Существование философского знания у нагуа — исторический факт
Глава I
Религиозно-мифологическое мировоззрение нагуа начала XVI века известно нам благодаря таким исследователям, как Селер, Касо, Сустель, Гарибай и Фернандес, которые сумели воссоздать его, опираясь на прямые источники, рассматриваемые ими с различных точек зрения. В частности, Альфонсо Касо удалось показать внутреннюю структуру этого миропонимания, в котором различные космические мифы и верования о потусторонности вращались вокруг великого мифа о Солнцах, превращавшего ацтекскую нацию в «народ Солнца».
Однако, несмотря на стремление к созданию единой системы и проникновенные догадки, содержащиеся в сложном мировоззрении нагуа необходимо признать, что если бы мысль их ученых не пошла дальше этого, то у них не появилась бы философия в строгом смысле этого слова. И это потому, что, хотя мифы и верования являются первым завуалированным ответом на животрепещущую тайну Вселенной, в действительности же философское представление означает нечто большее, чем взгляд на мир, отраженный в мифах.
Дать такое определение философии, которое было бы приемлемым для различных философских школ — дело довольно трудное. Тем не менее мы считаем, что все согласятся с тем, что для философского в строгом смысле слова выражения мысли требуется ясное восприятие проблем в самой сущности вещей. Чтобы поставить себе целью рационалистически ответить на вопрос о происхождении бытия и судьбы Вселенной и человека, необходимо подвергнуть сомнению уже достигнутые решения, являющиеся результатом традиции или обычая. Философами следует считать тех, кто испытывает необходимость объяснить происхождение вещей, или серьезно
ставит вопрос о том, каков их смысл, ценность, или, идя еще дальше, спрашивает об истине жизни, существовании после смерти, о возможности познания потустороннего мира (по ту сторону физического), где люди с помощью мифов и человеческих верований искали на них ответ. Думать и беспокоиться об этом и означает в строгом смысле слова философствовать.
Теперь спрашивается, имеем ли мы достоверные доказательства того, что эти искания и беспокойства существовали у нагуа? Были ли среди них мыслители, которые начали сомневаться в мифах и попытались настолько рационализировать их, что дошли до постановки в абстрактной и всеобщей форме вопросов, подобных вышеупомянутым?
На эти вопросы мы с уверенностью можем дать утвердительный ответ, опираясь на свидетельства документов нагуа, рассмотренных нами при анализе источников. В нашем исследовании будут сами за себя говорить оригинальные тексты, свободные от всякого толкования, которое могло бы исказить или фантастически изменить их содержание. Мы признаем, конечно, что даваемый нами испанский перевод текстов, несмотря на его скрупулезность, с трудом сможет раскрыть чудесную лаконичность и все оттенки языка нагуатл. Поэтому в качестве приложений приведены оригинальные тексты нагуа, а также философский словарь; в последнем дается анализ различных сложных слов, элементы которых отсутствуют в философских словарях. Их можно найти только в классических словарях Молина и Реми Симеона. Дело в том, что в языке нагуатл, подобно греческому и немецкому, легко происходит образование длинных сложных слов путем сочетания нескольких корней, префиксов, суффиксов и инфиксов для выражения сложной понятийной связи одним словом, являющимся зачастую настоящим чудом «лингвистического зодчества»[107]. Следовательно, в этом отношении язык нагуатл представляет собой подходящий инструмент для выражения философской мысли, которая, как мы увидим, иногда отражается даже в самой внутренней структуре терминов.
Сведения о первых сомнениях и исканиях, волновавших мысль нагуа, анализ которых, принимая во внимание ранее сказанное, мы даем ниже, содержатся в источниках такой формы, которую сегодня мы назвали бы «маленькими поэмами». Наряду с религиозными песнями, эпическими и эротическими поэмами и поэмами, написанными по поводу различных событий, в богатой коллекции «Мексиканских песен» Мексиканской национальной библиотеки мы встречаем небольшие отрывки, в которых со всей остротой ставятся одновременно в лирической и драматической формах самые актуальные вопросы философии всех времен. Во «Введении» мы уже говорили о подлинности и древнем доиспанском происхождении этих «Песен». Здесь вслед за Гарибаем следует лишь уточнить, что указанные тексты относятся к периоду между 1430 и 1519 годами. Это, однако, не исключает ни влияния более древнего периода, ни наличия в них толтекских идей, традиций и т. д. Даты указываются лишь в качестве совершенно достоверных хронологических отправных пунктов[108]. Мы также не утверждаем и то, что все приведенные тексты принадлежат одному автору. Но мы уверены, что в них затрагиваются действительные проблемы, выдвинутые мыслью нагуа до завоевания.
Итак, первая проблема, которой мы коснемся, изложена в виде ряда вопросов о ценности всего существующего в связи с человеческими стремлениями найти удовлетворение в земных вещах.
Чем являлось то, что находил твой разум?
