воздух (температура воздуха составляет примерно 90"1, что несколько больше, чем в Панаме), но означает при этом, что дождь идет практически не прекращаясь, особенно во второй половине дня и ночью.
Эта страна едва ли располагает к тому, чтобы начинать здесь экспедицию, однако Писарро, оставив суда под прикрытием песчаных отмелей, совершил быстрый рывок в глубь материка и в одной только деревне собрал значительное количество золота в виде украшений, а также захватил несколько индейцев. На берегах реки имелось много небольших индейских поселений, состоявших из построенных на сваях прямо на болоте домов под крышами из пальмовых листьев или располагавшихся на маленьких полянах среди непроходимых древесных зарослей. По количеству маленьких родовых селений и оживленному движению по дельте долбленых каноэ и бревенчатых плотов было ясно, что испанцы достигли более населенных мест, связанных водным путем с внутренними частями страны. Писарро, без сомнения, сознавал, что находится на территории могущественного и развитого народа, о котором был так много наслышан. Решено было, что судам экспедиции следует разделиться: Альмагро должен был вернуться в Панаму, чтобы продемонстрировать захваченную столь быстро драгоценную добычу и набрать дополнительные силы, а Руис — идти на разведку дальше на юг.
Как только два корабля отплыли, Писарро направил свой отряд в глубь страны, где, как сообщили ему индейцы, он должен прийти в открытую местность, подходящую для организации постоянного лагеря. Вероятно, имелось в виду высокогорное плато в Андах, но поскольку объяснения крестьянина даже и в XX веке могли быть совершенно невразумительными в отношении расстояний, неудивительно, что испанцам так и не удалось достичь своей цели. Они потерялись в непроходимых зеленых зарослях тропического дождевого леса, покрывавшего предгорья. Их тяжкое продвижение вперед постоянно встречало препятствия в виде глубоких долин. Люди падали от изнеможения, болели, умирали. Наконец оставшиеся вышли обратно к побережью, счастливые, что удалось вырваться из влажного ада джунглей, удалось уйти живыми от их опасной ночной жизни, от ягуаров, пантер и других незнакомых тропических зверей, аллигаторов и змей. Среди кишевших москитами прибрежных топей Писарро и его людям вновь пришлось влачить жалкое существование на грани голода, пока наконец Руис не привел свое судно назад в устье.
Он рассказал совсем иную историю. Его круиз оказался настолько же успешным, насколько поход Писарро в глубь материка был катастрофичен. Целых два градуса по широте его кораблю помогал попутный ветер. Он обследовал остров Гальо, но, встретив враждебность островитян, без приключений прошел дальше на юго‑запад еще на восемьдесят миль через бухту, которая сейчас называется Анкон‑де‑Сардинас. Здесь, к востоку от реки Эсмеральдас, он обнаружил хорошее укрытие в маленькой бухточке, которую назвал Сан‑Матео (бухта Святого Матвея). Вдоль всего побережья он видел крупные поселения с явно цивилизованными жителями, а на самом берегу — людей, наблюдавших за ним без страха и каких бы то ни было признаков враждебности. Идя на значительном отдалении от берега, вероятно чтобы поймать в паруса более благоприятный ветер, он встретил бальсовый торговый плот, сконструированный так же, как всем известный теперь Кон‑Тики. На борту его оказались золотые и серебряные изделия более изысканной работы, чем все, что ему доводилось видеть прежде, и искусно вытканные полотна, расписанные птицами и цветами с помощью ярких растительных красок, а также два перуанца из инкского порта Тумбес. Их рассказы о стадах лам и альпака, о дворцах, облицованных золотом и серебром, так воспламенили воображение Руиса, что он продолжал двигаться на юг до самого Пунта‑де‑Пасадо[35]. Он дошел до широты 0,5° к югу и остановился всего в 220 милях от самого Тумбеса. Однако при этом Руис оставался осторожным моряком и не стал дальше испытывать судьбу. Он повернул назад, удовлетворившись тем, что стал первым испанцем, пересекшим экватор в Тихом океане и увидевшим тянущиеся в южном направлении Кордильеры Анд, поразительную бесконечность пиков, исчезающих в дымке, подобно колоссальной крепостной стене. Он не только принес Писарро и его голодающим, отчаявшимся людям новости о чудесных открытиях, но и привез с собой доказательства — золото и серебро, ткани и, что еще более важно, двоих перуанцев и еще нескольких индейцев, взятых им с торгового плота. Его плавание продолжалось семьдесят дней.
