Своеобразный ландшафт и необычное население

Позади остался город Чиуауа, окружа­ющая его пустыня, окрашенная под яшму, как крыло куропатки, серые поля, безвод­ные, глухие ущелья. В кабине самолета томительная и липкая жара северного лета[1]; мысли тревожит унылый облик города, над которым, как призраки семи тощих коров, пронеслись последние семь лет засухи.

Несколько минут полета — и пустыня исче­зает; зеленый мир сьерры возникает в иллю­минаторах самолета как чудесный, причуд­ливый мираж. Здесь новый мир горных вершин, царство хлорофилла и снега, гигантских каньонов, веселых альпийских лугов и бурных потоков...

На пять градусов по широте и на три по долготе прости­рается этот обширный район Западной Сьерра-Мадре^[2]. В Ниж­ней Тараумаре цветут лимонные деревья и успевают созре­вать тропические фрукты, а в Верхней Тараумаре пышно произрастают сосна, дуб и земляничное дерево. Зимой — а зима здесь самая суровая в Мексике — ветви деревьев гнутся под тяжестью снега, сугробы заметают пастбища, застывшие реки превращаются в горный хрусталь.

Щедрая на леса Верхняя Тараумара скупа на хорошие земли, пригодные для распашки. Возделывают тут только пло­скогорья да узкие речные долины. Но, за исключением этих жалких отдушин, повсюду господствует сосна, отважная и милосердная сосна, прикрывающая своей зеленой мантией зи­яющие раны и рубцы, нанесенные горам беспощадным временем.

Дожди и ветры разрушают сьерру. Исполинские скалы па­дают с изъеденных эрозией горных вершин, и их покрытые мхом обломки устилают склоны. Порой гигантские камни рас­качиваются на вершинах, угрожая вот-вот сорваться вниз, или обрушиваются прямо в реки. Тогда трудолюбивый поток вынуж­ден прокладывать себе новое русло, огибая обломки.

Нигде в Мексике не найдешь другой такой же грандиозной мастерской природы. Натешившись вволю, горный дух воз­двигает здесь амфитеатры и замки, увенчанные зубцами стены, каменные города космических масштабов. Издали они напоми­нают семь городов Сибола, представших перед глазами пот­рясенного монаха Маркоса де Ниса^[3].

Созидательная мощь строителя горных ландшафтов не знает предела. Быстро надоедает ему воспроизводить средне­вековые эстампы; тогда в порыве ярости он разбивает в куски целые горы, превращает их в гигантские каменные глыбы и, горя нетерпением, обтесывает их. Но у горного духа не хва­тает выдержки закончить то, что начато. В поисках новых форм он не чуждается кубизма и абстракционизма. Там он лепит голову, здесь пытается создать комбинацию объемных форм или схематично набрасывает орнамент, и, когда его резец готов завершить скульптуру, мастер в слепом бессилии разру­шает свое творение гигантским молотом, и только что обтесан­ные огромные глыбы рушатся, потрясая горы.

В сьерре все осуждено на гибель. Горный дух диктует свои законы. Его эстетика — хаос, его цель — катастрофа. В этом мире, который рушится в процессе созидания и вновь сооружается, каньоны Буфа, Кобре и Синфороса приостанав­ливают неистовство разрушения, и душа наслаждается покоем, который изведал Гёте на горных вершинах Европы.

Открытый каньон Буфа — это суровая симфония зеленых, охряных, желтых и розовых красок. Целый мир погрузился в эту бездну, уходящую в недра сьерры. Неутомимые дожди и ветры и здесь воздвигли воздушные города, протянули сереб­ряную нить водопада, прорезали змеевидную бесконечную дорогу и смелым резцом обтесали скалы у рудника, напоми­нающие стадо коз, повисшее на губе у Буфы. Но все эти детали теряются в общем ансамбле, создавая картину торжествен­ного величия. Для нее не подберешь мерила, не найдешь слов восхищения. Безмолвная радость и восторженное удивление — дань этой красоте.

Внизу протекает река-невидимка. В Тараумаре реки и ущелья почти всегда неразлучны. Рио-Верде, Батопилас, Урике оплодотворяют земли штатов Сонора и Синалоа, а Кончос, Ноноава и Сан-Педро орошают только самую маленькую часть штата Чиуауа. Но на какие прыжки, на какие приключения и дерзкие подвиги должны были решиться эти отважные реки, чтобы их воды достигли двух океанов!