Где бродило твое сердце?
Поэтому ты отдаешь свое сердце всякой вещи,
и ведешь его неизвестно куда: ты разрушаешь свое сердце.
На земле разве можешь ты за чем-либо гнаться?[109]
Краткие комментарии трех основных идей, выраженных в этой маленькой поэме, достаточны, чтобы показать глубину мысли того, что мы называем нагуаской проблематикой.
Первая идея содержится в двух начальных строках. В них ставится вопрос о том, что же истинно ценного могут найти разум и сердце. В тексте спрашивается: что представляло собой то, что находили твой разум и сердце? Твое сердце (мойойо). Как мы подробнее покажем далее, сложное нагуатлское идиоматическое выражение микс, мойойо (твое лицо, твое сердце) означает «твоя личность, твое собственное бытие». Хотя здесь имеется только вторая часть указанного модизма, можно с уверенностью предположить, что речь идет о человеке в его динамическом смысле, поскольку он ищет и желает. Для доказательства можно добавить, что йойотл (сердце) является производным от одного и того же корня, что и ольин (движение), откуда вырисовывается самая древняя нагуаская концепция жизни: йолилицтли, и сердца: йойотл как движение, тенденция.
Другая очень важная идея содержится в третьей и четвертой строках поэмы: человек — это существо, не знающее покоя, он отдает свое сердце всякой вещи (ти-мойол сесенмана) и, идя без определенного направления (агуикпа), губя свое сердце, губит самого себя.
Поэтому таким неотложным выступает вопрос последней строки: на земле разве можешь ты за чем-либо гнаться? (Ин тлалтикпак кан мач ти итлатиу?), что в дословном переводе ставит вопрос о возможности найти что-либо способное удовлетворить сердце (все существо) человека, здесь «на земле» (ин тлалтикпак). Это термин, который, как мы увидим, часто противопоставляется сложному идиоматическому выражению топан, миктлан, (то, что [находится] над нами, в области мертвых), то есть потусторонность. Тлалтикпак (то, что на земле) — это, следовательно, то, что находится здесь, что изменяется, то, что все мы видим, что явственно.
Поскольку еще преждевременно пытаться проникнуть в значение этой пары противоположных понятий, мы лишь отметим подлинный смысл открытой нагуаской мыслью проблемы, касающейся ценности вещей в изменчивом мире тлалтикпака.
В других текстах этого же собрания, еще более углубляя вопрос о необходимости найти что-то действительно ценное в тлалтикпаке (на земле), открыто ставится вопрос о цели человеческой деятельности:
Куда мы пойдем?
Мы приходим сюда, чтобы только рождаться.
А наш дом там:
где находится место для лишенных плоти[110].
Я страдаю: никогда к моей радости не приходило счастье.
Разве я пришел сюда лишь, чтобы действовать напрасно?
Не здесь то место, где делаются вещи.
Действительно, здесь ничто не зеленеет:
распускает свои цветы несчастье[111].
Как показывают цитированные строки, а подобных строк можно было бы привести много, мыслители нагуа, ощущая угнетающую реальность страданий и необходимость объяснения своей жизни и своих дел, которым из-за ожидаемого конца пятого солнца грозит уничтожение, вместе с чем погибло бы и все существующее[112], стремились найти всему этому рационалистическое объяснение. К убеждению в том, что все неизбежно должно погибнуть, добавлялось глубокое сомнение относительно того, что может быть по ту сторону, а это приводило к постановке вопросов, подобных следующим:
Разве цветы пойдут в область смерти?
Там мы мертвы или еще продолжаем жить?[113]
Где область света, раз скрывается тот, кто дает жизнь?[114]
Эти вопросы уже открыто содержат в себе недоверие к мифам, говорящим о потусторонности. Те, кто их ставит, не удовлетворены ответами, которые дает религия. Поэтому они сомневаются и допускают наличие проблемы, желают более ясно видеть, какова судьба человеческой жизни и, следовательно, какое значение имеют его земные старания. Если на земле ничто не цветет и не зеленеет, кроме несчастья, и если потусторонность это таинственность, то не уместно ли спросить, что же в действительности представляет собой наша жизнь, при которой все существует лишь на мгновение, чтобы затем разрушиться, разбиваясь на куски и исчезая навсегда.
Неужели правда, что мы живем на земле?
На земле мы не навсегда: лишь на время.
Даже яшма дробится,
Даже золото ломается,
Даже перья кетцала рвутся,
На земле мы не навсегда: лишь на время[115].
Жизнь в тлалтикпак (на земле) преходяща. В конце концов все должно исчезнуть. Даже камни и драгоценные металлы будут разрушены. Останется ли тогда в этом мире что-нибудь действительно постоянное или истинное? Таков тот новый вопрос, который ставит себе нагуаский мыслитель и с которым в форме диалога обращается к тому, кто по традиции считается дарителем жизни, к Ипалнемогуа:
Неужели мы говорим здесь что-либо истинное, даритель жизни?
