Мы, ДАИ, не шутим

Глава 6

 

МЫ, ДАИ, НЕ ШУТИМ

 

Они называют нас Новыми Индейцами.

Черт. Мы – Старые Индейцы,

Хозяева этого континента,

Пришедшие собирать дань

-Деннис Бэнкс

Движение Американских Индейцев ворвалось в нашу резервацию подобно торнадо, подобно свежему ветру, подувшему из ниоткуда, словно далекий бой барабанов, звучащий все громче и громче. Это было почти как лихорадка Пляски Духов, охватившая племена в 1890-ых, говорил старый Дик Глупый Бык, и распространившаяся словно степной пожар. Это походило на старую песню Пляски Духов, которую напевал дядюшка Дик:

 

Мака ситомнийя теча укийе

Ойате укийе, ойате укийе…

Идет новый мир,

Нация идет,

Орел принес послание.

 

Я могла ощущать это новое веяние, почти слышать его, обонять, трогать. Первая моя встреча с ДАИ потрясла меня изнутри словно землетрясение. Старый Черный Лось, вспоминая прожитые годы, часто использовал выражение: “Когда я взираю с высокого холма моей старости…”. Что ж, когда я взираю с холма моей старости – сейчас мне тридцать семь, но я ощущаю себя так, словно жила долго-долго – то могу смотреть на вещи в перспективе. Не субъективно, но в перспективе. Старый Черный Лось хорошо сказал. Вы действительно взираете на прошедший десяток лет как с холма – словно с высоты птичьего полета. Теперь я знаю, что движения выдыхаются, а их лидеры быстро выгорают дотла. Некоторые из наших мужчин и женщин были убиты, и таким образом избежали опасного тридцатилетнего возраста. Они не превратились в “почтенных политиков”. Кое-кто из лидеров стал профессором в колледже, кое-кто основал альтернативные школы или даже стал работать чиновником в племенном офисе. Немногие продолжают жить в прошлом, отказываясь признать, что мечты прошлого должны уступить путь мечтам будущего. Я, тот дикий, необузданный тинэйджер десятилетней давности, нянчу ребенка, меняю пеленки и накрываю на стол для моего изрядно расширившегося семейства. И все-таки, пока оно не выдохлось, ДАИ было великим событием, и я все еще ощущаю то старое возбуждение, просто говоря о нем. Некоторые любили ДАИ, некоторые ненавидели, но никто не оставался к нему равнодушным.

Я любила его. Моя первая встреча с ДАИ состоялась на пау-вау, которое проходило в 1971 году в местечке Вороньего Пса после Пляски Солнца. Указав на Леонарда Вороньего Пса, я спросила какую-то девушку: “Кто это?”.

“Это Вороний Пес”, - ответила она.

Я разглядывала его длинные, блестящие косы. В то время длинные волосы еще являлись в резервации своего рода новинкой. Я задала вопрос: “Это его настоящие волосы?”.

“Да, настоящие”.

Я заметила, что почти все юноши носят длинные волосы. Кое-кто подвязал к волосам орлиные перья. Все были одеты в расшитые лентами рубахи. У них был иной вид, не тот пообтрепанный резервационный вид, который я знала. Они и двигались по-иному, уверенно и с гордо поднятой головой - как парни, так и девушки. Принадлежавшие к множеству разных племен, они приехали на ветхом грузовике, покрытом лозунгами и рисунками. Они ехали на Пляску Солнца из самой Калифорнии, где принимали участие в оккупации острова Алькатрас.

Один из мужчин, Чиппева, встал и произнес речь. Я никогда не слышала, чтобы так говорили. Он говорил о геноциде и суверенитете, о продажных племенных лидерах, лижущих задницу – задницу белого человека. Он говорил о том, что галстук надо сменить на чокер, дипломат на парфлеш, миссионерскую церковь на священную трубку. Он говорил о том, что не следует праздновать День Благодарения, поскольку это означает праздновать собственное уничтожение. Он говорил, что белые люди, после того как они на протяжении трехсот лет разворовывали наши земли и истребляли нас, теперь не имеют права прийти к нам и сказать: “Празднуйте с нами День Благодарения, заходите на кусок индейки”. Оратор завернулся в перевернутый американский флаг. Он говорил о том, что каждая звезда на этом флаге представляет собой штат, украденный у индейцев.

Затем говорил Леонард Вороний Пес. Он говорил о том, что на протяжении поколений мы обращались к белому человеку своими устами, но у него не было ушей, чтобы слышать; глаз, чтобы видеть; сердца, чтобы чувствовать. Вороний Пес сказал, что теперь мы должны говорить со своими собственными телами, и что он не боится умереть за свой народ. То была очень эмоциональная речь. Кое-кто плакал. Какой-то старик повернулся ко мне и сказал: “Это те самые слова, которые я всегда хотел произнести, но был вынужден держать их при себе”.