А затем из Панамы прибыл Альмагро. Вместо Пед‑Рариаса губернатором стал Педро де лос Риоса, а поскольку экспедиция казалась многообещающей, новый губернатор не был расположен вмешиваться. Альмагр0 смог беспрепятственно набирать рекрутов. Люди, только что прибывшие из Испании, малознакомые с тяготами и лишениями, сопряженными с открытием новых земель, записывались охотно, так что кроме провизии Альмагро удалось привезти с собой по крайней мере восемьдесят новых рекрутов. Полные желудки и новое пополнение подбодрили путешественников. Два корабля поплыли вместе, сперва к острову Гальо, где провели две недели за устранением полученных во время шторма повреждений, а затем в бухту Сан‑Матео. Погода улучшилась, и им удалось пройти вдоль берега на юг до самого Такамеса, в наше время носящего название Атакамес. В то время это был довольно большой порт, примерно две тысячи домов, с настоящими улицами и другими признаками высокого уровня цивилизации. Испанцы находились в тот момент на самой границе империи инков, не в самом Перу, а в недавно завоеванном государстве Кито, территория которого примерно совпадает с современным Эквадором. Они встали на якорь возле земли, богатой золотом и изумрудами, с очевидными признаками развитого земледелия. И все же испанцы повернули обратно, обескураженные враждебным отношением местного населения. Это решение требует пояснения ввиду того, что Писарро суждено было совершить позже столь же малыми силами.
Враждебность населения стала очевидной, как только испанцы бросили якорь. От берега отошли каноэ, полные вооруженных воинов с золотой маской в качестве боевого знака. Когда же Писарро высадился на берег с целью попытаться объясниться на языке жестов, на его отряд набросились орды воинов. Писарро удалось спастить только потому, что индейцы на мгновение остолбенели при виде того, как один из кабальеро отделился от своей лошади.
Эта единственная стычка настолько обескуражила людей Писарро, что большинство из них шумно потребовали возвращения в Панаму. Отчасти это объяснялось условиями, в которых им приходилось действовать, отчасти — качеством человеческого материала. До Панамы было немногим более пятисот миль, но для большинства участников экспедиции каждая миля являлась настоящим шагом в неведомое. Пятьсот миль — небольшое расстояние для экспедиции первооткрывателей, однако существование людей на борту кораблей Писарро сильно отличалось от жизни участников плаваний Колумба и Магеллана. Они не были моряками. Эти солдаты‑авантюристы не имели представления об управлении кораблями в открытом море. Точные размеры судов экспедиции неизвестны, однако мало вероятно, чтобы они были больше «Санта‑Марии», длина которой составляла всего 78,5 фута; в дополнение к команде каждое из них несло почти сто человек, не считая лошадей и припасов. Каждый, кому приходилось плавать на дрифтере или траулере такого размера, поймет возникающий при этом дискомфорт — а во время шторма условия жизни на борту становились почти невыносимыми. Более того, поскольку ветеранам‑колонистам было очень хорошо известно, с какими тяготами неизбежно столкнется экспедиция, и Писарро, и Альмагро вынуждены были набирать людей среди неудачников колонии или новоприбывших из Испании. В Европе эти люди стали не нужны в связи с окончанием войны и прибыли за море искать удачи, будучи в состоянии, близком к отчаянию. В отличие от Кортеса у Писарро не было возможности выковать из этого невдохновляющего материала дисциплинированную и эффективную силу. Он знал, что при столкновении с решительным противодействием местного населения шансов уцелеть у него будет немного.
Принятый в конце концов план являлся повторением того, что они делали прежде. Писарро должен был остаться в лагере в подходящем месте, а Альмагро — вернуться в Панаму и, продемонстрировав захваченное золото, добыть подкрепление. Эта перспектива вряд ли радовала Писарро, и компаньоны чуть не поссорились; однако в конце концов он согласился, что другого выхода нет. Экспедиция вновь подняла паруса и с попутным ветром и течением направилась вдоль берега на север в поисках подходящего места для лагеря. Однако местные жители везде были настороже и настроены враждебно. Чтобы не повторять печальный опыт пребывания во влажных, кишащих москитами топях севера, Писарро на этот раз высадился на острове Гальо. Два голых холма на этом острове красных скал — едва ли не единственная заметная деталь рельефа среди удручающе плоской равнины Рада‑де‑Тумако; это пустынное место быстро довершило начавшийся уже процесс деградации его войска. Солдаты, воспитанные в подчинении начальству, пока не бунтовали в открытую, но нескольким из них удалось тайком отправить на корабле Альмагро письмо, спрятав его в прихваченный в качестве образца ком сырого хлопка. Упаднический тон письма и обвинения в адрес Писарро в том, что он насильно удерживает людей на острове, с быстротой молнии разлетелись по всей колонии. В результате Альмагро не только не удалось добиться поддержки губернатора в наборе необходимых рекрутов, но на Гальо было отправлено два корабля под командой офицера по имени Тафур, чтобы эвакуировать остальных участников экспедиции и привезти их обратно в Панаму.