Река, как сьерра, возникает и разрушается, распадаясь на тысячи ¡ручейков, которые вновь сливаются в глубоких ущельях. Причесывая и полируя скалы, горный поток проре­зает себе русло из мрамора и гранита, облизывает стволы сосен, оглашает окрестности буйной своей песней. От нежного журча­ния он переходит к громоподобному реву, когда, потеряв опору, низвергается в пропасть, дымясь в белой пене, увенчанный мно­гоцветной радугой.

На севере сьерры, вдоль железной дороги Канзас-Сити^[4] (странное название для линии, которая так и не добралась до Канзаса), растянулись деревянные поселки: Мадера, Ла-Хунта, Сан-Хуанито, Бокойна, Креель. Все они созданы белыми людьми, в большинстве старателями-неудачниками. Их прив­лекла сюда «сосновая лихорадка», но, вновь потерпев неудачу, обессиленные, они остались здесь, цепляясь за гнилые доски своих домов, как за обломки пошедшего ко дну корабля.

Сан-Хуанито, который некие оптимисты называли лесным Парижем, знавал во время прошлой войны расточительные кутежи. Он кишел проститутками и тавернами, как все такие же эфемерные деревушки, окрещенные столь же претенциоз­ными именами и порожденные скоропроходящими бумами кау­чуковых и банановых плантаций или горной промышленности. После полосы процветания Сан-Хуанито, несмотря на шта­беля досок и бревен, громоздящихся на железнодорожных складах, закрывая горизонт, превратился в унылую деревушку, утопающую в грязи, скуке и нищете.

Креель и Бокойна — родные братья Сан-Хуанито. Лавка, бильярд, иногда свадьба, изредка кино — вот и все развлече­ния. Однообразный труд на лесопилке, перевозка леса, сбор скудного урожая занимают все остальное время. Желающие могут еще полюбоваться покрытым пылью и всегда опазды­вающим поездом. Его тащит за собой, пересекая долину, аст­матический, запыхавшийся паровоз.

Сисогичи — редкое и своеобразное явление в пестрой мозаике языческой Тараумары. Эта деревня благоухает ладаном, над ней плывут звуки органа, а силуэты иезуитов в длинных сутанах четко вырисовываются на фоне голых холмов. Сисогичи — все, что осталось от старинной империи миссионеров. Энергич­ные термиты господа бога несколько веков камень за камнем строили Сисогичи. Их высылали и подвергали преследованиям во времена Карла III и Плутарко Элиаса Кальеса^[5]. Но они неизменно возвращались в свое излюбленное Сисогичи.

Иезуиты смотрят на жизнь с реалистических позиций. Они не переоценивают своих возможностей и не надеются превра­тить в послушную паству 50 тысяч индейцев тараумара, насе­ляющих сьерру. Они ставят перед собой более узкую цель: превратить 200 индейских детей в набожных католиков и искус­ных ремесленников.

Применяемые для этого средства просты. Мальчики с малых лет поступают в интернат, которым руководят священники и монахи-иезуиты, а девочки — в женский монастырь Сердца Иисуса. Когда те и другие достигают брачного возраста, их женят между собой, а затем предоставляют им жилище и ра­боту. Так до конца своей жизни бывшие воспитанники остаются в духовном и материальном подчинении у иезуитов. Теперь в интернатах обучается 170 детей. В Сисогичи обосновались 28 таких супружеских пар. Это семьи ремесленников, работаю­щих в мастерских в качестве слесарей, сапожников, шорни­ков и кожевников. Кроме того, здесь проживают шоферы, паяльщики, монтеры, лоточники, землепашцы. Распорядок их жизни подчинен церковному колоколу. Через 10 лет число суп­ружеских пар удвоится, а через 20 лет, если ничего не изме­нится, проблема их содержания станет почти неразрешимой. Но будущее никого не тревожит. Давние мечты иезуитов о все­ленской империи свелись к Сисогичи. Иезуитов беспокоит только тот факт, что тысячи индейцев еще лишены их духовной опеки, а беспощадное истребление туземцев белыми остается за пределами интересов, возможностей и деятельности этого ордена.

Как-то вечером я посетил Сисогичи. Винтовки, барабаны и рожки, висевшие на стенах вестибюля интерната, говорили о боевом духе хитроумного Христова воинства. Но, подойдя ближе, я убедился, что винтовки-то были деревянными и пред­назначались для гимнастических упражнений воспитанников. Эти игрушечные доспехи будили воспоминания о тех временах, когда последователи Лойолы^[6] проникали в глубь сьерры, во­оруженные шпагами. Живительные воспоминания для иезуитов, которым теперь приходится прозябать в стенах захудалого Сисо­гичи.