Я спросила одного из молодых людей: “Что вы за индейцы?”.

“Мы - ДАИ”,- ответил он: “Движение Американских Индейцев. Мы собираемся изменить положение дел”.

ДАИ родилось в 1968 году. Его отцами в основном были люди, большую часть времени проводившие в тюрьмах Миннесоты – Оджибвеи. Оно возникло в трущобах Сент-Пола, взяв на себя заботу о проблемах индейского гетто. Одна индейская женщина была тем человеком, который дал движению это имя. Она рассказывала мне: “Поначалу мы называли себя ‘Обеспокоенные Индейские Американцы’, но потом кто-то обнаружил, что сокращенно это произносится ‘CIA’. Это было не слишком здорово[1]. Тогда я сказала: ‘Вы, парни, все нацеливаетесь сделать это или сделать то. Почему бы вам не назваться ДАИ[2], Движение Американских Индейцев?’. Вот так”.

Сперва ДАИ ограничивалось в основном Сент-Полом и Миннеаполисом. Первые люди ДАИ были главным образом индейцами гетто, зачастую - родом из племен, давно утративших свой язык и традиции. Когда они встретились с нами в резервациях Сиу, вот тогда они начали узнавать о былом. Мы тоже учились от них. Мы, Сиу, жили весьма изолированно, за тем, что кое-кто называл “Замшевым Занавесом”[3]. ДАИ распахнуло нам окно, в которое дунул ветер шестидесятых и начала семидесятых. И это был не легкий ветерок, а подхвативший нас вихрь. Именно после того, как сошлись вместе традиционные индейцы резерваций и дети городских гетто, ДАИ превратилось в общенациональную силу. Это стало ударом кремня о кремень, который высек искру, превратившуюся в пламя, возле которого мы могли согреться после долгой-долгой зимы.

Вступив в ДАИ, я бросила пить. Другие повыбрасывали мундштуки для косяков и бутыли с авиационным клеем. Не все в ДАИ было хорошо. Мы не видели этого, или не хотели видеть. В то время это было неважно. Важно было то, что двигало нас вперед. Мы, дети, стали передовым отрядом ДАИ, его острием, а Сиу задали стиль. Униформа ДАИ была чисто Сиукской – черные “сердитые шляпы” с подвязанными к ремешкам перьями; костяные чокеры; нашейные мешочки со снадобьями; куртки “Levi’s”, на которых мы вышивали наши боевые заслуги – Алькатрас, Тропа Нарушенных Договоров, Вундед-Ни. Некоторые пижоны носили третью, очень тонкую косичку – скальповый локон. Мы сочиняли свои собственные песни – сорокадевятки, хвалебные песни, песни о томящихся в тюрьмах воинах. Гимн ДАИ был сочинен четырнадцатилетним мальчиком Сиу. Оджибвеи говорят, что его сочинил один из их детей, но мы, Сиу, знаем лучше.

Мы все обладали красноречием, являлись хорошими ораторами и писали стихи, хотя все были исключенными из школ недоучками, толком не умевшими ни читать, ни и писать. Мы позаимствовали часть нашей риторики у черных, которые раньше нас начали бороться за свои права. Как и они, мы являлись меньшинством, нищим и угнетаемым, но есть и отличия. Думаю, не случайно во многих индейских языках негра называют “черным белым человеком”. Черные хотят иметь то, что имеют белые. Это можно понять. Они хотят влиться в белое общество. Мы, индейцы, хотим жить вне его. Это основное наше отличие.

Поначалу мы ненавидели всех белых, поскольку знали лишь один их тип – тип Джона Уэйна. Прошло время, прежде чем мы познакомились с белыми, с которыми могли общаться и дружбу которых смогли воспринять. Один из наших юношей познакомился с прелестной девушкой. Девушка говорила, что она индеанка. Она и выглядела по-индейски. Она сказала ему: “Переспи со мной”. Посреди ночи, в постели, он каким-то образом выяснил, что она пуэрториканка. Он настолько обезумел из-за того, что она оказалась ненастоящей краснокожей, что избил ее. Он хотел иметь дело только с индейскими девушками и чувствовал себя обманутым. Он убежал из дома приемных родителей, где ему действительно скверно жилось, чтобы найти прибежище среди себе подобных. Позднее ему стало стыдно за содеянное, и он извинился перед девушкой. В итоге мы объединились с некоторыми из братьев и сестер чикано и научились любить и уважать их, но это заняло время. Мы существовали в собственном замкнутом мирке и с подозрением относились к чужакам. Позднее мы оказались выступающими с речами в студенческих городках, в церквях, на уличных перекрестках. Мы обращались к выдающимся нашим сторонникам, таким как Марлон Брандо, Дик Грегори, Рип Торн, Джейн Фонда и Анжела Дэвис. То был долгий процесс постижения, расширивший наши горизонты.