Достигнув острова Гальо, Тафур обнаружил остатки экспедиции в состоянии, близком к полному истощению. Людей в лагере стало значительно меньше, так как вскоре после отплытия Альмагро Писарро избавился от наиболее беспокойных членов команды, отослав их с Руисом на втором корабле под тем предлогом, что он нуждается в ремонте. Оставшиеся с ним в конце концов вынуждены были довольствоваться одними моллюсками. Под тропическими дождями кожа их обветрилась и обгорела на солнце, одежда превратилась в лохмотья, кости торчали; они выглядели как ожившие огородные пугала. И все же тринадцать человек решили проигнорировать приказ губернатора и остаться со своим лидером в добровольном изгнании на этом злополучном пустынном островке. Писарро учился у Кортеса: проведя на песке острием меча свою знаменитую линию, он поступил ничуть не менее драматично, чем Кортес, когда утопил свои корабли. Да и его слова: «Друзья, эта линия отделяет нас от труда, голода, жажды, усталости, болезней и всех прочих превратностей, которые мы найдем в нашем предприятии, до того самого дня, когда наши души вернутся к Господу…» Речь Писарро в изложении Прескотта несколько отличается от версии Гарсиласо и заканчивается с еще большим пафосом: «Там лежит Перу с его богатствами; здесь Панама и ее бедность. Выбирайте, каждый из вас, что больше подходит храброму кастильцу. Что касается меня, я иду на юг». С этими словами он переступил черту.
Поступок этот не был пустой бравадой. И Альмагро, и Луке прислали Писарро письма, в которых убеждали его твердо придерживаться первоначального плана и добавляли, что возвратиться по приказу губернатора, подобно побитой собаке, означало бы потерять все достигнутое ценой таких лишений и денег. Они заверяли его, что перевернут небо и землю, но обеспечат его средствами продолжить экспедицию. Писарро в этот исторический момент, стоя на песке островного мыса в оборванной одежде, с обнаженным мечом, являлся олицетворением сильного и неукротимого духа. Два корабля уходили прочь — корабли, которые могли в безопасности доставить его обратно в Панаму, в историческое небытие. Не жажда власти, но сожаление о растраченных попусту энергии и способностях, о почти прошедшей жизни, предчувствие, что он стоит на пороге подлинных свершений, — да, его гнало вперед нечто гораздо большее, чем заурядная жажда золота.
Руис, вернувшийся в качестве лоцмана на одном из судов Тафура с целью спасти своего капитана, не колебался. Он вслед за Писарро перешагнул черту. Следующим был родившийся на Крите Педро де Кандиа, а вслед за ним шагнули еще двенадцать человек — Кристобаль Де Перальта, Николас де Ривера, Доминго де Соралусе, Франсиско де Куэльяр, Алонсо де Молина, Педро Алькон, Гарсиа де Харен, Антонио де Каррион, Алонсо Брисеньо; Мартин де Пас, Хуан де ла Торре и Франсиско Родригес де Вильяфуэрте[36]. Эти оборванные, покинутые товарищами люди стояли и смотрели, как два корабля ставят паруса и с попутным южным ветром исчезают за горизонтом. Тафур не был авантюристом. Он был офицером, для которого повиновение приказу — главная добродетель. Он не собирался поощрять оставшихся в их безумии, оставляя им одно из своих судов. С ним отправился и Руис, чтобы убедить губернатора в необходимости поддержать экспедицию, по крайней мере до Тумбеса.
Целеустремленность — качество, уважаемое всеми, и в анналах открытий, так же как в анналах войн, бесстрашное преследование цели без оглядки на собственную безопасность чаще приводило к успеху, нежели к гибели. Ходатайства Альмагро и Луке, поддержанные Руисом, постепенно возымели действие, и в конце концов губернатор неохотно дал согласие снарядить судно, при условии что в состав экспедиции не будут включены солдаты и что лоцман в любом случае должен вернуться через шесть месяцев, достигнут они Тумбеса или нет, и привезти с собой Писарро и его тринадцать товарищей. Даже такого ограниченного и неохотного согласия удалось достичь лишь через несколько месяцев. Отплывая вновь, Руис не имел представления, найдет ли он Писарро живым или мертвым.
И все же это был поворотный пункт, момент подлинной истории — отплытие этого одинокого маленького суденышка без солдат, только с моряками на борту.
