ЛА ХИТАНИЛЬЯ

Глава 6

Театр, основанный Анджело Рудзанте в Сала дель Кавальо, процветал. Растущая популярность постепенно привела к тому, что чернь, поначалу заполнявшая театр, уступила место аристократии, и скоро на скамьях восседал цвет общества Венеции.

Верным поклонником театра стал и дон Рамон де Агилар, граф Арияс, посол Кастилии и Арагона в Венецианской республике. Пренебрегая мнением окружающих, гордый кастилец, презиравший всех, кроме испанцев, в отличие от Саразина ходил в театр открыто, не делая секрета из того, что Ла Хитанилья все более притягивала его к себе. После завершения ее выступления он обычно уходил, не обращая внимания на ахи и охи зрителей, перед которыми выделывал чудеса канатоходец Рудзанте. Кое-кто, правда, говорил, что дона Рамона влекла в театр возможность услышать родные испанские песни, а не сама певица. По правде же говоря, у него не было музыкального слуха, а в красоте он разбирался и мог представить себе, какое блаженство сулят черные, жаркие глаза Ла Хитанильи.

Естественно, у него возникало желание отблагодарить певицу за радость, доставленную земляку на чужбине. Он посылал ей цветы, сладости, украшения. Пользуясь своим положением, он добился у Рудзанте права видеться с ней между выступлениями, но был принят сдержанно и даже холодно.

Едва ли не при первой встрече, не правильно истолковав ее сдержанность и пытаясь расположить певицу к себе, граф воскликнул:

- Дитя, забудьте о переполняющем вас почтении ко мне.

- А почему оно должно переполнять меня? - сухо спросила Ла Хитанилья. - Вы - известный идальго, знатный гранд, я это знаю. Но вы же не Бог, а я чту только его.

Другого такой прием обратил бы в бегство, но граф решил, что это лишь профессиональный ход, призванный еще более разжечь в нем желание. И отшутился:

- Но ведь и вы, судя по всему, не богиня.

Певица, однако, и далее оставалась такой же недоступной, чем в немалой степени раздражала тщеславие графа, привыкшего к легким победам.

И ей приходилось снова и снова принимать дона Рамона в своей гримерной, поскольку Рудзанте прямо заявил ей, что испанский посол - слишком важная персона, чтобы отказывать ему в такой малости. Но ни великолепие его наряда, ни все еще приятная наружность, ни красноречие не могли растопить сердце красавицы.

Дон Рамон начал выказывать нетерпение. Можно, конечно, прикидываться скромницей, но до каких пор? Надо же и честь знать! Вот и тем утром он размышлял, как положить конец этому затянувшемуся сопротивлению, когда ему доложили, что женщина, назвавшаяся Ла Хитанилья, умоляет его высочество принять ее.

Губы дона Рамона медленно изогнулись в улыбке. Еще раз взглянув на себя в зеркало и оставшись довольным увиденным, он поспешил к неожиданной гостье.

Она ждала его в длинной комнате, балкон которой выходил на Большой канал, залитый утренними лучами февральского солнца, и метнулась ему навстречу - от былой скромности не осталось и следа.

- Ваше высочество, вы так добры, согласившись принять меня.

- Добр? - он вроде бы обиделся. - Обожаемая Беатрис, разве я когда-нибудь вел себя иначе по отношению к вам?

- Это-то и придало мне смелости.

- Так проявите ее. Почему бы вам не снять ваш плащ?

Покорно она сняла коричневую мантилью с капюшоном, закрывавшую ее с головы до пят, и осталась в светло-коричневом облегающем платье, подчеркивающем достоинства ее фигуры. Ее рост, и так чуть выше среднего, оптически увеличивался за счет удлиненной талии. Локоны светло-каштановых волос украшала одна узенькая золотая цепочка.

Дон Рамон оценивающе оглядел ее. Нежная кожа лица и шеи цвета слоновой кости, пятна румянца на скулах. Высокая грудь, от волнения часто поднимающаяся и опускающаяся. Осанка и грация танцовщицы. Нет, это не обычная потаскушка или цыганская колдунья, как можно понять из ее сценического имени. Скорее всего, думал он, в этих венах, так нежно просвечивающих сквозь белоснежную кожу шеи, течет благородная кастильская кровь. Иначе откуда такая гордость, уверенность в себе, чуть ли не патрицианское чувство собственного достоинства. Да, при всей своей разборчивости он не мог найти в ней ни единого недостатка.

Ясные, карие глаза смотрели на него из-под прекрасных черных бровей.