Мы сформировали свои взаимоотношения между собой и с чужаками. У нас были девушки, готовые забраться в постель с любым воином, совершившим какой-нибудь храбрый поступок. Другие девушки любили кого-то одного. Обычно парень говорил девушке: “Будь моей старухой”, и она могла ответить: “Ладно. Ты мой старик”. Они могли отправиться к шаману, чтобы он украсил их перьями, выкурил с ними трубку и набросил им на плечи красное одеяло. Это делало их мужем и женой на индейский манер. Затем они спали под одним одеялом. Законы белых людей не признавали такие браки, но мы относились к ним с уважением. Эти браки могли длиться всего несколько дней. Любой из молодоженов мог рассориться с законом и оказаться в тюрьме или пасть от руки гуна[4]. Мы жили уж точно нестабильной жизнью, но некоторые из браков длились годами. Длинный ли, короткий ли, но он был хорош, пока длился. У девушки был кто-то, кто мог о ней позаботиться и защитить; у юноши была уинчинчала, которая могла приготовить ему бобы или сшить рубашку. Они сближались и душой, и телом. Это давало им нечто такое, что запоминалось на всю жизнь. Один семнадцатилетний парнишка имел подружку двадцати двух лет. Он называл ее “бабушка”. Он обзавелся двумя футболками – одной для нее со словом “БАБУШКА” на ней, и одной для себя с надписью “Я ЛЮБЛЮ БАБУШКУ”. У юноши разбилось сердце, когда возлюбленная оставила его ради более взрослого мужчины. Некоторые из лидеров ДАИ притягивали огромное количество “жен”. Мы называли их “жены месяца”.

Я и сама вступила в один из таких браков. Он длился ровно столько, сколько хватило на то, чтобы я забеременела. Контроль над рождаемостью был вопреки нашим убеждениям. Мы считали, что индейцев на свете гораздо меньше, чем нас это могло устроить. Чем больше будущих воинов мы приведем в этот мир, тем лучше. Моя старшая сестра Барбара тоже забеременела. Когда пришло время рожать, она легла в больницу Бюро по делам индейцев (БДИ), где доктора сказали ей, что необходимо кесарево сечение. После того, как сестра пришла в себя, доктора сообщили, что они удалили у нее матку. В те времена, по их мнению, на свете существовало уже слишком много маленьких красных незаконнорожденных ублюдков – больше, чем могли прокормить налогоплательщики. Нет смысла нянчиться с этими беспечными, безответственными, сексуально озабоченными женщинами из ДАИ. Ребенок Барбары прожил всего два часа. С лучшей заботой он мог бы выжить. В те годы доктора БДИ стерилизовали тысячи индейских женщин и мексиканок без их на то согласия. По этой причине я была счастлива стать матерью. Я хотела этого не только ради себя, но и ради Барбары. Я была полна решимости не рожать в белой больнице.

А до того у меня было еще девять месяцев, чтобы перебираться с места на место, от одного столкновения до другого. Где бы антропологи ни выкапывали человеческие останки из индейских погребений, там появлялись мы, угрожая, что раскопаем белые могилы и выставив кости и черепа белых людей в стеклянных витринах. Где бы ни проходило очередное политическое судилище над индейцами, перед зданием суда объявлялись мы со своими барабанами. Где бы мы ни видели бар с вывеской “ИНДЕЙЦЫ НЕ ДОПУСКАЮТСЯ”, то затевали разборки с их хозяевами, иногда весьма радикальные. Каким-то образом мы всегда находили для своих путешествий полуразвалившиеся автомобили, сверху донизу расписанные лозунгами Красной Силы. Мы всегда находили людей, готовых принять нас и накормить супом, гренками и густым черным кофе. Денег у нас никогда не водилось, однако мы ели, путешествовали и обычно имели крышу над головой.

Затем произошло нечто странное. Старики-традиционалисты, чистокровные шаманы присоединились к нам, молодежи. Не люди среднего возраста. Те были потерянным поколением, утратившим все свои надежды – людьми в галстуках, дожидавшимися, когда Великий Белый Отец что-то для них сделает. К нам присоединились настоящие старики, обладавшие духом и мудростью, чтобы дать их нам. Дедушки и бабушки, все еще помнящие те времена, когда индейцы были индейцами; собственные деды которых, а иногда и отцы, с оружием в руках сражались с Кастером. Для нас эти люди являлись связующим звеном с великим прошлым. Они обладали великой силой и мощью, достаточными для того, чтобы поделиться с нами. Они до сих пор знали старинные легенды и как правильно следует проводить ритуалы, и мы с жадностью учились у них. Вскоре с их помощью мы, молодые девушки, приносили в жертву свою плоть и пронзали запястья на Пляске Солнца, а молодые воины как в старые времена вонзали шпильки в свою грудь и познавали нелегкий путь своего возрождения. Даже те, кто вырос в городах, кто никогда не сидел верхом и ни разу не слышал, как кричит сова, присоединились ко всеобщему порыву. Не хвастаюсь, но я горда тем, что мы, Лакоты, начали это.