Писарро уже не было на острове Гальо. В самом начале своего долгого одинокого бдения вблизи побережья Южной Америки он и его компаньоны решили покинуть остров. Нам неизвестно, по какой причине. По всей вероятности, это пустынное место и ощущение абсолютной заброшенности так подействовали на их нервы, что любая альтернатива стала предпочтительнее, чем беспомощное ожидание голодной смерти. С ними по‑прежнему были индейцы, захваченные Руисом, — люди, способные построить плот и управлять им. Вероятно, именно они посоветовали испанцам переместиться на семьдесят пять миль обратно вдоль побережья, на остров Горгона. Это красивый остров с великолепными песчаными пляжами с южной стороны и девственными лесами в средней части. Лес дал материал для строительства поселения на восточном побережье острова, для сооружения прочных укрытий. Что еще более важно, остров этот гористый, на нем возвышаются три пика, самый высокий из них достигает 1296 футов. Остров расположен в очень влажном поясе побережья, и многочисленные потоки обеспечивали испанцев обилием свежей воды. Горький, но необходимый опыт и советы индейцев научили их жить дарами земли, и когда Руис их нашел, маленькое селение было уже достаточно организовано, чтобы поддерживать крепость духа традиционной молитвой утром и пением гимнов вечером. Несмотря на длительные лишения, только двое испанцев оказались настолько больны, что были не в состоянии отплыть с экспедицией, их оставили на попечении индейцев. Двое перуанцев, однако, отправились с Писарро.
Теперь на юг. Все дальше на юг, навстречу ясной погоде; все шквалы позади — мимо Гальо, мимо Такамеса, по спокойному морю с легким попутным ветерком. Через несколько дней испанцы пересекли экватор и увидели мыс Пасадо, самую южную точку, достигнутую прежде Руисом. Всего через три недели после отплытия с Горгоны они дошли до мыса Санта‑Элена, очень заметной, если подходить с севера, горы из кремнистого сланца с плоской вершиной. Обогнув длинный песчаный мыс у ее подножия, испанцы вошли в большой залив Гуаякиль, из которого иногда, утром ясного дня, прежде чем соберутся неизменные дождевые тучи, можно увидеть вулканическую вершину Чимборасо высотой 20 702 фута, поднимающуюся из окутывающего нижние склоны Анд тумана.
Здесь, в этом мелководном заливе, плоская, покрытая мангровыми зарослями дельта ручья заканчивается яркой зеленью заросшего деревьями острова Пуна. Длина острова с северо‑востока на юго‑запад составляет двадцать семь миль, ширина — четырнадцать миль. С моря кажется, что его ровные мангровые заросли сливаются с такой же ровной зеленью дельты. Во время этого первого разведывательного плавания испанцы не рискнули сунуться между опасными, заливаемыми приливом отмелями и илистыми банками устья реки Гуаяс, а потому так и не узнали, что это остров. Они встали на якорь у высокого — более 2000 футов — юго‑западного конца Пуны. И по сей день он покрыт густыми зарослями лауреолы, большого индейского лавра, дающего отличную древесину.
Итак, испанцы прибыли наконец в землю обетованную, в южном конце залива, где встали на якорь на ночь на безопасном расстоянии от рифов и с подветренной стороны от рваного скелетообразного массива острова Санта‑Клара. Утром они были уже в заливе Тумбес (3°30' ю.ш.), и сам город постепенно вырастал перед их глазами. Его башни и храмы едва возвышались над культурной зеленью дельты в резком контрасте с коричневым тоном отдаленных от берега безводных районов. Тумбес, о котором идет речь, лежит в нескольких милях к юго‑западу от современного города на берегу Рио‑Корралес, самой южной ветви дельты реки Тумбес. Когда прибыл Писарро, из города как раз отправлялась целая флотилия бальсовых плотов, несших на себе многочисленное войско. Направлялись они в набег на остров Пуна. Исполнившись любопытства при виде необычного судна, индейцы подошли ближе. Писарро пригласил их вождей на борт и приказал двум своим перуанцам, которые во время долгого пребывания на Горгоне овладели начатками испанского, все им показать. На просьбу о провизии вскоре прибыли с берега еще плоты, груженные дичью, рыбой и овощами, в том числе сладким картофелем, а также маисом и, очевидно, несколькими ламами. Это удивительно, так как лама живет высоко в Андах, а Тумбес по крайней мере на сто миль отстоит от ее ближайших естественных пастбищ. Если это описание верно, то это были первые живые образцы перуанских «овец», увиденные испанцами.