Лусиано Бланко, высокий, тщательно выбритый, хитрый иезуит, без особого энтузиазма показал мне кухню, столовую, спальни и новые строения интерната.

• Отец Бланко,— сказал я ему на прощанье,— нет ли трагического конфликта между действительностью Сисогичи и вашими честолюбивыми мечтами миссионера? Если бы вы дали волю своему сердцу...

Священник остановился и посмотрел на меня с любопыт­ством.

• Мы обороняем траншею,— ответил он,— не имея воз­можности перейти в наступление по всему фронту. Нам не известно даже, продвигаемся мы вперед или отходим назад...

Гуачочи, поселок, затерянный в сьерре, чем-то напоминает деревни из романов Кнута Гамсуна. На обширном зеленом лугу, в пойме реки, разбросаны хутора метисов, построенные из туфа, высокие остроконечные крыши интерната для индейских девочек и окруженные изгородью каменные бунгало Тараумарского центра^[7]. В этой деревне, порожденной лесозаготовитель­ной лихорадкой, есть даже гостиница, если можно так назвать огромный двухэтажный барак, окрашенный в красный цвет,— здесь отмечают праздники; бильярдный зал всегда переполнен рабочими с лесопилки.

Что поражает в Гуачочи, когда смотришь на него с воз­духа,— это не его дома, а груды только что спиленных бре­вен. Они, безусловно, придают ландшафту более урбанизиро­ванный характер, чем все хутора и дома, — признаш зарождаю­щегося города. Но хутора метисов, правда беспорядочно раз­бросанные, не так уж плохи! Они построены из камня, выкра­шены в белый цвет и увенчаны огромными крышми. В этих строениях живут касики [крупные землевладельцы.— Ред.] со своими большими семьями и многочисленной челядью и на­ходят приют скот и грузовики. В Гуачочи есть магазин, причем такой, какому не найдешь равного в городе Чиуауа.

С потолка свисают кожаные куртки, шапки, техасские сапо­ги, замшевые штаны и гетры, котлы, кастрюли и ночные горш­ки (ведь в сьерре нет канализации!). Полки гнутся под тяжестью тканей и новехоньких, только что смазанных винчестеров, а за грязными стеклами витрин можно разглядеть губную помаду и самые дорогие антибиотики. В этом царстве изобилия доста­точно товаров, чтобы одеть и прокормить всю Тараумару; распоряжаются здесь сыновья хозяина: они с одинаковой лег­костью умеют сбыть и килограмм бобов, и винтовку стоимостью в две тысячи песо.

Сам хозяин, давно поручив заботам сыновей эго коммерче­ское предприятие, уже разучился упаковывать товары в плот­ную оберточную бумагу и освободил себя от обязанности рас­пивать с клиентами контрабандный спирт, которым запол­нены чердаки его фермы.

Папаша занимается более сложными операциями. Он ску­пает мешочки с золотым песком, которые ему приносят стара­тели, выступает посредником при передаче прав собственности на рудники и землю, ведет бухгалтерские книги, берет на себя «смазывание» налоговых инспекторов и без зазрения совести занимается спекуляцией. Этот коммерсант ворочает миллио­нами и держит в своих руках весь район. Подобно средневеко­вым феодалам, он выгодно женит сыновей и выдает замуж доче­рей, добивается для родни тепленьких местечек и выборных должностей, а если возникает опасность непослушания, во­оружает своих родичей и друзей и натравливает их на ослушни­ков, чтобы научить тех уму-разуму. С утра до ночигрузят и раз­гружают телеги и машины у погребов коммерсанта; во дворах лошади клиентов жуют овес, а у изгороди сидят индейцы, покорно ожидая удобной минуты, чтобы завести речь о покупке маиса или возврате денег, одолженных под урожай.

Метисы в большинстве небогаты и живут тем, что приносят им земля, скот или мелкая торговля. Это коренастые светло­кожие люди с суровыми лицами и запавшими глазами. Они замк­нуты, щепетильны, не терпят фамильярности в обращении с женой и детьми. В семье царит патриархальный уклад и свято соблюдаются старые традиции. Метисы немногословны и отли­чаются свойственной крестьянам хитростью. Если один метис хочет купить у другого лошадь, то сделке будет предшествовать четырехчасовой разговор, в котором почти все время уходит на продолжительные паузы.