Древние старухи произвели на меня особенно глубокое впечатление. Женщины, такие как Лизи Быстрая Лошадь – Лизи, которая с трудом, но вскарабкалась на вершину Горы Рашмор и стояла на самой верхушке тех гигантских лысых голов, требуя вернуть Черные Холмы их полноправным хозяевам. Лизи, которую полицейские стащили вниз с горы, приковав наручниками к ее девятилетней правнучке. Запястья истерлись, и кровь каплями падала на снег. Истинная правда, старики Шайены говорят: “Народ не умер, пока не сломлены сердца его женщин”. Что ж, сердца наших пожилых чистокровных женщин не были сломлены. Они все еще на высоте, и они еще могут окрылить нас своим гортанным, берущим за душу боевым кличем, который заставлял встать дыбом волосы на моей голове, а тело покрыться пупырышками всякий раз, когда я его слышала - неважно, как часто.

 Мы наводили шороху на хонки. Нас боялись повсюду в обеих Дакотах. Никогда не могла понять, почему. Мы всегда были жертвами. Мы никого не калечили и не лишали жизни. Это нас увечили и убивали. За исключением разграбления нескольких торговых постов, мы и вправду не сотворили ничего дурного. Мы были крикливы, произвели много шума и действовали кому-то на нервы. Мы заставили мистера Белого Человека понять, что есть и другие индейцы, помимо тех убогих человеческих существ, которые позируют ему за четвертак – но это не было поводом убивать нас или прятаться от нас под кроватями. “ДАИ идет. ДАИ идет!” – таков был всеобщий вопль при приближении нескольких четырнадцатилетних краснокожих в шляпах Дядюшки Джо. Хозяева ранчо и полиция распространяли о нас самые невероятные слухи. Средства массовой информации твердили, что мы готовимся к ограблению банков, штурму тюрем, поджогу Капитолия штата, взрыву Горы Рашмор и убийству губернатора. Наконец нас обвинили в том, что мы собираемся выкрасить красной краской носы тех гигантских голов Горы Рашмор. Хуже всего было то, что мы распугали туристов. Концессионеры Горы Рашмор и приманок для туристов по всем Черным Холмам теряли деньги. Нас следовало убить хотя бы за это.

Думаю, их нечистая совесть заставляла местных белых так ненавидеть нас. Билл Канстлер – адвокат ДАИ, защищавший нас во множестве судебных разбирательств – однажды сказал: “Больше всего вы ненавидите тех, кому причинили наибольшее зло”. Все белые возле резерваций жили на земле, украденной у нас – украденной не в далеком прошлом, а их отцами и дедами. Они все строили свою жизнь, тем или иным образом эксплуатируя нас: используя индейцев в качестве дешевой рабочей силы, за жалкую плату выгуливая свой скот на резервационных землях, используя как живописную бутафорию для привлечения туристов из Европы. Они могли сосуществовать лишь с тем стереотипным индейцем, поющим и пляшущим под тамтам, и запирали двери на замки, прятались за занавески с криком: “ДАИ идет, зовите полицию!” всякий раз, когда мы появлялись в городе. Каждый раз за один или два дня после нашего появления ружейные лавки в окрестностях распродавали весь свой товар. Белое население вновь обзавелось ружьями. Куда бы они ни шли, они всегда имели при себе револьверы и даже спали с заряженными 38-мыми под подушками. Куда бы они ни ехали, в их пикапах позади сидений всегда лежала мощная винтовка. Ходили слухи, что губернатор Южной Дакоты, который однажды поклялся отправить всякого члена ДАИ за решетку или на шесть футов под землю, закупил в Западной Германии особый скорострельный пулемет новейшей модели и установил его под куполом Капитолия штата, где проводил часы, наводя пулемет на индейцев, которым случилось проходить мимо, прицеливаясь, водя стволом взад и вперед, взад и вперед. Может, это лишь байка, но, зная того человека, я готова в нее поверить. Мне было плевать на их страх перед нами. В любом случае, это лучше, чем когда вам суют четвертак и просят попозировать, улыбаясь, перед их камерой.