На борту одного из этих бальсовых плотов находился представитель инкской знати. Он взобрался на борт испанского корабля в короткой тунике поверх набедренной повязки и плаще из шерсти ламы, перекинутом через одно плечо подобно тоге — так что он вполне мог сойти за римского патриция, если бы не каменная неподвижность его лица цвета красного дерева и не большие золотые вставки в мочках ушей. Вряд ли два «языка» Писарро к тому моменту были уже способны объяснить, что испанцы представляют далекого могущественного короля, который хотел бы видеть Перу частью своих владений, или интерпретировать проведенную Писарро христианскую церемонию; но как бы то ни было, Писарро впервые осуществил контакт с представителем перуанского правительства. Вождь инков отобедал на борту, а покидая корабль, умиротворенный вином и полученным в подарок топором, пригласил испанцев посетить город.
На следующее утро Писарро послал Алонсо де Молину, со свиньями и курами в подарок, к главе города. По возвращении Молина доложил, что перуанцы по‑детски изумились и обрадовались кукареканью одного из петухов, его собственному бородатому облику и черноте сопровождавшего его негра. Сперва его провели в охраняемый дом вождя, где подали еду на золотых и серебряных блюдах, а затем показали город, включая крепость из огромных, не скрепленных раствором каменных блоков и храм, который он описал как «сверкающий золотом и серебром».
Не поверив такому рассказу, Писарро направил на берег Педро де Кандиа в доспехах с аркебузой и инструкцией продемонстрировать способность этого оружия убивать на расстоянии. Произведя на местных жителей надлежащее впечатление, тот также совершил экскурсию по городу, и по возвращении на борт его доклад оказался еще более фантастическим, чем доклад Молины. Он описывал храм как «буквально выложенный пластинами золота и серебра», а его более детальное описание крепости показало, что она серьезно защищена тройной стеной и большим гарнизоном. Затем он описал монастырь, где жили Девы Солнца, чьи сады украшали золотые и серебряные копии фруктов и овощей; более того, ему показали злато— и сереброкузнецов, работающих над подобными же украшениями для храмовых зданий.
Писарро и сам ненадолго сошел на берег, чтобы убедиться в правдивости этих рассказов. Он встретился с местным вождем и инкским аристократом, затем снова поднял паруса. В десяти милях к юго‑западу насыщенная зелень дождевых лесов закончилась; берег стал сухим и заросшим почти исключительно кактусами. Приближалась пустыня Сечура. Море тоже изменилось, а когда корабль достиг северных границ холодного течения Гумбольдта, температура резко упала, примерно с 84 до 64[37]. Фрегаты‑птицы с крыльями, напоминающими крылья летучей мыши, и длинными палкообразными хвостами, мотающимися из стороны в сторону, когда фрегат «ныряет» к поверхности моря за рыбой, уступили место длинным цепочкам летящих пеликанов. Внезапно появилось множество морских птиц. Испанцы обогнули Кабо‑Бланко, высокую оконечность мыса, всю белую от гуано, и вошли в порт Паита, окруженный с трех сторон высокими утесами из песчаника. И снова испанцев встретили бальсовые плоты, груженные провиантом. После дружеского обмена дарами они отправились дальше на юг вдоль засушливых берегов Сечуры, с по‑прежнему, очевидно, благоприятным ветром обогнули Пунта‑де‑Агуха[38] (6°ю. ш.). Корабль осторожно прокладывал себе путь среди пустынных островков, а берег начал загибаться на юго‑юго‑восток. Теперь у испанцев не было недостатка в продовольствии. Они вошли в воды, кишащие планктоном, с обилием рыбы, а между большими участками мертвой пустыни и скал располагались зеленые оазисы питаемых тающим снегом рек. Проблемой стала вода, ибо в этих местах поблизости от берега редко идет дождь, а ветер и течение теперь обернулись против них — ветер установился практически постоянный, дующий с 211°, а берег плавно уходил в направлении 235°[39].
Встречные ветры на некоторое время задержали их. Они называют ветер штормом, но его скорость вряд ли поднималась выше двадцати узлов, так как в этих местах штормов, и даже шквалов, почти не бывает. Вероятно, изменение направления ветра и течения и возникшая вследствие этого качка привели к тому, что люди, мало знавшие море, преувеличили возникающие опасности. Когда условия улучшились, испанцы смогли наконец медленно пробиться к юго‑востоку и миновать громадный саманный комплекс Чан‑Чан.
