Сообщение об ошибке

Notice: Undefined variable: n в функции eval() (строка 11 в файле /home/indiansw/public_html/modules/php/php.module(80) : eval()'d code).

Существование философского знания у нагуа — исторический факт

Мигель Леон-Портилья ::: Философия нагуа. Исследование источников

Глава I

Религиозно-мифологическое мировоззрение нагуа на­чала XVI века известно нам благодаря таким исследо­вателям, как Селер, Касо, Сустель, Гарибай и Фернан­дес, которые сумели воссоздать его, опираясь на прямые источники, рассматриваемые ими с различных точек зрения. В частности, Альфонсо Касо удалось показать внутреннюю структуру этого миропонимания, в котором различные космические мифы и верования о потусто­ронности вращались вокруг великого мифа о Солнцах, превращавшего ацтекскую нацию в «народ Солнца».

Однако, несмотря на стремление к созданию единой системы и проникновенные догадки, содержащиеся в сложном мировоззрении нагуа необходимо признать, что если бы мысль их ученых не пошла дальше этого, то у них не появилась бы философия в строгом смысле этого слова. И это потому, что, хотя мифы и верования являются первым завуалированным ответом на живо­трепещущую тайну Вселенной, в действительности же философское представление означает нечто большее, чем взгляд на мир, отраженный в мифах.

Дать такое определение философии, которое было бы приемлемым для различных философских школ — дело довольно трудное. Тем не менее мы считаем, что все согласятся с тем, что для философского в строгом смысле слова выражения мысли требуется ясное восприятие проблем в самой сущности вещей. Чтобы поставить себе целью рационалистически ответить на вопрос о про­исхождении бытия и судьбы Вселенной и человека, не­обходимо подвергнуть сомнению уже достигнутые реше­ния, являющиеся результатом традиции или обычая. Философами следует считать тех, кто испытывает необ­ходимость объяснить происхождение вещей, или серьезно

ставит вопрос о том, каков их смысл, ценность, или, идя еще дальше, спрашивает об истине жизни, существова­нии после смерти, о возможности познания потусторон­него мира (по ту сторону физического), где люди с по­мощью мифов и человеческих верований искали на них ответ. Думать и беспокоиться об этом и означает в стро­гом смысле слова философствовать.

Теперь спрашивается, имеем ли мы достоверные до­казательства того, что эти искания и беспокойства су­ществовали у нагуа? Были ли среди них мыслители, которые начали сомневаться в мифах и попытались на­столько рационализировать их, что дошли до постановки в абстрактной и всеобщей форме вопросов, подобных вышеупомянутым?

На эти вопросы мы с уверенностью можем дать утвердительный ответ, опираясь на свидетельства доку­ментов нагуа, рассмотренных нами при анализе источ­ников. В нашем исследовании будут сами за себя гово­рить оригинальные тексты, свободные от всякого толко­вания, которое могло бы исказить или фантастически изменить их содержание. Мы признаем, конечно, что даваемый нами испанский перевод текстов, несмотря на его скрупулезность, с трудом сможет раскрыть чудес­ную лаконичность и все оттенки языка нагуатл. Поэтому в качестве приложений приведены оригинальные тексты нагуа, а также философский словарь; в последнем дается анализ различных сложных слов, элементы которых отсутствуют в философских словарях. Их можно найти только в классических словарях Молина и Реми Симео­на. Дело в том, что в языке нагуатл, подобно греческому и немецкому, легко происходит образование длинных сложных слов путем сочетания нескольких корней, пре­фиксов, суффиксов и инфиксов для выражения сложной понятийной связи одним словом, являющимся зачастую настоящим чудом «лингвистического зодчества»[107]. Сле­довательно, в этом отношении язык нагуатл предста­вляет собой подходящий инструмент для выражения философской мысли, которая, как мы увидим, иногда отражается даже в самой внутренней структуре тер­минов.