Мы не были ангелами. Я не могу гордиться некоторым из того, что было совершено ДАИ или, скорее, теми, кто называл себя ДАИ. Но ДАИ помогло нам тогда, когда мы отчаянно нуждались в помощи. Оно определило наши цели и выразило самые сокровенные желания. Оно задало индейцам стиль. Даже те коренные американцы, которые заявляли, что не хотят иметь с ДАИ ничего общего, потому что оно идет против их племенных представлений о жизни, начали одеваться и говорить в манере ДАИ. В то или иное время у меня случилось несколько конфликтов с Движением Американских Индейцев. Не знаю, выживет ли оно, или умрет. Некоторые говорят, что движение умирает в тот самый момент, когда оно становится приемлемым. В таком случае в теле ДАИ должна остаться хоть капелька жизни - по крайней мере, в Дакотах. Но что бы ни произошло, никто не может отнять от ДАИ то, что оно исполнило свою миссию и сделало то, что было необходимо сделать во времена, решительные для Индейской Америки.

Пляска Солнца в Роузбаде в конце лета 1972 года навсегда останется в моей памяти. Многие из лидеров ДАИ приехали в местечко Вороньего Пса, чтобы потанцевать, принести в жертву свою плоть, испытать все муки этого самоистязания - самого священного нашего ритуала – глядя прямо на солнце, дуя в свои свистки из орлиной кости, молясь с трубкой. Это было подобно возрождению, исполнению пророчеств Пляски Духов. Странно было видеть, как люди, вышедшие из племен, никогда не практиковавших этот обряд, проходят испытания Пляски Солнца. Я понимала, что это был их способ заявить: “Я снова индеец”.

Кроме того, эта Пляска Солнца дала нам возможность получше узнать друг друга и серьезно поговорить. Я была счастлива видеть, какое большое участие в этих дискуссиях принимают женщины. Один из мужчин ДАИ, смеясь, сказал: “Годами мы не могли заставить женщин высказаться, а сейчас мы не можем заставить их заткнуться”. Я только слушала, потому что еще слишком робкой и юной. Поэтому я держалась в тени.

Люди пребывали в напряжении. Все кипело. Настроение было скверным. После Пляски Солнца до нас долетела весть, что Ричард Оукс из племени Могавков – один из самых любимых и почитаемых лидеров на Алькатрасе – был убит белым. Незадолго до этого Сиу по имени Раймонд Желтый Гром, простой, трудолюбивый человек был раздет догола и вынужден плясать под дулами ружей в зале Американского Легиона в Гордоне, штат Небраска. Позднее его забили до смерти, просто забавы ради. А перед этим богатый ранчер застрелил невооруженного индейца из Пайн-Риджа – Нормана Маленького Медведя – и избежал наказания. Норманн был уравновешенным прихожанином, но это его не спасло. Снова был открыт сезон охоты на индейцев, и люди говорили: “Хватит этого дерьма!”. И именно из этих чувств - чувств гнева, надежды и отчаяния - родилась “Тропа Нарушенных Договоров”.

Я до сих пор горда тем, что “Тропа” зародилась в Роузбаде, среди моего народа. Возможно, это нехорошо. Чувство гордости за какое-то отдельное племя стоит на пути индейского единства. Тем не менее, оно присутствует, и это не всегда плохо. Человеком, первым подумавшем о караванах с индейцами, со всех сторон вливавшихся в Вашингтон, был Боб Бернет. Он был председателем племени в Роузбаде, а не членом ДАИ. Другие индейские лидеры в этом караване, такие как Хэнк Эдамс, Рибен Снейк и Сид Миллс (Сид и Хэнк были родом с Северо-Запада, где они вели борьбу за права коренных жителей на рыбалку) не состояли в ДАИ. Ни люди из Шести Наций с севера штата Нью-Йорк, ни представители некоторых племен Юго-Запада не имели к ДАИ никакого отношения. Но, хотя и не они его затеяли, именно лидеры ДАИ в итоге возглавили этот марш.

“Тропа Нарушенных Договоров” стала величайшей акцией, предпринятой индейцами со времен сражения при Литтл Бигхорне. Как сказал нам Эдди Бентон, шаман Оджибвееев: “В религии нашего племени есть пророчество о том, что когда-нибудь мы все объединимся. Все племена соединят руки в братстве и единстве. Я счастлив видеть, как это происходит. Братья и сестры со всего континента соединились, объединенные одним делом. Именно это имеет величайшее значение для индейского народа… а не то, что произошло или, быть может, произойдет в результате наших действий”.

Каждый караван возглавлялся духовным лидером или шаманом с его священной трубкой. Караван из Оклахомы следовал по Черокской “Тропе Слез” - по следам умирающих индейцев, выброшенных из своих домов Президентом Эндрю Джексоном. Наш караван стартовал из Вундед-Ни. Для нас, Сиу, это имело особый исторический смысл, наполнивший нас чувством, будто духи всех этих детей и женщин, убитых здесь Седьмой Кавалерией, восстали из своей общей могилы, чтобы идти вместе с нами.