Писарро, сам того не зная, проплывал в этот момент мимо огромного состояния в золоте, погребенного рядом с мумифицированными останками знатных покойников культуры Чиму. Погребальные камеры, уаки, в наше время в основном уже разграбленные, содержали не только личные украшения, обычно золотые, но и самые совершенные образцы той прекрасно изготовленной и украшенной керамики, за которой так охотятся в наше время в Перу частные коллекционеры. Фактически от Сечуры на юг огромные храмовые курганы, построенные из саманных, то есть высушенных на солнце, кирпичей — а некоторые из них по размерам не уступают египетским пирамидам — отмечают окультуренные населенные районы, причем многие из них были делом рук доинкских культур. Дальше на юго‑юго‑восток Писарро проплыл мимо места, где позже ему суждено было основать город Трухильо, назвав его в честь своей родины. И наконец — к последнему речному оазису того разведочного похода Сайте. Писарро достиг теперь 9° южной широты, на пятьсот миль южнее Тум. беса, и на протяжении всего пути вдоль побережья индейцы встречали его со смесью дружелюбия и любопытства. Он не делал попыток выменивать золото. В действительности он его почти не видел, за исключением тонких чеканных листов храмовой облицовки, а силы его отряда были слишком малы для рискованных святотатственных действий. Более того, ему лишь мельком пришлось увидеть великую горную цепь Анд, которую позже ему придется преодолеть, хотя проходили теперь испанцы по более прохладным водам и в хорошую погоду, здесь, в холодном течении вдоль побережья Атлантики, всегда висит дымка и даже туман.
Пора было поворачивать обратно, пора собирать армию и менять плащ первооткрывателя на латы завоевателя, ибо он уже совершил то, что задумал три тяжких года назад, высадившись в Перу. Более того, он неопровержимо доказал самому себе, что рассказанные в свое время Андагойе истории значительно уступают чудесной истине. То, что он увидел на протяжении 18° широты, могло бы воспламенить воображение самого скучного человека. Он видел дождевую зелень андских высокогорий, как будто парящую над засушливыми коричневыми предгорьями; перегоняемые ветром пески прибрежной пустыни, заходящие на высоту 6000 футов. Он видел яркую зелень орошаемых посевов в тех местах, где реки вырываются из ущелий, прорезанных в грозном нагромождении рассохшихся, разрушающихся скал; города с покрытыми золотом храмами, их дворцы, упорядоченную, цивилизованную жизнь и прекрасные дороги, проложенные, подобно дамбам, сквозь пустыню и через реки. И все это, как он узнал, всего‑навсего периферия великой индейской империи; города на побережье — только пограничные крепости. На всем пути от Тумбеса до оазиса реки Сайта он выслушивал через своих переводчиков рассказы о короле инков, который правит сказочным миром Анд в городе из золота и серебра, далеком, как звезды, высоком, как горячий, затянутый дымкой, влажный купол небес. Король — бог Солнца! Писарро чувствовал, что этого достаточно, чтобы воспламенить всю Панаму энтузиазмом, доставить ему деньги и людей, необходимые, чтобы сделать этот сказочный мир своим. Торопясь вернуться в Панаму, он остановился на обратном пути всего несколько раз: в Сайте, в Тумбесе, где оставил Алонсо де Модину и еще нескольких человек, прельстившихся образом жизни индейцев и шармом индианок, и на Горгоне, чтобы подобрать двоих оставленных там больных, один из которых умер. Он вошел в Панаму после не шести‑, а восемнадцатимесячного отсутствия; и он, и все его спутники были давно уже объявлены погибшими.
Тот факт, что Писарро удалось добиться столь многого с одним маленьким кораблем, в основном объясняется как раз тем, что его корабль не был перегружен солдатами. Кроме него самого и одиннадцати из тринадцати искателей приключений, переступивших вслед за ним проведенную мечом черту на песчаном берегу острова Гальо, да еще нескольких индейцев, на борту были только моряки, так что экипаж судна, скорее волей случая, нежели по расчету, как раз подходил для исследовательской экспедиции. Однако если Писарро рассчитывал, что стоит ему рассказать свою историю и показать привезенных из Тумбеса индейцев и лам, как вся Панама сбежится под его знамена, то он горько ошибался. Да, прибытие экспедиции было встречено с радостью, и каждый надлежащим образом оценил достижения ее участников; но когда Писарро и Альмагро предложили организовать полномасштабную экспедицию для завоевания Перу, ветераны решили, что возможностей колонии для этого недостаточно. Завоевание Мексики уже не воспринималось как чудо, но как установившийся факт: Мексика стала территорией Новой Испании, населенной тысячами испанцев. Уже забылось, что Кортес захватил и удержал город ацтеков всего с четырьмя сотнями солдат. А Педро де лос Риос отнюдь не принадлежал к породе конкистадоров. Его останавливала сложность задачи, ему вовсе не хотелось быть отозванным в Испанию по причине катастрофически неудачной экспедиции. Однако он был готов переложить груз ответственности на правительство метрополии. Когда Луке предложил обратиться непосредственно к королю, он не стал чинить препятствий.