Сведения о первых сомнениях и исканиях, волновав­ших мысль нагуа, анализ которых, принимая во внима­ние ранее сказанное, мы даем ниже, содержатся в источниках такой формы, которую сегодня мы назвали бы «маленькими поэмами». Наряду с религиозными пес­нями, эпическими и эротическими поэмами и поэмами, написанными по поводу различных событий, в богатой коллекции «Мексиканских песен» Мексиканской национальной библиотеки мы встречаем небольшие отрывки, в которых со всей остротой ставятся одновременно в ли­рической и драматической формах самые актуальные вопросы философии всех времен. Во «Введении» мы уже говорили о подлинности и древнем доиспанском проис­хождении этих «Песен». Здесь вслед за Гарибаем сле­дует лишь уточнить, что указанные тексты относятся к периоду между 1430 и 1519 годами. Это, однако, не исключает ни влияния более древнего периода, ни нали­чия в них толтекских идей, традиций и т. д. Даты ука­зываются лишь в качестве совершенно достоверных хронологических отправных пунктов[108]. Мы также не утвер­ждаем и то, что все приведенные тексты принадлежат одному автору. Но мы уверены, что в них затрагиваются действительные проблемы, выдвинутые мыслью нагуа до завоевания.

Итак, первая проблема, которой мы коснемся, изло­жена в виде ряда вопросов о ценности всего существую­щего в связи с человеческими стремлениями найти удо­влетворение в земных вещах.

Чем являлось то, что находил твой разум?

Где бродило твое сердце?

Поэтому ты отдаешь свое сердце всякой вещи,

и ведешь его неизвестно куда: ты разрушаешь свое сердце.

На земле разве можешь ты за чем-либо гнаться?[109]

Краткие комментарии трех основных идей, выражен­ных в этой маленькой поэме, достаточны, чтобы пока­зать глубину мысли того, что мы называем нагуаской проблематикой.

Первая идея содержится в двух начальных строках. В них ставится вопрос о том, что же истинно ценного могут найти разум и сердце. В тексте спрашивается: что представляло собой то, что находили твой разум и сердце? Твое сердце (мойойо). Как мы подробнее пока­жем далее, сложное нагуатлское идиоматическое выра­жение микс, мойойо (твое лицо, твое сердце) означает «твоя личность, твое собственное бытие». Хотя здесь имеется только вторая часть указанного модизма, можно с уверенностью предположить, что речь идет о человеке в его динамическом смысле, поскольку он ищет и же­лает. Для доказательства можно добавить, что йойотл (сердце) является производным от одного и того же корня, что и ольин (движение), откуда вырисовывается самая древняя нагуаская концепция жизни: йолилицтли, и сердца: йойотл как движение, тенденция.

Другая очень важная идея содержится в третьей и четвертой строках поэмы: человек — это существо, не знающее покоя, он отдает свое сердце всякой вещи (ти-мойол сесенмана) и, идя без определенного направления (агуикпа), губя свое сердце, губит самого себя.

Поэтому таким неотложным выступает вопрос по­следней строки: на земле разве можешь ты за чем-либо гнаться? (Ин тлалтикпак кан мач ти итлатиу?), что в до­словном переводе ставит вопрос о возможности найти что-либо способное удовлетворить сердце (все существо) человека, здесь «на земле» (ин тлалтикпак). Это термин, который, как мы увидим, часто противопоставляется сложному идиоматическому выражению топан, миктлан, (то, что [находится] над нами, в области мертвых), то есть потусторонность. Тлалтикпак (то, что на зем­ле) — это, следовательно, то, что находится здесь, что изменяется, то, что все мы видим, что явственно.

Поскольку еще преждевременно пытаться проникнуть в значение этой пары противоположных понятий, мы лишь отметим подлинный смысл открытой нагуаской мыслью проблемы, касающейся ценности вещей в измен­чивом мире тлалтикпака.