Я путешествовала с друзьями из Роузбада и Пайн-Риджа. Мой брат и моя сестра Барбара находились в этой группе. Я не знала, чего ждать. Большой марш протеста вроде этого был для меня в новинку. Когда мы прибыли в Вашингтон, то растерялись. Нам обещали еду и жилье, но под давлением правительства многие церковные общины, обещавшие приютить и накормить нас, испугались и пошли на попятную. Едва светало, и мы, дрожа от утреннего холода, пытались найти место для ночлега. У меня слипались глаза. Одно мы исполнили – в предрассветной полутьме объехали вокруг Белого Дома, гудя сиренами и стуча в барабаны, чтобы дать знать Президенту Никсону о нашем прибытии.

В конце концов, мы нашли место для сна – старую, полуразрушенную и брошенную церковь. Едва я заползла в свой спальник, как увидела существо, которое сочла кошкой хороших размеров. Тварь шла прямо по моей постели. Нацепив очки, я обнаружила, что это крупная крыса - самая большая и злая на вид из тех, что я когда-либо видела. Церковь пребывала в волнении. Женщины визжали. Моя крыса, как выяснилось, была здесь не единственной. Пожилая дама, голосовавшая две тысячи миль от Шайен-Ривер, чтобы добраться до Вашингтона, жаловалась на сломанные туалеты. Шла первая неделя ноября, и было не жарко. Пожилой канадский индеец ковылял на костылях. Его ноги были искалечены, и он не мог найти мягкого места, чтобы присесть. Какая-то молодая девчонка кричала, что тут не только крысы, но и миллионы тараканов. Молодой Оджибвей сказал, что он покидал трущобы Сент-Пола не ради того чтобы оказаться в подобном дерьме. Я ему ответила, что не ожидала ничего иного. Не думал ли он, что Никсон определит его в “Holliday Inn” с ковром во всю комнату и цветным телевизором? Повсюду стояли группы людей прижимавшихся друг к другу в своих одеялах. Люди говорили: “Нам обещали подходящее жилье. Посмотрите, как с нами обходятся. Мы это не потерпим”.

Кто-то предложил: “Давайте-ка все отправимся в БДИ”. Это показалось самым естественным решением – идти в Бюро по делам индейцев, построенное на авеню Конституции. Нас должны будут разместить. Помимо всего, это было “наше” здание. Ну а потом, это и было тем, ради чего мы приехали – пожаловаться на то, как бюро обращается с нами. Похоже, внезапно всех охватила настоятельная потребность поспешить в БДИ. Следующее, что я помню - мы оказались внутри. Мы ворвались в здание подобно лавине. Кто-то поставил на главной лужайке типи. Назначили охранников. Они надели красные нарукавные повязки или привязали окрашенные во все цвета радуги ленты к своим рубашкам и курткам. Охранники следили за дверьми. Племенные группы занимали ту или иную комнату, Ирокезы на одном этаже, Сиу на другом. Индейцы из Оклахомы, народ Северо-Западного побережья – все обустраивали себе место. Дети играли, а пожилые женщины с комфортом устроились на кушетках в фойе. Громыхал барабан. Я чувствовала запах кинникинника – индейского табака. Кто-то поместил на въездных воротах знак “ИНДЕЙСКАЯ СТРАНА”. В конце концов, здание принадлежало нам, и мы не теряли времени, превращая его в индейское селение.

 Моя маленькая группа обосновалась в небольшой комнате второго этажа. Комната была прекрасна – толстые ковры, приглушенный свет, мягкие кушетки и удобные кресла. Бюрократы и впрямь знали, как жить. У них имелись мраморные лестницы, кованные перила, прекрасные статуи и картины, изображающие Благородного Дикаря, ценные артефакты. Я услышала, как кто-то говорит на Сиу, и открыла дверь. За ней оказался Леонард Вороний Пес, беседовавший с какой-то молодежью. Он объяснял им, ради чего мы здесь, и что все это значит. Кто-то сказал мне: “Тише! Говорит Вороний Пес”. Я была тогда очень молода, и Вороний Пес показался мне стариком - стариком, наделенным ответственностью - но ему в то время было всего тридцать два. Мне даже не приходило в голову, что однажды я буду вынашивать его детей.