Теперь Писарро и Альмагро поменялись ролями. Если в предшествующих случаях Писарро не прочь был оставаться на заднем плане, то теперь Альмагро не хотелось выступать в роли посла. Возможно, он чувствовал ограниченность своих возможностей. Альмагро представлял собой типичного испанского искателя приключений, гордого и хвастливого. Он мог развязно и убедительно разговаривать с губернатором колонии, но, вероятно, понимал, какой вид будет иметь при дворе, да еще с обезображенным потерей глаза лицом. У Писарро же явно прибавилось уверенности после долгого и очень успешного путешествия. Кроме того, как указал Альмагро, из них троих только Писарро мог рассказать о Перу как непосредственный свидетель. Весной 1528 года он оставил Панаму и по суше добрался до северного побережья, захватив с собой Педро де Кандиа, нескольких индейцев из Тумбеса, несколько лам, а также образцы перуанских изделий из золота и серебра и тонких тканей.
Миссия началась неудачно. Стоило Писарро ступить на землю Испании, как по заявлению его старого приятеля Энсизо его схватили и заточили в тюрьму »за долг, взятый в первые дни поселения на Дарьене. К счастью для Писарро, общественный протест поддержали и чиновники двора; теперь, когда вечно пустые денежные сундуки Карла стали пополняться огромными богатствами, привозимыми кораблями, один за другим приходившими из Вера‑Круса, они стали очень внимательны ко всему, что касалось Нового Света. Поэтому администрация отнеслась с большой предупредительностью к человеку, привезшему, как говорили, вести о новой, еще более богатой стране. Писарро приказано было освободить, и его тут же привезли в Толедо, где пребывал в это время двор Карла (сам он готовился к отъезду в Италию для получения из рук папы короны Священной Римской империи).
Внешне Писарро представлял собой, вероятно, типичного колониального крестоносца нового стиля — по крайней мере, с точки зрения двора: необразованный, но несомненно бывалый, с повадками настоящего лидера, способного говорить прямо и завораживающе о том удивительном мире, о котором все они только читали в донесениях. Он удостоился королевской аудиенции, и в результате Писарро отправился в Кадис в весьма радужном настроении, которого, правда, хватило ненадолго: ведь теперь, несмотря на полученное благословение Карла, Писарро пришлось иметь дело с Советом по делам Индий, бюрократической машиной, давно паразитировавшей на энергии и тяжком труде других людей. Его партнеры в Панаме наскребли 15 000 песо для финансирования посольства. Деньги эти стремительно таяли, по мере того как росли связанные с волокитой затраты. И только 26 июля 1526 года, почти через год после высадки Писарро в Испании, королева, замещавшая тогда отсутствующего Карла, наконец официально подтвердила условия соглашения, назначавшего его губернатором и капитан‑генералом еще одной испанской колоний за морем — Новой Кастилии.
Детали подписанных условий очень важны, ибо в них уже посеяны семена катастрофы и, в конце концов, гибели самого Писарро. Его назначили губернатором и капитан‑генералом, adelantado и alguacil mayor, или главой полиции, пожизненно, с жалованьем в 750 000 мараведи на содержание служителей закона и оккупационного войска, с правом воздвигать крепости и раздавать имения, encomiendas. Но Альмагро при этом получил лишь губернаторство в Тумбесе, звание идальго и 300 000 мараведи на содержание необходимого гарнизона. Нет достоверных записей о том, пытался ли фактически Писарро продвинуть дело своего компаньона, но даже если пытался, то, вероятно, вполсилы. Целый год он сражался в одиночку в Джунглях испанского двора. Вероятно, он чувствовал, что заслужил то, что досталось ему. Ведь Альмагро не участвовал в последнем путешествии, послужившем базой для составления условий. Если Писарро и ощущал уколы совести, то их легко заглушала память о том, насколько похожим был результат, когда переговоры вел Альмагро, а сам он ждал в Чикаме.
Остальным товарищам Писарро повезло больше. Луке стал епископом Тумбеса и «защитником» всех индейцев Перу. Руис получил титул главного лоцмана Южного океана с жалованьем под стать напыщенности титула. Кандиа стал коммандером артиллерии, а одиннадцати[40] остальным были пожалованы титулы идальго или кабальеро, хотя есть некоторые основания предполагать, что Писарро слегка подтасовал имена. Это соглашение, выглядевшее на бумаге весьма внушительно, вступало в действие лишь после сбора надлежащим образом экипированного войска численностью в двести пятьдесят человек, из которых сто должны были набираться в колониях; правительство же Испании предложило ему лишь достаточно символическую финансовую поддержку. Иными словами, экспедиция должна была финансироваться самостоятельно; Испания получала все преимущества завоевания новых территорий, почти не поступаясь ни своей казной, ни солдатами.