В других текстах этого же собрания, еще более углубляя вопрос о необходимости найти что-то действи­тельно ценное в тлалтикпаке (на земле), открыто ста­вится вопрос о цели человеческой деятельности:

Куда мы пойдем?

Мы приходим сюда, чтобы только рождаться.

А наш дом там:

где находится место для лишенных плоти[110].

Я страдаю: никогда к моей радости не приходило счастье.

Разве я пришел сюда лишь, чтобы действовать напрасно?

Не здесь то место, где делаются вещи.

Действительно, здесь ничто не зеленеет:

распускает свои цветы несчастье[111].

Как показывают цитированные строки, а подобных строк можно было бы привести много, мыслители нагуа, ощущая угнетающую реальность страданий и необходи­мость объяснения своей жизни и своих дел, которым из-за ожидаемого конца пятого солнца грозит уничтоже­ние, вместе с чем погибло бы и все существующее[112], стремились найти всему этому рационалистическое объяснение. К убеждению в том, что все неизбежно должно погибнуть, добавлялось глубокое сомнение отно­сительно того, что может быть по ту сторону, а это при­водило к постановке вопросов, подобных следующим:

Разве цветы пойдут в область смерти?

Там мы мертвы или еще продолжаем жить?[113]

Где область света, раз скрывается тот, кто дает жизнь?[114]

Эти вопросы уже открыто содержат в себе недоверие к мифам, говорящим о потусторонности. Те, кто их ста­вит, не удовлетворены ответами, которые дает религия. Поэтому они сомневаются и допускают наличие про­блемы, желают более ясно видеть, какова судьба чело­веческой жизни и, следовательно, какое значение имеют его земные старания. Если на земле ничто не цветет и не зеленеет, кроме несчастья, и если потусторонность это таинственность, то не уместно ли спросить, что же в действительности представляет собой наша жизнь, при ко­торой все существует лишь на мгновение, чтобы затем разрушиться, разбиваясь на куски и исчезая навсегда.

Неужели правда, что мы живем на земле?

На земле мы не навсегда: лишь на время.

Даже яшма дробится,

Даже золото ломается,

Даже перья кетцала рвутся,

На земле мы не навсегда: лишь на время[115].

Жизнь в тлалтикпак (на земле) преходяща. В конце концов все должно исчезнуть. Даже камни и драгоцен­ные металлы будут разрушены. Останется ли тогда в этом мире что-нибудь действительно постоянное или истинное? Таков тот новый вопрос, который ставит себе нагуаский мыслитель и с которым в форме диалога обращается к тому, кто по традиции считается дарите­лем жизни, к Ипалнемогуа:

Неужели мы говорим здесь что-либо истинное, даритель жизни?

Мы только грезим, только просыпаемся. Это всего лишь сон…

Истинного здесь никто не говорит...[116]

Это укоренившееся убеждение, заставляющее утвер­ждать, что жизнь — это сон, содержится не только в песнях, собранных Саагуном, но и в моральных поучениях Гуэгуэтлатолли или в беседах старцев. Отрицание всякой основы и постоянства у всего, что существует в тлалтикпаке, вызывает один из самых глубоких и насущ­ных вопросов: есть ли какая-либо надежда на то, что человек, обладая более истинным бытием, сможет избавиться от фикции снов, от мира того, что уходит навсегда?

Неужели люди истинны?

Следовательно, наша песня уже не истинна.

Что все-таки сохраняется?

Чем является то, что хорошо кончается?[117]

Чтобы лучше понять этот текст, укажем лишь на то, что истина на языке нагуатл, нелтилицтли, это термин, имеющий общий корень со словом тла-нел-гуатл: корень, от которого в свою очередь непосредственно происходит слово нелгуайотл (основа, фундамент). Поэтому утвер­ждение, что смысловой слог НЕЛ первоначально содер­жал идею о «прочном закреплении или глубоком уко­ренении», не является лишь гипотезой. Таким образом, можно сказать, что у нагуа истина в абстрактной форме (нелтилицтли) этимологически обозначала способность твердо стоять, иметь хорошую основу или корень. Так станет более понятным вопрос цитированного текста: «Неужели люди истинны?», который нужно читать как: Неужели люди обладают свойством быть чем-то проч­ным, хорошо укоренившимся? Это же самое подтвер­ждается вопросом, который мы встречаем ниже, где ясно спрашивается: «Что тогда все-таки сохраняется?» — и этот вопрос, поставленный в связи с утверждениями о преходящем характере вещей, приобретает закончен­ный смысл.