Захват здания БДИ не планировался. Мы честно думали, что все будет приготовлено для нашего пребывания в Вашингтоне. Когда обещания обернулись все тем же старым бизоньим дерьмом, как выразился один из лидеров, мы просто оккупировали БДИ. Это был спонтанный, типично индейский хэппенинг. Никто не отдавал нам приказов. Мы не очень то подчиняемся каким бы то ни было приказам. Это не в нашем стиле. Различные племенные группы заседали в своих комнатах, решая, что делать. Время от времени кто-то спускался в большой зал с выдвинутыми предложениями, вынося их на всеобщее обсуждение. В актовом зале была большая сцена, много кресел и микрофоны. Дискуссии всегда открывались церемонией, которую проводил один из шаманов. Думаю, первой из тех, кто подогнал нам полную машину еды, была одна негритянская правозащитная организация. Позднее всевозможные религиозные общины и прочие сочувствующие жертвовали нам еду и деньги. В здании имелась кухня, и мы быстро организовали подразделения по приготовлению пищи, мытью посуды и уборке мусора. Кое-кого из женщин определили наблюдать за детьми, стариков опекали, была создана команда медиков. Вопреки тому, что считают иные белые, индейцы великолепны в импровизации такого рода самоуправления, когда никто не указывает им, что надо делать. Они не дожидаются указаний. Думаю, всего в здание набилось от шести до восьми сотен людей, но ощущение скученности отсутствовало.

Изначальные лидеры нашего каравана планировали мирный и полный достоинства протест. Были даже разговоры о песнях и плясках для сенаторов и о приглашении законодателей на индейский пир с жареными лепешками и супом из кукурузы. Это, быть может, и сработало бы, если кто-нибудь захотел бы нас выслушать. Но мир предпочел нас проигнорировать. Мы были нежеланны. Говорили, что мы являемся хулиганами, не выступающими от лица всего индейского народа. Председатели племен, полукровки со своими зарплатами и накладными расходами, прокляли нас всех почти поименно. Никсон отправил к нам какую-то мелкую сошку сказать, что он сделал для Американских индейцев больше, чем любой из его предшественников, и не видит причин нашему приезду в Вашингтон, что у него гораздо больше важных дел, чем переговоры с нами - вероятно, он имел в виду тайную запись на пленку своих визитеров и подготовку Уотергейта. Мы удивлялись: где же все то хорошее, что он для нас сделал.

Мы хотели, чтобы Вороний Пес провел церемонию на могиле Иры Хайеса – индейца Пима, получившего Медаль Славы Конгресса за Иво Джиму и умершего в канаве, пьяным и позабытым всеми. Армия, отвечавшая за Арлингтонское кладбище, запретила эту церемонию, “потому что она будет политической, а не религиозной”. Потихоньку наше настроение менялось. Стало меньше разговоров о песнях и плясках и больше о том, как все сдвинуть с места. Денис Бэнкс сказал, что ДАИ против насилия, но, быть может, понадобится другой Уотс, чтобы заставить публику понять положение коренных американцев. Рассел Минс заметил нескольким репортерам, что средства массовой информации игнорируют нас: “Что нам сделать, чтобы привлечь к себе хоть какое-то внимание. Оскальпировать кого-нибудь?”. Именно тогда я узнала, что, пока мы “вели себя хорошо”, никто нас и в грош не ставил, но стоило нам начать шуметь, как мы заполучили такую поддержку и освещение в медиа, о каких только мечтать могли.

Мы сделали им одолжение. Мы выбросили из здания полицию и охранников. Кто-то из них не хотел, чтобы его выгоняли пинками. Они прыгали из окон первого этажа, словно множество жаб. Мы сформулировали двадцать индейских требований. Все они были отклонены теми немногими бюрократами, которых отправили на переговоры с нами. Наибольшим, что мы вынесли из этих переговоров, стал один из белых чиновников, поднявший индейское дитя для моментального снимка со словами: “Разве она не прелестна?”. Мы пришли ни ради сюсюканья с нашими детьми, ни для того, чтобы лизать задницу. Умеренные лидеры потеряли доверие. Это была не их вина. По мере того, как оккупация превращалась в осаду, мы начали прислушиваться к другим голосам. Я слышала, как кто-то кричал: “Свиньи уже здесь!”. Я видела из окна, что это правда. Все здание было окружено полицией в шлемах, вооруженной всеми видами огнестрельного оружия. Разразилась схватка между полицией и нашими часовыми. Кое-кого из наших юношей избивали по голове полицейскими дубинками, и мы видели, как кровь струится по их лицам. Прокатился слух, оказавшийся правдой, что мы получили ультиматум: “Очистить здание – иначе!”.