Получив наконец текст условия, подписанный матерью Карла Хуаной Безумной, Писарро немедленно отправился в Трухильо. Для него было очень естественно похвалиться своими успехами в родном городе. Незаконнорожденный найденыш, выросший при стаде свиней, он стал теперь рыцарем военного ордена Сантьяго с правом добавить к гербу рода Писарро изображение индейского города, стоящего на якоре корабля и ламы. С другой, более практической, стороны, он ожидал, что пастбищные высокогорья Эстремадуры, давшие колониям многих самых стойких поселенцев, могут и далее поставлять рекрутов. Однако Эстремадура уже лишилась своих наиболее предприимчивых жителей. К нему присоединилось всего несколько человек, причем в их числе четверо родственников Писарро — Франсиско Мартин де Алькантара, сводный брат, и трое братьев Писарро — Гонсало, Хуан и Эрнандо — «все бедные и настолько же горды, насколько бедны». Единственным законным сыном из троих был только Эрнандо. Этому человеку, отчаянному, надменному, горячего и гордого нрава, но полностью лишенному жалости, суждено было стать наводящей ужас правой рукой Писарро.
Писарро испытывал недостаток не только в людях. С огромным трудом собирались деньги. Богатым так же не хотелось рисковать своими деньгами в таком рискованном предприятии, как бедным — своими жизнями. Совершенно неясно, помог ли ему на самом деле Кортес. Он, как известно, был в это время в Испании, пытаясь получить полное признание своих заслуг от не слишком благодарного правительства и уладить многочисленные несправедливости, возникающие в процессе любых завоевательных действий. Всего за три недели до того, как Писарро получил подписанные условия, Кортес был наконец утвержден губернатором и капитан‑генералом Новой Испании и ему дарован был титул маркиза дель Валье. Он, должно быть, встречался с Писарро при дворе. Конечно, он знал о его открытиях. Однако нет оснований считать, что даже в этот момент, когда он ощущал себя и богатым, и могущественным, он готов был оказать помощь человеку, готовящему подобное же предприятие, даже человеку из своей родной провинции. Писарро мог, в конце концов, стать его соперником в погоне за вниманием двора.
Через шесть месяцев, потраченных на подготовку, у Писарро было три судна в Севилье и несколько менее обусловленных ста пятидесяти человек. Предупрежденный о намерении Совета по делам Индий провести проверку пригодности судов к морскому плаванию, он поторопился с отплытием. Он проскользнул вниз по реке и вышел в море на одном из кораблей через бар при Санлукаре‑де‑Баррамеда, оставив Эрнандо с двумя остальными кораблями следовать за ним. Таким образом, при проверке Эрнандо мог утверждать, что все недостачи, особенно в людях, объясняются тем, что они уже успели отплыть на первом судне. Флотилия собралась воедино в Гомере, в архипелаге Канарских островов и оттуда проследовала в Номбре‑де‑Диос. Именно здесь к Писарро присоединились двое его компаньонов. Писарро пришлось объяснять Альмагро, почему не удалось добиться его назначения вместе с ним на посты губернатора и главы полиции. Альмагро должен был знать, что испанская администрация не склонна таким образом делить командование, — все давно убедились, что подобное разделение фатально для успеха любого предприятия. И хотя Альмагро принял в конце концов ситуацию, сделав хорошую мину, он тем не менее затаил обиду, да и поведение Эрнандо не помогало делу — тот вовсе не проявлял уважения к стареющему ветерану с обезображенным лицом и медлительными движениями. Таким образом, трое главных действующих лиц с самого начала оказались не в самых хороших отношениях между собой.
[32] По Фаренгейту (‑32 °С). (Примеч. перев.)
[33] Пунта‑Пинас — современный мыс Марсо.
[34] В Южной Америке слово «Кордильера» используется в значении «хребет» или «горная цепь». На картах можно найти Западную, Центральную и Восточную Кордильеру. Вся же горная система, тянущаяся вдоль западного берега Южной Америки, называется Анды.
[35] На современных картах Кабо‑Пасадо.
[36] Херес пишет, что черту пересекли шестнадцать спутников Писарро. (Примеч. авт.)
[37] По Фаренгейту (~ с 29 °С до 18 °С). (Примеч. перев.)
[38] На современных картах — Пунта‑Негра. (Примеч. перев.)
[39] Пo‑видимому, автор отсчитывает азимуты от севера против часовой «редки. (Примеч. перев.)
[40] В перечне условий в числе тринадцати был Руис, но там не было Виллафуэрте. (Примеч. перев.)