Таким образом, мы можем сделать заключение, сво­бодное от всякой фантазии, что желание нагуа знать, существует ли что-либо «истинное» или «сохраняю­щееся», было движимо стремлением установить, есть ли что-либо неизменное, имеющее прочную основу, которое могло бы уйти от этого «лишь на время», от суетности вещей на земле, вещей, подобных сну. Читателю пред­стоит судить о том, находится ли вопрос нагуа: «Что тогда все-таки сохраняется?» — в какой-либо связи с фи­лософской проблемой западной мысли относительно существования существ, которые мыслятся как «суще­ствующие благодаря трансцендентному началу» (схо­ласты), или как опирающиеся на имманентную действи­тельность, проявлениями которой они являются (Гегель, пантеизм), или без всякой опоры, «существуя там», как хочет того экзистенциализм. Мы же здесь лишь констатируем, что нагуа, убедившихся на опыте в быстротеч­ности всех вещей, занимала идея о необходимости найти основу мира и человека, о чем говорят уже цитирован­ные вопросы: «Что тогда все-таки сохраняется?» и «Не­ужели люди истинны?» Чтобы оценить уровень интел­лектуального развития, предполагаемого такой ясной постановкой вопроса об истинности человеческого суще­ствования, необходимо вспомнить, что у греков эта же самая проблема, поставленная в такой же всеобщей и универсальной форме, возникла только со времен Сок­рата и софистов, почти после двух веков развития философии[118].

Таким образом, даже не зная, какие именно ответы давали мыслители нагуа, мы можем утверждать, что сама постановка вопросов («На земле разве можно за чем-либо гнаться?», «Неужели люди истинны?», «Что тогда все-таки сохраняется?») уже достаточна для вывода, что у них были не только мифы и догадки, но су­ществовала и зрелая мысль, ибо они, рассуждая о ве­щах, ставили вопрос об их ценности, постоянстве или нереальности («Неужели это сон?») и дошли до рацио­нального понимания человека как проблемы. Подтвер­ждением этому служат и прокомментированные нами тексты, которые мы выбрали из многих других, имею­щих подобное содержание. Следовательно, факт существования интересов и вопросов философского харак­тера — или проблематики, как мы сказали бы сейчас, — у нагуа до прихода завоевателей установлен. Однако установление наличия интересов и вопросов, связанных с сущностью вещей и человека, пожалуй, еще недоста­точно для безоговорочного признания существования личностей, посвятивших себя интелектуальному труду, состоящему в постановке таких вопросов и особенно в ответе на них — появление этих вопросов могло быть чем-то спорадическим, не нуждающимся в существова­нии философов. Поэтому вполне уместен вопрос: имеем ли мы исторические доказательства существования у на­гуа людей, исследовавших сущность вещей и человека для решения вопросов, подобным тем, которые были поставлены в текстах?

К счастью, ответ на этот вопрос мы находим среди данных, полученных Саагуном в середине XVI века от его индейских информаторов. Сейчас мы и перейдем к рассмотрению материала на языке нагуатл, собран­ного Саагуном.


[107] О философии, внутренне присущей языку нагуатл, см. инте­ресную работу д-ра Августина де ла Poca «Estudio de la Filosofía y riqueza de la lengua mexicana», Guadalajara (1889). Наиболее интересная часть исследования д-ра де ла Роса была переиздана в приложении к журналу «Et Caetera», Guadalajara, Jal., marzo de 1950, num. I, p. I—15.