Хунта в Самачике

Первая хунта собирается в школе. Десять лет назад Самачике была одной из самых захо­лустных деревень Верхней Тараумары. Мужчи­ны убегали при встрече с посторонними, а женщины ни за что на свете не открывали своих лиц. Индейцы знали, что где-то существует враждебное им правительство. О том, что оно враждебно, они судили по тому, что сельская полиция всегда защищала метисов. И, хотя позднее протестантские миссионеры построили здесь прекрасное здание школы, лесопилки и даже общинное зернохранилище (теперь пустующее за отсутствием кукурузы), все эти перемены едва затронули примитивный образ жизни.

На деревянных подмостках, предназначенных для учителя, усаживаются педагог Альварес, он же местный депутат от сьерры, дон Франсиско Планкарте, представители Националь­ного индейского института и уполномоченный министерства земледелия.

Индейцы сидят на низеньких школьных скамейках или стоят вдоль стен; многие устраиваются прямо на полу, где застывают в неподвижных позах, прикрыв свои голые ноги толстыми шерстяными одеялами. При взгляде на всех этих людей, пришедших из своих затерянных в лесах хижин, меня охватывает непреодолимое впечатление отчужденности этого не­обычайного мирка. Передо мной сидят пастухи и владельцы кро­хотных парцелл на крутых горных склонах, где они сеют маис. Длинные растрепанные волосы стянуты белыми или красными лентами. Обноски, подаренные индейцам протестантскими мис­сионерами, только усиливают, если это вообще возможно, впечатление отчужденности. Шелковая куртка, спортивная рубашка, английский пиджак, разъезжавшие по всему свету в чемоданах туристов или блиставшие на выпускных студенче­ских балах, давно выцвели, покрылись пятнами, преврати­лись в рубища и прикрывают тела индейцев ниже лохматой головы до атлетических ляжек, болтаясь на них, как случай­но приставшие лоскуты чуждого мира. Вероятно, в таком виде они чувствуют себя наполовину голыми, подобно древним обитателям лесов, и наполовину одетыми, как подобает чело­веку, живущему в эпоху телеуправляемых ракет и атомных бомб.

Уполномоченный министерства земледелия, высокий, груз­ный, белокурый мужчина лет 50, говорит на испанском языке. Он не слишком уверен, что его поймут, и с самого начала при­нимает тон фальшивой снисходительности, смешанной с на­пускным профессиональным добродушием.

• Господа крестьяне, если мне не изменяет память, два года назад мы вместе с вами составили смету расходования ваших общественных средств. Положение с тех пор изменилось. Сегодня мы пришли к вам не одни, а в сопровождении пред­ставителей Национального индейского института. Мы объеди­нили наши усилия и постараемся ввести вас в курс дел. Мы хотим знать, как вы сами думаете использовать ваши обществен­ные средства. Мы приехали, чтобы выслушать вас, и вы можете говорить с полной откровенностью. Вы вправе распоряжаться этими средствами, как вам заблагорассудится, за единственным ограничением, предусмотренным в статьях 213 и 214 аграрного кодекса, в которых говорится, что общественные фонды нельзя расходовать в политических и религиозных целях.

После того как выступил переводчик, раздается чей-то голос:

• А сколько денег у нас в банке?

Порывшись в своих бумагах, инженер называет цифру — 984 741 песо.

Эта астрономическая цифра падает в пустое пространство, остается голым звукосочетанием, не доходящим до сознания слушателей. Они остаются такими же безразличными, как наши школьники, когда учитель объясняет им, что туманность Андромеды отстоит от Земли на расстояние 1 миллион 500 тысяч световых лет.

• Вы сами, — добавил инженер, — согласились ассигно­вать эту сумму на организацию Зоотехнической станции.

Со мной рядом сидит смуглый человек в одежде из месклильи. Его глаза загораются негодованием.

• Одну минуту,— кричит он порывисто, — одну минуту, сеньор инженер! Нам было сказано, что наши деньги будут расходоваться здесь, в Самачике. Предполагалось построить лесопильный завод и открыть магазин. Вместо этого вы построи­ли станцию в Чиуауа. Мы никогда не видели ни одной курицы, ни одного яйца с этой проклятой станции. Мы голодаем, не забывайте об этом, инженер, мы голодаем!