• Ну, как дела, кум?.. Как поживает твое семейство?
• Спасибо, кум, хорошо.
• Тем лучше!

В знак приветствия каждый из собеседников дотрагивается кончиками пальцев до плеча другого. Они поглядывают друг на друга, справляются о семейных делах, говорят о погоде, о видах на урожай. Покупатель долго скрывает свои истинные намере­ния; не раньше чем через два часа он с опаской и исподволь решается на первый шаг:

• Послушайте, кум, мне говорили, что у вас имеется лиш­няя лошаденка?..
• Лошаденка, кум?
• Мне говорили о светло-рыжей, итак, она у вас лишняя...
• Она у меня не лишняя, кум, в моем доме нет ничего лиш­него.
• А я думал, что, возможно, она мне и пригодилась бы, если вы ее дешево продаете, отчего бы и не купить...
• Вас обманули, кум. Речь идет не о лошаденке, а о лоша­ди, и притом самой лучшей из всех моих лошадей. Жена очень ее любит. Но если уж вам так нужна лошадь, то, может быть...
• Не то чтобы она мне была нужна, она мне даже вовсе не нужна. Но если вы непременно хотите ее продать, то я мог бы предложить вам пятьдесят песо.
• Пятьдесят песо? За такие деньги нельзя купить даже пары ботинок, кум. Пятьдесят песо ничего не стоят, а лошадь — всегда лошадь.

После того как сделка заключена, при прощании обычно произносятся следующие традиционные фразы:

• Ну, кум,— говорит покупатель,— мне пора в путь. Передайте привет семье.
• Ладно, кум, я передам ваш привет, но куда же вы спе­шите? Мы так приятно беседуем с вами.
• Беседа очень приятная, но солнца не остановишь. Лучше уж я заеду в другой раз. До свидания^[8].

Эта беседа проливает некоторый свет на недоверчивость и замкнутость метиса. Жизнь его не из приятных. Он лишен развлечений, газет и удобных дорог. Это пленник лесов. В своем одиночестве метис представляет собой пережиток того типа колониста, который уже перевелся в других местах. Суровая жизнь научила его стойко переносить самые тяжкие невзгоды, но в общении с индейцами он алчен и жесток. Во имя наживы метис бессовестно грабит, отнимает землю, прибегает к обману, насилию и убийству.

Несомненно, сьерра — это обособленный мир, почти изоли­рованный от остальной Мексики. В Тараумаре деревянные дома разбросаны среди лугов. Они увенчаны такими крышами, которых не знают на Мексиканском нагорье; окна здесь застек­лены. Комнаты отапливаются железной печкой, той печкой из голливудских фильмов о Западе США середины прошлого столетия, в которой так весело горят дрова.

Сьерра — это холодный сосновый лес, похожий на тот, по которому бродили любители приключений, купцы и охотники Кнута Гамсуна. Но это и колониальный мир, издавна исхожен­ный старателями, затратившими всю свою жизнь на промывку песка. Это мир заброшенных, погруженных в спячку рудни­ков, мир лесопильных заводов, окруженных штабелями досок и бревен, горами опилок и беспорядочно разбросанными домами. Но, кроме всего прочего, это та природная среда, которая дала приют 50 тысячам индейцев тараумара.

Между индейцами и метисами нет и намека на сосущество­вание. Да его и не может быть при создавшихся условиях. Для метисов, живущих в своих разбросанных на горных склонах хуторах и фермах, индейцы с их длинными волосами, суевер­ными страхами, нищетой и трагической изоляцией — это легко преодолимое препятствие на пути завоевания сьерры.

Метисы считают, что они олицетворяют цивилизацию, тогда как индейцы — пережиток палеолита. Эти диковинные люди бежали от алчности испанцев в недоступные горы и на протя­жении веков оставались там в одиночестве, окруженные сне­гами. Но вот пришли другие белые. Их привлекла сюда руда, сосновые леса и редкие участки пригодной для распашки зем­ли. Новые пришельцы обнаружили индейцев, и тогда снова повторилась история охоты на «краснокожих» и их ограбления.

У индейцев отняли почти все леса и земли. Землепашцы, которые еще вчера возделывали свои поля в узких долинах, вынуждены были их покинуть и бежать. Куда? В пещеры на скло­нах гор, в уединенные каньоны. Это бегство продолжается и по сей день. Вот и сейчас ночью, когда я пишу эти строки, чьи-то руки на границе индейских владений тайком передви­гают изгороди и небольшие группы тараумара вынуждены отправиться в путь, в безлюдные дали.