- Я пришла к вам просительницей, - в ее низком голосе слышалась чарующая хриповатость.

- Нет, нет, - галантно возразил он. - Здесь - никогда. Тут вы можете только командовать.

Она отвела глаза.

- Я пришла к вам как к послу их величеств.

- Тогда мне остается лишь возблагодарить Бога, что я посол. Не присесть ли вам?

За руку он отвел ее к дивану напротив окон. Сам же остался стоять спиной к свету.

- Дело, по которому я пришла к вам, касается испанца, подданного их величеств. Речь идет о моем брате.

- У вас есть брат? Здесь, в Венеции? Ну-ну, расскажите мне поподробнее.

Она рассказала, путаясь и сбиваясь от волнения. Неделю назад, в таверне Дженнаро в Мерсерии, вспыхнула ссора, засверкали кинжалы, и дворянин из рода Морозини получил жестокий удар. В последующей суматохе, когда Морозини выносили, ее брат, находившийся в это время в таверне, поднял с пола кинжал. Рукоятку украшали драгоценные камни, и брат... - она вспыхнула от стыда - взял его себе. Два дня назад он продал кинжал еврею - золотых дел мастеру с Сан-Мойзе. Кинжал признали принадлежащим Морозини, и этой ночью брата арестовали.

Дон Рамон насупился.

- Дело столь ясное, что едва ли мы сможем что-либо предпринять. Ваш несчастный брат, обвиняемый в краже, не может рассчитывать на защиту посла.

Она побледнела. Глаза превратились в озера страха.

- Это... это не кража, - взмолилась она. - Он поднял кинжал с пола.

- Но он продал кинжал. Безумие. Разве он не знает, сколь суровы законы республики?

- Откуда ему знать их, он же кастилец.

- Но кража есть кража, в Венеции или Кастилии. Что заставило его пойти на такой риск?

- Ума не приложу, потому что я зарабатываю достаточно, чтобы содержать и его, и себя, - не без горечи ответила она. - Но, может, я ограничивала его. Он жаждал большего, чем позволяли мои заработки.

- Ваш рассказ глубоко тронул меня, - посочувствовал дон Рамон. - Что привело вас в Италию?

Чтобы сохранить его симпатии, в надежде, что он не бросит ее в беде, она рассказала все, как есть, ничего не скрывая. Она покинула Испанию, уступив настойчивым просьбам брата. Он попал в беду. Убил человека в Кордове. О, убил честно, в открытом бою. Но его противник принадлежал к влиятельной семье. Разбором дела занялся алькальд <Алькальд - в средневековой Испании чиновник, выполнявший административные функции в провинции.>. Его альгасилы начали розыски ее брата. И ему не оставалось ничего другого, как бежать из Испании. Она любила брата, знала, как он слаб и беспомощен. Кроме того, в Испании ее ничего не удерживало, и она согласилась уехать с ним. Она рассчитывала, что своим талантом сможет прокормить их обоих. Год назад они прибыли в Геную, и с тех пор она пела и танцевала в Милане, Павии, Бергамо, пока не оказалась в Венеции.

- А теперь... - Она всхлипнула. - Если Ваше высочество не поможет нам, Пабло... - И ее плечи задрожали от рыданий.

Опасность, грозившая никчемному брату, ничуть не тронула дона Рамона. Вор, полагал он, должен понести заслуженное наказание. Но он не смог устоять перед плачущей красавицей.

- Надо искать выход. Нельзя оставлять его в лапах венецианцев.

Произнося эти слова, дон Рамон опустился на диван, и его украшенная перстнями рука легонько легла на плечо Ла Хитанильи.

- Официально вмешиваться я не имею права. Но если я обращусь лично - это совсем другое дело. В конце концов, я пользуюсь здесь кое-каким влиянием. Попытаемся использовать его с максимальной пользой.

- Я благословляю вас за надежду, которую вы вселили в меня, - дыхание ее участилось, щеки вновь зарумянились.

- О, я даю вам более чем надежду. Я даю вам уверенность. Не в интересах республики отказывать испанскому послу, даже если он высказывает личную просьбу. Так что довольно слез, дитя мое, такие божественные глазки должны сиять. Ваш брат вскорости будет с вами. Даю вам слово. Его зовут Пабло, не так ли?

- Пабло де Арана. - Она подняла голову и повернулась к послу, преисполненная благодарности. - Да отблагодарит вас Святая дева.

- Святая дева! - Его высочество скорчил гримаску. - Значит, я должен ждать, пока окажусь на небесах? Ничто человеческое мне не чуждо, и я хотел бы, чтобы меня отблагодарили в этом мире.