Мы только грезим, только просыпаемся. Это всего лишь сон…
Истинного здесь никто не говорит...[116]
Это укоренившееся убеждение, заставляющее утверждать, что жизнь — это сон, содержится не только в песнях, собранных Саагуном, но и в моральных поучениях Гуэгуэтлатолли или в беседах старцев. Отрицание всякой основы и постоянства у всего, что существует в тлалтикпаке, вызывает один из самых глубоких и насущных вопросов: есть ли какая-либо надежда на то, что человек, обладая более истинным бытием, сможет избавиться от фикции снов, от мира того, что уходит навсегда?
Неужели люди истинны?
Следовательно, наша песня уже не истинна.
Что все-таки сохраняется?
Чем является то, что хорошо кончается?[117]
Чтобы лучше понять этот текст, укажем лишь на то, что истина на языке нагуатл, нелтилицтли, это термин, имеющий общий корень со словом тла-нел-гуатл: корень, от которого в свою очередь непосредственно происходит слово нелгуайотл (основа, фундамент). Поэтому утверждение, что смысловой слог НЕЛ первоначально содержал идею о «прочном закреплении или глубоком укоренении», не является лишь гипотезой. Таким образом, можно сказать, что у нагуа истина в абстрактной форме (нелтилицтли) этимологически обозначала способность твердо стоять, иметь хорошую основу или корень. Так станет более понятным вопрос цитированного текста: «Неужели люди истинны?», который нужно читать как: Неужели люди обладают свойством быть чем-то прочным, хорошо укоренившимся? Это же самое подтверждается вопросом, который мы встречаем ниже, где ясно спрашивается: «Что тогда все-таки сохраняется?» — и этот вопрос, поставленный в связи с утверждениями о преходящем характере вещей, приобретает законченный смысл.
Таким образом, мы можем сделать заключение, свободное от всякой фантазии, что желание нагуа знать, существует ли что-либо «истинное» или «сохраняющееся», было движимо стремлением установить, есть ли что-либо неизменное, имеющее прочную основу, которое могло бы уйти от этого «лишь на время», от суетности вещей на земле, вещей, подобных сну. Читателю предстоит судить о том, находится ли вопрос нагуа: «Что тогда все-таки сохраняется?» — в какой-либо связи с философской проблемой западной мысли относительно существования существ, которые мыслятся как «существующие благодаря трансцендентному началу» (схоласты), или как опирающиеся на имманентную действительность, проявлениями которой они являются (Гегель, пантеизм), или без всякой опоры, «существуя там», как хочет того экзистенциализм. Мы же здесь лишь констатируем, что нагуа, убедившихся на опыте в быстротечности всех вещей, занимала идея о необходимости найти основу мира и человека, о чем говорят уже цитированные вопросы: «Что тогда все-таки сохраняется?» и «Неужели люди истинны?» Чтобы оценить уровень интеллектуального развития, предполагаемого такой ясной постановкой вопроса об истинности человеческого существования, необходимо вспомнить, что у греков эта же самая проблема, поставленная в такой же всеобщей и универсальной форме, возникла только со времен Сократа и софистов, почти после двух веков развития философии[118].
Таким образом, даже не зная, какие именно ответы давали мыслители нагуа, мы можем утверждать, что сама постановка вопросов («На земле разве можно за чем-либо гнаться?», «Неужели люди истинны?», «Что тогда все-таки сохраняется?») уже достаточна для вывода, что у них были не только мифы и догадки, но существовала и зрелая мысль, ибо они, рассуждая о вещах, ставили вопрос об их ценности, постоянстве или нереальности («Неужели это сон?») и дошли до рационального понимания человека как проблемы. Подтверждением этому служат и прокомментированные нами тексты, которые мы выбрали из многих других, имеющих подобное содержание. Следовательно, факт существования интересов и вопросов философского характера — или проблематики, как мы сказали бы сейчас, — у нагуа до прихода завоевателей установлен. Однако установление наличия интересов и вопросов, связанных с сущностью вещей и человека, пожалуй, еще недостаточно для безоговорочного признания существования личностей, посвятивших себя интелектуальному труду, состоящему в постановке таких вопросов и особенно в ответе на них — появление этих вопросов могло быть чем-то спорадическим, не нуждающимся в существовании философов. Поэтому вполне уместен вопрос: имеем ли мы исторические доказательства существования у нагуа людей, исследовавших сущность вещей и человека для решения вопросов, подобным тем, которые были поставлены в текстах?
К счастью, ответ на этот вопрос мы находим среди данных, полученных Саагуном в середине XVI века от его индейских информаторов. Сейчас мы и перейдем к рассмотрению материала на языке нагуатл, собранного Саагуном.
[107] О философии, внутренне присущей языку нагуатл, см. интересную работу д-ра Августина де ла Poca «Estudio de