Инженер вновь поднимается и говорит подчеркнуто при­мирительным тоном:

• Вы не можете отрицать, что Комитет был создан по при­казу из Мехико. Деньги членов эхидо истрачены на лесопиль­ные заводы и магазины, на разведение фазанов, оленей, кур и быков. Хорошо это или плохо? В этом деле я — не голова, а ноги. Мне, Аурелио Родригесу, служащему министерства земледелия, не дано полномочий обсуждать приказы началь­ства.

Его последние слова потонули в поднявшемся общем гуле.

• Мы хотим, чтобы нам вернули наши деньги. Разве мы не платим налогов? Отдайте наши деньги!
• Господин, господа крестьяне,— говорит инженер, про­тягивая вперед руки, чтобы успокоить расшумевшихся индей­цев,— вы абсолютно правы, протестуя против того, что ваши деньги израсходованы в другом месте. Поймите, пожалуйста, что речь идет о приказе «сверху»,— объясняет он, поднимая указательный палец к потолку.— Деньги ваши, и мы собрались здесь, чтобы обсудить, как их лучше израсходовать.

Раздаются голоса:

• Когда нам вернут наши деньги? Отвечайте!

Инженер беспомощно и смиренно опускает руки.

• Не знаю, когда они будут возвращены. Я не уполномочен давать разъяснения по этому вопросу.
• Нам не дали и пяти сентаво!— опять кричит человек в одежде из месклильи.— А наши дети умирают с голоду. Мы хотим наши деньги!
• Неизменное правило министерства земледелия,— го­ворит инженер,— заключается в том, чтобы не выдавать чле­нам эхидо их общественные доходы в виде наличных денег. Разумеется, в законе об этом ничего не говорится, но такова практика!

Шум усиливается:

• Мы хотим наши деньги!
• Мы отвлекаемся от того, что нам поручено обсудить! — восклицает инженер тоном великомученика. — Мы должны обсудить только новый план расходования общественных средств. Я не имею никакого отношения к вашим деньгам. Это дело бухгалтерии.

Тогда слово берет депутат от сьерры, учитель Альварес:

• Ваши деньги находятся в банке, и министерство земле­делия обещало их возвратить. Вы нуждаетесь в закупке бобов и маиса по справедливым ценам, чтобы заполнить ваши опустевшие зернохранилища. Одобряете ли вы закупку маиса и бобов?
• Это правильно! Арахуко!— кричат в ответ члены эхидо.
• Вам нужны также овцы и магазин, в котором можно было бы покупать по доступным ценам соль и ткани, сахар и муку.
• Арахуко, арахуко!
• Мы попросим также немного денег наличными, не знаю только, согласится ли на это министерство земледелия.
• Арахуко!

На этом собрание закончилось, и в три часа дня началась церемония сбора подписей. Индейцы подходят к столу во главе со своими властями и прикладывают большой палец, смочен­ный в чернилах, к тому месту, где следует проставить свое имя.

Торжественное, волнующее и в то же время шутовское шествие. Вот приближается молодой человек с мягкими чертами лица; за его спиной болтается сынишка, завернутый в кусок ситца; за ним, подпрыгивая и опираясь на грубый костыль, идет калека, у которого из-под плаща вместо ноги виднеется культя. Их красивые, смуглые, энергичные лица склоняются над бу­магой, и видны только непричесанные волосы, связанные белыми и красными лентами или просто тесемками из ткани.

Индейцев вызывают по имени и фамилии: Бенито Хуарес, Адольфо Руис Кортинес, Франсиско Мадеро^[1]. И эти люди со взятыми напрокат именами — у них нет даже собственных имен — подходят к столу в рваных куртках и спортивных рубашках, с пустыми консервными банками за спиной. Отойдя от стола, они снова становятся частью безыменной толпы, той толпы, которая только что испускала грозные единодуш­ные крики, прокатившиеся по горам, но крики эти, не вызвав эха, замерли на бумаге со следами их пахнущих землей пальцев.