Свет померк в ее глазах, и она отвернулась. Дон Рамон нахмурился, а затем протянул руку, коснулся ее подбородка и, повернув ее лицо к себе, взглянул в глаза. В них он прочел страх и презрение. Дон Рамон почувствовал, что ее вновь окружает ледяная стена, и никак не мог взять в толк, чем же это вызвано.

- Что с вами, моя Хитанилья? Вы хотите отвергнуть меня, когда я готов вам помочь? Мне кажется, я заслуживаю лучшего отношения. Стоит ли разыгрывать со мной такую недотрогу?

- Я ничего не разыгрываю, - ее глаза гордо блеснули. - Ваше высочество, похоже, и представить себе не может, что я - честная женщина.

Раздражение дона Рамона прорвалось наружу.

- Добродетель, выставляющая себя на сцене! Ха! Как-то не верится. - Он отпустил ее подбородок и поднялся. - Впрочем, навязываться я не собираюсь.

Проделал он это достаточно искусно, и Ла Хатинилью охватила паника.

- Мой господин! Помогите мне, и небеса воздадут вам за ваше милосердие.

С усмешкой взглянул на нее дон Рамон.

- Значит, ваши долги за вас платят небеса? Пусть тогда небеса и спасают вашего брата от отсечения руки, галер или даже смерти.

Ла Хитанилья содрогнулась от ужаса.

- Так безжалостно...

- На какую жалость вы рассчитываете? Вы сами пожалели меня? Разве не безжалостно отвергать сжигающую меня любовь? Вы хоть представляете себе, какая ревность гложет меня, когда я вижу, как другие пожирают вас глазами? Я хочу оградить вас от всего этого, чтобы наслаждение вы дарили только мне. - Он помолчал. - Скоро я возвращаюсь в Испанию. Вы вернетесь со мной, под моей защитой. А ваш брат... Как я и сказал, я сделаю все, что смогу.

При всей добродетельности Ла Хитанилья знала мир, в котором она жила. За два последних года она повидала всякое, ибо теперь полностью зависела от своего таланта и своей красоты. Если одной рукой ее поддерживали, то другой тут же требовали расплаты. В этой непрерывной борьбе воля ее закалилась, и галантные слова уже пролетали мимо ушей. Пока ей удавалось противостоять всяческим притязаниям, она научилась идти по мирской грязи, не пачкаясь. Но сейчас ей предлагалось выбрать между жизнью брата и собственной честью. И спасти Пабло мог только обман. Она должна завлечь этого человека обещаниями, а затем оставить его с носом, когда он вызволит брата из тюрьмы. И совесть не должна мучить ее, потому что этот злой человек, стремящийся нажиться на чужой беде, не заслуживал иного.

Отвернувшись, чтобы он не увидел стыда в ее глазах, Ла Хитанилья ответила:

- Спасите Пабло, мой господин, и тогда... - Голос ее прервался.

Дон Рамон придвинулся к ней. Она почувствовала на своей щеке его дыхание.

- И тогда?

- О, неужели вы не можете этого сделать, не торгуясь? - взорвалась Ла Хитанилья.

Дон Рамон изумился, ибо он-то ожидал смирения.

- Лед! - воскликнул он. - Камень! Хитанилья! Хитанилья! Из чего вы созданы, из плоти или гранита?

Она закрыла лицо руками, чтобы не видеть его.

- У меня горе, - ответила она, все еще рассчитывая на его благородство.

Она встала, взяла плащ. Он подошел, чтобы помочь ей одеться, наклонился и прижался к ее щеке жаркими губами.

Резкость, с которой она отпрянула, привела дона Рамона в ярость.

- Думаете, меня можно пронять, отвечая жестокостью на великодушие? Приходите снова, когда поймете, что так ничего не выйдет.

Она выбежала из комнаты, ничего не ответив.

А дон Рамон подошел к окну, задумчиво посмотрел на Большой канал. Он остался недоволен собой. Где-то допустил ошибку. Был же момент, когда она помягчела, а ему не удалось этим воспользоваться. В том, что она придет вновь, дон Рамон не сомневался. А пока нужно принять меры для освобождения ее брата, решил он, чтобы при следующей встрече объяснить ей, к какому результату приведет доброе к нему отношение. Она, похоже, из тех женщин, добиться от которых чего-либо можно, лишь проявляя к ним должное безразличие.

Так истолковал дон Рамон ее поведение, приходя к выводу, что игра стоит свеч.