Я ощутила, как в здании нарастает напряжение, оно нарастало во мне – муравьиная куча, в которую кто-то засунул палку и ворочал там ею. Я слышала, как причитала одна из женщин: “Они идут, они собираются всех нас перебить!”. Мужчины начали кричать: “Женщины и дети наверх! Быстро наверх!”. Но я спустилась вниз. Я видела снаружи войска для подавления беспорядков. Они как раз избивали двух индейцев и волокли их в тюрьму. Мы забаррикадировали все двери и окна нижних этажей ящиками с документами. Ксероксами, столами, шкафами с папками, всем, что смогли оторвать руками от пола. Кое-кто из братьев водружал на подоконники пишущие машинки, чтобы сбросить их на головы полицейским, если те попытаются штурмовать здание. Молодые люди пели и кричали: “Сегодня хороший день для смерти!”. Мы начали изготовлять себе оружие. Двое или трое парней нашли комплекты для стрельбы из лука и приготовились обороняться при помощи луков и стрел. Другие испытывали на изгиб клюшки для гольфа. Некоторые привязывали к удилищам перочинные ножи. Нож для вскрытия писем, привязанный к ножке от стола, становился томагавком. Флойд Молодая Лошадь, Сиу из Черри-Крик, был первым, кто нанес на свое лицо боевую раскраску на старинный манер. Вскоре множество молодых людей сделали то же. Многие завернулись в перевернутые американские флаги – как танцоры Пляски Духов былых времен.

Я разломала ножницы, привязала одну половину к отломанной ножке стула и вышла наружу, чтобы присоединиться к нашим стражам. Одним из них был мой брат. Увидев меня, он рассмеялся. Он четыре года прослужил в морской пехоте и научил меня, как разбирать, чистить и стрелять из 38-го. Мой вид с тем жалким оружием сразил его наповал: “Что ты намереваешься делать с этой штуковиной?”. “Воткнуть ее им в яйца, прежде чем они ударят меня”.

Наконец полицейские отступили, и нам сказали, что они дают нам еще двадцать четыре часа на то, чтобы освободить здание. На этом, однако, противостояние не завершилось. С тех пор каждое утро нам вручали постановление суда, гласившее, что мы должны убраться до шести вечера. Наступало шесть часов, и мы оставались, готовые к битве. Думаю, мои братья и сестры были готовы умереть прямо там, на ступенях здания БДИ. Когда одного из лидеров ДАИ репортер спросил, не боятся ли индейцы, что могут пострадать их женщины и дети, он сказал: “Наши женщины и дети рисковали на протяжении четырехсот лет и готовы к страданиям”. Мы все закричали: “Точно!”. Не думаю, что за всю ту неделю, которую я провела внутри БДИ, мне довелось поспать больше пяти или шести часов.

Каждое утро и каждый вечер были критическим временем. В промежутках продолжались переговоры. Прибывали группы сторонников – как хорошие люди, так и чудаки. Уполномоченный по делам индейцев Льюис Брюс провел одну ночь в здании, чтобы выказать нам свою симпатию. Так же поступила и ЛаДонна Харисс – Кайова-Команч и сенаторская жена. Один парень, именовавший сам себя Вэйви Грэйви, носивший в ухе огромную серьгу и прибывший из одного местечка в Калифорнии, которое называется Свиноферма, приехал на психоделически разрисованном автобусе и снабдил нас системой оповещения. В то же самое время полиция отрезала все телефонные линии, за исключением одной, связывавшей нас с Министерством внутренних дел. Некий преподобный МакИнтайр явился с группой своих последователей. Они делали пассы руками и распевали христианские гимны. МакИнтайр был известен нам как расист и вьетнамский ястреб. Почему он пожелал оказать нам поддержку, осталось загадкой. Фоторепортеры и корреспонденты роились по всему зданию; туристы щелкали фотоаппаратами нашу охрану. Выглядело так, словно весь этот белый люд, собравшийся вокруг БДИ, надеялся на нечто вроде шоу Баффало Билла “Дикий Запад”.

Для меня высшая точка наступила не тогда, когда вооружились наши мужчины, но когда Марта Грасс - простая, средних лет женщина-Чероки из Оклахомы - встала перед министром внутренних дел Мортоном и поделилась с ним частью своих мыслей, говоря от сердца, говоря за всех нас. Она говорила об обыденном, о женском, проблемах с детьми, повседневной работе. Она трясла перед Мортоном кулаками и говорила: “Хватит вашего трепа!”. Славно было видеть, как индейская мать противостоит одному из высших вашингтонских чиновников. “Это наше здание”, - сказала она ему, а затем показала средний палец.

В конце концов, компромисс был достигнут. Правительство сказало, что оно не будет вести переговоры в Неделю Выборов, но назначит двух высших чиновников, чтобы серьезно рассмотреть двадцать наших требований. Наши расходы на возвращение домой будут возмещены. Никого не накажут. Конечно, двадцать наших требований потом канули в небытие. С практической точки зрения ничего не было достигнуто. Как обычно мы погалдели между собой. Но морально это стало великой победой. Мы противостояли Белой Америке коллективно, не как отдельные племена. Мы поднялись против правительства и приняли крещение огнем. Как сказал Рассел Минс, это стало “дымовым сигналом из преисподней!”.